Часть четвёртая. Белая река 12 страница

— Штурмовики спереди! — крикнул Окаемов.

— Вижу, — опять спокойно отозвался Лебедев.

Два немецких штурмовика неслись низко, ниже вершин пылающих столбов, и казалось, они идут на таран, так стремительно приближались самолёты.

Стали видны лица лётчиков в очках и ощущалась их сосредоточенность в миге смертной игры. Было поздно уже выпрыгивать из остановившейся машины, и сердце Егора сжалось от неотвратимости беды.

Он рывком подмял под себя Ирину, силясь закрыть собой, но вдруг машина прыгнула вперед, словно необъезженный жеребец, нырнула под низкое брюхо первого штурмовика и сзади над самой головой ахнули запоздало пулемёты, и огненным шлейфом осыпался на дорогу горящий фосфор.

Машина неслась с невероятной скоростью, и Окаемов облегченно проговорил:

— Содом и Гоморра... Ты что за двигатель засунул в неё? Ведь, на ней летать можно.

— Точно на таком движке ездит товарищ Сталин, — усмехнулся Лебедев и приказал: — Следить сзади за дорогой. Машина бронированная, сделана по специальному заказу... Вырвемся!

Чадно горели по сторонам свечи войны... В этом пламени по телеграфным проводам ещё летели приказы к фронту, требующие и грозящие карой войскам, смешавшимся в хаосе огня, а Ярцево уже горело, и неумолимая стальная змея ползла по улице среди пламени серного дыма, шипя и харкая выстрелами, уничтожая всё живое на своём пути.

Машина стремительно неслась по шоссе, вырвавшись из городка. И друг они увидели впереди свой заслон. Лебедев остановился, подал какой-то документ козырнувшему офицеру в форме войск НКВД, терпеливо ждал, но тот долго и подозрительно изучал его, заглядывал в машину, тёр пальцем переносицу, не принимая никакого решения.

В стороне у пропыленной полуторки, стоял полувзвод людей в красноармейской форме, карауля каждое движение задержанных, наведя стволы винтовок на машину.

— Выйдите, — наконец проговорил офицер, — мы должны вас обыскать, таков порядок.

Окаемов вздрогнул, уловив в одном слове почти незаметный акцент, но его не мог сказать русский ни при каких обстоятельствах, а только уроженец баварской земли, да и по самому виду солдат он угадал недоброе, успел шепнуть Лебедеву:

— Немцы!

Офицер вдруг схватил Лебедева за шиворот и грубо выдернул из-за руля на дорогу.

— Выходить! Руки вверх! — вырвал из кобуры пистолет и потряс им: — Это шпионы! Обыскать машину!

Егор понял, что это — конец. Сейчас их постреляют, он видел лица солдат и только теперь стал читать их; это были тупо застывшие нерусские лица, хотя форма и оружие были тщательно подобраны, даже с некоторой индивидуальной небрежностью. Молнией полыхнул в сознании страх за Ирину, он ей успел шепнуть:

— Как только крикну, лезь под машину, — поймал её недоумённый взгляд и твёрдым своим взглядом погасил все сомнения в ней. Они медленно вышли с поднятыми руками, офицер обыскивал Лебедева, и Егор уловил самый нужный момент, когда четверо солдат сунулись в машину, а остальные успокоенно приспустили винтовки.

— Перекат! — Он швырнул Ирину к передним колесам на землю и сделал самое главное, обезглавил группу врага, почти в прямом смысле.

Оглушительным ударом своего крепкого ботинка, точно попал в висок офицера, и звук раздался, как на футбольном поле, когда бьют по мячу. С удовлетворением услышал хряск позвонков, мгновением ввёл себя в состояние Казачьего Спаса, издал такой звериный вопль, что парализовал всех.

Чтобы отвлечь внимание солдат от Ирины и Лебедева, он ринулся в самую гущу врагов, и Ирина видела там какой-то страшный маховик, размётывающий намертво вооружённых и сильных немцев.

Окаемов и Селянинов катались по дороге и лупили из пистолетов по заметавшимся у машины, валя их намертво. Врагов было много, и Егор работал неистово. Он снова ловил их недоумение и смертные мысли и постигал их последний взлёт.

Вот один, со спины, размахнулся штыком, и Егор чуял холодеющим затылком гранёную, русскую сталь, намерившуюся его убить чужой волей.

Мгновенно уклонившись и перехватив рукой винтовку, он придал инерцию противнику к себе, а когда тот налетел близко, воспользовался самым страшным приемом своего учителя Кацумато... Два его ещё больных, обожжённых, моленных пальца вошли в глаза врага и череп по самые корешки.

Егор выдернул их и сам, ослеплённый боем, уже летел через кювет за убегающими диверсантами, с прыжка ударял ногой им в поясницы и слышал хруст ломаемых позвоночников, одним движением обхватывал голову локтем и сворачивал шеи... он забыл совсем о пистолете, об обычном оружии, он неистово убивал врагов древним казачьим способом — голыми руками и так вошёл в это, так сильно взбунтовалась в нём энергия, что он уже неосознанно что-то кричал.

И этот страшный, душераздирающий и леденящий крик поражал волю не только врага, но и онемевшего Лебедева, видящего это избиение, лежащего на дороге с пистолетом и боящегося стрелять, чтобы не зацепить вошедшего в раж Быкова.

