Наполеоновская идея» и образ Наполеона. Философия войны в романе

Лев Николаевич

ТОЛСТОЙ

«Война и мир»

Прежде чем открыть роман

Литература не дискретна. Каждое произведение должно восприниматься в контексте всего литературного процесса, в контексте того, что мы называем историей культуры, — лишь тогда она полностью откроется читателю. История национальной литературы зиждется на именах-символах, отмечающих магистральный путь ее развития. Это имена художников, талант которых, поднявшись до высших достижений предшественников, сумел переосмыслить их, начал на их основе новый виток пути национальной культуры, сделал некие принципиальные художественные открытия.

В «Моцарте и Сальери» Пушкин размышляет о роли гения, о его вкладе в искусство, в духовную жизнь народа. Помните, как Сальери доказывает себе, что Моцарта убить можно и даже нужно: его достижения в музыке бесплодны, ибо он слишком велик для современников:

Что пользы, если Моцарт будет жив И новой высоты еще достигнет? Подымет ли он тем искусство? Нет; Оно падет опять, как он исчезнет: Наследника нам не оставит он. Что пользы в нем?

Для Сальери — вечного последователя, то есть человека, лишенного творческого, созидательного начала, путь искусства представляется простым и определенным: учитель — школа — ученики. Именно поэтому для него действительно убедителен этот страшный аргумент: если Моцарт не оставляет наследника, если он не создал школу (как Глюк, которому радостно последовал Сальери), — значит, гений Моцарта искусство не «поднимет».

Между тем искусство развивается путями гораздо более сложными, чем это представлялось несчастному завистнику. Не только и не столько школу создает истинный гений, сколько открывает новое направление в искусстве, углубляет познание мира и человека, предлагает свою разгадку тайн бытия. Этим и определяется значение творчества каждого писателя. Созданное Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем и художниками их уровня, близкой силы дара, постоянно живо влияет на весь литературный процесс. С их утверждениями соглашаются или не соглашаются, их творческий поиск углубляют или предлагают иное направление... Но в любом случае их творчество постоянно участвует в литературе, формирует ее.

Таким образом, литературный процесс можно представить себе как нескончаемый полилог, как нескончаемый разговор, в который включаются всё новые собеседники. И творчество каждого писателя — его реплики в этой напряженной беседе о смысле жизни, о назначении человека, о непознаваемой до конца тайне бытия.

У каждого из ведущих писателей есть произведения центральные, без которых немыслимо их творчество: произведения, оказавшие особо сильное влияние и на самих авторов, и на всю литературу. Так, с «Евгения Онегина», с «Бориса Годунова», с «Горя от ума», с «Героя нашего времени», с «Бородина», с «Ревизора», с «Мертвых душ», с «Отцов и детей» начинается новый отсчет времени в литературе, ибо после каждого из таких произведений (а мы назвали лишь малую часть!) уже нельзя мыслить, жить и писать так, будто они не созданы. Каждое из них поворотная точка литературного процесса, направившая его в новое русло, и нельзя продолжать разговор так, будто это слово, произнесено не было. Одно из таких ключевых произведений русской литературы — роман Льва Николаевича Толстого «Война и мир».

«Толстой первым в русской и мировой литературе сумел показать диалектику человеческой души во всей ее глубине. Из этого, однако, вовсе не следует, что у Толстого, с его особенной манерой психологизма, не было предшественников, что не существовало в литературе писателей, которые своим творчеством подготавливали бы своеобразный толстовский художественный путь. (...) Толстому было за кем идти, за кем следовать. Здесь, само собой, сразу же напрашиваются не столько даже имена европейских писателей, которым свойствен был обостренный интерес к психологии человека (например, Руссо или Стендаль), сколько Лермонтов. Лермонтов для Толстого был прямым, непосредственным предшественником.

Следует сказать, что Лермонтов был близок Толстому во многих отношениях, и Толстой живо ощущал эту близость. В начале 80-х годов Толстой говорил о Лермонтове Г. А. Русанову: «Он начал сразу, как власть имеющий. У него нет шуточек, — презрительно и с ударением сказал Толстой, — шуточки нетрудно писать, но каждое слово его было словом человека, власть имеющего». (...)

Эти слова Толстого — указание на близость с Лермонтовым, на их своеобразную конгениальность (ведь и это замечательное— «он начал сразу, как власть имеющий»— относится у Толстого не только к Лермонтову, но и косвенно, в подтексте, к нему самому тоже). Но у Толстого и Лермонтова существует близость и более специальная — близость в направлении, близость в литературных исканиях. Может быть, никто до Толстого во всей русской литературе не ставил перед собой так определенно психологические задачи, как это делал Лермонтов. (...)

Толстой начал с того, что было открыто и провозглашено Лермонтовым и что он не успел в полной мере реализовать. Дерзкая и глубокая мысль Лермонтова о первостепенной важности изучения души человеческой — первостепенной даже в сравнении с историей народа— стала любимой и задушевной мыслью Толстого-художника. Толстой шел по пути, проложенному Лермонтовым, но пошел дальше, чем Лермонтов» '.

Так анализирует глубокий исследователь творчества Л. Н. Толстого Е. Маймин проблему преемственности, проблему традиций и новаторства Толстого. Маймин абсолютно прав, утверждая, что Лермонтова и Толстого объединяет прежде всего сам взгляд на мир, взятая ими за «точку отсчета» личность в контексте времени, глубинная взаимосвязь души человека, его внутреннего мира и общества, в котором он развивается и существует. Этих великих писателей сближает и понимание хода истории, и взгляд на войну, как на тяжелую, кровавую работу солдата— мирного человека, вынужденного убивать...

Именно поэтому, анализируя роман Толстого «Война и мир», мы постоянно должны держать в поле зрения лермонтовское творчество, его художественные открытия и нравственные принципы.

К «Войне и миру» Толстой шел трудно — впрочем, легких путей не было в его жизни.

Толстой блистательно вступил в литературу с первой же своей вещью — начальной частью автобиографической трилогии «Детство» (1852). «Севастопольские рассказы» (1855) утвердили, упрочили успех. Молодого писателя, вчерашнего армейского офицера, радостно приветствовали петербургские литераторы — особенно из числа авторов и сотрудников «Современника» (Некрасов первый прочел рукопись «Детство», высоко оценил ее и напечатал в журнале). Однако общность взглядов и интересов Толстого и столичных писателей нельзя переоценить. Лев Николаевич очень скоро стал отдаляться от собратьев по перу, более того— всячески подчеркивал, что ему чужд самый дух литературных салонов.

В Петербург, где ему раскрывала объятия «передовая писательская общественность», Толстой прибыл из Севастополя. На войне, среди крови, страха и боли, было не до развлечений, как и не до интеллектуальных бесед. В столице он спешит наверстать упущенное — делит время между кутежами с цыганами и беседами с Тургеневым, Дружининым, Боткиным, Аксаковыми. Однако, если цыгане не обманули ожиданий, то «беседы с умными людьми» уже через две недели перестали занимать Толстого. В письмах к сестре и брату он зло острил, что «умная беседа» с писателями ему нравится, но он «слишком уж отстал от них», в их обществе «хочется развалиться, снять штаны и сморкаться в руку, а в умной беседе хочется соврать глупость». И дело не в том, что кто-то из петербургских литераторов был лично неприятен Толстому. Он не приемлет самой атмосферы литературных кружков и партий, всей этой окололитературной суеты. Писательское ремесло — дело одинокое: один на один, с листом бумаги, со своей душой и совестью. Никакие привходящие партийные интересы не должны влиять на написанное, определять позицию автора. И в мае 1856 года Толстой бежит в Ясную Поляну. С этого момента он лишь ненадолго покидал ее, никогда не стремясь вернуться в свет. Из Ясной Поляны путь был только один — к еще большей простоте: к аскетизму странника, калики перехожего.

