Часть четвёртая. Белая река 22 страница

На столе потрескивала оплывшая свеча, блики от неё колыхались по стенам, и вдруг за печью ожил и запел свою мирную песню согревшийся сверчок...

Когда свечка мигнула и погасла, они вдруг разом смолкли, исторгнув все слова и уловки перед главным мигом, и дрогнули встретившиеся руки и сомкнулись обережным кольцом, истомившиеся от жажды необоримой...

Творение мира было в эту ночь в русской избе... Сверчок пел и пел славную песню любви, и колыхались, и трещали стены от этой песни, и всхлипывал домовой от радости жизни людской...

Плач великого женского счастья исторгла Ирина, когда Егор положил тяжелую ладонь на ее трепещущий живот... И открылся им занавес в мир нерукотворный.

Егор ясно видел сквозь тьму потолка огромный серебряный купол храма с поднебесным крестом... И возносился и падал, вновь сливаясь с нею, и шепот её страстный постигал горячечным сознанием:

— Я тебя рожаю... это такая сладкая боль... такая радость...

— А я вижу старинную русскую крепость, мы выходим с тобой из храма; вижу на снегу стаю голубей... они что-то клюют, суетятся... а перед ними кружится серебристо-белый голубь, кружится и что-то им говорит... воркует... он удивительно красив... неземная красота у этого голубя... я знаю, что он им говорит, но разобрать не могу...

— Милый мой... от тебя исходит особый свет, ты такой красивый, я тебя вижу во тьме в этом сиянии, — она тискала его за шею, прижимала и ощущала тяжесть и сладкую энергию его неустанного движения, его полёта в ней... его рождения из самой себя. Она задыхалась и жарко шептала:

— Ой! Открылся люк в потолке... светящийся люк в небо... нас несёт туда... Милый мой... я каждый раз умираю и рождаюсь вновь с тобою, родной мой...

К утру изнемогшие, бестелесные, они словно парили над землёю на ковре-полатях, изнемог и сверчок, и только домовой старчески воздыхал в трубе и ворочался, плутая в далеком прошлом, в горестях и радостях людских этой русской избы...

Он слышал тихий голос мужской и дивился силе его и прозрению вещему, необычному и пугающему...

— Опять открылся занавес... вижу ясно в красках какую-то войну на древней Руси... Ночь... Окружённый крепостными стенами, горит город... В отсветах пожаров купола церквей. Слышу рёв и хряск битвы великой...

На стены, по деревянным лестницам, приступом лезут кочевники... идёт сеча... гроздьями падают убитые вниз, льётся горящая смола... стон и крики, звон мечей... Всё горит и кипит... Это какой-то прорыв в прошлое, это всё было, и город похож на наш монастырь...

Вижу какие-то иные планеты и цивилизации с высоты птичьего полёта. Мы летим с тобою над многими городами из стекла и светлого металла, всё ажурно переплетено, всё не как у нас на Земле... восторг от этого технического совершенства... но людей не видно... всё холодно и пусто...

— Милый мой... желанный мой... мне молиться хочется на тебя, молиться истово... ты — мой бог... моё Солнце... мой мир... Когда мы сливаемся вместе — возникает яркая звезда на небосклоне и сияет... я возношусь к ней, и если бы я умерла в этот момент, то была бы счастлива этим вознесением... во мне чувство бесконечно родного существа в тебе и священной нежности...

Что это? Разве можно так любить? Радость принадлежать только тебе... быть только твоею... Я каждый раз становлюсь твоей женщиной... ты творишь меня... бесконечно мой первый... но и мысль, что ты последний — доставляет особое наслаждение... после тебя допустить в свой мир невозможно никого, он не примет...

Если тебя не будет... то больше никого не будет... ты — властелин, ты — царишь во мне... я раба, подданная твоя... я вся в твоей силе и мощи... Господи!!! Прости меня и помилуй... что ставлю наравне с Тобою свою любовь...

