Две недели в другом городе

Ирвин Шоу

Две недели в другом городе

 

OCR Intar http://lib.aldebaran.ru

«Ирвин Шоу «Две недели в другом городе» серия «Популярная библиотека»»: Книжная палата; Москва; 1992

ISBN 5‑7000‑0205‑1

 

Аннотация

 

Роман о любви, ненависти, нежности и жестокости, одиночестве человека, его стремлении разгадать свою внутреннюю сущность, о насилии, как неотъемлемой составной части современной цивилизации. В романе есть все: стремительно развивающееся действие, яркость и колоритность характеров мира кинематографа. И Вечный город…

 

Ирвин Шоу

Две недели в другом городе

 

Большие слоны обладают качествами,

редко встречающимися у людей,

а именно целомудрием, сдержанностью,

чувством справедливости,

уважением к традиции.

Когда нарождается молодой месяц,

они идут к реке

и тщательно моются в ней;

поприветствовав таким образом планету,

они возвращаются в леса.

Они очень стыдливы

и спариваются только

под покровом ночи, тайком;

прежде чем вернуться в стадо,

они моются в реке.

Плиний в изложении Леонардо да Винчи

 

 

День был пасмурный, холодный, безветренный. К вечеру следовало ждать дождя. Из нависшей над аэропортом пелены доносился натужный рев невидимых самолетов. В ресторане уже горели огни. Самолет из Нью‑Йорка опаздывал; диктор по‑английски и по‑французски объявил о тридцатиминутной задержке рейса Париж – Рим.

Обычное предотлетное ожидание неприятных сюрпризов усугублялось непогодой. Свет неоновых ламп придавал болезненный вид лицам раздраженных людей. Многие из присутствовавших в зале жалели о том, что предпочли самолет другим видам транспорта.

В углу ресторана, за столиком, украшенным, как и прочие, флажком одной из авиакомпаний, обслуживающих Орли, мужчина и женщина пили кофе, поглядывая на мальчика и девочку; дети прилипли к большому окну, выходящему на летное поле. Мужчина был крупным, с удлиненным худощавым лицом. Его недлинные темные жесткие волосы, чуть тронутые сединой, заметной лишь вблизи, были зачесаны назад. Над глубоко посаженными голубыми глазами нависали густые брови; тяжелые набрякшие веки придавали ему облик отрешенного наблюдателя, холодного, бесстрастного зрителя. Он двигался медленно и осторожно, как человек, рожденный для простора, но вынужденный долгие годы жить в тесноте. Его бледность объяснялась тем, что он всю зиму провел в городе. Похоже, ему с трудом удавалось сохранять маску сдержанности и добродушия. Издали он казался бодрым, здоровым и преуспевающим. Женщине на вид было чуть больше тридцати; строгий серый костюм подчеркивал ее фигуру. Недлинные черные волосы были уложены в соответствии с требованиями последней моды, крупные серые глаза– умело подведены. Она сидела очень прямо, манеры были безукоризненными, каждое движение – отточенным, лаконичным, а голос – свежим, звенящим. Она была француженкой, парижанкой, и это проявлялось во всем; ее лицо, на котором постоянно играла чувственность, свидетельствовало о решительности характера, умении тактично, незаметно управлять окружающими. Дети были хорошо воспитанными, ухоженными; на первый, не слишком пристальный взгляд семья казалась мечтой рекламного фотографа взлетное поле залито солнечным светом, улыбки позирующих говорят о том, как приятно и безопасно путешествовать по воздуху. Но солнце не показывалось над Парижем уже шесть дней, неоновые светильники в ресторане придавали предметам гнетущие оттенки, и никто сейчас не улыбался.

Дети пытались очистить кусочек запотевшего мутного стекла, Чтобы очертания самолетов, стоящих на бетонированной площадке перед ангарами и на взлетной полосе, не расплывались.

– Это «Виконт», – сказал мальчик, обращаясь к сестренке. – Турбовинтовой.

– «Вайкаунт», – поправил его отец. – По‑английски это звучит так, Чарли.

Низкий, вибрирующий голос мужчины гармонировал с его внушительной фигурой.

«Вайкаунт», послушно повторил пятилетний мальчик.

По случаю отъезда отца он был одет в строгий костюм и держался с серьезностью.

Женщина улыбнулась.

Не беспокойся, – сказала она. – К совершеннолетию он научится не смешивать два языка.

Она говорила по‑английски бегло, с легким французским акцентом.

Мужчина рассеянно улыбнулся ей. Он хотел отправиться в аэропорт один. Он не любил долгих проводов. Но жена пожелала отвезти его на машине, взяв с собой детей. «Они обожают смотреть на самолеты», – сказала она, отстаивая свое предложение. Но мужчина подозревал иное – она, вероятно, надеялась на ГО, что в последний момент, глядя на свою семью, он передумает и откажется от путешествия. Или что запечатлевающаяся в его памяти картинка – хорошенькая мать и симпатичные малыши, прижавшиеся к ее юбке, – ускорит возвращение мужа.

Он отпил горький кофе и с нетерпением взглянул на часы. Ненавижу аэропорты, – сказал он.

– Я – тоже, – отозвалась женщина. – Иногда. Я люблю встречать.

Подавшись вперед, она коснулась его руки. Догадываясь, что его о шантажируют, он сжал ее кисть. Господи, подумал он, что у меня за настроение.

– Я же не надолго, – сказал он. – Я скоро вернусь.

– Не так уж и скоро, – возразила она. – Не так скоро, как хотелось бы.

– Когда я вырасту, – сказал Чарли, – я буду летать только на avians a reaction.

На реактивных самолетах, Чарли, – автоматически поправил его мужчина.

– На реактивных самолетах, – произнес мальчик, не поворачивая головы.

Я должен сдерживать себя, подумал мужчина. Он вырастет с сознанием, что я постоянно одергивал его. Он не виноват, что вечно вставляет французские слова.

– Я не могу упрекать тебя за то, – сказала жена, – что ты радуешься, убегая из Парижа в такую погоду.

– Вовсе я не радуюсь, – отозвался мужчина. – Мне приходится это делать.

– Конечно, – сказала она.

Он слишком хорошо знал ее, чтобы поверить в искренность этого «конечно».

– Речь идет о большой сумме, Элен, – напомнил он.

– Да, Джек, – согласилась она.

– Не люблю самолеты, – сказала девочка. – Они уносят людей.

– Точно, – сказал мальчик. – Глупая. Для этого они и существуют.

– Не люблю самолеты, – повторила его сестренка.

– Это больше, чем мой четырехмесячный заработок, – сказал Джек. – Мы наконец‑то сможем купить новый автомобиль. И съездить этой зимой в какое‑нибудь приличное место.

– Конечно, – сказала женщина.

Он снова отхлебнул кофе и посмотрел на часы.

– Жаль только, – добавила. она, – что необходимость в этом возникла именно сейчас.

– Я ему нужен именно сейчас, – сказал Джек. – Ну, в этом ты разбираешься лучше меня.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего особенного. Только то, что ты понимаешь ситуацию лучше меня. Я даже знакома‑то с ним лишь по твоим рассказам. Правда…

– Что?

– Правда, если вы такие близкие друзья, как ты утверждаешь…

– Мы были ими.

– Были. Странно, что за все эти годы он ни разу не навестил тебя.

– Он впервые в Европе. Я же говорил тебе…

– Помню, – сказала она. – Но он здесь уже шесть месяцев. И потрудился написать тебе лишь неделю назад…

– Если я стану все объяснять, мы утонем в дебрях прошлого, – сказал Джек.

– Папа…

Мальчик повернулся лицом к отцу.

– Ты когда‑нибудь был в горящем самолете?

– Да, – сказал Джек.

И что произошло потом? Огонь потушили. Тебе повезло.

– Да.

Мальчик посмотрел на сестренку.

Папа был в горящем самолете, – сказал он, – и не умер.

– Утром звонила Анна, – сказала Элен. – Она сообщила, что Джо огорчен твоим отъездом.

Анна была женой Джо Моррисона, начальника Джека. Элен дружила с ней.

На прошлой неделе я сказал Джо о том, что хочу взять короткий отпуск. Подошла моя очередь. Он не возражал.