Дела литературные сочетаются с простыми и ясными занятиями: устройство дома, хозяйства, крестьянские труды. В этот момент проявляется одна из важнейших черт Толстого: писательство кажется ему неким уходом от настоящего дела, подменой. Оно не дает права со спокойной совестью есть выращенный крестьянами хлеб. Это мучит, угнетает Льва Николаевича, заставляет его все больше времени проводить вдали от письменного стола. И вот в июле 1857 года он находит занятие, позволяющее постоянно трудиться и видеть реальные плоды этого труда: Толстой открывает в Ясной Поляне школу для крестьянских детей. Не к элементарному ликбезу направлены усилия Толстого-учителя. Он стремится пробудить в ребятах творческие силы, активизировать и развить их духовный и интеллектуальный потенциал. Работая в школе, Толстой все глубже вживался в крестьянский мир, постигал его законы, психологические и нравственные устои. Этот мир простых и ясных человеческих взаимоотношений он противопоставлял миру дворянскому, миру образованному, цивилизацией уведенному от вековечных устоев. И противопоставление это было не в пользу людей его круга.

Чистота помыслов, свежесть и точность восприятия его босоногих учеников, их способность к усвоению знаний и творчеству заставила Толстого написать резко полемическую статью о природе художественного творчества с шокирующим названием: «Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?»

Вопрос народности литературы всегда был одним из важнейших для Толстого. И обратившись к педагогике, он еще глубже проникал в суть и законы художественного творчества, искал и обретал прочные «точки опоры» своего писательского «самостоянья».

Расставанье с Петербургом и обществом столичных литераторов, поиски своего направления в творчестве и резкий отказ от участия в общественной жизни, как ее понимали революционные демократы, занятия педагогикой — все это черты первого кризиса в творческой биографии Толстого. Блистательное начало осталось в прошлом: все, написанное Толстым во второй половине 50-х годов («Люцерн», «Альберт»), успеха не имеет; в романе «Семейное счастье» разочаровывается сам автор — и бросает работу неоконченной. Переживая этот кризис, Толстой стремится полностью переосмыслить свое миропонимание, чтобы жить и писать иначе.

Начало нового периода знаменует переработанная и завершенная повесть «Казаки» (1862 г.). И вот в феврале 1863 года Толстой приступает к работе над романом, который впоследствии обретет название «Война и мир». «Так начиналась книга, на которую будет потрачено «семь лет непрестанного и исключительного труда при наилучших условиях жизни». Книга, в которую вместились годы исторических разысканий («целая библиотека книг») и семейные предания, трагический опыт севастопольских бастионов и мелочи Яснополянского быта, проблемы, затронутые в «Детстве» и «Люцерне», «Севастопольских рассказах» и «Казаках», — пишет И. Сухих. Начатый роман становится сплавом высших достижений раннего толстовского творчества: психологического анализа «Детства», правдоискательства и деромантизации войны «Севастопольских рассказов», философского осмысления мира «Люцерна», народности «Казаков». На этой сложной основе формировался замысел романа нравственно-психологического и историко-философского, романа-эпопеи, в котором автор стремился воссоздать истинную историческую картину трех эпох русской истории и проанализировать их моральные уроки, постичь и провозгласить самые законы истории.

Первые замыслы нового романа возникают у Толстого в конце 50-х годов: роман о декабристе, вернувшемся из Сибири. Тогда этот замысел был оставлен— и вот в 1863 году Лев Николаевич вернулся к нему. «По мере движения замысла шли напряженные поиски заглавия романа. Первоначальное, «Три поры», вскоре перестало отвечать содержанию, потому что от 1856 и 1825 годов Толстой все дальше уходил в прошлое; в центре внимания оказывалась только одна «пора»— 1812 года. Так появилась иная дата, и первые главы романа публиковались в журнале «Русский вестник» под заглавием «1805 год». В 1866 году возникает новый вариант, уже не конкретно-исторический, а философский: «Все хорошо, что хорошо кончается». И, наконец, в 1867 году— еще одно заглавие, где историческое и философское образовали некое равновесие, — «Война и мир»... А теперь давайте подумаем, в чем суть этого последовательно развивавшегося замысла, почему, начав с 1856 года, Толстой пришел к 1805-му? В чем суть этой временной цепочки: 1856— 1825— 1812— 1805?

1856 год для 1863-го, когда начата работа над романом, — современность, начало новой эпохи в истории России. Вспомним: в 1855 году умер Николай I. Его преемник на престоле — Александр II — амнистировал декабристов, позволил им вернуться в центральную Россию. Новый государь готовил реформы, которые должны были коренным образом преобразовать жизнь страны (главная из них — отмена крепостного права). Итак, задумывается роман о современности, о 1856 годе. Но это современность в историческом аспекте, ибо декабризм возвращает нас к 1825 году, к восстанию на Сенатской площади в день принесения присяги Николаю I. Более 30 лет прошло с того дня — и вот чаяния декабристов, хотя и частично, но начинают сбываться, дело их, за которое три десятилетия провели они в тюрьмах, «каторжных норах» и на поселениях — живо. Какими глазами увидит обновляющееся Отечество декабрист, на тридцать с лишним лет с ним расставшийся, выведенный из активной общественной жизни, да и просто реальную жизнь России николаевской знавший издали? Кем покажутся ему нынешние реформаторы— сыновьями? Последователями? Чужаками?

Любые исторические произведения — если это не элементарная иллюстрация и не стремление безнаказанно фантазировать на историческом материале — пишутся для того, чтобы глубже понять современность, отыскать и осознать истоки дня сегодняшнего. Именно поэтому Толстой, вдумываясь в суть происходящих на его глазах перемен, в будущее, ищет их истоки, понимает, что воистину эти новые времена начались не вчера, но много раньше.

Итак, от 1856 года к 1825-му. Но ведь восстание 14 декабря 1825 года тоже не начало: это лишь исход — и трагический исход! — декабризма. Как известно, образование первой организации декабристов, «Союза Спасения», относится к 1816 году. Для того чтобы создать тайное общество, будущим его членам необходимо было выносить и сформулировать общие протесты и надежды, увидеть цель и осознать, что достичь ее можно, лишь объединившись. Следовательно, и 1816 год— не исток. И тогда все концентрируется на 1812 годе — начале Отечественной войны. Общепринятая точка зрения на истоки декабризма известна: победив «непобедимого Наполеона», пройдя пол-Европы в освободительном походе, познав военное братство, которое превыше чинов и сословных перегородок, русское общество вернулось к той же лживой, извращенной государственной и социальной системе, как и до войны. И лучшие, наиболее совестливые, смириться с этим не смогли. Этот взгляд на истоки декабризма поддерживает и известное высказывание одного из декабристов: «Мы были дети двенадцатого года...»

Однако и этот взгляд на восстание декабристов из 1812 года не кажется Толстому исчерпывающим. Слишком элементарна, подозрительно проста для него эта логика: победили Наполеона — осознали свою силу — увидели свободную Европу — вернулись в Россию и ощутили необходимость перемен. Не явной исторической последовательности событий ищет Толстой, но философского осмысления истории, познания ее законов. И тогда начало действия романа переносится в 1805 год— в эпоху «восхождения» Наполеона и проникновения в русские умы «наполеоновской идеи». Это и становится для автора той точкой отсчета, в которой сконцентрированы все противоречия декабристской идеи, на многие десятилетия определившей ход российской истории.