Соединились дни и ночи, время растянулось в вечность и сжалось в единый миг, как всполох сухой зарницы на краю света. Только когда загремела под окном машина и они поняли, что приехал Мошняков, удивились, что он помешал им быть вместе, и только теперь заметили, как на окне отогрелась и пышно расцвела алыми гроздьями буйная герань...

Все стало необычным в этом доме, всё родным и дорогим до боли сердечной, они словно прожили тут целую жизнь, а когда зашёл Мошняков, всхрустывая по половицам свежим снегом на сапогах, они ещё более удивились, увидев заснеженный мир за окнами, и Егор недоумённо спросил:

— Ты чё так рано приехал?

— Как рано? Трое суток миновало...

— Трое суток? Не может быть... Садись, попей чаю...

Мошняков присел к столу и тоже выставился на удивительно яркую герань, сочную и бушующую красками... Но взгляд его проник сквозь неё, пролетел над гроздьями цветов и опять упёрся в заветное крыльцо в немом ожидании и тоске.

Егор перехватил этот взгляд и тут же увидел, как из дверей соседнего дома вышла молодая женщина, даже на расстоянии была видна её стать и красота, и спросил у старшины:

— Это она дала тебе молока в тот раз?

— Она, — еле слышно выдохнул Мошняков. — Скажи мне, на какой грядке растут такие женщины, как твоя Ирина и она... где мне найти эту грядку... Она свято любит своего Сашу. Как она его любит! Лишь бы он остался живой и вернулся. Такую любовь трудно найти... Это — Божий дар... Что же нужно сделать такое, чтобы Бог помиловал такой любовью, такой женщиной...

Старшина вдруг порывисто схватил горшок с геранью и выскочил из дому. Егор с Ириной услышали через окно его грубый, прерывистый голос:

— Надежда! Возьми цветок к себе... ить вымерзнет в пустом доме... ты поглянь, как расцвёл...

Надя подошла, осторожно приняла горшок с геранью и прижала его ласково к груди, утопив смеющееся лицо в алых гроздьях. Потом осторожно, словно боясь расплескать эту волшебную красоту, понесла цветы в вытянутых руках к своему дому, точно так, как нёс от него спасительное для души своей парное молоко старшина Мошняков.

Он глядел ей вслед, и Ирина с Егором видели через окно, как ходили желваки по скулам каменного лица казака, видели всю бурю чувств его потаённых, всю печаль и надежду на встречу с любимым человеком на пути своём.

* * *

Глубокое окошко кельи ало затлело рассветом, словно расцвела во всю ширь неба над русскими снегами сочнокрылая герань, вобравшая в себя и исторгшая муки и сладость любви человеческой.

Ирина осторожно разбудила Васятку, трепетно и часто вдыхая его молочно-парное тепло, его детский непорочный дух, жаркий и головокружительный. Он резво вскочил и, потирая кулачком глаза, проскользнул мимо неё к тазику на полу, и горячая струйка дзинькнула в него, как колокольчик далёкий...

Ирина одела его, сунула в руку пирожок с яблоками и стала ждать появления Скарабеева, как просил Окаемов.

Вскоре хлопнула дверь входная и послышались стремительные шаги по скрипучим половицам тёмного коридора, вот распахнулась келья, и он вошёл, внеся с собой морозный утренний запах, свежесть и веселье сильного и очень большого человека, знающего нечто такое в судьбах каждого, что недоступно обычному смертному.

Ирина побаивалась начальства и привычно вытянулась перед ним, оправляя складки гимнастёрки, и ещё более остолбенела в испуге, впервые увидев Скарабеева в настоящей форме и звании генерала армии.

— Вольно! — радостно гаркнул гость и стремительно подхватил Васеньку на руки, нежно прижал к своей груди и трижды расцеловал в щёки, как взрослого человека. Сел на табурет и начал вынимать из карманов бесчисленные гостинцы.