– Но затем, узнав о предстоящей конференции, он сказал, что ты ему нужен, – заметила Элен. – Анна говорит, он отпустил тебя очень неохотно.

Я обещал приехать в Рим. Там на меня рассчитывают.

– Джо тоже рассчитывал на тебя, – сказала Элен. Придется ему обойтись пару недель без меня.

– Тебе известно, какое значение Джо придает лояльности сотрудников, – заметила она.

Джек вздохнул.

– Да, мне это известно.

Он переводил людей бог знает куда за менее значительные проступки, – напомнила Элен. – К следующему сентябрю мы можем оказаться в Анкаре, Ираке или Вашингтоне.

– В Вашингтоне, – с деланным ужасом произнес Джек. – О, Господи!

– Ты хочешь жить в Вашингтоне? Нет, – отозвался Джек.

– Когда мне исполнится восемнадцать лет, – заявил мальчик, я пересеку la barriere de son.[1]

– Я хочу сказать тебе кое‑что, – произнесла Элен. – Ты Вовсе не огорчен отлетом. Я наблюдала за тобой последние три дня. Ты рад возможности уехать.

Я рад возможности заработать, – сказал Джек.

Дело не только в этом.

Еще я буду рад помочь Делани, – добавил Джек. – Если окажусь в силах сделать это.

И это еще не все, – сказала Элен. На ее красивом лице появилась грусть. Смирение и грусть, подумал он.

Ты рад случаю покинуть меня. Нас. Рукой, обтянутой перчаткой, Элен указала на детей. Послушай, Элен…

Не навсегда. Я не имела в виду это, – сказала она. – На время. Ради этого ты готов ухудшить отношения с Джо Моррисоном.

– Я не стану отвечать на это, – устало промолвил он. Знаешь, – продолжила она, – ты не спал со мной уже более двух недель.

– Вот почему я не хотел, чтобы кто‑то провожал меня в аэропорту. Из‑за таких вот разговоров.

– Кто‑то, – сказала она.

– Ты.

– Прежде, – заговорила она ласково, сдержанно, без осуждения, – в последние полчаса перед отъездом ты любил меня. Когда все чемоданы уже собраны. Ты это помнишь?

– Да, помню.

– Мне больше нравится «Эйр Франс», – сказал мальчик. Голубой – цвет скорости.

– Ты еще любишь меня? – негромко спросила Элен, подавшись вперед и заглянув мужу в глаза.

Он уставился на нее. Его рассудок признавал, что она очень красива. У Элен были крупные серые глаза, высокие скулы и густые, подстриженные по‑девичьи черные волосы. Но в этот миг он не любил ее. Сейчас, подумал он, я не люблю никого. Разве что детей. Но это нечто инстинктивное. Хотя нет, не совсем инстинктивное. Из троих своих детей он любил только этих двоих. Двоих из троих. Вполне пристойное соотношение.

– Конечно люблю, – сказал он.

Она чуть заметно улыбнулась. У нее была прелестная, доверчивая улыбка.

– Возвращайся с лучшим настроением, – произнесла она. Диктор по‑английски и по‑французски пригласил пассажиров, летящих рейсом 804 Париж – Рим, пройти таможенный досмотр. С чувством благодарности Джек оплатил счет, поцеловал детей, жену и направился к стойке.

– Желаю хорошо провести время, cheri[2], – сказала Элен, возле которой стояли маленький мальчик и стройная белокурая девочка в красном пальто. Ей удалось произнести это так, подумал Джек, словно меня ждет отпуск.

Пройдя досмотр, Джек направился по мокрому бетону к ждущему его самолету. Пассажиры уже взбирались по трапу, держа в руках посадочные талоны, журналы, пальто, ручную кладь с наклейками авиакомпании.

Когда лайнер начал выруливать к началу взлетной полосы, Джек увидел в иллюминатор жену и детей: стоя возле ресторана, они махали руками, и их яркие пальто оживляли серый фон.

Он тоже помахал рукой, затем, откинувшись на спинку кресла, испытал облегчение. Все могло пройти гораздо хуже, подумал Джек, когда самолет начал набирать скорость.

– Хотите чаю?

В голосе стюардессы звучала профессиональная приветливость.

– Что у вас за пирожные, моя дорогая? – спросила старушка, направляющаяся в Дамаск.

– С вишневым вареньем, – ответила стюардесса.

– Сейчас мы пролегаем над Монбланом, – раздался голос в динамике. – Справа вы можете увидеть вечные снега.

– Мне, пожалуйста, одно пирожное и бурбон со льдом, – сказала маленькая старушка.

Она сидела слева и не стала подниматься из кресла, чтобы посмотреть на вечные снега.

– Славный получится полдник, – добавила она и захихикала.

На высоте двадцать пять тысяч футов она была способна на поступок, на который никогда не решилась бы у себя дома, в Портленде, плат Орегон.

– А вы что‑нибудь хотите, мистер Эндрус? Стюардесса улыбнулась, склонив голову в сторону Монблана.

– Нет, спасибо, – сказал Джек.

Он хотел виски, но, когда маленькая старушка попросила бурбон, Джек внезапно испытал отвращение к любой пище, принимаемой в самолете.

Он посмотрел вниз на белую вершину Монблана; она лежала среди облаков в окружении других, менее высоких пиков. Он надел темные очки и уставился на снега, залитые солнечным светом, пытаясь отыскать взглядом сломавшийся вертолет с двумя обреченными на смерть альпинистами; когда поднялся ураганный ветер, проводники и летчики отправились к заброшенной горной хижине, надеясь спастись там. Джек не увидел вертолета. Внизу медленно проплывали Альпы; вершины, отбрасывающие четкие синие тени, сменяли одна другую, а над ними висело громадное круглое солнце. Казалось, снова наступил ледниковый период.

Он задернул шторку, откинулся назад, вернувшись мыслями к событиям, из‑за которых он оказался в этом самолете. Из газет он давно знал о том, что Морис Делани находится в Риме; последние пять‑шесть лет Джек не получал от него писем. Неделю назад, услышав в телефонной трубке на фоне помех голос Клары, жены Делани, звонившей из Рима, Джек удивился.

– Морис сейчас не может подойти к аппарату, – сказала Клара, он все объяснит в письме. Он просит тебя поскорей приехать сюда, Джек. Он говорит, что ты – единственный чело‑век, способный помочь ему. Морис в отчаянии. Здешние люди доводят его до безумия. Он заставил их назначить тебе гонорар и пять тысяч долларов – это достаточно за две недели?

Джек рассмеялся.

– Почему ты смеешься?

– Не обращай внимания, Клара.

– Он очень надеется на тебя, Джек. Что мне сказать ему?

– Я сделаю все от меня зависящее, чтобы приехать. Завтра телеграфирую.

На следующий день, договорившись с Моррисоном, Джек послал телеграмму в Рим.

В письме, полученном Джеком, Делани объяснял, о чем он его просит. Джеку дело показалось незначительным; его легкость не соответствовала вознаграждению в пять тысяч долларов. Несомненно, это приглашение связано с другими, более важными причинами, подумал Джек. Однако Делани не торопился их раскрывать.

Откинувшись с комфортом на спинку кресла, стоящего в салоне первого класса – билет оплачивала кинокомпания, – Джек с наслаждением ощутил, что на две недели ему удалось убежать от однообразия своей работы и семейной жизни.

Он радовался предстоящей встрече с Делани, который в прошлом был его лучшим другом. Джек любил его. Люблю, поправил он себя.

Работа, связанная с Морисом Делани, не могла быть скучной и однообразной.

Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, задев при этом рукой толстый конверт, торчавший из нагрудного кармана; на лице Джека появилась гримаса раздражения. Лучше сделать это сейчас, решил он. В Риме у него не будет свободного времени.

Джек вытащил из кармана письмо, которое за последние два дня он уже прочитал трижды. Прежде чем снова взяться за него, он уставился на конверт с адресом, выведенным ненатурально красивым почерком его первой жены. Из трех жен, подумал Джек, две доставляют мне хлопоты. Две из трех. Устойчивое соотношение. Вздохнув, он вынул письмо из конверта и принялся читать.

 

«Дорогой Джек!

