Автопортрет в жанре экзистенциального триллера (заметки переводчика). 7 страница

вопросы.

— Сара утверждает, что некоторые из Ваших вопросов были за­даны вовсе не с целью помочь им.

— Кто-то должен был заставить их говорить. Кроме того, я всегда испытывал интерес к насилию. А Вы нет? Да и все мужчины? Как все это происходит, что переживает жертва?

— Помилуйте, Карлос, если Вас это занимает, Вы могли бы про­честь об этом в книге. Перед Вами были живые люди, а не источники информации. Смысл происходившего был совсем в другом.

— Возможно, я это допускаю. Когда я пришел в группу, Вы инструктировали меня, что я должен откровенно выражать свои чувства. Поверьте мне, я могу поклясться в том, что на прошлой встрече я был единственным откровенным человеком в группе. Я завелся, признаю. Это чертовски возбуждает, когда представляешь себе, как трахают Сару. Мне так хотелось подойти и пощупать ее грудки. Я не могу простить Вам, что Вы запретили мне приставать к ней. — Когда Карлос впервые попал в группу шесть недель на­зад, он очень долго говорил о своем увлечении Сарой, — вернее, ее грудью, — и был убежден, что она готова уступить ему. Чтобы помочь Карлосу ассимилироваться в группе, мне приходилось на первых порах инструктировать его относительно приемлемого со­циального поведения. Я с большим трудом убедил его, что сексу­альные заигрывания с Сарой были бы бесполезны и непристойны.

— Кроме того, не секрет, что насилие заводит мужчин. Я видел, как другие мужчины в группе улыбались мне. Возьмем порногра­фию! Вы когда-нибудь внимательно изучали порнографические книги и видеофильмы? Сделайте это! Посетите порно-магазины в Тендерлойне — это будет полезно для Вашего образования. Для кого-то они ведь печатают все это — значит, есть спрос! Я скажу Вам правду: если бы насилие было разрешено законом, я бы совер­шал его — по крайней мере, время от времени.

Карлос посмотрел на меня с самодовольной ухмылкой. Или это был взгляд заговорщика, приглашающего меня присоединиться к тайному братству насильников?

Некоторое время я сидел молча, пытаясь оценить свои возмож­ности. Легко было согласиться с Сарой: все это действительно зву­чало похабно. Но я был убежден, что отчасти это бравада и можно найти в нем что-то более чистое и высокое. Я обратил внимание на его добавление "время от времени" и был благодарен ему за это. Эти слова, сказанные как бы вдогонку, выдавали капельку смуще­ния и стыда.

— Карлос, Вы гордитесь своей честностью в группе — но в са­мом ли деле Вы откровенны? Или лишь частично откровенны, наполовину? Действительно, Вы говорили более откровенно, чем другие мужчины в группе. Вы на самом деле выразили некоторые свои истинные сексуальные чувства. И Вы правы в том, что они довольно широко распространены: порнобизнес должен апеллиро­вать к каким-то импульсам, которые есть у всех мужчин.

— Но были ли Вы честны до конца? Как насчет всех остальных чувств, которые Вы не выразили? Позвольте мне высказать одну догадку: когда Вы говорили "экая важность" Саре и Марте насчет пережитого ими изнасилования, Вы, возможно, думали о своем раке и о том, с чем Вам постоянно приходится справляться. Намного груднее противостоять чему-то, что угрожает твоей жизни прямо сейчас, чем тому, что произошло год или два назад.

— Может быть, Вам хотелось бы получить от группы какую-то поддержку, но как Вы можете получить ее, если остаетесь таким упрямым? Вы до сих пор не сообщили о своем раке. (Я уговаривал Карлоса рассказать группе, что у него рак, но он откладывал это: он сказал, что боится, что его начнут жалеть, и не хотел упустить шанс завязать роман с какой-нибудь из женщин в группе.)

Карлос усмехнулся.

— Хорошее предположение, док! Это умно. У Вас хорошая го­лова. Но я буду откровенен: мысль о болезни не приходила мне в голову. С тех пор, как мы закончили химиотерапию два месяца назад, я провожу время, не думая о раке. Черт возьми, это ведь хорошо, не правда ли, — забыть о нем, быть свободным от него, иметь возможность немного пожить нормальной жизнью?