Тут были и шоколадные конфеты, и леденцы в красивой баночке, и свистулька из глины, и целая горсть оловянных солдатиков, и ловко сделанные копии самолётиков.

Глаза Васеньки разгорелись от такого обилия подарков, он прижимал их к груди и озадаченно поглядел на мамушку, а дяденька всё доставал из карманов то цветные карандаши, то надувные шарики.

— Спаси-ибо-о, — тянул Вася едва слышно, а потом соскочил с колен дарителя, положил все богатства на койку и сам полез под неё в дальний угол, сопя и что-то радостно восклицая.

Он выпятился оттуда задом, таща за собой деревянный ящик с особыми своими сокровищами и игрушками.

Порылся в нём, достал со дна какую-то медную позеленевшую шкатулочку и вынул из неё что-то завёрнутое в тряпицу, торопливо вскочил на ноги и торжественно понёс на вытянутых ручонках этот сверточек Скарабееву.

— А это — мой подарок вам, дяденька. Я это нашёл, когда копал берлогу для Никитушки у кельи дедушки Илия... я хотел ему отдать, а дедушка сказал, чтобы я это хорошо хранил и подарил только тому, кому сильно захочу... У мамушки такая есть, вот я вам и дарю... возьмите.

Скарабеев поблагодарил и стал разворачивать темную тряпицу, ощущая в ней что-то тяжелое и твердое, а когда подарок открылся, то остолбенело уставился на него и поднял глаза на Ирину.

— Вы видели это?

— Видела...

— Это невероятно, — Скарабеев поднялся и подошел к окну, чтобы лучше разглядеть вещицу, долго крутил её в руках, протёр рукавом шинели.

В правильном овале, изукрашенным причудливым окладом и тускло сверкнувшими каменьями, на эмали проступил лик Богородицы древнейшего письма. Панагия была необычайна и прекрасна, на толстой цепи, несомненно ручной работы искусного художника.

Он ещё протёр цепь и панагию рукавом и озадаченно проговорил:

— Но ведь, это всё из серебра и золота! Место этой вещи в музее...

Тут скрипнула дверь и вошёл Илий. Он перешагнул порог и милостиво приласкал Васятку. Тихо шепнул ему на ухо:

— Подарил-таки... молодец! — Приподнял голову на стоящего Скарабеева и твёрдо заключил: — Дар непорочного дитя должен быть у тебя, сын мой... Это — милость Божья и послание тебе в преодолении великих испытаний... Береги панагию и держи всегда при себе...

Я пришёл сказать, что готов ехать на крестный ход в Петроград, согласно Определению Богородицы, но милостью её и сей отрок освящён. Он должен быть с нами... Он должен идти со свечой впереди иконы при выносе из Владимирского собора...

Не бойтесь, в пути с нами ничего не случится и мы достигнем цели, прибудем в град святого Петра. Когда нужно выезжать?

— Немедленно! — глухо уронил Скарабеев, поцеловал панагию и поклонился старцу. Расстегнул шинель и положил панагию во внутренний карман мундира, на левую сторону груди. Он сразу же почуял прилив сил, решительности и радости этого необычного подарка, этого небесного благословения.

— Панагия сия дарована самим Преподобным Сергием первопустыннику и основателю монастыря... А Преподобному Сергию сей дар поднесён князем Дмитрием Донским после победы над поганым Мамаем на Куликовом поле... Все считали её пропавшей безвозвратно, но явилась она на свет в нужный час... Храни тя Бог, Георгий!

Никиту охватила этим утром какая-то сонливая тоска. Он побродил у кельи в ожидании своего кормильца Васеньки и ласкового старца, а потом залёг в уготовленную ему глубокую берложку в откосе небольшого холма, заросшего малинником и смородиной: тут было загодя настелено душистого сена.

Медвежонок поворчал, зарываясь в него, завалил толстой подстилкой входной лаз и его окутала благостная мгла.