Представляю, как ты удивишься, получив мое письмо после столь продолжительного молчания, но речь идет о деле, которое касается, или должно касаться, тебя в той же мере, что и меня, поскольку Стив – не только мой сын, но и твой тоже, хотя все эти годы ты не слишком интересовался им; ты не можешь оставаться совершенно безучастным к тому, как он распоряжается своей жизнью».

 

Дойдя до подчеркнутого слова, Джек снова вздохнул. Стиль его первой жены не улучшился за прошедшие годы.

 

«Я сделала все зависящее от меня, чтобы повлиять на Стива, и в результате оказалась на грани нервного срыва; Уильям, неизменно более любящий, корректный и терпимый в отношении Стива, чем большинство знакомых мне настоящих отцов, также всячески пытался воздействовать на него. Но Стив с раннего детства проявлял ледяное презрение к Уильяму, и все мои старания изменить его отношение оставались безрезультатными».

 

Дойдя до этого места, Джек не без ехидства улыбнулся и продолжил чтение.

 

«После того как Стив прошлым летом побывал у тебя, он Стал отзываться о тебе с большей доброжелательностью, или, во всяком случае, с меньшей недоброжелательностью, чем о ком‑либо из его знакомых…»

 

Джек снова улыбнулся, на этот раз лукаво.

 

«…И мне пришло в голову, что теперь, когда он переживает кризис, возможно, именно ты должен написать сыну и попытаться вправить ему мозги.

Я не хочу обременять тебя, но эта задача мне не по силам. Несколько месяцев назад, в Чикаго, Стив увлекся ужасной девицей по фамилии Маккарти; недавно он заявил, что собирается жениться на ней. Его пассии двадцать лет, она из кошмарной семьи, за душой у нее ни гроша. Как ты уже понял, она – ирландка, и, по‑видимому, ее родители – католики, хотя у нее самой, как и у Стива и его друзей, все, связанное с религией, вызывает смех. Стив, как тебе известно, полностью зависит к материальном отношении от щедрости Уильяма, не считая тех скромных средств, что ты высылаешь на его обучение и проживание в университетском городке. Я согласна с Уильямом – он не обязан давать юноше, не являющемуся его сыном и с пятилетнего возраста не скрывающему свое неуважение к отчиму, деньги па сожительство с глупой студенткой, которую Стив подцепил на дискотеке».

 

Джека раздражало безудержное многословие его первой жены, однако мысль, скрывавшаяся за ним, была ему снимком ясна.

 

«Самое страшное – это то, что девчонка принадлежит к числу безответственных либералов, знакомых нам с тридцатых голой. Она напичкана провокационными идеями и находится в оппозиции к властям. Она заразила этой дурью Стива и толкает его на исключительно опасные, необдуманные поступки. Он – руководитель какой‑то группы, требующей запретить испытания водородных бомб, они собирают подписи под какими‑то петициями, вызывая раздражение администрации. До встречи с Маккарти научная карьера Стива двигалась прекрасно, его собирались после защиты диссертации оставить в университете. Теперь, как я понимаю, руководство стало в нем сомневаться, старшие коллеги и по кафедре уже предупреждали его; ты можешь догадаться, как он, подстрекаемый своей девицей, отреагировал на эти дружеские советы. Более того, ему как круглому отличнику была дана отсрочка от призыва, но теперь он намерен объявить о coзнательном отказе от службы в армии. Думаю, ты представляешь, к каким последствиям это приведет. Сейчас ему предстоит сделать решающий выбор. Если Стив женится на этой Маккарти и не откажется от своей идиотской политической активности, он погубит себя.

Не знаю, чем ты можешь помочь, но, если в твоей душе сохранилось хоть немного любви к сыну и желания видеть его счастливым, ты хотя бы попытаешься что‑то предпринять. Даже такая малость, как твое письмо, может сыграть существенную роль.

Я сожалею, что первая весточка от меня, полученная тобой после длительного молчания, оказалась весьма огорчительной, но больше мне неоткуда ждать помощи.

Навеки, Джулия».

 

Лист слегка дрожал в руке Джека, которой передавалась вибрация самолета. Навеки, подумал он. Что она имела в виду? Навеки фальшивая, навеки глупая, навеки бестолковая, навеки неестественная? Тогда неудивительно, что Стив не слушает ее.

Джек попросил стюардессу принести какую‑нибудь подставку; когда его просьбу исполнили, он приготовился писать письмо сыну.

«Дорогой Стив», – начал он и остановился, увидев перед собой узкое, холодное, умное лицо юноши. Прошлым летом сын – красивый, отчужденный, застенчивый, наблюдательный – гостил у Джека и Элен. Для человека, никогда прежде не бывавшего во Франции, он поразительно хорошо говорил по‑французски; Стив был со всеми вежлив и, как заметил Джек, мало пил; он доходчиво разъяснил тему своей научной работы, смутил своим появлением Джека и уехал с двумя чикагскими приятелями в Италию. Атмосфера была напряженной, хотя до конфликта дело не дошло, и, когда Стив внезапно сообщил о своем скором отъезде, Джек испытал облегчение. Джек понял, что он не способен полюбить сына; надеяться на это было глупостью с его стороны; да и сам Стив держался корректно, но не проявлял к отцу нежности. Он исчез, и у Джека осталось чувство вины, упущенного шанса, разочарования сыном, самим собой, судьбой.

И вот, пролетая над заснеженными хребтами, тянущимися посреди Европы, он пытался сочинить тактичное, доброе письмо, способное оказать воздействие на холодного и застенчивого молодого человека, который, как считала его мать, губил в Чикаго свою жизнь.

«Я только что получил от твоей матери письмо, и оно обеспокоило меня, – продолжал он. – Она волнуется за тебя, и, по‑моему, не без оснований. Считаю излишним перечислять тебе все причины, по которым двадцатидвухлетнему мужчине, не имеющему состояния и только начинающему завоевывать положение в жизни, не следует жениться. Я сам женился рано, и ты лучше, чем кто‑либо, знаешь, как плачевно это закончилось.

Греки говорят так: „Только глупый мужчина женится рано, и только глупая женщина выходит замуж поздно". Мой опыт подтверждает правильность по крайней мере первой половины этой народной мудрости. На твоем месте я хотя бы дождался конца учебы и получения должности. Брак загубил большее количество молодых людей, чем алкоголь. Если у тебя есть честолюбие – а мне кажется, оно у тебя есть, – и если ты прислушаешься к моему совету, когда‑нибудь ты поблагодаришь меня за него».

Джек поднял голову. Он вдруг почувствовал, что маленькая старушка, сидящая по другую сторону от прохода, пристально смотрит на него. Джек улыбнулся ей. Смутившись, старушка тотчас отвернулась к окну.

«Твоя мать также пишет, – продолжал Джек, – что ты рискуешь своим будущим, проявляя определенную политическую активность. Возможно, ты считаешь свои взгляды единственно правильными и испытываешь потребность заявить о них, но ты должен понимать, что для молодого человека, собирающегося в наше время заниматься ядерной физикой, опасно противодействовать политике правительства. Администрация Соединенных Штатов находится в сложном положении; чиновники из правительства (которое, как тебе известно, щедро финансирует изыскания в выбранной тобой отрасли науки) зачастую проявляют нервозность и подозрительность. У них отменная память, и они, не колеблясь, оказывают давление на организацию, которая собирается принять на работу человека, уличенного в нелояльности по отношению– к властям, тем более что речь идет о сложной и неоднозначной проблеме. Тут, как и в вопросе брака, разумнее дождаться того времени, когда ты будешь менее уязвим, и до тех пор воздержаться от совершения поступков, чреватых необратимыми последствиями. Задумайся о практической стороне дела – принесет ли реальную пользу протест неопытного юноши, или же он только приведет к его наказанию, которое не замедлит последовать. Вовсе не обязательно, Стив, пренебрегая опасностью, произносить вслух все рождающиеся в твоей голове мысли, хотя молодежь склонна вести себя подобным образом. Не следует путать тактическую и стратегическую гибкость с покорностью. Правда, последнее время сдержанность не в чести…»

Он перечитал написанное. Новоявленный лорд Честерфилд, со стыдом подумал Джек. Я написал слишком много речей для генералов. Если бы я действительно любил сына, письмо было бы совсем иным.