Хороший вопрос. Я задумался. Хорошо ли, что он забыл? Я не был в этом так уверен. За те месяцы, что я работал с Карлосом, я обнаружил, что могу с поразительной точностью судить о течении его болезни по тому, что его волновало. Всякий раз, когда его сос­тояние ухудшалось и он сталкивался с неумолимым приближени­ем смерти, его приоритеты менялись, и он становился более вдум­чивым, мудрым, сострадательным. Напротив, как только наступала ремиссия, им завладевал, как он выражался, его бесенок, и Карлос становился заметно более вульгарным и пошлым.

Однажды я видел в газете карикатуру: маленький заблудившийся человечек говорил: "Однажды, когда тебе стукнет сорок или пять­десят, путь вдруг становится ясным... А потом опять исчезает!" Эта карикатура была как раз про Карлоса, за исключением того, что у него было не одно, а целая серия просветлении, и они каждый раз исчезали. Я часто думал, что если бы мне удалось найти способ постоянно удерживать в нем сознание своей смерти и то "просвет­ление", которое дает смерть, я смог бы помочь ему существенно изменить его отношение к жизни и окружающим людям.

По той особой манере, с какой он говорил сегодня и пару дней назад в группе, было видно, что его болезнь отступила и что смерть, вместе с сопутствующей ей мудростью, очень далека от его созна­ния.

Я попробовал зайти с другой стороны:

— Карлос, прежде чем направить Вас в группу, я пытался объ­яснить Вам основные принципы групповой терапии. Помните, я подчеркивал, что все, что происходит в группе, может быть исполь­зовано для терапевтической работы?

Он кивнул. Я продолжал:

— И что один из наиболее важных принципов группы состоит в том, что группа — это мир в миниатюре: та среда, которую мы создаем в группе, отражает способ нашего бытия в мире. Помните, я сказал, что каждый из нас моделирует в группе тот же социаль­ный мир, который окружает его в реальной жизни?

Он опять кивнул. Он слушал.

— Теперь посмотрите, что произошло с Вами в группе. Вы по­знакомились с людьми, с которыми Вы могли бы установить близ­кие взаимоотношения. В самом начале мы с Вами пришли к выво­ду, что Вам необходимо поработать над развитием взаимоотноше­ний. Именно поэтому Вы и вошли в группу, помните? Но теперь, спустя всего шесть недель, все члены группы и по крайней мере один из ко-терапевтов готовы растерзать Вас. И это — дело Ваших собственных рук. Вы сделали в группе то же самое, что делаете и вне ее! Я хочу, чтобы Вы ответили мне честно: Вы довольны резуль­татом? Это именно то, чего Вы хотите от отношений с другими людьми?

— Док, я прекрасно понял, что Вы хотели сказать, но в Ваших доводах есть небольшая ошибка. Я не дам и ломаного гроша за людей в этой группе. Разве это люди? Я ни за что бы не стал об­щаться с подобными неудачниками. Их мнение для меня ничто. Я не хочу сближаться с ними.

Я знал эту привычку Карлоса полностью замыкаться в себе. Через неделю-другую, как я подозревал, он бы стал разумнее, и при обычных обстоятельствах мне следовало просто быть более терпе­ливым. Но если что-то срочно не предпринять, его либо выгонят из группы, либо к следующей неделе его отношения с членами груп­пы необратимо разрушатся. Поскольку я сильно сомневался, что после этого безобразного инцидента мне удастся уговорить како­го-то другого группового терапевта принять его, я продолжал:

— В Ваших словах звучат гнев и презрение, и я верю, что Вы действительно испытываете эти чувства. Но, Карлос, попытайтесь на минуту вынести их за скобки и посмотреть, не найдете ли Вы в себе чего-то еще. И Сара, и Марта испытывали боль и страдания. Неужели у Вас нет к ним больше никаких чувств? Я имею в виду не доминирующие чувства, а, возможно, более слабые импульсы.

— Я знаю, о чем Вы. Вы делаете для меня все, что можете. Я хотел бы помочь Вам, но тогда мне пришлось бы нести полную чушь. Вы приписываете мне чувства, которых я не испытываю. Только в этом кабинете я и могу говорить правду, а правда в том, что единствен­ное, что я хотел бы сделать с этими двумя цыпочками, — это их трахнуть! Это я и имел в виду, когда говорил, что если бы насилие было разрешено законом, я бы совершал его. И я даже знаю, с кого бы начал!