Закрыв лапами морду, он провалился в тёплый сон, как в летнюю нагретую солнцем воду пруда, и поплыл, заколыхался, поскуливая и удивлённо видя целые миры, полные ягод и леса, пахнущие мёдом луга. Сладок сон подступил...

Он всё проваливался и проваливался сквозь века, и, наконец, открылось ему знакомое озеро за монастырём, где он часто бывал с Васяткой, но оно казалось вдвое больше и дубравы вокруг могучие высились, и с удивлением увидел, что нет ни каменных стен, ни самого монастыря, а только белела на просторном холме средь дубрав и сосен свежевыструганными боками небольшая избёнка и тёк от неё стук топора.

Никита подошёл берегом к этому зову и вскоре увидел человека в длинном чёрном одеянии, работающего келью. Зверь осторожно крался к нему и увидел тяжёлый раскачивающийся крест на шее монаха и убоялся идти ближе, взрявкнув для острастки.

Монах услышал его, воткнул топор в бревно и пошёл навстречу, приветливо улыбаясь и маня медвежонка, бросил ему под ноги ржаной сухарь и коснулся мохнатого загривка сильной рукой и приласкал.

Молодое лицо монаха было радостным, светлая бородка пушилась по лицу, голубые глаза ярко и кротко взирали на зверя и сказали ему безгласо, что долог путь их совместный по жизни отшельнической бысть. И дружба зачалась с этого сухарика ржаного.

И ещё глаза первопустынника у озера чистого поведали, что каждую земную зиму, он будет являться в это древнее лето и станет помогать строить пустынь на берегах диких и следовать за монахом, и долго скучать при его молитвенном бдении без друга и брата лесного...

Тучные луга и леса стлались вокруг, вепри и олени непуганые паслись на полянах, совсем не боясь человека, озеро кипело рыбой и птицей; богатая земля наполнена гулом пчелиным и пением райским неугомонных птах.

Солнце вставало и садилось, грозы гремели и лили парные дожди, кельюшка возрастала среди лесов и крышу обрела; и вот принёс монах завёрнутую в холстину большую икону и утвердил её в углу, сняв покрова самотканые.

Когда затлела под нею свеча, глянули на изумлённого Никитушку с иконы два знакомых лица из той монастырской жизни...

Очень схожий с Васенькой мальчик был на руках похожей на его мамушку женщины, подобно той, что явилась на поляну к Илию и напугала Никитушку светом своим и голосом певуче-неземным...

Зелёный шум и трепет листьев слышался Никитушке над кельей... А снег земной всё шёл и шёл, засыпая холм смородиновый и тёплую берложку под ним. Нежно шелестели снежинки, боясь разбудить спящего зверя-отрока, зверя-сироту малого, убаюканного снами вещими времён прошлых.

Колыбелили песни вьюги над ним, хрустели и щёлкали трели морозов в лесах, лёд на озере гулко кололся и всхряскивал... а Никитушка всхрапывал...

По лесам горним скакивал, помогал всё укладывать брёвна в стены охранные, привечал новых странников, храм первейший закладывал, лепоту в нём угадывал и молитвенным пением сердце гулкое радовал... лето красное-тёплое, в небе плавают соколы, в дебрях совы глазастые, в реках рыбы пузастые, солнца брызги лучистые в водах озера чистого, мёдом ветры набрякшие... во трудах тяжких братия, келий стенушки светятся, гряды с сочною репою, гряды с зеленью сладкою и овсы взросли ладные...

Вдруг всё замерло-ахнуло, новый звук от холма пошёл, колокольный-молитвенный, монастырь уже стоит на нём, от холма тропки долгие, за лесами, за долами, за морями и реками — крепость русская светлая. Крепость духа народного, первозданно-природная, недоступная ворогу, недолётная ворону.