«Позволь мне объясниться до конца, – написал он. – Я разменяю ужас, который внушает тебе перспектива новых ядерных взрывов и очередной войны. Я понимаю твои чувства и хотел бы, Чтобы испытания были прекращены, а опасность войны устранена Ввиду отсутствия у обеих сторон конструктивных идей угроза войны существует. Но и в подобной ситуации у человечества имеется шанс выжить. Наша политика – не самая совершенная, но есть ли у нас альтернатива? Я причастен к выработке этой политики; многое в ней меня не устраивает, но все иные предлагавшиеся варианты еще хуже. Твой сводный брат Чарли выразил мои мысли лучше, чем это делаю я. Когда одноклассник спросил Чарли, чем занимается его отец, он ответил: „Мой папа пытается уберечь мир от новой войны"».

Джек улыбнулся, вспомнив прижавшегося к запотевшему стеклу худенького мальчика, который сказал: «Мне больше нравится „Эйр Франс". Голубой – цвет скорости». Затем Джек посмотрел на письмо, нахмурился, испытал желание порвать его и пригласить Стива в Рим для настоящего мужского разговора. Это обошлось бы в тысячу долларов и, судя по событиям последнего лета, не принесло бы плодов. Он снова принялся писать.

«Мне не нравится это мое письмо, но взяться за него меня заставило стремление спасти тебя от опасности, которую я вижу более ясно, чем ты. Пожалуйста, воздержись от необдуманных поступков».

Поколебавшись, он вывел на листе «Твой любящий отец», сложил его вчетверо, засунул в конверт и написал адрес. Еще одна ложь полетит над океаном со скоростью четыреста миль в час, подумал Джек.

Сунув письмо в карман, он откинулся на спинку кресла с сознанием того, что неприятный долг хоть и не лучшим образом, но исполнен. Прикрыв глаза, он попытался уснуть, отключившись от всех волнений и нервотрепки последних месяцев, завершившихся упреками Элен и недовольством Джо Моррисона, вызванным отъездом Джека в Рим. Забудь обо всем, приказал он себе, стараясь освободиться от клубка проблем, засевших в голове. Да пусть он пошлет меня в Вашингтон, Монголию или Антарктиду – плевать на все! Пусть мой сын женится на бородатой циркачке или сбежит в Россию с последними секретами химического оружия, пусть я не буду спать с женой до конца этого века – мне все, абсолютно все безразлично…

Наконец он задремал, погрузившись в тревожный сон современного путешественника.

Маленькая старушка уставилась поверх бокала с бурбоном на спящего человека. С момента посадки на самолет в Орли она часто украдкой поглядывала на него.

– Кто этот джентльмен, моя дорогая? – прошептала старушка, схватив за руку шедшую вдоль прохода стюардессу. – Я его где‑то уже видела.

– Его фамилия Эндрус, миссис Уиллоуби, – ответила стюардесса. – Он летит в Рим.

Старушка посмотрела на лицо спящего мужчины. Покачала головой.

– Точно знаю, что где‑то его уже видела, но где именно, не припомню. Вы уверены, что это мистер Эндрус?

– Да, миссис Уиллоуби. Стюардесса вежливо улыбнулась.

– У него сильные, чувственные руки, – произнесла старушка. – А лицо доброе, благородное. Я еще вспомню. Это кто‑то из далекого прошлого.

– Конечно вспомните, – сказала стюардесса и подумала: «Слава богу, я схожу в Стамбуле».

– Вы, несомненно, слишком молоды, чтобы вспомнить, кто он.

Стюардесса с подушечкой в руках направилась вперед, а миссис Уиллоуби отхлебнула бурбон, глядя на сильные руки и благородное лицо мужчины, сидящего в кресле справа от прохода.

Джек спал беспокойно, периодически поворачивая голову из стороны в сторону; миссис Уиллоуби наблюдала за крупным человеком с массивной головой, по слегка отвисшей левой щеке которого от виска с тронутыми сединой темными волосами к подбородку тянулся шрам. Ему лет тридцать семь – тридцать восемь, решила миссис Уиллоуби; она совершила типичную для пожилых людей ошибку, уменьшив действительный возраст Джека. Ей нравилось, что он высок и широкоплеч. Она любила встречать за границей рослых американцев. Она одобрила его строгий серый костюм, сидевший на нем с той свободой, из‑за которой европейцы считают американцев нацией, не умеющей одеваться. Но старушке никак не удавалось вспомнить, где она видела своего соседа. Какая‑то другая фамилия, не Эндрус, вертелась на кончике ее языка. Провал в памяти вызывал у миссис Уиллоуби чувство тревоги; она показалась себе очень старой.

Проснувшись, Джек раздвинул шторки и увидел, что самолет снижается неподалеку от Рима. Отвернувшись от окна, он заметил, что маленькая старушка разглядывает его, сморщив лоб. У нее такой вид, подумал Джек, застегивая ремень, будто я во сне произносил непристойности.

Взлетно‑посадочные полосы, умытые дождем, пролившимся из туч, которые приплыли со стороны албанских гор, блестели в надвигающихся сумерках; клочья облаков, подсвеченные последними лучами заходящего малинового солнца, мчались по небу. Самолет лег на правое крыло, и Джек увидел, как опустились закрылки; он вспомнил свинцовую мглу, висевшую над Парижем, и порадовался тому, что в Риме совсем иная погода. Италия способна поднять настроение и как бы заново открыть человеку ценность ярких красок, дождя, причудливых облаков, каким бы видом транспорта ни прибывал он в эту страну, подумал Джек.

 

 

Бросив последний пристальный взгляд в сторону Джека, миссис Уиллоуби направилась в ресторан, чтобы там вместе с другими транзитными пассажирами дождаться, когда самолет заправят топливом. Джек, проходя мимо старушки, вежливо коснулся рукой шляпы; он услышал, как она радостно произнесла: «Джеймс Роял». Она сказала это сирийцу, шагавшему рядом с ней. Мужчина, понимавший арабскую и французскую речь, знал лишь два английских слова. «Очень хорошо», – сказал он, изо всех сил стараясь продемонстрировать свое дружелюбие.

– Я думала, он умер, – добавила миссис Уиллоуби, шагая в направлении ресторана. – Кто‑то мне говорил, что он умер.

Чиновник в мешковатом костюме пометил мелом чемоданы мистера Эндруса. Таможенный досмотр подходил к концу, и тут Джек увидел Делани, который стоял за стеклянной дверью зала ожидания. На нем была твидовая кепка завсегдатая ирландских бегов и пальто из такого же материала. Его загорелое лицо с близорукими глазами светилось сквозь стекло счастливой, приветливой улыбкой. Он не производил впечатления человека, угодившего в беду. Джек испытал громадное облегчение, не обнаружив во внешности Делани изменений, которые могли произойти за годы их разлуки, и понял, как сильно он боялся увидеть друга постаревшим.

Когда Джек прошел через дверь, Делани крепко стиснул его руку и, сияя, произнес густым, хриплым голосом:

– Я сказал им: черт с вами, ступайте сегодня домой, я не могу допустить, чтобы его встречал шофер.

Он схватил тонкий кейс, который нес Джек.

– Позволь мне понести его, – сказал он. – Если, конечно, он не набит секретными бумагами, которые ты не можешь выпустить из рук без риска быть казненным.

Джек улыбнулся, шагая возле крепкого, пышущего энергией невысокого человека в сторону автостоянки.

– Да, там лежит стратегическая карта Северной Европы, – сказал он. – Но дома у меня есть еще шесть копий.

Когда шофер и носильщик укладывали вещи Джека в багажник машины, Делани отступил на шаг и задумчиво поглядел на друга.

– Ты уже не похож на мальчика, Джек, – произнес он.

– Я и не выглядел как мальчик, когда ты видел меня в последний раз, – отозвался Джек, вспомнив свой прощальный визит к Делани.

– Нет, выглядел, – возразил Делани, качая головой. – Хоть это и казалось противоестественным. Травмированным мальчиком. Вот уж не думал дожить до твоих седых волос и морщин.

– Господи, только не говори, какое впечатление произвел на тебя я. Я обливаюсь слезами, глядя на себя в зеркало во время бритья. Ессо![3]– сказал он носильщику, сунув ему в руку сотню лир. – Едем.

