На столе потрескивала оплывшая свеча, блики от неё колыхались по стенам, и вдруг за печью ожил и запел свою мирную песню согревшийся сверчок...
Когда свечка мигнула и погасла, они вдруг разом смолкли, исторгнув все слова и уловки перед главным мигом, и дрогнули встретившиеся руки и сомкнулись обережным кольцом, истомившиеся от жажды необоримой...
Творение мира было в эту ночь в русской избе... Сверчок пел и пел славную песню любви, и колыхались, и трещали стены от этой песни, и всхлипывал домовой от радости жизни людской...
Плач великого женского счастья исторгла Ирина, когда Егор положил тяжелую ладонь на ее трепещущий живот... И открылся им занавес в мир нерукотворный.
Егор ясно видел сквозь тьму потолка огромный серебряный купол храма с поднебесным крестом... И возносился и падал, вновь сливаясь с нею, и шепот её страстный постигал горячечным сознанием:
— Я тебя рожаю... это такая сладкая боль... такая радость...
— А я вижу старинную русскую крепость, мы выходим с тобой из храма; вижу на снегу стаю голубей... они что-то клюют, суетятся... а перед ними кружится серебристо-белый голубь, кружится и что-то им говорит... воркует... он удивительно красив... неземная красота у этого голубя... я знаю, что он им говорит, но разобрать не могу...
— Милый мой... от тебя исходит особый свет, ты такой красивый, я тебя вижу во тьме в этом сиянии, — она тискала его за шею, прижимала и ощущала тяжесть и сладкую энергию его неустанного движения, его полёта в ней... его рождения из самой себя. Она задыхалась и жарко шептала:
— Ой! Открылся люк в потолке... светящийся люк в небо... нас несёт туда... Милый мой... я каждый раз умираю и рождаюсь вновь с тобою, родной мой...
К утру изнемогшие, бестелесные, они словно парили над землёю на ковре-полатях, изнемог и сверчок, и только домовой старчески воздыхал в трубе и ворочался, плутая в далеком прошлом, в горестях и радостях людских этой русской избы...
Он слышал тихий голос мужской и дивился силе его и прозрению вещему, необычному и пугающему...
— Опять открылся занавес... вижу ясно в красках какую-то войну на древней Руси... Ночь... Окружённый крепостными стенами, горит город... В отсветах пожаров купола церквей. Слышу рёв и хряск битвы великой...
На стены, по деревянным лестницам, приступом лезут кочевники... идёт сеча... гроздьями падают убитые вниз, льётся горящая смола... стон и крики, звон мечей... Всё горит и кипит... Это какой-то прорыв в прошлое, это всё было, и город похож на наш монастырь...
Вижу какие-то иные планеты и цивилизации с высоты птичьего полёта. Мы летим с тобою над многими городами из стекла и светлого металла, всё ажурно переплетено, всё не как у нас на Земле... восторг от этого технического совершенства... но людей не видно... всё холодно и пусто...
— Милый мой... желанный мой... мне молиться хочется на тебя, молиться истово... ты — мой бог... моё Солнце... мой мир... Когда мы сливаемся вместе — возникает яркая звезда на небосклоне и сияет... я возношусь к ней, и если бы я умерла в этот момент, то была бы счастлива этим вознесением... во мне чувство бесконечно родного существа в тебе и священной нежности...
Что это? Разве можно так любить? Радость принадлежать только тебе... быть только твоею... Я каждый раз становлюсь твоей женщиной... ты творишь меня... бесконечно мой первый... но и мысль, что ты последний — доставляет особое наслаждение... после тебя допустить в свой мир невозможно никого, он не примет...
Если тебя не будет... то больше никого не будет... ты — властелин, ты — царишь во мне... я раба, подданная твоя... я вся в твоей силе и мощи... Господи!!! Прости меня и помилуй... что ставлю наравне с Тобою свою любовь...