Тут творится великое — собирается Русь крепчать, ворог станет стонать-кричать, пред святыми пред ликами, потеряет враг силушку, вопадёт во кручинушку, не поймёт силу Божию старцев вида убогого...

Для чего церкви строятся — сила русских удвоится, род сольётся в единый путь, разорвёт крепи рабских пут, и гардарики выстроят и в боях смертных выстоят... ничего на Руси не зря — от часовни до монастыря...

Две медведицы пасутся над Никитушкой у безбрежной белой реки... Привольно и просторно пастбище их светлое, бездонна млечная река, неведомы истоки её, и устье вливается в ещё более необозримый океан.

Шевелится и мерцает ток вечности вод ясных, тих бег их и благостен сквозь тьму и хлад, неиссякаем поток полноводный, неподвластен времени и велик пространством, непредсказуема мощь его славная...

Зрит Большая Медведица Малую, а не могут сойтись они вместе, столь обширны звёздные луга их великие, столь непомерны расстояния... Две медведицы каждую ночь видимы с голубой горошины, стремглав летящей в коловерти движения вокруг клубка огненного...

Сияет белая река млечным током звездушек, бредут и бредут медведицы по её тёмным берегам без устали и страха, бессмертны они и велики значением своим волшебным для мига жизни людей на земле далёкой.

Каждый человек приходит красной рекой, а уходит белой, рекой бессмертия духа и святости, и возлетают души их к Большой Медведице, откуда, по преданию древнему, явились белые русичи, посланниками Великого Белого Старца, там и высится престол Творца их создавшего...

Течёт река вечности, белая млечная вода миров иных загадочных уж недоступных ветру солнечному галактики малой. Мерцают звёзды мудрые, высоки их зениты, ясны их зеницы — взоры прабаб и прадедов, восторгом жизни и страхом греха смиряют людскую гордынь на песчинке-земле, объятой воздухом...

Жить бы миром им миг свой малый, но очарованы бесами и в крови прокляты они существовать, истребляя друг друга, неведомо зачем...

* * *

Крестный ход вокруг осаждённого Ленинграда. Уверенно вышел из Владимирского собора мальчик лет пяти с толстой горящей свечой в вытянутых руках. Глаза его были устремлены на этот негасимый огонь и путь пред собою.

За ним ступал согбённый старец в монашеском одеянии, и следом бережно несли икону Казанской Божией Матери, Великую Спасительницу и хранительницу России.

Полоскались на ветру хоругви, несомые священниками, большой золоченый крест возносился, крепко зажатый в руках рослого воина с лицом, словно вырубленным из дубового полена. Мошняков нёс крест осторожно и смело, не обращая внимания на недоумённые возгласы со всех сторон:

— Смотрите, опять попы вылезли! Кто это безобразие разрешил! Это — провокация! Фашистов идут встречать! Немедленно звоните в НКВД!

Егор Быков подходил к крикунам, требовал документы, и те трусливо ретировались, освобождая путь. Неожиданно появилась легковая машина и резко затормозила перед идущими.

Из неё грузно вылез какой-то чернявый полковник и с яростно искаженным лицом визгливо потребовал немедленно убраться церковникам с проезжей части. Егор спокойно подошел к нему, откозырял, сурово проговорил:

— Уберите машину!

— Да я вас, да я... Предъявите документы! — но вдруг ожёгся о железный взгляд Быкова и промямлил: — Кто разрешил? Под трибунал...

— Не ваше дело, предъявите свои документы, — и показал такой мандат, что у интенданта глаза полезли на лоб.

— Сейчас, сию минуточку, — он торопливо сунулся в машину, и она резво скрылась из виду.

Хотя и было раннее утро, но по улицам шли колонны войск, застывали прохожие на тротуарах, редкие милиционеры и военные патрули ощущали в этом явлении что-то грозное и необходимое; никто не смел более мешать.