Скорее всего, он имел в виду Сару, но я не стал уточнять. Мень­ше всего мне хотелось слушать его рассуждения об этом. Возмож­но, между нами существовало какое-то соперничество эдиповского толка, которое еще больше затрудняло общение. Он никогда не упускал возможности весьма выразительно описать мне, что хотел бы сделать с Сарой, хотя и считал меня своим соперником. Он полагал, что я отговаривал его от романа с Сарой, потому что хо­тел сохранить ее для себя. Но такого рода интерпретации были сейчас абсолютно бесполезны: он слишком замкнут и хорошо за­щищен. Чтобы достучаться до него, я должен был придумать что-нибудь поубедительнее.

Единственная оставшаяся возможность, которая приходила мне в голову, состояла в том, чтобы использовать тот эмоциональный взрыв, который я наблюдал на нашем первом сеансе. Тактика ка­залась мне такой упрощенной и надуманной, что я и предположить не мог, что она даст такие поразительные результаты.

— Хорошо, Карлос, давайте рассмотрим то идеальное общество, которое Вы вообразили себе и которое отстаиваете, — общество легализованного насилия. Теперь задумайтесь на минуту о своей дочери. Как бы она чувствовала себя, живя в обществе, где могла бы стать жертвой узаконенного насилия, легкой добычей любого козла, которому взбрело бы в его рогатую голову взять силой сем­надцатилетнюю девочку?

Карлос внезапно перестал ухмыляться. Он заметно содрогнулся и сказал без всякой рисовки:

— Я не хотел бы этого для нее.

— Но куда же она денется в этом мире, который Вы строите? Уйдет в монастырь? Вы должны обеспечить ей место для жизни:

это то, чем занимаются все отцы, — строят мир для своих детей. Я никогда не спрашивал Вас раньше, чего Вы в действительности хотите для нее?

— Я хочу, чтобы у нее были любовные отношения с мужчиной и любящая семья.

— Но как это может осуществиться, если ее отец защищает мир насилия? Если Вы хотите, чтобы она жила в мире любви, то Ваша задача — построить этот мир, и начать Вы должны со своего соб­ственного поведения. Вы не можете не подчиняться своим собствен­ным законам — это основа любой этической системы.

Тон нашего разговора изменился. Больше не было ни перепа­лок, ни грубости. Он стал крайне серьезным. Я чувствовал себя, скорее, не терапевтом, а преподавателем философии или теологии, но я знал, что это правильный путь. Я говорил то, что давно уже должен был сказать. Карлос часто подшучивал над своей собствен­ной непоследовательностью. Я вспомнил, как однажды он со сме­хом описал мне разговор со своими детьми за обедом (они наве­щали его два-три раза в год), когда он сказал дочери, что хочет познакомиться с парнем, с которым она встречается, и оценить ее выбор. "Что же касается тебя, — указал он на сына, — бери любую телку, какую сможешь заарканить!"

Теперь не было сомнений, что я привлек его внимание. Я ре­шил укрепить свои аргументы и подошел к тому же вопросу с дру­гой стороны.

— И еще кое-что, Карлос, пришло мне в голову прямо сейчас. Помните свой сон о зеленой "Хонде" две недели назад? Давайте вернемся к нему.

Ему нравилось анализировать сновидения, и он был рад перей­ти к этому, избежав неприятного разговора о своей дочери.

Карлосу снилось, что он пришел в агентство, чтобы взять на­прокат автомобиль, но единственная марка, которую ему могли предложить, была "Хонда Сивик" — его самая нелюбимая маши­на. Из всех имеющихся цветов он выбрал красный. Но когда он пришел на стоянку, единственной исправной машиной оказалась зеленая — его самый нелюбимый цвет! Самым важным в этом сно­видении было не его безобидное содержание, а вызванная им эмо­ция, — сон был пропитан ужасом: Карлос проснулся в страхе, ко­торый не покидал его несколько часов.

Две недели назад он не смог далеко продвинуться в анализе этого сновидения. Насколько я помнил, он отклонился в сторону ассо­циаций, связанных со служащей прокатного агентства. Но сегод­ня я увидел этот сон в совершенно ином свете. Много лет назад Карлос твердо уверовал в переселение душ, и эта вера давала ему долгожданное избавление от страха смерти. На одном из наших первых сеансов он использовал метафору, сказав, что умирание — это просто смена старого тела на новое, как мы меняем старый ав­томобиль. Теперь я напомнил ему эту метафору.