Соединились дни и ночи, время растянулось в вечность и сжалось в единый миг, как всполох сухой зарницы на краю света. Только когда загремела под окном машина и они поняли, что приехал Мошняков, удивились, что он помешал им быть вместе, и только теперь заметили, как на окне отогрелась и пышно расцвела алыми гроздьями буйная герань...
Все стало необычным в этом доме, всё родным и дорогим до боли сердечной, они словно прожили тут целую жизнь, а когда зашёл Мошняков, всхрустывая по половицам свежим снегом на сапогах, они ещё более удивились, увидев заснеженный мир за окнами, и Егор недоумённо спросил:
— Ты чё так рано приехал?
— Как рано? Трое суток миновало...
— Трое суток? Не может быть... Садись, попей чаю...
Мошняков присел к столу и тоже выставился на удивительно яркую герань, сочную и бушующую красками... Но взгляд его проник сквозь неё, пролетел над гроздьями цветов и опять упёрся в заветное крыльцо в немом ожидании и тоске.
Егор перехватил этот взгляд и тут же увидел, как из дверей соседнего дома вышла молодая женщина, даже на расстоянии была видна её стать и красота, и спросил у старшины:
— Это она дала тебе молока в тот раз?
— Она, — еле слышно выдохнул Мошняков. — Скажи мне, на какой грядке растут такие женщины, как твоя Ирина и она... где мне найти эту грядку... Она свято любит своего Сашу. Как она его любит! Лишь бы он остался живой и вернулся. Такую любовь трудно найти... Это — Божий дар... Что же нужно сделать такое, чтобы Бог помиловал такой любовью, такой женщиной...
Старшина вдруг порывисто схватил горшок с геранью и выскочил из дому. Егор с Ириной услышали через окно его грубый, прерывистый голос:
— Надежда! Возьми цветок к себе... ить вымерзнет в пустом доме... ты поглянь, как расцвёл...
Надя подошла, осторожно приняла горшок с геранью и прижала его ласково к груди, утопив смеющееся лицо в алых гроздьях. Потом осторожно, словно боясь расплескать эту волшебную красоту, понесла цветы в вытянутых руках к своему дому, точно так, как нёс от него спасительное для души своей парное молоко старшина Мошняков.
Он глядел ей вслед, и Ирина с Егором видели через окно, как ходили желваки по скулам каменного лица казака, видели всю бурю чувств его потаённых, всю печаль и надежду на встречу с любимым человеком на пути своём.
* * *
Глубокое окошко кельи ало затлело рассветом, словно расцвела во всю ширь неба над русскими снегами сочнокрылая герань, вобравшая в себя и исторгшая муки и сладость любви человеческой.
Ирина осторожно разбудила Васятку, трепетно и часто вдыхая его молочно-парное тепло, его детский непорочный дух, жаркий и головокружительный. Он резво вскочил и, потирая кулачком глаза, проскользнул мимо неё к тазику на полу, и горячая струйка дзинькнула в него, как колокольчик далёкий...
Ирина одела его, сунула в руку пирожок с яблоками и стала ждать появления Скарабеева, как просил Окаемов.
Вскоре хлопнула дверь входная и послышались стремительные шаги по скрипучим половицам тёмного коридора, вот распахнулась келья, и он вошёл, внеся с собой морозный утренний запах, свежесть и веселье сильного и очень большого человека, знающего нечто такое в судьбах каждого, что недоступно обычному смертному.
Ирина побаивалась начальства и привычно вытянулась перед ним, оправляя складки гимнастёрки, и ещё более остолбенела в испуге, впервые увидев Скарабеева в настоящей форме и звании генерала армии.
— Вольно! — радостно гаркнул гость и стремительно подхватил Васеньку на руки, нежно прижал к своей груди и трижды расцеловал в щёки, как взрослого человека. Сел на табурет и начал вынимать из карманов бесчисленные гостинцы.