К крёстному ходу стали присоединяться гражданские люди, старики и старухи, дети и молодые женщины. Многие из них плакали, крестились и оживали сумеречными лицами. Когда вышли на окраину города, где уже явственно был слышен бой, толпа стала густой и плотной и не желала расходиться.

По особому маршруту, сверяясь по карте, сам полковник Лебедев прокладывал путь. Егор и шестеро бельцов из монастыря шли далеко впереди колонны, приказывая машинам и повозкам взять на обочину и остановиться.

Они шли и шли, под молитвенное пение церковного хора и всех примкнувших. Покачиваясь на руках, плыла Богородица вокруг русского града и позади шествия словно возрастала незримая могучая стена до самого неба, она не дозволит врагу переступить оберег святой и войти в град русский.

Васенька стомился, но упорно шёл со свечой впереди дедушки Илия, несущего прижатую к груди книгу со священным писанием. Взгляд старца был далёк и весел, морозец разрумянил его сухое лицо, и, когда они остановились в полдень перекусить и отдохнуть, вдруг сказал Васеньке, указывая рукой на открывшийся глазу купол Исаакиевского собора:

— Гляди и помни, радость моя... это — твой город и через много лет ты станешь жить тут и молитвы творить во спасение России от иного нашествия, и труден путь твой станет и тернист.

— Я буду здесь жить?

— Будете, ваше боголюбие...

Крестному ходу была придана полевая кухня, а когда стемнело, подошли к подготовленным и установленным загодя армейским палаткам, где топились печи и ждали застланные раскладушки для отдыха. Расторопный и предусмотрительный Лебедев обо всём позаботился, даже успел достать палатки для всех гражданских.

Даже, когда появилась какая-то особая группа НКВД, вооружённая до зубов при двух ручных пулемётах, он сумел так дело повести, так их закружил и запутал, что Егору и его бельцам не составляло особого труда разоружить людей с малиновыми петлицами и вынудить повиноваться, ибо никаким документам они не верили и спесь несли дьявольскую от своего всевластия.

Лебедев, под охраной, отправил их в сторону фронта с грозным приказом в пакете, немедленно поставить рядовыми в строй для обороны города. Следующим утром крестный ход возобновил движение.

Мошняков передал крест одному из бельцов и шёл впереди с Васенькой на руках, всё так же твёрдо и серьёзно сжимающим горящую свечу.

Вид этого сурового воина с мальчишкой вызывал особое почтение и изумление у всех встречных и особый испуг у рьяных безбожников, но никто не смел мешать торжественному и неумолимому движению, а многие солдаты и пожилые ополченцы крестились и кланялись, не обращая внимания на остерегающие взгляды политруков.

Скрипел снег под ногами, беспрестанная молитва лилась с уст священников. Старца Илия пошатывало от усталости и неизбывной радости: ещё немного, и круг замкнётся, он должен дойти, он обязан выстоять и замкнуть этот обережный круг.

И в тот миг будет выполнено первое великое Определение — город станет неуязвим. Он часто оглядывался на покрытую изморозью икону и крестился на образ Богородицы, прижавшей к груди Младенца Мира.

Свет нежности материнской исходил от Хранительницы России, и старец пел вслед за хором молитвы, и слёзы счастья текли по его нахолодавшим щекам и замерзали драгоценными каменьями на белой бороде.

Васенька на руках Мошнякова чувствовал себя удивительно сильным и взрослым, он был наравне со всеми и даже выше некоторых идущих.

От колыхания шагов изредка скатывался со свечи горячий воск и обжигал руки его, но Васенька пересиливал боль, и воск застывал, а следующие струйки уже наплывали по нему и не пекли кожу.

Он очень боялся, что свеча погаснет, пламя иной раз ложилось и от ветра почти затухало синим огоньком, но вновь и вновь разгоралось, и опять ясный свет его согревал озябшее лицо мальчонки и привораживал взгляд.