Они направились в Рим на зеленом дребезжащем «фиате». За рулем сидел смуглый молодой человек с блестящими, тщательно причесанными волосами и печальными темными глазами, под которыми синели круги. Он маневрировал, как заправский гонщик, среди грузовиков и мотоциклов, нетерпеливо расчищая себе путь дальним светом, когда кто‑то мешал ему мчаться по узкой неровной дороге, шедшей мимо ипподрома и киностудий, построенных Муссолини, который хотел бросить вызов Голливуду.

Автомобиль с шофером в твоем распоряжении, – сказал Делани. – Я настоял на этом.

– Спасибо, – отозвался Джек. – Но если это сопряжено со сложностями, я могу ходить пешком. Люблю ходить пешком по Риму.

– Ерунда.

Делани сделал царственный жест. У него были на удивление маленькие, нежные руки ребенка‑пианиста, не соответствовавшие его мощному, крепко сбитому телу.

– Эти люди должны чувствовать, что ты – важная персона. Иначе они не оценят твою работу. Держись с ними надменно, и они принесут тебе пять тысяч с елейной улыбкой на лицах.

Да, – сказал Джек, – я должен поблагодарить тебя… Перестань, перестань. Делани снова махнул рукой.

– Ты делаешь мне одолжение.

– Для меня это большие деньги, – сказал Джек.

– Я привык умасливать взятками слуг народа. Голубые глаза‑льдинки Делани оживленно заблестели.

– Их участь незавидна. Кстати, поделись секретами. Ближайшие десять минут война не начнется?

– Полагаю, нет, – ответил Джек. Чудесно. Я успею закончить картину.

– Как идут съемки? – спросил Джек.

Обыкновенно, – сказал Делани. – Иногда мне хочется расцеловать всю группу. Иногда я готов застрелиться. Я пережил все это уже пятьдесят раз. Правда, сейчас добавляется чисто итальянский хаос. Здесь сценарий.

Он похлопал ладонью по пухлой розовой папке, лежащей на сиденье.

– Завтра утром сможешь взглянуть на него.

Не жди от меня чудес, – предупредил Джек. – Я уже лет десять не занимался озвучиванием ролей.

– Через три дня после смерти ты будешь лучшим актером, чем тот парень, что снимается у меня сейчас.

– Что с ним случилось? – спросил Джек. – Он всегда мне нравился.

– Алкоголь, – пояснил Делани. – Стал закладывать за галстук. Выглядеть еще год‑другой он будет неплохо, но понять, что он говорит, уже невозможно. Твой голос должен звучать чисто, разборчиво, чувственно, так, чтобы и двенадцатилетний ребенок уловил каждое слово, – ничего больше от тебя не требуется.

Усмехнувшись, он вдруг стал серьезным.

– Ты не подведешь, малыш. Все будет как прежде, Джек…

– Постараюсь, – смущенно произнес Джек.

На мгновение его встревожило слишком озабоченное выражение холодных голубых глаз Делани. В них затаилась отчаянная мольба, не соответствовавшая незначительности роли, отведенной Джеку. Впервые в жизни Джеку показалось, что однажды Делани может потерпеть неудачу.

Постараться – этого мало, – негромко сказал Делани. – Судьба картины целиком в твоих руках. Эта роль – ключевая. Я в лепешку расшибся, разыскивая тебя, – только ты способен справиться с задачей. Когда ты прочитаешь сценарий и посмотришь отснятый материал, ты согласишься со мной.

– Морис, – заметил Джек, пытаясь разрядить напряженную атмосферу, внезапно возникшую в машине, – ты по‑прежнему слишком серьезно относишься к кино.

– Не говори так, – резко сказал Делани.

– Проработав столько лет, – продолжил Джек, – ты мог бы немного расслабиться.

– Когда я чуть‑чуть расслаблюсь, – сказал Делани, – пусть меня прогонят со съемочной площадки. Я не стану сопротивляться.

– Никому не удастся прогнать тебя со съемочной площадки, – возразил Джек.

– Это ты так думаешь, – сердито проворчал Делани. – Ты читал некоторые рецензии на мою последнюю картину? Видел финансовые отчеты?

– Нет, – солгал Джек.

Кое‑какие статьи попадались ему на глаза, но он решил не подавать виду. К тому же финансовых отчетов он не видел. Хоть это было правдой.

– Ты настоящий друг.

На лице Делани появилась озорная циничная ухмылка.

– Да, еще одно…

Он огляделся по сторонам, словно боясь, что его могут подслушать.

– Я прошу тебя молчать о твоей работе.

– Что ты имеешь в виду?

– Понимаешь, – сказал Делани, – съемки продлятся еще неделю. – Если Стайлз пронюхает раньше времени, что его знаменитый золотой голос не будет использован, он…

– Неужели здесь это можно сохранить в тайне?

В течение недели – да, – сказал Делани. – Если повезет. А потом пусть он узнает. Съемки начинаются не раньше половины двенадцатого, мы будем делать наше черное дело по утрам. Ты способен вставать рано?

– Ты забываешь, что я хожу на службу, – сказал Джек. Неужели государственные чиновники встают нынче рано? произнес Делани. – Мне это и в голову не приходило. Господи, ну и жизнь у тебя.

– Не так уж она и плоха, – отозвался Джек, защищая последние десять лет.

– Хорошо, что тебя отпустили ко мне. Скажи им, в следующем году я из чувства благодарности заплачу лишнюю сотню тысяч лир подоходного налога.

– Не делай этого.

Джек улыбнулся. Тяжба, которую Делани вел с департаментом налогов, широко освещалась прессой; кто‑то из журналистов вычислил, что если Делани будет впредь всю свою заработную плату отдавать в счет погашения долга, то к девяностолетию он все равно останется должен казне двести тысяч долларов.

– У меня не был использован очередной отпуск, – пояснил Джек. – Последнее время я стал таким невыносимым, что, когда я улетел, многие в Париже, верно, вздохнули с облегчением.

Джек не собирался сообщать Делани, чем он рисковал, бросив Моррисона на две недели.

Трудишься в поте лица, защищая цивилизацию, малыш? – спросил Делани.

– Двадцать четыре часа в сутки, – ответил Джек.

– Русские тоже забыли о сне?

– Мой шеф уверяет меня в этом, – сказал Джек.

– Господи, – сказал Делани, – возможно, нам следует взорвать этот мир. Как ты думаешь, когда планета расколется пополам, документы с цифрами доходов погибнут?

Нет, – ответил Джек. – Они останутся на микрофильмах, хранящихся в подземных сейфах.

– Ты отнимаешь у меня последнюю надежду, – сказал Делани. – Объясни, чем ты занимаешься в Париже со своими вояками?

– Всем понемногу, – пояснил Джек. – Принимаю прибывающих в Европу конгрессменов, когда мой начальник занят; строчу отчеты, отбиваюсь от газетчиков, сопровождаю фоторепортеров, уводя их подальше от секретных объектов, сочиняю спичи для генералов…

– Давно ли ты выучился писать?

– Любой человек, знающий, что в слове «устрашение» пятая буква – «а», а не «о», годен для составления подобных речей.

Делани раскатисто засмеялся.

– И как тебя занесло на такое место?

Это произошло случайно, – ответил Джек. Как и все в моей жизни, подумал он.

– Одним воскресным днем я играл в теннис на кортах Сен‑Жермен, – сказал Джек, – в паре с одним полковником из ВВС. Мы выиграли. Он не захотел терять надежного партнера и предложил мне эту работу.

– Полно заливать, – сказал Делани. – Такие легкомысленные люди не встречаются даже среди офицеров ВВС. Наверняка он о тебе уже кое‑что знал.

– Конечно, – согласился Джек. – Ему было известно, что когда‑то я работал в кино; натовцы собирались заказать документальный фильм о своей организации, и тут подвернулся я…

– Гвидо! – закричал Делани, обращаясь к шоферу, только что едва не врезавшемуся в такси. – Если я погибну по твоей вине, ты этого никогда себе не простишь!

Водитель повернул голову, сверкнув широкой, счастливой, белозубой улыбкой; только его темные глаза остались печальными.

– Он понимает по‑английски? – спросил Джек.

Нет. Но, как всякий итальянец, восприимчив к интонации. Скажи мне, – произнес Делани, – как твоя семья? Сколько у тебя детей? Трое?

– От какой из жен? – сказал Джек. Делани усмехнулся.