Окончательный вариант названия романа «Война и мир» не только сопрягает в себе философское и историческое. Название это гораздо глубже и многозначней, чем все первоначальные. На первый взгляд, «Война и мир» как бы иллюстрирует чередование и сочетание в романе военных и мирных эпизодов. Но в русском языке слово мир означает не только «состояние без войны», но и человеческую общность, изначально» — крестьянскую общину; и мир — как все, что окружает нас: среда, физическая и духовная атмосфера обитания. И все эти значения «срабатывают» в названии толстовского романа! Чем серьезнее он прочитан, чем глубже понят, тем объемней, многозначней становится смысл этой формулы: война и мир. Роман Толстого — о месте и роли войны в жизни людей, о противоестественности кровавых распрей в человеческих взаимоотношениях; о том, что воистину утрачивается в пылу битвы; что кроме деревянных домов, сгорает дотла, уходит в небытие самый мир довоенной России; что с каждым человеком, умирающим на поле брани, гибнет весь его неповторимый духовный мир, рвутся тысячи нитей, калечатся десятки судеб его близких... Это роман о том, что есть война в жизни народа и в жизни каждого человека; какую роль играет она в мировой истории; об истоках войны и ее исходах.

А теперь раскроем книгу о войне и мире и попробуем прочесть ее вместе.

Жанровое и художественное своеобразие романа. Система образов

По жанровой форме «Война и мир» не исторический роман, а... семейная хроника. Да-да, точно так же, как «Капитанская дочка» — не история пугачевского бунта, а непритязательный рассказ о том, как Петруша Гринев женился на Маше Мироновой; так же, как «энциклопедия русской жизни» «Евгений Онегин» — хроника жизни обычного светского молодого человека первой четверти XIX века.

«Война и мир» — хроника жизни нескольких семейств: Болконских, Ростовых, Курагиных; жизни Пьера Безухова — ничем не примечательного рядового дворянина. И в этом подходе к истории есть своя очень глубокая правота. Историческое событие интересно не только само по себе. Оно чем-то подготавливается, формируется, какие-то силы приводят к его реализации — а затем оно длится столько, сколько отражается на истории страны, на судьбах людей. Историю страны можно рассматривать и изучать с различных точек зрения — политической, экономической, научной: издание указов и законов, формирование правительственной линии и противостоящие ей группировки и т. д. А можно изучать ее иначе: сквозь призму рядовых судеб граждан страны, разделивших со своим народом общую долю. Именно такой подход к изучению истории избирает в «Войне и мире» Толстой.

Как известно, Лев Николаевич учился в Казанском университете. И учился, надо сказать, небрежно, так что брат Сергей Николаевич отзывался о нем в ту пору как о «пустячном малом». Особенно часто пропускал юный Толстой лекции по истории: профессор Иванов указывает на его «совершенную безуспешность в истории» и не допускает к переводным экзаменам (в результате чего, к слову, Толстой перевелся с филологического факультета на юридический, где так же упорно не посещал лекций по истории). Но это свидетельствует не о лени студента Льва Толстого и не об отсутствии у него интереса к истории. Его не устраивала сама система преподавания, отсутствие в ней общей концепции. «История... — говорил он одному из соучеников, — это не что иное как собрание басен и бесполезных мелочей, пересыпанных массой ненужных цифр и собственных имен...».Ив этих словах уже слышен голос будущего автора «Войны и мира».

Толстой выдвигает свою концепцию: ИСТОРИИ-НАУКЕ, оперирующей набором «басен и бесполезных мелочей», он противопоставляет ИСТОРИЮ-ИСКУССТВО, основанную на философском изучении законов истории средствами художественного творчества. В 70-е годы Толстой так формулировал свое кредо: «История-искусство, как и всякое искусство, идет не вширь, а вглубь, и предмет ее может быть описание жизни всей Европы и описание месяца жизни одного мужика в XVI веке».

«Не вширь, а вглубь...» Задумаемся: Толстой говорит, в сущности, о том, что целью историка должно быть не простое коллекционирование и упорядочение реальных фактов, но их осмысление, их анализ; что умение воссоздать месяц жизни рядового человека даст людям большее понятие о сущности исторического периода и о духе времени, чем труды ученых-историков, знающих наизусть все имена и даты.

При всей новизне формулировки понятия «история-искусство», позиция Толстого органична и традиционна для русской литературы. Вспомним, что первый значительный исторический труд «История Государства Российского» создан писателем Карамзиным. Вспомним кредо Пушкина: «История народа принадлежит поэту» и его исторические и историко-поэтические, художественные произведения, открывшие возможность нового понимания и толкования истории. Вспомним гоголевского «Тараса Бульбу» — поэтическую картину и художественный анализ одной из важнейших эпох истории Украины... А разве для познания идей и противоречий декабризма «Горе от ума» дает меньше, чем труды академика М. В. Нечкиной?!

Толстой осмыслил, собрал воедино и в редкостном сплаве воплотил в «Войне и мире» все стремление русской культуры к «поэтическому проницанию»' в историю. Он утвердил принципы истории-искусства как магистрального пути развития русской исторической литературы. Они актуальны и сегодня. Вспомним, к примеру, повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича» — произведение, говорящее о сталинской эпохе так, как дано сказать редкому профессиональному историку-ученому.

История-искусство отличается от истории-науки самим подходом; центральным объектом история-искусство избирает последовательную и целостную картину жизни множества рядовых участников эпохи — они, по мнению Толстого, и определяют характер и ход истории. «Предмет истории есть жизнь народов и человечества». «Движение народов производят не власть, не умственная деятельность, даже не соединение того и другого, как то думали историки, но деятельность всех людей, принимающих участие в событии...» Так определено кредо автора во второй части эпилога к «Войне и миру», где Толстой напрямую излагает свои художественно-исторические концепции, стремясь философски их обосновать и доказать их правомерность.

Сложнейшая художественно-историко-философская ткань романа соткана из бытописания и исторических картин, из изображения эпохальных событий в жизни народа и кульминационных минут жизни частных лиц — великих и неизвестных, реальных и вымышленных; из речи повествователя и страстных монологов самого автора, как бы вышедшего на авансцену и отстранившего своих героев, остановившего действие романа, чтобы о чем-то наиважнейшем поговорить с читателем, резко оспорить общепринятую точку зрения профессиональных историков, обосновать свои принципы.

Все эти, такие различные, пласты романа, сопряжение масштабности эпопеи с детализацией психологического анализа и с глубиной авторских размышлений ' делают уникальным жанр «Войны и мира». С. Бочаров отмечал, что в этом романе «принципиально соизмеримы и равноценны в своей значительности сцены семейные и исторические» '. Это очень верное замечание. Для Толстого бытовая, частная жизнь и жизнь историческая едины, эти сферы внутренне связаны, взаимообусловлены. То, как поведет себя человек на поле боя, на дипломатической встрече или в любой иной исторический миг, определяется теми же законами, что и его поведение в частной жизни. И истинная ценность человека, в восприятии Толстого, зависит не только от его реальных достоинств, но и от его самооценки.

Герои «Войны и мира» делятся на два типа: «герои пути», то есть герои с историей, с развитием, интересные и важные для автора в их духовном движении, и «герои вне пути»— остановившиеся в своем внутреннем развитии. Эта довольно простая на первый взгляд схема очень усложнена Толстым. Среди героев без развития находятся не только символ внутренней пустоты Анатоль Курагин, Элен и Анна Павловна Шерер, но и Кутузов, и Платон Каратаев. А в движении, в духовном развитии героев автор исследует и вечный поиск самосовершенствования, отмечающий путь Пьера, князя Андрея, княжны Марьи, Наташи, и духовный регресс Николая Ростова или Бориса Друбецкого.