Тут были и шоколадные конфеты, и леденцы в красивой баночке, и свистулька из глины, и целая горсть оловянных солдатиков, и ловко сделанные копии самолётиков.
Глаза Васеньки разгорелись от такого обилия подарков, он прижимал их к груди и озадаченно поглядел на мамушку, а дяденька всё доставал из карманов то цветные карандаши, то надувные шарики.
— Спаси-ибо-о, — тянул Вася едва слышно, а потом соскочил с колен дарителя, положил все богатства на койку и сам полез под неё в дальний угол, сопя и что-то радостно восклицая.
Он выпятился оттуда задом, таща за собой деревянный ящик с особыми своими сокровищами и игрушками.
Порылся в нём, достал со дна какую-то медную позеленевшую шкатулочку и вынул из неё что-то завёрнутое в тряпицу, торопливо вскочил на ноги и торжественно понёс на вытянутых ручонках этот сверточек Скарабееву.
— А это — мой подарок вам, дяденька. Я это нашёл, когда копал берлогу для Никитушки у кельи дедушки Илия... я хотел ему отдать, а дедушка сказал, чтобы я это хорошо хранил и подарил только тому, кому сильно захочу... У мамушки такая есть, вот я вам и дарю... возьмите.
Скарабеев поблагодарил и стал разворачивать темную тряпицу, ощущая в ней что-то тяжелое и твердое, а когда подарок открылся, то остолбенело уставился на него и поднял глаза на Ирину.
— Вы видели это?
— Видела...
— Это невероятно, — Скарабеев поднялся и подошел к окну, чтобы лучше разглядеть вещицу, долго крутил её в руках, протёр рукавом шинели.
В правильном овале, изукрашенным причудливым окладом и тускло сверкнувшими каменьями, на эмали проступил лик Богородицы древнейшего письма. Панагия была необычайна и прекрасна, на толстой цепи, несомненно ручной работы искусного художника.
Он ещё протёр цепь и панагию рукавом и озадаченно проговорил:
— Но ведь, это всё из серебра и золота! Место этой вещи в музее...
Тут скрипнула дверь и вошёл Илий. Он перешагнул порог и милостиво приласкал Васятку. Тихо шепнул ему на ухо:
— Подарил-таки... молодец! — Приподнял голову на стоящего Скарабеева и твёрдо заключил: — Дар непорочного дитя должен быть у тебя, сын мой... Это — милость Божья и послание тебе в преодолении великих испытаний... Береги панагию и держи всегда при себе...
Я пришёл сказать, что готов ехать на крестный ход в Петроград, согласно Определению Богородицы, но милостью её и сей отрок освящён. Он должен быть с нами... Он должен идти со свечой впереди иконы при выносе из Владимирского собора...
Не бойтесь, в пути с нами ничего не случится и мы достигнем цели, прибудем в град святого Петра. Когда нужно выезжать?
— Немедленно! — глухо уронил Скарабеев, поцеловал панагию и поклонился старцу. Расстегнул шинель и положил панагию во внутренний карман мундира, на левую сторону груди. Он сразу же почуял прилив сил, решительности и радости этого необычного подарка, этого небесного благословения.
— Панагия сия дарована самим Преподобным Сергием первопустыннику и основателю монастыря... А Преподобному Сергию сей дар поднесён князем Дмитрием Донским после победы над поганым Мамаем на Куликовом поле... Все считали её пропавшей безвозвратно, но явилась она на свет в нужный час... Храни тя Бог, Георгий!
Никиту охватила этим утром какая-то сонливая тоска. Он побродил у кельи в ожидании своего кормильца Васеньки и ласкового старца, а потом залёг в уготовленную ему глубокую берложку в откосе небольшого холма, заросшего малинником и смородиной: тут было загодя настелено душистого сена.
Медвежонок поворчал, зарываясь в него, завалил толстой подстилкой входной лаз и его окутала благостная мгла.