Где-то совсем недалеко ахали взрывы снарядов, в небе кружили и строчили самолёты, тяжелые танки обгоняли идущих и обдавали чадной вонью перегоревшей солярки.

Васенька близко видал войну, бредущих раненых от фронта с окровавленными бинтами, их страдальческие взгляды, разом оживающие при виде его и горящей свечи; он осознавал детским разумением, что происходит нечто серьёзное, что это не игра, не напрасная трата сил, а какое-то обязательное и нужное послушание, требующее терпения, чтобы исполнить его до конца.

Руки Васеньки устали держать свечу, слабость растекалась по тельцу, он всё чаще оглядывался, ища глазами далёкий купол Исаакиевского собора, и это придавало ему силёнок.

Он удивился словам Илия о том, что некогда будет жить в этом городе, но когда вышел со свечою из собора, все вдруг показалось очень дорогим и узнаваемым памятью какого-то прошлого или будущего.

Когда Егор попросил старца освободить Васеньку от крестного хода и усадить его в машину Лебедева, сопровождающую идущих, Вася вдруг проявил дюжую стойкость и не дал согласия, даже расплакался от обиды.

Догорала одна свеча, и Мошняков зажигал от её огарка новую, а толстый огарок бережно прятал в карман. Когда Егор спросил, зачем он это делает, Мошняков смутился, а потом нехотя ответил:

— Зачем добру пропадать, повезу Надежде...

Вася очень сожалел, что не взяли с собой мамушку и бабушку Марию, вот бы они сейчас поглядели на его ответственное и нужное дело, на важное и совсем взрослое дело, порученное ему, и он старательно его исполнял и страшился уснуть, убаюкаться в тепле дяденьки Мошнякова и колыхании его шагов.

В конце крестного хода он сам попросился с рук и уверенно шёл впереди со свечой. Егор вдруг удивлённый остановился, увидев его со стороны и заметив разительную перемену в облике мальчишки.

Своей скорой походкой, чтобы поспевать за взрослыми, строгим и торжественным выражением лица, всем своим обликом он дивно стал походить на старца Илия...

Шёл со свечой маленький и мудрый старец, непорочный и светлый от самого рождения, страдальный своим сиротством, начавший жизнь в духовной чистоте и идущий белым путём за Илием, белой дорогой крестного хода тоже страдальной и бездольной в войне Русской Земли.

Быков чем пристальнее к нему приглядывался, тем пуще поражался этому дорогому для себя дитю, старательно и любовно исполняющему древний ритуал оберега Родины, многих жизней, обводящий огнём своей свечи пламенный круг веры православной, обережный молитвенный круг от врагов видимых и невидимых.

Васенька вступил в борьбу с ними с младых лет и на особом счету пребудет отныне у Света и Тьмы, оказавшись в самом пекле битвы Добра и Зла, — и смело пойдёт этим белым путём, торной дорогою, прокладываемой ему бредущим впереди Илием.

— Милый ты мой... — горестно прошептал Быков и понял, что с этого момента Васенька уже не принадлежит всецело им с Ириной; его призвала Земля Русская на бой за неё, он вышел и готов идти до конца...

— Милый Васятка, — опять проронил Егор, и ему нестерпимо захотелось дотронуться до него, понести на руках, понянчить и поцеловать, и вдруг, всё пронзительнее стал сознавать, что уже невозможно обращаться с ним, как с неразумным дитём.

Этот крестный ход и непрестанные молитвы и пение станут главными в его детской, но уже соборной жизни, отринут былые шалости и игрушечные подвиги — подвиг духа воззовёт отрока.

И Егор чуял биение его восторгнувшегося сердца, его обогащённое сознание, его радостное отречение от всего прошлого мирского и суетного...

Шёл впереди крестного хода младой воин, белец новой Православной русской армии... и не было страха, и преград он не ведал на своём пути.

Глава 3

К Москве катились эшелоны не с полушубками для немецких солдат, не с тёплым обмундированием, а с новенькой парадной формой для торжества на Красной площади поверженной столицы русских.