Попробуем проанализировать систему образов «Войны и мира». Она оказывается очень четкой и подчинена глубокой внутренней логике. Два героя «вне пути» оказываются не только персонажамичаомана,^ но и символами, определяющими направленность духовного движения, тяготения остальных героев. Это Кутузов и Наполеон.

Вся глубина понимания исторических процессов, вся полнота знания «последней правды» о России и духовного слияния с русским народом сконцентрированы в образе Кутузова. Это — светлый полюс романа. Образ народного полководца для Толстого во всех отношениях идеален, так что Кутузову уже как бы и некуда развиваться: его духовная задача — постоянно жить на этой высшей точке своего развития, не допустить для себя ни единого эгоистического шага.

Образ Наполеона — темный полюс романа. Холодный эгоизм, ложь, самовлюбленность, готовность ради достижения своих низких целей жертвовать чужими жизнями, даже не считая их — таковы черты этого героя. Он тоже лишен пути, ибо его образ-предел духовной деградации. Вся дьявольская «наполеоновская идея», с 1805 года занимавшая русское общество, сконцентрирована, всесторонне проанализирована и заклеймена Толстым в образе Наполеона.

И духовный путь героев «Войны и мира» может быть направлен «к Кутузову», то есть к постижению высшей правды, народной идеи развития истории, к са мосовершенствованию через самоотречение, или «к Наполеону»— вниз, по наклонной плоскости: путь тех, кто боится постоянной напряженной духовной работы. И духовный путь любимых героев Толстого вдет через преодоление в себе «наполеоновских» черт и идей, а путь иных— через их приятие, приобщение к ним. Именно поэтому все герои без развития, остановившиеся, избравшие легкий путь отказа от духовной работы, объединены «наполеоновскими чертами» и образуют в русском обществе свой особый мир — мир светской черни, усиливающий «наполеоновский полюс» романа.

Образы Кутузова и Наполеона создают не только психологические, но и историко-философские полюса. Осмысливая причины возникновения войн, психологию и идеологию завоевателей, их исторические и нравственные черты, Толстой выявляет тайные механизмы действия законов истории. Он ищет те силы, что противостоят завоевательным идеям, ищет, как и когда появляется и набирает мощь идея свободы, противостоящая идее порабощения.

Иными словами, Лев Толстой стремится к глубокому философскому осмыслению идеи войны и идеи мира, воплощенных в романе в образах Наполеона и Кутузова. И герои, тяготеющие к Наполеону, наделенные «наполеоновскими» чертами, оказываются в романе как бы «людьми войны», объективно способствующими возникновению войн. Воспринимая войну как нечто не просто тяжелое и страшное, но как событие противоестественное, спровоцированное самыми низменными помыслами и желаниями Толстой показывает, как проявляются эти помыслы и желания, как развивается эта психология войны в людях, далеких от полей сражений— в Курагиных, во фрейлине Шерер, в Вере Ростовой...

В образе же военного человека Кутузова воплощена для Толстого сама идея мира — неприятие войны, стремление победить не только французскую армию, но и саму античеловеческую идею завоевания.

Особняком стоит в образной системе романа еще один герой без развития — Платон Каратаев.

 

Наполеоновская идея» и образ Наполеона. Философия войны в романе

 

Так что же все-таки представляет собой эта «наполеоновская идея», о которой мы столько говорим? Как понимает ее Толстой? Для автора «Войны и мира» она эквивалентна самой «идее войны», войны в философском понимании. Попробуем проанализировать созданный Толстым образ человека, давшего имя центральной идее эпохи и романа, — образ Наполеона.

Этот литературный персонаж имеет весьма мало общего с реальным прототипом. Вряд ли настоящий Бонапарт был равнодушен к сыну, вряд ли он так наивно мечтал о захвате «Moscou», как это изображает Толстой... по массе мемуаров, записок, свидетельств, по анализу всех фактов его жизни мы можем уверенно сказать, что Наполеон был во многом иным, чем это виделось автору «Войны и мира». Но Толстому это неважно. Писатель-историк, он в данном случае не стремится к исторической достоверности. Толстой ставит перед собой принципиально иную задачу: он конструирует образ завоевателя, поработителя — как бы внеличностное, обобщенно-историческое олицетворение самой «наполеоновской идеи».

Наполеон занял умы современников тем, что, полагаясь лишь на собственные силы и на удачу, совершил головокружительную карьеру. «Плох тот солдат, который не стремится стать маршалом»,— формулирует он. Его путь к маршальскому жезлу, к титулу первого консула, к монаршей короне, а затем и к венцу «владыки полумира» усеян трупами. Он внушает непобедимую мечту о славе, власти, могуществе. И — неразборчивость в средствах, страшный принцип «победителей не судят».

Из сферы политической «наполеоновская идея» легко проникает во все остальные сферы жизни. В сущности, ничего нового в этой идее нет. Судьба Наполеона лишь активизировала определенные процессы социальной жизни человечества — особенно в странах, попавших в орбиту его деятельности. Она разбудила в людях дремавшие мечты, низкие инстинкты. Общественное восхищение «Героем», романтический ореол над его головой приводил к смещению границ дозволенного. Жаждавшая политических, экономических и социальных перемен Россия, вкусившая уже романтизма, особенно восприимчива оказалась к влиянию «наполеоновской идеи».

В «Войне и мире» эта идея рассматривается в двух ипостасях. Под своим именем она существует в сфере политико-социальной. В сфере частной, личной жизни она как бы замаскирована — и потому ее скрытое действие особо страшно.

Мечтая о славе, князь Андрей видит себя повторяющим подвиг Наполеона, осознанно жаждет лишь одного: быть замеченным, привлечь благосклонное внимание своего кумира. Когда же в личной жизни он проявляет «наполеоновские» черты — оставляет жену в важнейший момент, перед рождением ребенка, жертвует семьей ради грезящейся славы — он не осознает «наполеоновской» природы своих побуждений. И вскрыть это — важнейшая задача Толстого. Вот почему, жертвуя исторической достоверностью, писатель рисует Бонапарта бездушным монстром. Для него необходим психологический эквивалент «наполеоновской идеи». И в образе Наполеона сама идея обретает плоть и кровь. Только поняв и осознав полную, абсолютную бесчеловечность Наполеона, можно преодолеть в себе наполеоновские черты.

Для Толстого принципиально важно, что его Наполеон есть личность, совершенно захваченная «наполеоновской идеей», под натиском этой идеи утратившая разум и волю: «Ежели бы Наполеон запретил бы им теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому что им это было необходимо...» Толстой доказывает, что «наполеоновская идея» сильнее Наполеона, что человек, порабощенный ею, становится ее абсолютным пленником и заложником— назад ему пути нет. Вина Наполеона перед историей огромна и неискупима: внушив окружающим свою кровавую идею, он вызывает страшные события с непредсказуемыми, трагическими последствиями. Это именно так, ибо его идея попирает все законы нравственности, предлагая взамен древних человеческих заповедей лишь одну: «победителей не судят».

Вспомним начало романа, послушаем юного Пьера, рассуждающего в салоне Анны Павловны Шерер. О том, как Наполеон «без суда и без вины» убил одного из своих соперников, Пьер говорит одобрительно: «...государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке (...) и потому для общего блага он не мог остановиться перед жизнью одного человека». Так — легко и непринужденно — распоряжается Пьер жизнью людей. «Одна смерть и сто жизней взамен— да ведь тут арифметика!» — Нет, это уже не Пьер. Это студент из «Преступления и наказания» разглагольствует в «плохоньком трактирчике», теоретически обосновывая убийство старухи-процентщицы. Вот она — «наполеоновская идея»! Как привлекательна! Как соблазнительно заменить нравственные заповеди «арифметикой» и жертвы измерять лишь в количественном отношении!