— Предположим, Карлос, что этот сон — больше, чем сон об автомобилях. Ведь в том, чтобы взять напрокат автомобиль, явно нет ничего пугающего — такого, что может вызвать кошмар и не давать всю ночь заснуть. Мне кажется, это был сон о смерти и бу­дущей жизни, и он использовал Ваше сравнение смерти и возрож­дения со сменой автомобилей. Если мы посмотрим на него с этой точки зрения, мы найдем больше смысла в том, что сон сопровож­дался таким сильным страхом. Что Вы скажете насчет того, что единственной моделью машины, которую Вы смогли получить, была зеленая "Хонда"?

— Я ненавижу "Хонду" и ненавижу зеленый цвет. Моей следу­ющей машиной должна быть "Мазератти".

— Но если машина — это символ тела, почему Вы в будущей жизни должны получить тело или судьбу, которые Вы больше все­го ненавидите?

Карлосу ничего другого не оставалось, кроме как ответить:

— Ты получаешь то, чего заслуживаешь, в зависимости от того, что ты делал и как жил в этой жизни. Ты можешь двигаться либо вверх, либо вниз.

Теперь он понял, к чему я вел этот разговор, и покрылся испа­риной. Его дремучий цинизм и грубость всегда шокировали собе­седников, но теперь была его очередь быть шокированным. Я за­тронул его самые чувствительные струны: любовь к детям и веру в реинкарнацию.

— Продолжайте, Карлос, это важно: попробуйте соотнести это с Вашей жизнью.

Он произнес каждое слово очень медленно:

— Сон говорит, что я живу неправильно.

Я собрался было читать проповедь о том, что во всех религиях считается правильной жизнью — любовь, великодушие, забота, благородные мысли, добрые дела, милосердие, — но все это не понадобилось. Карлос дал мне понять, что я добился своего: он сказал, что ошеломлен, что для одного раза этого слишком много. Он хочет подумать обо всем этом в течение недели. Несмотря на то, что у нас оставалось всего пятнадцать минут, я решил порабо­тать на другом участке.

Я вернулся к той теме, которую Карлос затронул в начале сеан­са, — к его мнению, что он упустил блестящую возможность с Рут, женщиной, которую мельком видел на церковном собрании, и к его самобичеванию по поводу того, что не проводил ее до машины. Функция, которую выполняли эти нелепые идеи, была очевидна. До тех пор, пока Карлос продолжал верить, что совсем близок к тому, чтобы его полюбила хорошенькая женщина, он может под­держивать в себе иллюзию, что с ним не происходит ничего серь­езного, что он не обезображен смертельной болезнью.

Раньше я не затрагивал это отрицание. Вообще лучше не разру­шать защиты до тех пор, пока это создает больше проблем, чем решений, и пока у тебя нет ничего лучшего взамен. Реинкарнация — как раз то, что нужно: хотя лично я рассматриваю ее как отрица­ние смерти, эта вера служила Карлосу (и множеству людей во всем мире) хорошим утешением; фактически, вместо того чтобы разру­шать ее, я всегда ее поддерживал, а на этом сеансе даже укрепил, убеждая Карлоса быть последовательным в своих выводах из этого учения.

Но пришло время бросить вызов некоторым менее полезным элементам его системы отрицания.

— Карлос, Вы действительно верите, что если бы Вы проводи­ли Рут до машины, то могли бы с вероятностью от десяти до пяти­десяти процентов жениться на ней?

— Одно могло вести к другому. Между нами что-то происходи­ло. Я чувствовал это. Я знаю то, что я знаю!

— Но Вы говорите так каждый раз — женщина в супермаркете, секретарша в приемной дантиста, кассирша в кинотеатре. Вы даже чувствовали это по отношению к Саре. Подумайте о том, сколько раз Вы или любой другой мужчина провожал женщину до маши­ны и не женился на ней!

— Хорошо, хорошо, может быть, вероятность была равна одно­му или даже половине процента, но все же она была — если бы я не был таким ослом. Я даже не подумал о том, чтобы попросить разрешения ее проводить!

— И из-за этого Вы занимаетесь самобичеванием? Карлос, я Вам прямо скажу: то, что Вы говорите, абсолютная чепуха. Все, что Вы рассказали мне о Рут, — а Вы ведь говорили с ней всего пять ми­нут — это что ей двадцать три года, у нее двое маленьких детей и она недавно развелась. Давайте будем реалистами — как Вы сами сказали, это место, где нужно быть честным. Что Вы собирались сказать ей о своем здоровье?