– От нынешней. Сколько у тебя детей от первых двух, мне известно.

– Двое, – сказал Джек. – Мальчик и девочка.

– Ты счастлив?

Делани изучающе уставился на Джека.

– Ага, – сказал Джек.

Везде, кроме аэропортов и некоторых других мест, подумал он.

– Наверно, мне тоже следовало жениться на француженке, – сказал Делани.

Он состоял сейчас в четвертом браке; третья жена Делани стреляла в него на улице из охотничьего ружья.

– Попробуй как‑нибудь, – сказал Джек.

– Вот закончу фильм и приеду к тебе в Париж, – сказал Делани. – Это пойдет мне на – пользу. Полюбуюсь семейной идиллией. Если я когда‑нибудь его закончу.

– О чем он?

Джек дотронулся до лежащей на сиденье розовой папки. – Ничего оригинального. Делани скорчил гримасу.

– Бывший американский солдат, запутавшийся в жизни, попадает в Рим и встречает там свою прежнюю любовь. Средиземноморская страсть, сдобренная англо‑саксонским чувством вины. Сюжеты с каждым днем становятся все более избитыми.

Замолчав, он угрюмо уставился на плотный транспортный поток.

Джек тоже посмотрел в окно. Они проехали мрачную церковь Санта Мария Маджоре.

– Когда‑нибудь, – сказал Джек, – по дороге из аэропорта я остановлюсь здесь и посмотрю, как выглядит это здание внутри.

– Это единственный город, – заметил Делани, – где меня не тянет в церкви.

Он сухо усмехнулся.

– Хочешь – верь, хочешь – нет, но в 1942 году я даже исповедовался. Это было в Калифорнии. Кардиолог сказал, что мне осталось жить шесть месяцев.

Когда церковь скрылась из виду, Делани добавил:

– Да, в течение нескольких лет нам обоим чертовски везло.

– Да, – согласился Джек.

– Мы приносили друг другу удачу, – сказал Делани. – Мы словно были на какой‑то период застрахованы от провалов.

Он грустно улыбнулся.

– И надо же было начаться проклятой войне. Делани покачал головой.

– Может быть, мы снова принесем друг другу удачу. Как прежде. Это ведь возможно, правда?

– Вполне, – подтвердил Джек.

– Боже, – сказал Делани, – каким ты был тогда красавцем. Он вздохнул.

– Проклятая война, – тихо произнес Делани и добавил более оживленно: – В конце концов, мы оба остались живы. Не так уж это и мало – жить, да еще в Риме. Ты бывал здесь прежде?

– Два или три раза, – сказал Джек. – По несколько дней.

– Послушай, – сказал Делани. – У тебя есть планы на вечер?

– Нет, – ответил Джек.

– Ты уверен, что не назначил свидание какой‑нибудь истосковавшейся по тебе пышногрудой итальянской кино‑звездочке?

– Вынужден напомнить тебе, – мягко сказал Джек, – теперь я солидный государственный служащий. Прошлое кануло в Лету.

– О'кей, – сказал Делани. – Я позвоню тебе через час. Ты успеешь принять душ, смыть с лица дорожную пыль. Тебя ждет сюрприз.

– Какой? – спросил Джек в тот момент, когда швейцар открыл дверь автомобиля, остановившегося возле отеля.

– Увидишь, – загадочно ответил Делани вылезающему из машины Джеку. – Приготовься к увлекательному вечеру. Встретимся в баре через час.

Водитель уже извлек из багажника вещи Джека; швейцар понес их к гостиничному подъезду. Машина отъехала. Джек помахал рукой Делани, повернулся и зашагал вверх по ступеням. Из вращающейся двери вышли две женщины и мужчина. Они преградили путь Джеку, и он остановился. Женщины держали своего спутника под руки, словно он был болен; более рослая из них обхватила рукой его талию. Поравнявшись с Джеком, мужчина внезапно вырвался и, покачиваясь из стороны в сторону, шагнул к нему. На лице незнакомца блуждала улыбка, волосы его были растрепаны, глаза, смотревшие на Джека, налились кровью. Замахнувшись, мужчина ударил Джека по носу.

– Сэнфорд! – закричала одна из женщин.

– О, боже! – вырвалось у второй.

Джек отлетел назад, глаза его увлажнились. Колонна, оказавшаяся за спиной у Джека, не дала ему упасть. Он тряхнул головой, пытаясь вернуть четкость окружающим его предметам, собрался, стиснул кулаки и шагнул к ударившему его человеку. Но было уже поздно. Мужчина опустился на колени; вяло взмахивая руками, точно, дирижер перед оркестром, исполняющим медленный вальс, он глупо улыбался Джеку.

– Вы что, с ума сошли?

Джек застыл над человеком, касаясь его носком ботинка и ожидая, когда хулиган встанет и его можно будет ударить.

– Arrivederci, Roma[4], – сказал мужчина.

Женщины засуетились вокруг своего спутника; просунув руки ему под мышки, они безуспешно пытались поставить его на ноги. Все трое были явно американцами, женщины, похоже, уже разменяли пятый десяток; коренастому мужчине в измятом костюме было лет тридцать пять.

– О, Сэнфорд, – проговорила более высокая женщина, чуть не плача, – что ты творишь?

Ее шляпу украшали две искусственные гардении.

– Позвать полицейского, сэр?

Швейцар, сделав скорбное лицо, застыл возле Джека.

– Он тут, на углу.

– Ради бога, не надо… – запричитала женщина с гардениями.

– Пусть этот негодяй поднимется, – сказал Джек. Потрогав свой нос рукой, он запачкал ее кровью.

Мужчина, устроившийся на ступенях, посмотрел на Джека; голова его покачивалась, на губах играла хитрая самодовольная улыбка.

Arrivederci, Roma, – запел он.

– Он пьян, – сказала вторая женщина. – Пожалуйста, не бейте его.

Женщинам удалось поставить человека на ноги; они принялись поправлять его костюм, что‑то нашептывать ему, успокаивать Джека и швейцара; они заслонили собой пьяного, не подпуская к нему Джека.

– Стоило нам оказаться в Европе, как он запил. Сэнфорд, неужели тебе не стыдно?

Женщина в шляпе не умолкала ни на мгновение, обращаясь го к Сэнфорду, то к Джеку.

– Боже, вы весь в крови. У вас есть платок? Вы погубите свой прекрасный серый костюм.

Женщина вытащила из кармана платок и дала его Джеку. Он приложил платок к носу. Вторая дама оттолкнула пьяного в сторону, подальше от Джека, пробормотав: «Сэнфорд, ты же обещал вести себя прилично».

Джек почувствовал, что тонкий надушенный платок быстро намокает. Проникающий в ноздри сквозь кровь аромат позался ему знакомым; он озадаченно, неуверенно принюхался этому запаху.

Под portico[5]въехало такси, из него вышла пара; пока мужчина расплачивался с водителем, женщина с любопытством уставилась сначала на Джека, затем на пьяного и его спутниц. Ее осуждающий, холодный взгляд вызвал у Джека желание объяснить им, что тут произошло. Женщина в шляпе снова порылась в сумочке, ни на секунду не закрывая рта.

– Пруденс, – громко зашептала она с бостонским акцентом, – посади этого хулигана в такси. На нас уже смотрят.

Вытащив из сумочки десять тысяч лир, она сунула бумажку Джеку в карман.

Не надо вызывать полицию, хорошо? Простите его, ради бога. Это вам на химчистку.

Послушайте, – начал было Джек, взяв деньги из кармана попытавшись вернуть их женщине. – Я не собираюсь…

– Ну конечно, – отозвалась женщина, воспрянув духом. Она протянула швейцару тысячелировую купюру. Люди, заходившие в отель, поглядывали на них.

– Вы очень любезны, – величественно произнесла американка. – А теперь садись в такси, Сэнфорд. Только прежде извинись перед джентльменом.

Вот что они пели, – кивая и улыбаясь, произнес пьяный, – когда тонула Дория.

– Выпив, он становится невыносим, – заявила женщина. Продемонстрировав недюжинную силу, она впихнула Сэнфорда в автомобиль и захлопнула за собой дверцу.

– Arrivederci, Roma, – донесся из отъезжающей машины голос мужчины. – Итальянские моряки. Команда попрыгала в шлюпки. Вы видели выражение его лица, когда я ему вмазал? Нет, вы видели?