Закрыв лапами морду, он провалился в тёплый сон, как в летнюю нагретую солнцем воду пруда, и поплыл, заколыхался, поскуливая и удивлённо видя целые миры, полные ягод и леса, пахнущие мёдом луга. Сладок сон подступил...
Он всё проваливался и проваливался сквозь века, и, наконец, открылось ему знакомое озеро за монастырём, где он часто бывал с Васяткой, но оно казалось вдвое больше и дубравы вокруг могучие высились, и с удивлением увидел, что нет ни каменных стен, ни самого монастыря, а только белела на просторном холме средь дубрав и сосен свежевыструганными боками небольшая избёнка и тёк от неё стук топора.
Никита подошёл берегом к этому зову и вскоре увидел человека в длинном чёрном одеянии, работающего келью. Зверь осторожно крался к нему и увидел тяжёлый раскачивающийся крест на шее монаха и убоялся идти ближе, взрявкнув для острастки.
Монах услышал его, воткнул топор в бревно и пошёл навстречу, приветливо улыбаясь и маня медвежонка, бросил ему под ноги ржаной сухарь и коснулся мохнатого загривка сильной рукой и приласкал.
Молодое лицо монаха было радостным, светлая бородка пушилась по лицу, голубые глаза ярко и кротко взирали на зверя и сказали ему безгласо, что долог путь их совместный по жизни отшельнической бысть. И дружба зачалась с этого сухарика ржаного.
И ещё глаза первопустынника у озера чистого поведали, что каждую земную зиму, он будет являться в это древнее лето и станет помогать строить пустынь на берегах диких и следовать за монахом, и долго скучать при его молитвенном бдении без друга и брата лесного...
Тучные луга и леса стлались вокруг, вепри и олени непуганые паслись на полянах, совсем не боясь человека, озеро кипело рыбой и птицей; богатая земля наполнена гулом пчелиным и пением райским неугомонных птах.
Солнце вставало и садилось, грозы гремели и лили парные дожди, кельюшка возрастала среди лесов и крышу обрела; и вот принёс монах завёрнутую в холстину большую икону и утвердил её в углу, сняв покрова самотканые.
Когда затлела под нею свеча, глянули на изумлённого Никитушку с иконы два знакомых лица из той монастырской жизни...
Очень схожий с Васенькой мальчик был на руках похожей на его мамушку женщины, подобно той, что явилась на поляну к Илию и напугала Никитушку светом своим и голосом певуче-неземным...
Зелёный шум и трепет листьев слышался Никитушке над кельей... А снег земной всё шёл и шёл, засыпая холм смородиновый и тёплую берложку под ним. Нежно шелестели снежинки, боясь разбудить спящего зверя-отрока, зверя-сироту малого, убаюканного снами вещими времён прошлых.
Колыбелили песни вьюги над ним, хрустели и щёлкали трели морозов в лесах, лёд на озере гулко кололся и всхряскивал... а Никитушка всхрапывал...
По лесам горним скакивал, помогал всё укладывать брёвна в стены охранные, привечал новых странников, храм первейший закладывал, лепоту в нём угадывал и молитвенным пением сердце гулкое радовал... лето красное-тёплое, в небе плавают соколы, в дебрях совы глазастые, в реках рыбы пузастые, солнца брызги лучистые в водах озера чистого, мёдом ветры набрякшие... во трудах тяжких братия, келий стенушки светятся, гряды с сочною репою, гряды с зеленью сладкою и овсы взросли ладные...
Вдруг всё замерло-ахнуло, новый звук от холма пошёл, колокольный-молитвенный, монастырь уже стоит на нём, от холма тропки долгие, за лесами, за долами, за морями и реками — крепость русская светлая. Крепость духа народного, первозданно-природная, недоступная ворогу, недолётная ворону.