— Когда я узнаю ее получше, я скажу ей правду — что у меня рак, но сейчас он под контролем, и врачи его лечат.

— И...?

— Что доктора не уверены в том, что может произойти, что каж­дый день открываются новые лекарства, но что в будущем у меня может быть ухудшение.

— Что сказали Вам врачи? Они сказали, что может быть ухуд­шение?

— Вы правы — будет ухудшение в будущем, если не будет най­дено лекарство.

— Карлос, я не хочу быть жестоким, я хочу быть объективным. Поставьте себя на место Рут — двадцать три года, двое маленьких детей, трудный период в жизни, — по-видимому, она ищет твер­дую опору для себя и своих детей и, как все обычные люди, имеет очень смутное представление о том, что такое рак, и очень боится его. Неужели Вы в состоянии обеспечить ей ту поддержку и безо­пасность, в которых она нуждается? Неужели она готова принять неопределенность, связанную с Вашим здоровьем? Рискнуть ока­заться в ситуации, когда ей придется ухаживать за Вами? Каковы реальные шансы, что она позволит себе увлечься Вами, сблизить­ся с Вами настолько, насколько Вы этого хотите?

— Вероятно, меньше, чем один из миллиона, — печально и ус­тало ответил Карлос.

Я был жесток, но было бы более жестоко просто потакать ему, молчаливо признавая, что он не способен взглянуть в лицо реаль­ности. Фантазии о Рут позволяли ему чувствовать, что другой че­ловек может переживать за него и беспокоиться о нем. Я надеял­ся, что он поймет: именно моя прямая конфронтация с ним, а не подмигивание у него за спиной, была проявлением моей манеры переживать и заботиться.

Вся его бравада прошла. Карлос спросил очень тихо:

— Так что же мне остается?

— Если Вам в самом деле нужна сейчас близость, то пора пере­стать накручивать себя насчет женитьбы. Я уже несколько месяцев наблюдаю, как Вы настраиваете себя на это. Я думаю, настало время расслабиться. Вы только что закончили тяжелейший курс химио­терапии. Несколько недель назад Вы не могли есть, вставать с по­стели, Вас постоянно рвало, Вы очень похудели, Вам необходимо восстановить силы. Не нужно ожидать, что Вы прямо сейчас най­дете жену, Вы слишком многого от себя требуете. Поставьте перед собой разумную цель — Вы умеете делать это не хуже меня. Сосре­доточьтесь на хорошем разговоре. Попробуйте укрепить дружбу с людьми, которых Вы уже знаете.

Я увидел, что губы Карлоса начали складываться в улыбку. Он понял, что моим следующим предложением будет: "А разве груп­па — не самое подходящее место для этого?"

После этого сеанса Карлос уже не был прежним. Наша очеред­ная встреча состоялась на следующий день после группы. Первое, что он сказал, — что я не поверю, каким хорошим он был в груп­пе. Он похвастался, что теперь стал самым заботливым и чутким членом группы. Он нашел мудрый выход из своего затруднитель­ного положения, рассказав группе, что у него рак. Карлос заявил — и спустя недели Сара вынуждена была признать это, — что его по­ведение так резко изменилось, что теперь к нему обращались за поддержкой.

Он похвалил наш предыдущий сеанс:

— Прошлый сеанс был лучше всех. Я хотел бы, чтобы у нас всег­да были такие беседы. Я не помню точно, о чем мы говорили, но это помогло мне здорово измениться.

Особенно меня позабавило одно его замечание:

— Не знаю, почему, но я даже стал по-другому относиться к мужчинам в группе. Все они старше меня, но, как это ни смешно, у меня такое ощущение, что я обращаюсь с ними, как со своими сыновьями!

Меня меньше всего беспокоило то, что он забыл содержание нашего разговора. Гораздо лучше, что он забыл, о чем мы говори­ли, чем если бы было наоборот (это бывает с пациентами гораздо чаще) — помнил бы точно, о чем мы говорили, но остался преж­ним.

Карлос менялся на глазах. Две недели спустя он начал сеанс с заявления, что на прошлой неделе сделал два важных открытия. Он был так горд этими открытиями, что дал им названия. Первое он назвал (взглянув в свои записи) "У всех есть сердце". Второе на­зывалось "Мои ботинки — это не я сам".