Из открытых окон такси донесся женский смех – звонкий, пронзительный, безудержный; он заглушил рев мотора и шуршание шин.

– Здорово вам досталось, сэр? – спросил швейцар.

Нет, пустяки, – сказал Джек, покачав головой; он проводил взглядом машину, скрывшуюся за углом.

– Этот человек – ваш знакомый?

Заботливо поддерживая Джека за локоть, словно боясь, что он упадет, швейцар подвел его к входной двери.

– Нет, впервые его вижу. Вы знаете, кто он такой?

– Я тоже не встречал его прежде, – сказал швейцар. – И этих дам тоже. Я очень сожалею о происшедшем, сэр.

На его удлиненном лице старого отставника появилось выражение беспокойства.

– Я надеюсь, последствий не будет, сэр?

– Что?

Джек в недоумении замер возле вращающейся двери.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, вы не станете жаловаться администрации, сэр, настаивать на расследовании? – сказал швейцар.

Нет, – ответил Джек. – Не волнуйтесь. Последствий не будет.

– Понимаете, сэр, – проговорил швейцар, – они – не итальянцы.

Джек улыбнулся.

– Я понял. Забудьте это происшествие.

Швейцар, радуясь тому, что репутация его соотечественников не пострадала, церемонно поклонился Джеку.

– Благодарю вас, сэр. Я уверен, ваш нос быстро заживет.

Он толкнул дверь; Джек, прижав окровавленный платок к носу и вдыхая аромат духов, вошел в вестибюль. Подходя к стойке, он узнал этот запах. Его жена пользовалась такими же духами. «Femme», вспомнил он, ну конечно, «Femme».

Когда Джек назвал портье свою фамилию и протянул ему паспорт, служащий отеля приветливо улыбнулся.

– Да, мистер Эндрус, для вас забронирован «люкс».

Он нажал кнопку вызова носильщика и сочувственно посмотрел на Джека.

– Ударились, сэр? – – спросил портье, стоявший на страже благополучия гостей, для которых забронирован «люкс».

– Нет, – отозвался Джек, отнимая платок от носа, чтобы проверить, не остановилась ли кровь. – У меня склонность к носовым кровотечениям. Это наследственное.

О, – огорченно произнес портье, охваченный жалостью ко всем родственникам Джека.

Кровь еще шла, поэтому Джек ехал в лифте, прижав к носу платок. Он уткнулся взглядом в спину носильщика, делая вид, будто не замечает двух молодых женщин, находившихся в кабине; они шептались на испанском, с любопытством поглядывая на Джека.

В гостиной «люкса» стояли свежие цветы; на стенах висели картины с видами Рима. Джек, вспомнив тесную парижскую квартиру с разбросанными по ней детскими вещами и с пятнами на потолке, улыбнулся, радуясь строгой элегантности «люкса». Он так давно не покидал Парижа, что уже забыл, как замечательно оказаться одному в гостиничном номере. Дав носильщику чаевые и письмо к сыну, он осмотрел спальню и просторную, отделанную мрамором ванную с двумя раковинами. Один умывальник для меня, подумал он, второй для кого‑то еще. Взглянув на себя в зеркало, он заметил, что нос начал распухать. Джек слегка надавил на него. Брызнувшая кровь заалела на белой раковине. Похоже, перелома нет, и «фонаря» под глазом не будет, успокоил себя Джек.

«Вот сукин сын», – подумал он, вспомнив сидящего перед вращающейся дверью пьяного, избежавшего наказания. Затолкав в ноздри туалетную бумагу, Джек вызвал горничную и официанта. Вытащил из чемодана бутылку виски, костюм, халат. Критически осмотрел костюм. Реклама утверждала, что в этом американском чемодане можно, не помяв, разместить три костюма, так что необходимость гладить их после путешествия отпадает. Однако на самом деле извлеченный Джеком из чемодана костюм выглядел так, словно его только что жевала корова. Джек скорчил гримасу, вспомнив, сколько он заплатил за чемодан. Джек не мог оставаться в костюме, забрызганном кровью. Увидев его на мистере Эндрусе, любой полицейский мог заподозрить Джека и совершении убийства.

Молодой франтовый официант, которого, несомненно, ждала блестящая карьера, появился в сопровождении горничной – седой сгарушки с виноватой беззубой улыбкой на лице; ее измученный вид говорил о бедности, частых родах, лишениях, вдовстве, мелких кражах.

Джек попросил официанта принести лед и отдал горничной измятый костюм, а также запачканный кровью пиджак, чтобы она привела одежду в порядок.

– Per pulire, per favore[6]– сказал Джек, похвалив себя за то, что он вспомнил, как по‑итальянски будет «чистить».

Осмотрев пиджак, висевший у нее на руке, горничная коснулась пальцем одного из влажных коричневых пятен. Она вопросительно взглянула на Джека.

– Кровь, – сказал он, безуспешно пытаясь вспомнить соответствующее итальянское слово. – Кровь, – повторил он, повысив голос.

Не поняв Джека, старушка заулыбалась угодливо и встре‑воженно.

– Va bene[7], – пробормотала она.

– Sangue[8], – снисходительно, с нетерпением в голосе произнес официант, уходя. – Sangue.

– Ah, si, si, sangue

Горничная затрясла седыми кудряшками, стыдясь своей несообразительности, словно в роскошные отели гости всегда прибывали в костюмах, забрызганных кровью.

– Subito, subito[9].

Она исчезла за дверью вслед за официантом. Ожидая, когда молодой человек вернется со льдом, Джек принялся разбирать вещи. Он разместил остальные костюмы в шкафу, надеясь, что к завтрашнему утру они отвисятся. Поставил на туалетный столик в спальне обтянутую кожей рамку с фотографией жены и детей. Затем Джек шагнул на небольшой балкон, но «люкс» выходил на сторону, противоположную фасадной. Эндрус увидел лишь соседний дом, отделенный от гостиницы переулком; здание, умытое дождем, серело на фоне вечернего неба, в его окнах отражалось неоновое многоцветье римской рекламы. Откуда‑то снизу доносился громкий, ритмичный рок‑н‑ролл. Прохладный воздух был еще насыщен влагой; безликие контуры зданий, неоновые огни, резкие, дисгармоничные звуки музыки казались приметами любого современного города, принадлежавшего веку Америки. Вид, открывающийся с балкона, ничем не напоминал о временах, когда Цезарь правил здесь народом, Микеланджело спорил с папой, а короли короновались в двух милях от этого места.

Замерзший Джек вернулся в комнату, укрывшись за высокой стеклянной дверью от пронзительных звуков радио. Он заметил лежащую на туалетном столике скомканную купюру достоинством в десять тысяч лир, которую ему навязала та женщина. Он улыбнулся, подумав о том, что ему доводилось проливать кровь за меньшую сумму. Джек разгладил ассигнацию и положил ее в бумажник, но не в отделение для денег, а рядом с правами.

Когда официант принес лед, Джек налил себе виски, разбавив его водой. Он снял туфли, сел на край кровати и стал потягивать жидкость; путешествие утомило Джека, припухший нос слегка ныл.

Сидя так с опущенными веками, чувствуя вкус крови, Джек увидел перед глазами другую, медленно кристаллизующуюся, картину – призрачное воспоминание о далеком детстве. Тогда он сидел на деревянной скамье, и кровь стояла в горле. Джек полностью закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, и видение стало более ясным. Весенний день, влажная трава пахнет свежестью. Ему десять лет, он находится на школьном бейсбольном поле; отскочивший от земли мяч угодил ему в переносицу. Кровотечение длилось три часа, пока домой не пришел отец, который приложил лед к затылку мальчика и заставил его лечь на кровать так, чтобы запрокинутая голова свисала с ее края.

– Следующий раз, – весело сказал отец, когда мать с тревогой на лице застыла над сыном, – ты не будешь отбивать мяч носом.

– Я не ждал такого отскока, – хрипло сказал Джек.

– В жизни отскок часто бывает неожиданным, – назидательным тоном произнес отец. – Это нормальное явление. О нем забывать нельзя.

