Я, человеческое существо, родившееся в социальном мире и живущее там своей повседневной жизнью, воспринимаю его в опыте организованным вокруг моего места в нем, открытым моим действиям и интерпретации, но всегда с учетом моей реальной биографически детерминированной ситуации. Лишь в отношении ко мне определенные типы отношений с другими обретают специфический смысл, обозначаемый словом «Мы»; лишь в отношении к «Нам», центром которых являюсь Я, другие становятся «Вами», отношение же к «Вам» отсылает обратно ко мне, и третья сторона выявляется как «Они». Во временном измерении в каждый момент моей биографии они «современники», с которыми я могу взаимодействовать и реагировать на их действия; «предки», на которых я не могу воздействовать, но чьи прошлые действия и результаты доступны моей интерпретации и могут воздействовать на мои собственные действия; и «потомки», о которых я ничего не могу знать из опыта, но на которых я могу ориентироваться в своих действиях в более или менее содержательных предвосхищениях будущего (антиципациях). Все эти отношения демонстрируют огромное многообразие форм близости и анонимности, знакомства и неизвестности, глубины и поверхностности.
В данном контексте мы ограничимся отношениями, преобладающими между современниками. Оставаясь в пределах обыденного знания, мы можем считать само собой разумеющимся, что человек может понимать другого и его действия и что он может взаимодействовать с другими, предполагая, что они понимают его действия; а также и то, что такое взаимопонимание имеет свои пределы, но достаточно для большинства практических целей.
Среди моих современников есть такие, с которыми я разделяю – пока длится наше отношение – не только общее время, но и пространство. Для удобства терминологии мы будем называть таких современников «товарищами», а существующие между ними отношения – отношениями «лицом-к-лицу», причем этот термин понимается в несколько ином смысле, чем тот, в котором его использовал Кули и его последователи; мы обозначаем им лишь формальный аспект социальных отношений, равно приложимый как к доверительной беседе между друзьями, так и к со-присутствию случайных попутчиков в купе железнодорожного поезда.
Пребывание с кем-либо в общем пространстве означает, что определенный сектор внешнего мира, содержащий объекты, представляющие интерес для нас обоих, равно доступен как мне, так и моему партнеру. Наблюдению каждого партнера непосредственно доступны тело, жесты, походка и выражение лица другого, не только как предметы или события во внешнем мире, но и в их физиогномическом значении, т.е. как симптомы мыслей другого. Пребывание же с кем-либо в общем времени – и не только во внешнем (астрономическом), но и во внутреннем времени – подразумевает, что каждый партнер участвует в жизненном процессе другого и может схватить в живом настоящем развитие его мыслей. Они могут разделять предполагаемые планы на будущее, надежды и тревоги. Короче, товарищи взаимно вовлечены в биографии друг друга; они вместе взрослеют; они живут, можно сказать, в чистом Мы-отношении.
В таком отношении, поверхностном и мимолетном, каким оно может оказаться, Другой схватывается как уникальная индивидуальность (хотя лишь отдельные проявления его личности доступны партнеру) в его уникальной биографической ситуации (хотя и обнаруживаемой лишь фрагментарно). Во всех других формах социальных взаимодействий (даже в отношениях между товарищами в той мере, в какой это касается нераскрытых сторон личности Другого) сущность другого человека может быть схвачена, используя ранее цитированное выражение Уайтхеда, с помощью «вклада в воображение гипотетически представляемого значения», т.е. формирования конструктов типичного поведения, типичных мотивов, лежащих в его основании, типичного отношения к персональному идеальному типу, примером которого является поведение Другого, как в пределах, так и вне поля моей досягаемости. Мы не можем здесь развивать полную таксономию структурирования социального мира и различных форм конструкций идеальных типов осуществления действия и персональных идеальных типов, необходимых для постижения поведения Другого. Думая о моем отсутствующем друге А, я формирую идеальный тип его личности и поведения на основе моего прошлого опыта общения с А как с моим товарищем. Опуская письмо в почтовый ящик, я ожидаю, что неизвестный мне человек, называемый почтовым служащим, будет действовать типичным, хотя и не вполне понятным мне образом, в результате чего мое письмо достигнет адресата за разумное время. Не будучи знаком ни с одним французом или немцем, я понимаю, почему «Франция опасается ремилитаризации Германии». Подчиняясь правилам английской грамматики, я следую социально одобренным образцам современного языкового общения на английском языке, к которым я должен приспособиться в моем собственном речевом поведении, чтобы быть понятым. Наконец, остатки материальной культуры или утвари относятся к незнакомым мне людям, создавшим их для использования другими людьми для достижения типичных целей типичными средствами.
Это лишь несколько примеров, приведенных в порядке возрастания степени анонимности в отношениях между современниками, использования конструктов, необходимых для того, чтобы постичь их поведение. Ясно, что возрастание анонимности влечет за собой убывание полноты содержания. Чем более анонимен типизируемый конструкт, тем он более далек от уникальной индивидуальности человека и тем меньше черт его личности и образцов поведения входят в типизацию как релевантные наличным целям, для достижения которых и создан этот тип. Если провести различие между (субъективным) персональным типом и (объективным) типом осуществления действия, то можно сказать, что возрастание степени анонимности конструкта приводит к замене первого последним. Полное обезличивание предполагает, что индивиды взаимозаменяемы и идеальный тип осуществления действия относится к поведению кого бы то ни было, чьи действия соответствуют типизированным в конструкте.
Суммируя сказанное, можно сказать, что никогда, кроме как в чистых Мы-отношениях, мы не можем постичь уникальную индивидуальность Другого в его неповторимой биографической ситуации. В конструктах повседневного мышления Другой представлен, в лучшем случае, лишь частью своей сущности, и даже в чистое Мы-отношение входит лишь часть его личности. Это положение важно сразу в нескольких отношениях. Оно помогло Г. Зиммелю преодолеть дилемму индивидуального и коллективного сознания, так отчетливо обрисованную Э. Дюркгеймом; оно лежит в основе теории Кули 35 о происхождении собственного «я» как «эффекта зеркала»; оно привело Дж. Мида к его оригинальному понятию «обобщенного другого»; наконец, оно имеет решающее значение для прояснения таких понятий, как «социальные функции», «социальная роль» и последнее по счету, но не по важности – «рациональное действие»*.
Но это лишь часть дела. Мое конструирование другого как частичной персональности, как исполнителя типичных ролей или функций, сказывается на процессе самотипизации, когда я вступаю во взаимодействие с ним. Я вхожу в эти отношения не как целостная личность. Лишь определенные слои моей личности охватываются этими отношениями. Определяя роль Другого, я предписываю ее самому себе. Типизируя поведение Другого, я типизирую свое собственное, связанное с ним, превращая себя в пассажира, потребителя, налогоплательщика, читателя, свидетеля. Именно эта самотипизация лежит в основе проводимого У. Джемсом и Дж. Мидом различения «I» и «Me» в отношении к социальному Я (self).
Мы, однако, должны иметь в виду, что используемые для типизации Другого и меня самого конструкции здравого смысла имеют в значительной мере социальное происхождение и признание. Внутри заданной группы определенные типы персон и действий рассматриваются как сами собой разумеющиеся (пока ничто не свидетельствует против их очевидности), как набор правил и предписаний, выдержавших проверку в прошлом и, как ожидается, сохраняющих свое значение и в отношении будущего. Более того, образцы типизированных конструктов часто обращаются в стандарты поведения, поддерживаемые традиционными, привычными, а иногда и специальными средствами социального контроля, например правом.