Гремели жестокие бои под Москвой, — и Скарабеев был направлен Ставкой на самый ответственный участок фронта для организации обороны.

Он приехал в небольшой городок, где разместили штаб армии, потерявший связь и контроль над войсками, и увидел, как конвоиры выводят из здания лётчика со связанными за спиной руками.

— В чем дело? — спросил он холеного майора НКВД, сопровождавшего арестованного.

— Паникер... Берия лично приказал арестовать и расстрелять без суда.

— За что?

— Известил штаб, что к Москве идёт по шоссе колонна танков немцев и что она уже за Можайском.

— Это правда? — резко обернулся Скарабеев к лётчику, шедшему с поникшей головой, без ремня.

— Правда... час назад я сам видел... пятьдесят один танк, машины с пехотой.

— Паникёр, товарищ генерал армии, — зло проговорил майор и толкнул арестованного в спину.

— Отставить! — приказал Скарабеев и тут же добавил: — Рядом аэродром, садитесь на спарку и немедленно проверить. Вы полетите с ним, майор!

— Товарищ генерал, я исполняю особый приказ своего начальства, он увезёт меня к немцам.

— Я прикажу немедленно вас расстрелять, немедленно, — жёстко и презрительно-тихо проговорил Скарабеев и приказал лётчику: — Слетать и тут же вернуться... если это правда... там нет у нас никаких частей и истребительных заслонов. Садитесь в мою машину и дуйте на аэродром. Я буду ждать. Немедленно вернуть пилоту ремень и личное оружие... я ему верю.

— Товарищ генерал армии, я и на самолёте ни разу не летал, — заикнулся было майор, но осёкся, поймав грозный взгляд, и понял, что шутки кончились...

Через час машина Скарабеева вернулась, и в штаб влетел всё тот же майор, испуганный и запыхавшийся, доложил:

— Сведения подтвердились, уточнили... пятьдесят четыре танка, колонна бронемашин и грузовиков с солдатами идут прямым ходом на Москву... сам считал, нас обстреляли...

— Где лётчик?

— На улице.

— Позвать сюда, — когда пилот вошёл и козырнул, он сказал: — Вы заслужили Орден Красного Знамени! Спасибо, браток, выручил... — и сам вручил ему награду.

— Служу Советскому Союзу! Можно идти?

— Идите, — Скарабеев улыбнулся, видя радость на лице спасённого им человека.

Когда они вышли, Скарабеев сурово оглядел лица присутствующих военачальников и проговорил:

— Что будем делать? Немцы идут к Москве... Довоевались? Как вы могли не укрепить стратегически важное шоссе, танкоопасное направление?! Такую колонну трудно остановить... невозможно выбросить войска им наперерез... они почти в дамках. Есть бомбардировщики на аэродроме?

— Есть, но израсходованы бомбы... есть транспортные самолеты ТБ-3, можно послать в Москву на склады... — оправдываясь промямлил генерал-лётчик.

— Не успеть... — Скарабеев задумался, ещё прошёлся по комнате и приказал: — Готовить десант...

— Нет парашютов, — опять подал голос летчик.

— Готовить десант! — опять повторил Скарабеев... — когда я ехал сюда, видел на марше свежий полк сибиряков недалеко от аэродрома, задержать его и повернуть к самолётам. Едем туда...

Когда решили ещё несколько важных вопросов и прибыли на аэродром, полк был уже выстроен невдалеке от транспортных самолётов. В новеньких белых полушубках, хорошо вооружённый полк замер.

— Братья!!! — зычно крикнул Скарабеев, — колонна немецких танков прорвалась к Москве и скоро будет в столице... Нет средств их остановить, а надо это сделать, чтобы не посеять панику и не пролить невинную кровь мирных людей. Я вам не могу приказать пойти на такое... я прошу вас...