Вспоминая, Джек улыбнулся; он почувствовал себя лучше. Благодаря вкусу крови, вернувшему его в детство, он словно сбросил несколько лет. Джек поставил на столик недопитое виски, взял из ведерка кусок льда и, прижав его к основанию черепа, лег на спину. Он был рад тому, что отец предстал перед его глазами молодым человеком.

Джек начал погружаться в дремоту, не замечая холодных капель, катившихся за воротник. «Sangue. Sangue», – мысленно произнес он. – Как же я мог забыть такое простое слово?

 

 

Придя в бар, Джек не нашел там Делани. Он успел принять душ, тщательно причесать влажные волосы, надеть отутюженный костюм. Нос его оставался немного припухшим, но кровотечение прекратилось. Душ взбодрил Джека, помог прогнать сонливость, зарядил энергией. В баре было много солидных американцев среднего возраста; они заслужили свои коктейли долгим стоянием перед статуями и алтарями, походами к развалинам и триумфальным аркам, хлопотами, предшествующими аудиенции у папы. Все места у стойки были заняты; чтобы получить мартини, Джеку пришлось протиснуться между сидевшими там мужчиной и женщиной.

– Он сказал, что не понимает по‑немецки, – произнесла с сильным немецким акцентом женщина, – но я знаю, что он солгал. Все евреи понимают немецкую речь.

– Ты откуда? – спросил мужчина.

– Из Гамбурга, – ответила его рыжеволосая собеседница. Черное платье с глубоким вырезом спереди плотно облегало ее пышную фигуру; у женщины было хитрое порочное лицо и крупные красноватые руки крестьянки. Джек, за последние несколько лет заходивший в этот бар три‑четыре раза, уже видел ее здесь; угадать профессию женщины не составляло труда. Заведение было приличным, и поэтому немка сама не приставала к мужчинам, но у нее, несомненно, была договоренность с хозяином бара.

Немцы, подумал Джек, с отвращением поглядев на женщину, готовы удовлетворять любые запросы послевоенной Европы. Парижские шлюхи хотя бы не выглядят такими самодовольными.

Он повернулся спиной к паре, сидевшей у стойки; держа бокал в руке, обвел взглядом комнату. Компания стоявших возле Джека молодых итальянцев загораживала от него ближний угол зала; великолепно постриженные, в галстуках нежных тонов, повязанных вокруг ослепительно белых воротничков, они оживленно беседовали; красивые, полные жизненных сил, готовые к любви, преступлению, путешествиям, юноши оценивающе разглядывали каждую входившую в бар женщину. Джек позавидовал их красоте, уверенности, молодости, но прежде всего – их непосредственности. Как большинство американцев, Джек всегда скрывал свои эмоции, и эта недостижимая итальянская раскрепощенность, нескрываемое жизнелюбие и бесстыдная доступность вызывали у него сознание собственной неопытности и глупой невинности.

Джек сделал шаг в сторону, чтобы осмотреть весь бар. Он пригляделся к лицам посетителей и понял, что он ищет ударившего его мужчину, а также женщин, сопровождавших пьяного. Их в баре не было. Недовольный собой, пожал плечами. «Что бы я сделал, если бы увидел его?» – подумал Джек.

Допив коктейль, он собрался заказать новую порцию, но тут заметил вошедшего в зал Делани; Морис был в том же пальто, что и прежде, из его кармана торчала кепка. Мягкие светлые волосы Делани падали на лицо, черты которого выдавали тяжелый, властный характер режиссера.

– Мы опаздываем, – с ходу произнес Делани. – Идем отсюда. Терпеть не могу эту дыру. Здесь собираются одни паразиты.

Он с неприязнью посмотрел на группу итальянцев, на шлюху‑немку, на измученных экскурсиями американцев.

Джек заплатил за мартини и вслед за Делани направился к двери.

– Куда мы опаздываем? – спросил он.

– Увидишь, увидишь, – сказал Делани, наслаждаясь заинтригованностью Джека.

Внезапно остановившись, Морис с любопытством посмотрел на своего друга.

Что у тебя с носом?

– Пьяный ударил меня возле гостиницы, – смущенно пояснил Джек.

– Когда?

– Через минуту после твоего отъезда. – Ты встречал его раньше?

– Никогда. Делани усмехнулся.

– Ты мгновенно включился в бурлящую жизнь Вечного Города, да? Я здесь уже пять месяцев, а меня никто еще не стукнул.

– Зато тебе успели испачкать воротничок губной помадой, – сказал Джек, шагая к выходу:

Рука Делани виновато потянулась к горлу.

– И где это меня угораздило?

– Клара обедает с нами? – спросил Джек, подойдя к двери.

– Нет, – сказал Делани, не вдаваясь в подробности.

Они сели в зеленый «фиат»; швейцар с армейской выправкой сочувственно поглядел на нос Джека, словно он напомнил ему о грехах собственной юности, и захлопнул дверцу автомобиля.

Делани, расположившись в углу и держа спину очень прямо, смотрел на проносившиеся мимо машины.

– Господи, – сказал он, – итальянцы мчатся как юнцы, мечтающие занять первое место в воскресных автогонках.

– Ну, – отозвался Джек, – французы ездят еще более лихо. Они всегда несутся так, словно спешат забрать свои деньги из банка, который вот‑вот разорится. Как‑то раз я спросил одного француза, почему они всегда мчатся так быстро. Подумав, он ответил: «Мы проиграли войну».

Делани улыбнулся.

– Ты, видно, стал знатоком французов, – сказал он.

– Французы – непостижимая нация, – возразил Джек. – Ну, Морис, говори – куда мы едем?

– Если ты способен лить слезы, готовься к этому, – сказал Делани. – Скоро увидишь.

Он замурлыкал себе под нос, загадочно улыбаясь. Это была какая‑то известная старая песенка, но Делани так безбожно искажал мотив, что Джек не узнавал ее; однако он чувствовал, что она ему знакома и что Делани вспомнил о ней неспроста.

Автомобиль остановился перед кинотеатром.

– Приехали, – сказал Делани.

Он вышел из «фиата» и придержал дверцу для Джека.

– Я надеюсь, ты потерпишь еще немного без еды.

Он не спускал глаз с Джека, увидевшего перед собой афишу фильма «Украденная полночь»; это была старая лента, снятая Делани. В списке актеров, приведенном на плакате, первым значился Джеймс Роял. У входа висела увеличенная фотография Джека, сделанная лет двадцать назад, еще до ранения и связанного с ним утолщения челюсти. Джек уже не помнил себя таким красивым.

– Что за идея? – сказал Джек.

– Я думал, тебе будет интересно, – невинно произнес Делани.

– Я в этом не уверен.

Теперь Джек догадался, что за мелодию напевал Делани в машине. Это была довоенная песенка «Провожая домой мою крошку»; она исполнялась несколько раз в течение фильма, ее мелодия была использована композитором, сочинявшим музыку для картины, в качестве лейтмотива, на фоне которого проходили ключевые сцены.

– Об этом позаботился рекламный отдел, – сообщил Морис. – Пусть публика увидит, что создал в молодости знаменитый режиссер, ныне работающий в Риме:

– Ты сам еще не смотрел?

Джек не отрывал взгляда от блестящей, ярко освещенной фотографии.

– Нет, – ответил Делани. – Я решил, что сидеть рядом с тобой во время сеанса – мой долг друга.

– Долг друга, – повторил Джек. – Когда ты видел фильм последний раз?

– Лет десять – пятнадцать тому назад. Делани взглянул на часы.

– Черт с ним. Этот мерзавец опять опаздывает. Не будем его ждать. Он отыщет нас после сеанса.

– Ты это о ком? – спросил Джек, идя за Делани к кассе.

– Об одном французском журналисте, который пишет обо мне статью для парижской газеты, – сказал Делани, протягивая в окошечко деньги.

Он обращался с итальянскими купюрами так, словно они обжигали его руки.

Он назвал себя твоим другом. Его зовут Жан‑Батист Деспьер.

– Да, он – мой друг, – обрадованно подтвердил Джек.

Он познакомился с Деспьером лет десять – двадцать тому назад; когда Деспьер возвращался в Париж из своих странствий, они всегда играли в теннис. Джек знал, что присутствие Деспьера в Риме сделает эти две недели гораздо более приятными. Когда в 1949‑м Джек впервые приехал в Рим, Деспьер пов