Для Толстого, как мы уже говорили, обращение к истории было необходимо для понимания современности; исследуя исторические процессы, он открывает законы истории. И корни современного нигилизма Толстой видит именно в «наполеоновской идее». Здесь следует обратить особое внимание на то, что даже люди, раньше современников, увидевшие страшное лицо зарождавшегося в России нигилизма, поддавались гипнозу «наполеоновской идеи», романтизировали образ Наполеона. Прежде, чем обронить в «Евгении Онегине» горько-иронические строки: «Мы все глядим в Наполеоны...», Пушкин увлекался этой могучей личностью.

Чудесный жребий совершился,

Угас великий человек,—

писал он в год смерти Наполеона. Наполеон был кумиром юного Лермонтова, автор «Бородина» внес также и огромный вклад в созидание романтического культа Наполеона, в развитие «наполеоновской идеи». Этот культ стремится уничтожить Толстой. На события начала века он глядит глазами своего времени, глазами поколения, для которого несомненна ценность таких поэтических шедевров, как «По синим волнам океана». И потому, развенчивая романтический образ, Толстой показывает своего Наполеона в двух проекциях. Вначале мы видим его глазами князя Андрея и Пьеpa, увлеченных Бонапартом, стремящихся ему подражать. Перед нами — оживший монумент: «под шляпой с пасмурным челом, с руками, сжатыми крестом»,— величественный и великий. Мы видим безумный восторг войск, узревших своего кумира: «Войска знали о присутствии императора, искали его глазами, и, когда находили на горе перед палаткой отделившуюся от свиты фигуру в сюртуке и шляпе, они кидали вверх шапки, кричали: «Vive l'Empereur...» ' На всех лицах этих людей было одно общее выражение радости о начале давно ожидаемого похода и восторга, и преданности к человеку в сером сюртуке, стоявшему на горе». Обратите внимание: в этот момент мы видим не самого Наполеона. Мы видим не человека, а лишь «отделившуюся от свиты фигуру в сюртуке и шляпе». К этой фигуре, воплотившей идею Наполеона, и обращен восторг толпы. Он является не как личность, но именно как воплощение идеи. И поэтому лица приветствующих его людей также исчезают: их личности нивелируются «идеей», на каждом — одна и та же маска, «одно общее выражение». Так показывает Толстой влияние Наполеона на массы, таков портрет «охваченных наполеоновской идеей» — и воинов, и самого Бонапарта. Этот взгляд на психологию толпы тесно взаимосвязан со взглядом Толстого на психологию личности Наполеона. «Для него не ново убеждение в том, что присутствие его на всех концах мира, от Африки до степей Московии, одинаково поражает и повергает людей в безумие самозабвения... Человек сорок улан потонуло в реке... Большинство прибилось назад к этому берегу... Но как только они вылезли... они закричали: «Виват!», восторженно глядя на то место, где стоял Наполеон, но где его уже не было, и в ту минуту считали себя счастливыми». Этот отрывок хорошо комментирует Н. Долинина: «Все это не нравится Толстому — более того, возмущает его. Наполеон допускает, чтобы люди бессмысленно погибали в волнах из преданности ему. Наполеон позволил себе привыкнуть к мысли, что он— почти божество, что он может и должен вершить судьбы других людей, обрекать их на гибель, делать их счастливыми или несчастными... Толстой знает: такое понимание власти

всегда приводит к преступлению, всегда несет зло. Поэтому он ставит перед собой задачу развенчать Наполеона, разрушить легенду о его необыкновенности». Все эти рассуждения очень важны и верны. Однако обратим внимание на еще один существенный момент. Толстой находит блистательно точную формулировку: присутствие Наполеона «повергает людей в безумие самозабвения. То есть он прямо говорит о том, что «наполеоновская идея» вытесняет личность, несовместима с личностью, для приятия этой идеи необходимо «безумие самозабвения». И если мы вспомним, что толстовская философия истории за одно из базисных утверждений, за постулат принимает тезис: война есть «противное человеческому разуму и человеческой природе событие», то мы увидим, как неразрывно связаны между собой в «Войне и мире» важнейшие исторические события и строй мыслей рядового участника этих событий, даже их наблюдателя. Толстой реконструирует историю как непрерывную борьбу «наполеоновской идеи» с «идеей мира». Роман не только о России и о русской истории. На борьбу идей добра и зла, идей мира и войны автор глядит, по слову Гоголя, «глазами своей национальной стихии». Этот аспект романа наиболее глубоко проанализирован в работе Д. С. Лихачева «Лев Толстой и традиции древней русской литературы».

«В своем видении истории Толстой... был национальным художником, гигантом, выражающим этические взгляды народа, сложившиеся за многие столетия», — так формулирует Лихачев основу своей концепции.

Обратив внимание на то, что, приступая к работе над «Войной и миром», Толстой прочитал целиком труд Карамзина «История Государства Российского», Лихачев задается вопросом: «Какую же «народную» точку зрения на русскую историю мог он вычитать у Карамзина?» И объясняет, что «Карамзин добросовестно пересказывал источники. Через «Историю Государства Российского» Толстой постигал летописи и исторические воинские повести. И вот замечательно, что концепция «Войны и мира» — это расширенная концепция русских воинских повестей XIII—XVII вв. Не с XI и XII, а только с XIII в.! Моральная концепция русской истории сложилась в древнерусской исторической литературе только после нашествия Батыя». Эта хронологическая граница принципиально важна. Лишь после того, как Русь осознала, что воистину означает быть порабощенной, она пришла к отказу от героизации завоевателя. «Создаются высокие этические представления об истории, войнах, сражениях,— пишет Лихачев. — Все чаще встречаются в русской литературе описания героической гибели храбрых воинов, защищающих русскую землю, а не нападающих на другие страны».

Именно с этой позиции анализирует Толстой войну 1812 года. И созданный им образ Наполеона по замыслу должен был приближаться не к отражению личности реального человека, а к тому типу завоевателя, который создан русскими воинскими повестями и отражает этическую оценку русского народа. В народной системе нравственных ценностей завоеватель отвратителен уже только потому, что посягает на чужую свободу. «Вторгающийся враг, захватчик, не может быть добр и скромен. Поэтому древнерусскому историку не надо иметь точных сведений о Батые, Биргере, Тор-кале Кнутсоне, Магнусе, Мамае, Тохтамыше, Тамерлане, Эдигее, Стефане Батории или о любом другом ворвавшемся в Русскую землю неприятеле: он, естественно, в силу одного только этого своего деяния, будет горд, самоуверен, надменен, будет произносить громкие и пустые фразы. Образ вторгшегося врага определяется только его деянием — его вторжением».

Теперь давайте вспомним, что образ Наполеона — темный полюс романа и противопоставлен ему образ Кутузова. А почему, собственно, избран именно Кутузов? Что заставило Толстого отказаться от первоначальной идеи противопоставить Наполеону Александра I? Ведь мы видим, как вольно обращается автор «Войны и мира» с исторической достоверностью психологического портрета реальных личностей: его Кутузов так же «вписан» в народный тип воина-освободителя, как Наполеон — в образ захватчика, его Кутузов так же весьма далек от своего прототипа. Что же помешало Толстому «преобразить» Александра I? Прежде всего, конечно, то, что Александр возглавил зарубежный поход русских войск 1813—1814 гг. Хотя этот поход и был освободительным, но российское воинство шло по чужим землям, завоевывало чужие города. Не было для Толстого праведности в таком победном шествии. И он подчеркивает свое отрицательное отношение к кампании 1813—1814 годов тем, что ни словом не упоминает о ней в романе, где центральным событием избрана война с французами.