Вначале он пояснил первое открытие:

— В течение прошлого группового занятия все три женщины рассказывали о том, как тяжело быть одной, о том, как они скуча­ют по своим родителям, о ночных кошмарах. Не знаю, почему, но внезапно я увидел их в другом свете! Они были такими же, как я! У них были такие же проблемы, как у меня. Раньше я всегда представлял себе женщин восседающими на горе Олимп, разглядыва­ющими выстроившихся перед ними мужчин и сортирующими их по принципу: этот подходит для моей спальни, а этот — нет.

— Но в тот момент, — продолжал Карлос, — у меня возникло видение их обнаженных сердец. Их грудная клетка исчезла, прос­то растворилась, обнажив лиловую квадратную полость с ребрис­тыми стенками и в центре — сияющее темно-красное пульсирую­щее сердце. Всю неделю я видел бьющиеся сердца у каждого, и я сказал себе: "У каждого есть сердце, у каждого". Я видел сердце в каждом — в уродливом горбуне, который работает в регистратуре, в ворчливой старухе, даже в мужчинах, с которыми я работаю!

Рассказ Карлоса вызвал у меня такой прилив радости, что сле­зы выступили на моих глазах. Я думаю, он увидел это, но, чтобы не смущать меня, не подал виду, поспешив перейти к следующему открытию: "Мои ботинки — это не я сам".

Он напомнил мне, что на последнем сеансе мы обсуждали его сильную тревогу по поводу предстоящего доклада на работе. У него всегда были большие трудности с публичными выступлениями: болезненно чувствительный к любой критике, он часто, по его соб­ственным словам, устраивал представления для самого себя, злоб­но нападая на всех, кто подвергал сомнению любой аспект его док­лада.

Я помог ему понять, что он утратил ощущение своих личных границ. Естественно, сказал я, что человек враждебно реагирует на угрозу его личной безопасности, когда речь идет о самосохранении. Но я подчеркнул, что Карлос расширил границы своей личности, включив в них работу, и поэтому реагировал на мелкую критику любого аспекта своей работы так, как если бы покушались на само его существование. Я призывал Карлоса различать основное ядро своей личности и другие, второстепенные свойства или действия. Затем он должен был разотождествиться с этими второстепенны­ми частями: это могут быть его предпочтения, ценности или пос­тупки, но это не он сам, не его сущность.

Карлоса увлекла эта идея. Она не только объясняла его агрес­сивное поведение на работе — он смог распространить эту модель "разотожцествления" и на свое тело. Другими словами, хотя его тело и находилось в опасности, он сам, его сущность, оставалась неза­тронутой.

Эта интерпретация намного снизила его тревожность, и его выступление на работе было очень ясным и спокойным. Он никогда не выступал так удачно. Во время выступления у него в голове вер­телась фраза: "Моя работа — это не я". Когда он закончил и сел напротив своего шефа, фраза обрела продолжение: "Я —это не моя работа. Не мои слова. Не моя одежда. Ни одна из этих вещей. Он скрестил ноги и заметил свои поношенные, стоптанные ботинки: "Мои ботинки — это тоже не я сам". Он стал покачивать ногой, чтобы привлечь внимание шефа и объявить ему: "Мои ботинки — это не я!"

Два открытия Карлоса — первые из многих, последовавших за ними, — были подарком мне и моим ученикам. Эти два открытия, ставшие плодами разных форм терапии, лаконично иллюстриро­вали разницу между тем, что человек может извлечь из групповой терапии с ее акцентом на отношениях между людьми и из инди­видуальной терапии с ее вниманием к внутреннему общению. Я до сих пор использую образы Карлоса для иллюстрации своих идей.

Последние месяцы, оставшиеся у него, Карлос посвятил само­отдаче. Он организовал группу взаимопомощи для раковых боль­ных (пошутив при этом, что является "конечной остановкой" это­го маршрута), а также вел группу развития межличностных навыков при одной из церквей. Сара, к тому времени ставшая одним из его преданных друзей, присутствовала на одном из занятий в качестве почетного гостя и свидетельствовала о его умелом и тонком руко­водстве.

Но больше всего он отдавал себя детям, которые заметили про­исшедшие в нем перемены и решили жить с ним, переведясь в ближайший колледж. Он был удивительно добрым и мудрым от­цом. Мне всегда казалось, что то, как человек встречает смерть, в огромной степени зависит от модели, заложенной родителями. Последний дар родителей своим детям — это урок принятия соб­ственной смерти. И Карлос дал своим детям необычайный урок смирения. Его смерть не была окутана мрачной тайной. До самого конца он и его дети были откровенны друг с другом относительно его болезни и вместе шутили над его манерой пыхтеть, косить гла­зами и морщить губы, когда он произносил слово "лимфо-о-о-ома".