Тут творится великое — собирается Русь крепчать, ворог станет стонать-кричать, пред святыми пред ликами, потеряет враг силушку, вопадёт во кручинушку, не поймёт силу Божию старцев вида убогого...
Для чего церкви строятся — сила русских удвоится, род сольётся в единый путь, разорвёт крепи рабских пут, и гардарики выстроят и в боях смертных выстоят... ничего на Руси не зря — от часовни до монастыря...
Две медведицы пасутся над Никитушкой у безбрежной белой реки... Привольно и просторно пастбище их светлое, бездонна млечная река, неведомы истоки её, и устье вливается в ещё более необозримый океан.
Шевелится и мерцает ток вечности вод ясных, тих бег их и благостен сквозь тьму и хлад, неиссякаем поток полноводный, неподвластен времени и велик пространством, непредсказуема мощь его славная...
Зрит Большая Медведица Малую, а не могут сойтись они вместе, столь обширны звёздные луга их великие, столь непомерны расстояния... Две медведицы каждую ночь видимы с голубой горошины, стремглав летящей в коловерти движения вокруг клубка огненного...
Сияет белая река млечным током звездушек, бредут и бредут медведицы по её тёмным берегам без устали и страха, бессмертны они и велики значением своим волшебным для мига жизни людей на земле далёкой.
Каждый человек приходит красной рекой, а уходит белой, рекой бессмертия духа и святости, и возлетают души их к Большой Медведице, откуда, по преданию древнему, явились белые русичи, посланниками Великого Белого Старца, там и высится престол Творца их создавшего...
Течёт река вечности, белая млечная вода миров иных загадочных уж недоступных ветру солнечному галактики малой. Мерцают звёзды мудрые, высоки их зениты, ясны их зеницы — взоры прабаб и прадедов, восторгом жизни и страхом греха смиряют людскую гордынь на песчинке-земле, объятой воздухом...
Жить бы миром им миг свой малый, но очарованы бесами и в крови прокляты они существовать, истребляя друг друга, неведомо зачем...
* * *
Крестный ход вокруг осаждённого Ленинграда. Уверенно вышел из Владимирского собора мальчик лет пяти с толстой горящей свечой в вытянутых руках. Глаза его были устремлены на этот негасимый огонь и путь пред собою.
За ним ступал согбённый старец в монашеском одеянии, и следом бережно несли икону Казанской Божией Матери, Великую Спасительницу и хранительницу России.
Полоскались на ветру хоругви, несомые священниками, большой золоченый крест возносился, крепко зажатый в руках рослого воина с лицом, словно вырубленным из дубового полена. Мошняков нёс крест осторожно и смело, не обращая внимания на недоумённые возгласы со всех сторон:
— Смотрите, опять попы вылезли! Кто это безобразие разрешил! Это — провокация! Фашистов идут встречать! Немедленно звоните в НКВД!
Егор Быков подходил к крикунам, требовал документы, и те трусливо ретировались, освобождая путь. Неожиданно появилась легковая машина и резко затормозила перед идущими.
Из неё грузно вылез какой-то чернявый полковник и с яростно искаженным лицом визгливо потребовал немедленно убраться церковникам с проезжей части. Егор спокойно подошел к нему, откозырял, сурово проговорил:
— Уберите машину!
— Да я вас, да я... Предъявите документы! — но вдруг ожёгся о железный взгляд Быкова и промямлил: — Кто разрешил? Под трибунал...
— Не ваше дело, предъявите свои документы, — и показал такой мандат, что у интенданта глаза полезли на лоб.
— Сейчас, сию минуточку, — он торопливо сунулся в машину, и она резво скрылась из виду.
Хотя и было раннее утро, но по улицам шли колонны войск, застывали прохожие на тротуарах, редкие милиционеры и военные патрули ощущали в этом явлении что-то грозное и необходимое; никто не смел более мешать.