И Кутузов избран Толстым как воплощение национального героя-освободителя прежде всего потому, что под его предводительством враг разбит. Отечество спасено, но ни один русский солдат не ступил на чужую землю. Помните, как описана смерть Кутузова? Она наступает эпически-величественно, когда герой исполнил свою миссию до конца и может оставить землю. Он совершил свой тяжкий и великий подвиг: военная кампания 1812—1814 годов еще не завершена, но народная война окончена: Отечество свободно. Возвышенно и бесстрастно звучит голос повествователя: «Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер».

В романе изображены две войны: 1805 и 1812 годов. И роль первой войны — контрастировать с Отечественной во всем: в целях, в задачах, в значении и в значимости. Не нужная народу и не поддержанная им война 1805 года зиждется на ложном патриотизме, на «наполеоновской идее», она полна проявлений ложного героизма: героизма самовлюбленного, когда подвиги совершаются во имя самих подвигов. Именно поэтому она кончается позорным для России поражением. В войне Отечественной народ отстаивает свою землю, и потому в ней и только в ней возможны истинный патриотизм и истинный героизм.

Истинные герои Толстого так же близки к героям русских сказок и летописей, как близки Наполеон, его клевреты и последователи к образам антигероев, завоевателей. И здесь Толстой руководствуется основным, центральным постулатом народной нравственности: не в силе Бог, но в правде. Об этой важнейшей идее толстовской философии истории пишет Лихачев: «...для победы нужна только моральная правота. Она лежит в основе летописной философии истории и в основе исторических воззрений былин. В выигрыше всегда в конечном счете оказывается незаметный Иванушка-дурачок, «Потаньюшка маленький, Потаньюшка хроменький». В русской истории побеждает не только кричащий петухом Суворов (кричать петухом Суворову нужно было, чтобы этим способом внушить русским солдатам уверенность в победе: он как бы дурачок, а дурачкам — счастье) или немощный старик Кутузов (в нем, представителе военной школы Суворова, тоже есть немного этот «петушиный крик»), побеждают незаметные и невзрачные Тушин, Коновницын, Дохтуров».

В противовес самовлюбленному Наполеону, вечно озабоченному производимым им впечатлением, вмешивающемуся в ход истории и произносящему красивые напыщенные речи, Кутузов, как пишет Толстой, «никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи». Он не красуется, не привлекает внимание. Более того, в отличие от Наполеона и многих русских генералов, равнодушен к вопросам фортификации и прочим тонкостям военной науки. И все же именно незаметный Кутузов оказывается самым прозорливым, именно он никогда не ошибается. «Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его»,— объясняет Д. С. Лихачев. Это «народное чувство» Кутузова — его верность народной нравственности, позволяющая этому полководцу вести войну и побеждать, руководствуясь лишь устремлениями воли русского народа, желающего освободить свою землю от захватчиков. Именно поэтому решающее сражение Кутузов дает, по мнению Толстого, где придется: важно не расположение избранного поля Бородина, а то, что именно в этот момент все русское войско объединено общим порывом к победе, к свободе. Вспомните, как близка точка зрения Толстого восприятию простого

участника сражения, героя лермонтовского стихотворения «Бородино»:

 

И вот нашли большое поле:

Есть разгуляться где на воле!

 

Русские солдаты готовы гнать врагов, «поле» хорошо именно тем, что оно «большое», есть где «разгуляться». Только «народное чувство» движет Кутузовым, народный нравственный закон: не в силе Бог, но в правде. Это и предрешает победу.

 

Мысль семейная» в романе

Лев Николаевич считал, что, работая над произведением, надо любить в нем «главную мысль», сводить к ней все прочие идеи. Софья Андреевна записала в дневнике его слова о том, что, создавая «Войну и мир», он «любил мысль народную», а в «Анне Карениной» — «мысль семейную». Действительно, «мысль народная»— фундаментальная идея «Войны и мира» как историко-философского произведения. Но сам подход Толстого к истории-искусству, предполагающий постижение законов истории через скрупулезное изучение всего хода жизни человеческой, включает напряженный интерес к семье; именно поэтому «Войну и мир» можно рассматривать как семейную хронику. И новаторство Толстого проявилось не только в его взглядах на искусство, науку и философию, но и в его отношении ко всему, связанному с темой семьи, быта.

Романы «натуральной школы» строились так, что внимание авторов и читателей сосредоточивалось на социально-философских проблемах. Герои реализовывали себя в сфере духовности, в общественном служении — и с глубоким презрением относились к быту. «Проза «натуральной школы» вообще создала иронические картины чуть ли не всех принятых форм общественного и домашнего быта... Бытовая, хозяйственная, практично-ежедневная сторона жизни тут выглядит всюду не как естественный элемент процесса человеческого существования: она возникает перед героями как угроза, как начало, враждебное всему лучшему в их личности»¹,— комментирует А. Жук. Толстого возмущала эта высокомерная ирония над основами человеческого бытия. В семье, в семейной жизни он видел не только общепринятый modus vivendi, но одну из главных сфер самореализации человека, требующую и таланта, и души, и творческих озарений. Семья для него — микрокосм человеческой общности, начало и основа социума. И важнейшей характеристикой героев «Война и мира» становится их семейная жизнь.

Три семейства, три дома составляют основу «мысли семейной» романа: Ростовы, Болконские и Курагины. Мир Курагиных — мир светской черни, извращенных взаимоотношений и с окружающими, и с близкими,— открыто и активно противопоставлен автором миру Болконских и Ростовых. Но и семьи любимых его героев отнюдь не дублируют друг друга, тоже во многом друг другу противостоят: не случайно чужды князю Андрею старшие Ростовы, неприятен Николай; не случайно Николай Андреевич Болконский не примет Наташу, будет так противиться женитьбе сына.

Дома Ростовых и Болконских различаются прежде всего внутренней атмосферой. Открыто радуются и открыто плачут в семье Ростовых, открыто влюбляются, и все вместе переживают любовные драмы каждого. Их хлебосольство славится по всей Москве, они готовы принять и обласкать любого: в семье, кроме четверых родных детей, воспитываются Соня и Борис Трубецкой. Все иначе в усадьбе в Лысых Горах. Там царит дух замкнутости, спартанской сдержанности; там не принято напропалую откровенничать: лишь в решительные минуты жизни скупо и осторожно произносят Болконские слова любви, приоткрывают душу. Но дело не только в разности стиля жизни. Эти семьи живут в разных системах нравственных ценностей. И, выходя в мир, каждый герой несет в себе не только привычный семейный уклад, но и принятую в его доме мораль, воспитанное родителями отношение к себе и к миру.

Гостеприимный и щедрый дом Ростовых не может не очаровать читателя. Толстой с умилением описывает графа и графиню: эти пожилые, жизнь проживавшие вместе люди нежно, трепетно друг друга любят; у них чудесные дети; в их доме уютно своим и чужим... И мы готовы пропустить мимо ушей несколько диссонансных нот в этой семейной гармонии: холодность всех презирающей Веры; страстное желание Сони принести себя в жертву благодетелям и ее страх, что графиня воспротивится их браку с Николаем. Однако дальше, следя за судьбами героев, нам все чаще придется оглядываться на тот первый вечер в доме Ростовых и задумываться над брошенными автором как бы вскользь намеками.

Все неприятнее встречаться на страницах романа с Верой. Все настойчивее стремление Сони жертвовать собой, чтобы показать, как она благодарна приютившему ее семейству. И удивляет Николай: искренний, добрый малый, и храбр, и честен, и чувствителен — но неинтересен, катастрофически бесцветен! Он совершенно не умеет думать, он боится размышлять: это с трагической ясностью обнаружится в случае с Денисовым, когда верноподданнический восторг напрочь заслонит от Николая Ростова мысли о сломанной судьбе несправедливо осужденного друга. И в том, как не рассуждая, повинуясь лишь физическому влечению, бросится к Анатолю Наташа — тоже проявится это ростовское стремление «жить чувствами», это освобождение себя от обязанности думать и отвечать за свои поступки.