А мне он преподнес свой главный дар незадолго до смерти, и это был окончательный ответ на вопрос, стоит ли заниматься те­рапией со смертельно больными людьми. Когда я навещал его в госпитале, Карлос был так слаб, что почти не мог двигаться, но он поднял голову, пожал мне руку и прошептал: "Спасибо. Спасибо, что спасли мою жизнь!"

Толстуха.

Лучшие в мире теннисисты тренируются по пять часов в день, чтобы устранить недостатки в своей игре. Мастер дзэн постоянно добивается невозмутимости мыслей, балерина — отточенности дви­жений, а священник все время допрашивает свою совесть. В каж­дой профессии есть область еще не достигнутого, в которой чело­век может совершенствоваться. У психотерапевта эта область, это необъятное поле для самосовершенствования, которое никогда нельзя пройти до конца, на профессиональном языке называется контрпереносом. Если переносом называются чувства, которые па­циент ошибочно относит к терапевту ("переносит" на него), но которые на самом деле коренятся в более ранних взаимоотноше­ниях, контрперенос представляет собой обратное — похожие ирра­циональные чувства, которые терапевт испытывает к пациенту. Иногда контрперенос бывает столь драматичен, что делает невоз­можной глубокую терапию: представьте себе еврея, который лечит нациста, или изнасилованную женщину, которая лечит насильни­ка. Но в более мягких формах контрперенос проникает в любую психотерапию.

В тот день, когда Бетти появилась в моем кабинете, когда я уви­дел, как она несет свою огромную 250-фунтовую тушу к моему легкому и хрупкому офисному креслу, я понял, что мне уготовано великое испытание контрпереносом.

Толстые женщины всегда вызывали у меня отвращение. Я на­хожу их омерзительными: их безобразная манера ходить, перевали­ваясь из стороны в сторону, их бесформенное тело — грудь, коле­ни, зад, плечи, щеки, подбородок — все, все, что мне обычно нравится в женщинах, превращено в гору мяса. И еще я ненавижу их одежду — эти бесформенные мешковатые платья или, хуже того, слоноподобные тугие джинсы с перетяжками, как у бочки. Как они осмеливаются выставлять свое тело на всеобщее обозрение?

Откуда взялись эти недостойные чувства? Я никогда не пытал- ^с» выяснить это. Они уходят так глубоко в прошлое, что мне и в голову не приходило считать их предрассудком. Но если бы от меня потребовали отчета, возможно, я сослался бы на свою семью, на толстых властных женщин, окружавших меня в детстве, в число которых входила и моя мать. Полнота, характерная для моей семьи, была частью того, что я должен был преодолеть, когда я, самолю­бивый и целеустремленный американец в первом поколении, ре­шил навсегда отряхнуть со своих подошв прах русской колонии.

Я могу высказать еще одно предположение. Меня всегда восхи­щало женское тело — возможно, больше, чем других мужчин. И не просто восхищало: я возвышал, идеализировал, превозносил его сверх всякой разумной меры. Возможно, толстые женщины раз­дражали меня тем, что оскверняли мою мечту, были насмешкой над прекрасными чертами, которые я боготворил. Возможно, они раз­рушали мою сладкую иллюзию и обнаруживали ее основу — плоть, буйство плоти.

Я вырос в Вашингтоне с его расовой сегрегацией — единствен­ный сын в единственной белой семье в негритянском квартале. На улицах черные нападали на меня за то, что я белый, в школе бе­лые — за то, что я еврей. Но для меня оставались еще толстяки, жирдяи, мишени для насмешек, те, кого не хотели брать в спортивные команды, те, кто не мог пробежать круг по стадиону. Мне тоже нужно было кого-то ненавидеть. Может быть, там я этому и на­учился.

Конечно, я не одинок в своем предубеждении. Оно повсюду поддерживается культурой. У кого хоть раз нашлось для толстухи доброе слово? Но мое отвращение превосходит все культурные нормативы. В начале своей карьеры я работал в тюрьме строгого режима, где наименее тяжким преступлением, совершенным любым из моих пациентов, было простое одиночное убийство. И, тем не менее, мне было легче принять этих пациентов, понять их и найти способ поддержать.