К крёстному ходу стали присоединяться гражданские люди, старики и старухи, дети и молодые женщины. Многие из них плакали, крестились и оживали сумеречными лицами. Когда вышли на окраину города, где уже явственно был слышен бой, толпа стала густой и плотной и не желала расходиться.
По особому маршруту, сверяясь по карте, сам полковник Лебедев прокладывал путь. Егор и шестеро бельцов из монастыря шли далеко впереди колонны, приказывая машинам и повозкам взять на обочину и остановиться.
Они шли и шли, под молитвенное пение церковного хора и всех примкнувших. Покачиваясь на руках, плыла Богородица вокруг русского града и позади шествия словно возрастала незримая могучая стена до самого неба, она не дозволит врагу переступить оберег святой и войти в град русский.
Васенька стомился, но упорно шёл со свечой впереди дедушки Илия, несущего прижатую к груди книгу со священным писанием. Взгляд старца был далёк и весел, морозец разрумянил его сухое лицо, и, когда они остановились в полдень перекусить и отдохнуть, вдруг сказал Васеньке, указывая рукой на открывшийся глазу купол Исаакиевского собора:
— Гляди и помни, радость моя... это — твой город и через много лет ты станешь жить тут и молитвы творить во спасение России от иного нашествия, и труден путь твой станет и тернист.
— Я буду здесь жить?
— Будете, ваше боголюбие...
Крестному ходу была придана полевая кухня, а когда стемнело, подошли к подготовленным и установленным загодя армейским палаткам, где топились печи и ждали застланные раскладушки для отдыха. Расторопный и предусмотрительный Лебедев обо всём позаботился, даже успел достать палатки для всех гражданских.
Даже, когда появилась какая-то особая группа НКВД, вооружённая до зубов при двух ручных пулемётах, он сумел так дело повести, так их закружил и запутал, что Егору и его бельцам не составляло особого труда разоружить людей с малиновыми петлицами и вынудить повиноваться, ибо никаким документам они не верили и спесь несли дьявольскую от своего всевластия.
Лебедев, под охраной, отправил их в сторону фронта с грозным приказом в пакете, немедленно поставить рядовыми в строй для обороны города. Следующим утром крестный ход возобновил движение.
Мошняков передал крест одному из бельцов и шёл впереди с Васенькой на руках, всё так же твёрдо и серьёзно сжимающим горящую свечу.
Вид этого сурового воина с мальчишкой вызывал особое почтение и изумление у всех встречных и особый испуг у рьяных безбожников, но никто не смел мешать торжественному и неумолимому движению, а многие солдаты и пожилые ополченцы крестились и кланялись, не обращая внимания на остерегающие взгляды политруков.
Скрипел снег под ногами, беспрестанная молитва лилась с уст священников. Старца Илия пошатывало от усталости и неизбывной радости: ещё немного, и круг замкнётся, он должен дойти, он обязан выстоять и замкнуть этот обережный круг.
И в тот миг будет выполнено первое великое Определение — город станет неуязвим. Он часто оглядывался на покрытую изморозью икону и крестился на образ Богородицы, прижавшей к груди Младенца Мира.
Свет нежности материнской исходил от Хранительницы России, и старец пел вслед за хором молитвы, и слёзы счастья текли по его нахолодавшим щекам и замерзали драгоценными каменьями на белой бороде.
Васенька на руках Мошнякова чувствовал себя удивительно сильным и взрослым, он был наравне со всеми и даже выше некоторых идущих.
От колыхания шагов изредка скатывался со свечи горячий воск и обжигал руки его, но Васенька пересиливал боль, и воск застывал, а следующие струйки уже наплывали по нему и не пекли кожу.
Он очень боялся, что свеча погаснет, пламя иной раз ложилось и от ветра почти затухало синим огоньком, но вновь и вновь разгоралось, и опять ясный свет его согревал озябшее лицо мальчонки и привораживал взгляд.