Для того чтобы понять отношение Толстого к семье, к ее роли в жизни каждого человека и всего человечества, подумаем о женских образах романа.

Если мужчина в основном реализует себя в общественном служении, в сфере социальной, то мир женщины, по мнению Толстого,— семья. Именно женщина создает этот микрокосм человечества, и она отвечает за него перед людьми и перед Богом. Она растит детей, она всю жизнь творит тот Дом, который становится ее главным миром, надежным и спокойным тылом для мужа и истоком всего для младшего поколения. Она утверждает доминирующую в доме систему нравственных ценностей, она прядет нити, соединяющие всех членов ее семейства.

Нелюбимые героини Толстого Дома создать не могут. Элен и Анна Павловна Шерер, символизирующие для автора не только светскую бездуховность, но и абсолютную утрату женского начала, подмененного культом физической красоты, расположены на «отрицательном полюсе» романа. Им противостоят Наташа и княжна Марья. Но мир романа не одноцветен, и насколько прямолинеен Толстой в историко-философских рассуждениях, настолько скрытно, подспудно проводит он важнейшие свои мысли о роли семьи, о высшем назначении женщины. Здесь автор ничего не объясняет открыто: он рассчитывает на вдумчивого, мыслящего читателя. Толстой уверен: назначение женщины— быть женой и матерью. Верной, любящей женой и матерью. Беззаветно преданной своей семье. Но...— и здесь для автора важнейший, ключевой момент! — ее любовь и преданность не имеют права преступать некоторые пределы! Каковы же эти границы? Чтобы понять их, вернемся к семье Ростовых.

Откуда, откуда в добром, любящем семействе могла взяться бездушная Вера?! Сам граф Илья Андреевич пытается объяснить этот феномен весьма простодушно и столь же малоубедительно: «Графинюшка мудрила с Верой». Вряд ли любящая мать могла так уж намудрить с дочерью, чтобы из нее выросла уменьшенная копия Элен! В чем же дело? Вероятно, дело в самой «графинюшке».

Чем дальше, тем хуже идут дела Ростовых. Хозяйственная безалаберность старого графа, привычное хлебосольство и щедрая помощь сделали свое дело: семья близка к разорению. А тут еще проигрыш Николая и приданое Веры, которое потребовал Берг! И чем беднее становятся Ростовы, тем явственнее проступают в графине черты низменные, страшные: скупость, душевная черствость, стремление пожертвовать «чужими» для «своих». Можно понять графиню, когда она не желает дать подводы для раненых: она— мать, на подводах — последнее, что есть у семьи, то, что пойдет в приданое Наташе, то, чем жить Николаю и Пете! Она ничего не хочет для себя, она думает о детях — святой материнский долг. Но можно ли, заботясь о благососто-, янии своих детей, жертвовать жизнью раненых солдат?! Можно ли, думая о материальном их благополучии, не задумываться, какой страшный урок бесчеловечности получают дети?!

Вспомним, как провожал князя Андрея на войну его отец.

«— Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне, старику, больно будет... — Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: — А коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет... стыдно! — взвизгнул он.

— Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка,— улыбаясь, сказал сын».

Таковы нравственные основы в семье Болконских, где прежде всего думают о душе, о чести, а потом уже о жизни и благополучии. Старый князь бесконечно любит сына, но предпочтет видеть его мертвым, чем обесчещенным, замаравшим имя. И поэтому князь Андрей может ошибаться, может поддаваться гипнозу наполеоновских идей, но не может позволить себе струсить, отсидеться в кустах — как позволил себе это в первом бою Николай Ростов. Помните, что думал Николай, прячась от пуль: «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?»

Естественны мысли молодого Ростова — ибо естественно чувство самосохранения. Но они и безнравственны! Именно в этот момент проявилась в нем безнравственность слепой любви старой графини. И пусть еще не произошла сцена с подводами, обнажившая перед нами готовность графини Ростовой жертвовать чужими людьми ради своих детей, но это качество ее любви уже видно в реакции Николая: пусть погибнуть все, кроме него. Ее любовь всегда была такой, всегда на этом основывалась— и предавала детям основы бесчеловечности. И — вдумаемся! — разве не бесчеловечно отношение графини Ростовой к Соне?! Приютив племянницу мужа, почти ровесницу Наташи, она ни на секунду не забывала, что это ребенок — чужой, что эту девочку она облагодетельствовала. Разумеется, Соню до поры не попрекали куском. Но настойчивое ее желание доказать свою благодарность яснее ясного говорит о том, что, и не попрекая, девочке ни на секунду не давали забыть о ее судьбе горькой сироты, бедной родственницы, которую кормят из милости. Что может быть безнравственнее?!!

Материнская любовь свята — это несомненно для Толстого. Но он резко отделяет любовь матери, растящей и воспитывающей Человека, от слепой, животной любви самки к своему детенышу. В любви старой графини слишком сильно животное, нерассуждающее начало. Это не означает, что ничего иного нет вообще: ее дети, кроме Веры, вырастают честными, добрыми, порядочными людьми, преодолевающими в себе эгоизм. Но слепое обожание своего ребенка в чувствах графини доминирует.

Попробуем ясно увидеть всю ее жизнь. Автор знакомит нас с уже пожилой, давно сформировавшейся женщиной. И все же несложно понять, какой была она в молодости. И прежде всего помогает нам в этом ее лучшая подруга юности — Анна Михайловна Друбецкая.

На страницах «Войны и мира» Друбецкая все время «при сыне» — она целиком поглощена своей любовью к Борису. Ради «святой цели» — продвижения сына по службе, его карьеры, его удачной женитьбы— она готова на любую подлость, на унижение, на преступление. Сама графиня Ростова еще не проявила себя так, как Друбецкая — но вполне понимает подругу и сочувствует ей. Для них обеих естествен такой тип любви. И близость графини с Анной Михайловной не может не настораживать.

Показателен и разговор Друбецкой с князем Василием о графах Ростовых:

— Это тот Илья Ростов, который женился на Натали Шиншиной, — сказала Анна Михайловна.

— Знаю, знаю, — сказал князь Василий своим монотонным голосом.— Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.

— Но добрый человек, князь, — заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть старика».

И вот мы уже видим милую графиню Ростову «в зеркале» Анны Михайловны. Они из одного мира, из мира светских отношений, светских расчетов и сплетен, светских дружб и условностей — мира, которому глубоко чужд сам Ростов. Выйдя за него замуж, Натали Шиншина отказалась во многом от своего мира, но не утратила живой связи с ним. Это особенно сказалось на Вере — именно потому, что, растя первую дочь, графиня Ростова была еще молода, еще слишком сильно было влияние на нее Друбецких, Курагиных и их круга, она и не смогла передать старшей дочери ничего, кроме эгоизма, фальши и бездушия.

Чем прочнее становилась с годами духовная связь графини с мужем, тем глуше звучал в ней «шиншинский» голос, тем громче — «ростовский». И вот она уже неприязненно относится к Вере, все больше ценит в окружающих душу, а не внешний лоск. «Шиншинский» голос звучит едва-едва: в отношении к Соне, которую растят, как родную дочь, но которая всё как-то не может забыть, что она — «облагодетельствована», что она, в сущности, — чужая. Звучит он в нежной дружбе с Друбецкой, в нерассуждающей любви к детям... Этот голос почти неразличим, пока дела Ростовых благополучны. Но он, и только он будет слышен в минуты кризисные — когда надо будет отвоевать свои подводы у раненых, потребовать от Сони жертвы... Страшно накажет Толстой эту героиню. Приведя ее к благополучному финалу, к счастливой старости среди детей и внуков, в довольстве и достатке, он лишит ее возможности насладиться всем этим. В эпилоге мы видим не графиню Ростову. Перед нами состарившаяся Натали Шиншина. Из всех домашних ей нужнее всего приживалка Соня, из всех знаков внимания — подарки... И, хотя разум старой графини не угас, ее жизнь превратилась в чисто физиологический процесс.

 

* * *

Как мы уже говорили, внутренняя структура романа зиждется на полюсах «мира» и «войны», на противостоянии «наполеоновской» и «антинаполеоновской» идей. И в «мысли семейной» это противостояние также составляет основу авторских убеждений. Критерием — и критерием безошибочным— здесь служит отношение к детям. И Элен, и фрейлина Шерер бездетны. Более того: их невозможно представить в окружении детей. Абсолютный эгоизм лишает их возможности материнства. И в отчетливом нежелании Элен иметь детей Толстой усматривает не только результат ее безнадежной духовной испорченности, опустошенности, но разумный ход природы, лишающий это чудовище женского, материнского естества. Ибо отношения с детьми у таких людей, как Элен, глубоко бесчеловечны. Вспомните, какой страшной смесью низменных инстинктов и побуждений связаны друг с другом члены семейства Курагиных! Мать испытывает к дочери ревность и зависть; оба брата не скрывают физиологического влечения к сестре; отец искренне приветствует для детей браки по расчету, грязные интриги, скверные связи... Кажется, что разрастание этого гнезда грехов и пороков возможно остановить лишь физически — и все трое младших Курагиных остаются бездетными. Если люди, близкие к «наполеоновскому полюсу» романа, детей имеют и любят — пусть даже любовью низшей, слепой, инстинктивной (как Анна Друбецкая), то сам Наполеон и герои, ему эквивалентные (Элен), не способны даже на это. Вспомним блестящее описание Наполеона перед портретом сына: он взглянул — «и сделал вид задумчивой нежности». Казалось бы, каким бы негодяем ни был этот человек, почему он не может любить родного сына? Но нет, в нравственно-философской системе Толстого все глубоко взаимосвязано, и Наполеон, воплощающий в себе бесчеловечную идею войны, не может испытывать человеческие чувства чистой любви, искренней привязанности. Слишком глубоко исследует автор природу психологической и эмоциональной жизни, действие законов миропорядка в рамках личности. И это исследование приводит его к выводу страшному: бесчеловечная, антинравственная идея войны, захватив личность, разрушает ее до основания, выжигает все человеческие качества и оставляет лишь низменные инстинкты, питающие саму идею — неутолимое тщеславие, абсолютный эгоизм, стремление к разрушению. «Наполеоновская идея» оказывается раковой опухолью, пожирающей личность носителя и легко проникающей в сознание людей, не защищенных от нее твердыми нравственными принципами.

Что же воспитывает в человеке эти нравственные принципы? Прежде всего и больше всего — семья.

Обратите внимание, насколько это убеждение Толстого близко Достоевскому, создавшему в «Преступлении и наказании» образ страшной «моровой язвы», заставляющей людей убивать друг друга «во имя идеи»,— итоговое звено «теории» Раскольникова!

Не идеален старый князь Николай Андреевич Болконский. Он и самолюбив, и не всегда справедлив, и труден характер этого человека. Он не может застраховать своих детей от жизненных ошибок, полностью защитить их от влияния окружающего мира, от проникновения в их умы и души «наполеоновской идеи». Но он дает детям мощное оружие: стремление к абсолютной частности перед самим собой, безусловное уважение к нравственным заповедям человечества, доминирующее чувство долга, ответственности за каждый свой шаг и каждое помышление. Наваждению наполеоновской идеи поддастся князь Андрей — и выстоит, отринет ее, обретет свой истинный путь. «Наполеоновские» эгоизм и себялюбие охватят душу княжны Марьи в предсмертные дни Николая Андреевича — и она с ужасом признается себе в этом, и проклянет себя — и выстоит, очистит душу от этой скверны.

А в эпилоге романа мы увидим две прекрасные семьи — Наташи и Пьера и Марьи и Николая. Почти все любимые герои Толстого стоят у истоков нового — третьего — поколения. Мы видим мирное течение жизни— прекрасной, полной чистых радостей и созидательных трудов. Но для автора идеальна лишь одна семья — семья Безуховых.

Она абсолютно гармонична. Преодолев все искушения, победив в себе низкие инстинкты, совершив страшные ошибки и искупив их, очищенными от наполеоновской идеи вступают в новую полосу жизни Наташа и Пьер. Каждый из них так сурово осудил себя за совершенные против нравственности и собственной души преступления, как никто не мог бы их осудить. И этот — единственный — путь преодоления заблуждений привел их к истинному свету. В семье Безуховых Пьер— глава, интеллектуальный центр. Духовная опора семьи, ее основа — Наташа. Вся энергия, позволявшая юной Наташе познавать мир, живо интересоваться всеми окружающими, заставлявшая ее петь, танцевать, тянувшая ее к полету, ушла в новое великое дело — семейное созидание. Рождение и воспитание детей, забота о муже для взрослой Наташи есть ее жизнь, единственная и наиважнейшая ее работа. И она целиком отдалась в Наташе — и это делает ее в глазах Толстого прекрасной, совершенной. Вся связь с миром в семье Безуховых осуществляется через Пьера: его напряженная работа на благо России (в тайных обществах будущих декабристов) — важнейший социальный вклад этой семьи. Он возможен лишь постольку, поскольку в центре семьи стоит Наташа, ни на миг не прекращая своего огромного самоотверженного труда, пока не иссякла ее полная самоотдача семье, поддерживаемая великой, одухотворенной любовью всех членов этой семьи. Человеческая равноценность Пьера и Наташи — вот основа гармонии семьи Безуховых. Этого лишена новая семья Ростовых, семья Николая и Марьи.

И здесь дело не в том, что графиня Марья умнее своего мужа, хотя это тоже очень важно. Она как личность неизмеримо глубже, чем он. Николай любуется женой, осознавая, что никогда не поймет ее, что некая сфера ее жизни навсегда от него закрыта. А ведь сфера эта важнейшая, и имя ей— духовная жизнь. И никакие прекрасные человеческие качества Николая — ни доброта, ни порядочность, ни скромность, ни трудолюбие—не компенсируют его духовной ущербности, неумения думать и отвечать за свои поступки перед собственной совестью. За Николая Ростова можно быть спокойным, пока окружающий мир стабилен, пока не коснется его дуновение наполеоновской идеи. Но уже в благополучном, счастливом эпилоге мы чувствуем, как подступает новый кризис, сгущается предгрозовая атмосфера. Уже разделяется русское общество на будущих декабристов и на тех, кто окажется по другую сторону баррикад. В романе Толстой не желает судить и анализировать декабризм как явление во всей его совокупности — это тема отдельного исследования. Автор изучает, что привело страну к созданию революционных обществ, по каким признакам разделилась Россия на бунтовщиков и подавляющих восстание. И как из одной семьи Ростовых выйдут будущая жена декабриста Наташа и уже готовый подавлять антиправительственный мятеж Николай.

Важно, что в эпилоге автор как бы устраняется от произнесения своего приговора над расколом в семействе Безуховых-Ростовых. Помните, в главе о совете в Филях Толстой дал читателю возможность увидеть спорящие стороны глазами ребенка, чтобы, отрешившись