Где-то совсем недалеко ахали взрывы снарядов, в небе кружили и строчили самолёты, тяжелые танки обгоняли идущих и обдавали чадной вонью перегоревшей солярки.
Васенька близко видал войну, бредущих раненых от фронта с окровавленными бинтами, их страдальческие взгляды, разом оживающие при виде его и горящей свечи; он осознавал детским разумением, что происходит нечто серьёзное, что это не игра, не напрасная трата сил, а какое-то обязательное и нужное послушание, требующее терпения, чтобы исполнить его до конца.
Руки Васеньки устали держать свечу, слабость растекалась по тельцу, он всё чаще оглядывался, ища глазами далёкий купол Исаакиевского собора, и это придавало ему силёнок.
Он удивился словам Илия о том, что некогда будет жить в этом городе, но когда вышел со свечою из собора, все вдруг показалось очень дорогим и узнаваемым памятью какого-то прошлого или будущего.
Когда Егор попросил старца освободить Васеньку от крестного хода и усадить его в машину Лебедева, сопровождающую идущих, Вася вдруг проявил дюжую стойкость и не дал согласия, даже расплакался от обиды.
Догорала одна свеча, и Мошняков зажигал от её огарка новую, а толстый огарок бережно прятал в карман. Когда Егор спросил, зачем он это делает, Мошняков смутился, а потом нехотя ответил:
— Зачем добру пропадать, повезу Надежде...
Вася очень сожалел, что не взяли с собой мамушку и бабушку Марию, вот бы они сейчас поглядели на его ответственное и нужное дело, на важное и совсем взрослое дело, порученное ему, и он старательно его исполнял и страшился уснуть, убаюкаться в тепле дяденьки Мошнякова и колыхании его шагов.
В конце крестного хода он сам попросился с рук и уверенно шёл впереди со свечой. Егор вдруг удивлённый остановился, увидев его со стороны и заметив разительную перемену в облике мальчишки.
Своей скорой походкой, чтобы поспевать за взрослыми, строгим и торжественным выражением лица, всем своим обликом он дивно стал походить на старца Илия...
Шёл со свечой маленький и мудрый старец, непорочный и светлый от самого рождения, страдальный своим сиротством, начавший жизнь в духовной чистоте и идущий белым путём за Илием, белой дорогой крестного хода тоже страдальной и бездольной в войне Русской Земли.
Быков чем пристальнее к нему приглядывался, тем пуще поражался этому дорогому для себя дитю, старательно и любовно исполняющему древний ритуал оберега Родины, многих жизней, обводящий огнём своей свечи пламенный круг веры православной, обережный молитвенный круг от врагов видимых и невидимых.
Васенька вступил в борьбу с ними с младых лет и на особом счету пребудет отныне у Света и Тьмы, оказавшись в самом пекле битвы Добра и Зла, — и смело пойдёт этим белым путём, торной дорогою, прокладываемой ему бредущим впереди Илием.
— Милый ты мой... — горестно прошептал Быков и понял, что с этого момента Васенька уже не принадлежит всецело им с Ириной; его призвала Земля Русская на бой за неё, он вышел и готов идти до конца...
— Милый Васятка, — опять проронил Егор, и ему нестерпимо захотелось дотронуться до него, понести на руках, понянчить и поцеловать, и вдруг, всё пронзительнее стал сознавать, что уже невозможно обращаться с ним, как с неразумным дитём.
Этот крестный ход и непрестанные молитвы и пение станут главными в его детской, но уже соборной жизни, отринут былые шалости и игрушечные подвиги — подвиг духа воззовёт отрока.
И Егор чуял биение его восторгнувшегося сердца, его обогащённое сознание, его радостное отречение от всего прошлого мирского и суетного...
Шёл впереди крестного хода младой воин, белец новой Православной русской армии... и не было страха, и преград он не ведал на своём пути.
Глава 3
К Москве катились эшелоны не с полушубками для немецких солдат, не с тёплым обмундированием, а с новенькой парадной формой для торжества на Красной площади поверженной столицы русских.
Гремели жестокие бои под Москвой, — и Скарабеев был направлен Ставкой на самый ответственный участок фронта для организации обороны.
Он приехал в небольшой городок, где разместили штаб армии, потерявший связь и контроль над войсками, и увидел, как конвоиры выводят из здания лётчика со связанными за спиной руками.
— В чем дело? — спросил он холеного майора НКВД, сопровождавшего арестованного.
— Паникер... Берия лично приказал арестовать и расстрелять без суда.
— За что?
— Известил штаб, что к Москве идёт по шоссе колонна танков немцев и что она уже за Можайском.
— Это правда? — резко обернулся Скарабеев к лётчику, шедшему с поникшей головой, без ремня.
— Правда... час назад я сам видел... пятьдесят один танк, машины с пехотой.
— Паникёр, товарищ генерал армии, — зло проговорил майор и толкнул арестованного в спину.
— Отставить! — приказал Скарабеев и тут же добавил: — Рядом аэродром, садитесь на спарку и немедленно проверить. Вы полетите с ним, майор!
— Товарищ генерал, я исполняю особый приказ своего начальства, он увезёт меня к немцам.
— Я прикажу немедленно вас расстрелять, немедленно, — жёстко и презрительно-тихо проговорил Скарабеев и приказал лётчику: — Слетать и тут же вернуться... если это правда... там нет у нас никаких частей и истребительных заслонов. Садитесь в мою машину и дуйте на аэродром. Я буду ждать. Немедленно вернуть пилоту ремень и личное оружие... я ему верю.
— Товарищ генерал армии, я и на самолёте ни разу не летал, — заикнулся было майор, но осёкся, поймав грозный взгляд, и понял, что шутки кончились...
Через час машина Скарабеева вернулась, и в штаб влетел всё тот же майор, испуганный и запыхавшийся, доложил:
— Сведения подтвердились, уточнили... пятьдесят четыре танка, колонна бронемашин и грузовиков с солдатами идут прямым ходом на Москву... сам считал, нас обстреляли...
— Где лётчик?
— На улице.
— Позвать сюда, — когда пилот вошёл и козырнул, он сказал: — Вы заслужили Орден Красного Знамени! Спасибо, браток, выручил... — и сам вручил ему награду.
— Служу Советскому Союзу! Можно идти?
— Идите, — Скарабеев улыбнулся, видя радость на лице спасённого им человека.
Когда они вышли, Скарабеев сурово оглядел лица присутствующих военачальников и проговорил:
— Что будем делать? Немцы идут к Москве... Довоевались? Как вы могли не укрепить стратегически важное шоссе, танкоопасное направление?! Такую колонну трудно остановить... невозможно выбросить войска им наперерез... они почти в дамках. Есть бомбардировщики на аэродроме?
— Есть, но израсходованы бомбы... есть транспортные самолеты ТБ-3, можно послать в Москву на склады... — оправдываясь промямлил генерал-лётчик.
— Не успеть... — Скарабеев задумался, ещё прошёлся по комнате и приказал: — Готовить десант...
— Нет парашютов, — опять подал голос летчик.
— Готовить десант! — опять повторил Скарабеев... — когда я ехал сюда, видел на марше свежий полк сибиряков недалеко от аэродрома, задержать его и повернуть к самолётам. Едем туда...
Когда решили ещё несколько важных вопросов и прибыли на аэродром, полк был уже выстроен невдалеке от транспортных самолётов. В новеньких белых полушубках, хорошо вооружённый полк замер.
— Братья!!! — зычно крикнул Скарабеев, — колонна немецких танков прорвалась к Москве и скоро будет в столице... Нет средств их остановить, а надо это сделать, чтобы не посеять панику и не пролить невинную кровь мирных людей. Я вам не могу приказать пойти на такое... я прошу вас...