Ирина с ужасом глядела из-под машины на Егора; нет, ей не жалко было врага, она ещё не осознала толком, кто это, она лежала и чуяла своим нутром всю ту великую силу Егора, его необузданность и стремительность... в бою и любви...

Горячие волны окатывали её, она царапала руками землю, словно волчица, вырывая логово себе и своему грядущему потомству, караулила и ловила каждое незримое движение Быкова, подсказывала ему мысленно об опасности сзади... она слилась в этот миг с ним, была его частью, его силой и умением, его волей и страстью побеждать...

Егор помнил о ней каждую растянувшуюся в вечность секунду, он успевал поймать взглядом её образ под машиной, и сердце ликовало, что она жива, что она спасена, что эти нелепые, неуклюжие твари не причинят ей зла.

Только за то, что они посягнули на самое святое, что есть у него, они должны умереть, уйти из этого мира, рассыпаться атомами и напитать, удобрить русскую землю, как удобряли её тысячелетиями все враги, ступившие на ее светлый лик грязными ногами.

Он убил всех! И никакой пощады не желали его руки и его голова к диверсантам, он слышал крик Лебедева:

— Возьми-и одного языка-а-а!

Но не смог сдержать себя в полёте, настигая его, видя нож в руке немца... Он бы его взял и оставил жить, но, на миг, представя, как этот нож входит под голубиную грудь Ирины, как этот сильный битюг лапает руками её, валит и насилует, гогочет в похоти над её телом, сам не помня себя, с удесятеренной силой так ударил раскрытой ладонью под ребро его, отведя левой рукой удар ножа, что его пальцы прошли легко сквозь гимнастерку, разломили ребра, прошили грудь, коснулись горячего сердца и сами вырвали его, отбросив в зелёную траву...

Немец ещё стоял на ногах, он был силён и тренирован, он ещё осознавал происходящее и тупо смотрел, как шевелится на траве его сердце, исторгая пенистый остаток крови... Егор легонько толкнул его в плечо и уложил на чужой земле отдыхать навеки...

Тело Быкова охватила дрожь, он медленно отходил от схлёстки, его стошнило, когда увидел свою окровавленную кисть, всё поплыло в глазах, и он шатко побрёл к лужице воды в кювете, отмывать себя и успокаиваться.

Сознание содеянного открылось ему, и вдруг стало страшно посмотреть Ирине в глаза, страшно видеть людей, ибо на их глазах он творил смерть и не знал, как она примет всё это... Непостижима тайна женской души...

Примет ли она его, окровавленного и уставшего, поломавшего столько великих миров, коим является человек, уничтожившего будущие поколения этих валяющихся в неестественных позах трупов. Судья ли он им? Имел ли право на это?

...Она подбежала к нему с рыданиями; щупала его всего, целовала его лицо, искала раны на его теле, опахнула своим милосердием и состраданием. Он слышал её далёкий голос, как сквозь вату:

— Где болит? Ты ранен? Откуда кровь? Ты весь в крови...

— Прости... — тихо промолвил он, — тебе нельзя было это видеть. Это — чужая кровь. Кровь врага... Я её отмолю в нашем храме...

Егор вымученно улыбнулся и поднялся на ноги, стряхивая воду с рук и вытирая их о себя.

— Скорее, скорее! — крикнул Лебедев, — сзади идёт колонна наших, нам ещё не хватает новых приключений.

Егор с Ириной заскочили в машину, и она рванула с места. Быков откинул голову назад, медленно отходил от схватки, всё тело налилось усталостью и болью.

Николай Селянинов радостно пересказывал бой, возбужденно теребил Егора, но Ирина поняла его усталость и отрешенность, отстранила руку вологодского.

— Отстань, пусть отдохнёт.

— Ну-у! Дал жару, — теперь уж Лебедев возбуждённо оборачивался и искал глазами его внимания, — я подобного никогда не видел, чтобы у живого человека вырвать сердце.

— Оставьте его в покое, — повысила голос Ирина, — он не виновен в этом... если бы не он...

— Это — японский ритуальный приём... Кацумато так показывал один раз на телёнке... но я не хотел, я не думал это делать. Всё случилось само собой... если бы не нож, я бы его взял живым... Мне самому страшно... Прости меня, Ирина.

— Успокойся, — она нежно гладила его по голове и чуяла рукой, как, сквозь его волосы, исходит какой-то огненный свет, она ощущала Егора, как раскалённую солнечную плазму и пыталась остудить; теребила пальцами волосы, трогала щёки, мягко прижималась к нему — и услышала едва внятный шёпот:

— Я защищал тебя...

— Я знаю, успокойся... всё прошло. Всё избылось, всё позади, милый...

* * *

Следующим днём машина просигналила у ворот окружённого высокими стенами монастыря, и они тут же распахнулись, пропуская её внутрь. На стенах и башнях дежурили часовые, у храма стоял новенький ЗИС, крытый брезентом.

Навстречу приехавшим выскочил высокий, широкоплечий офицер с двумя шпалами на петлицах, весело козырнул, приветствуя Лебедева.

— Ну, вот мы и дома, — облегчённо выдохнул он, — отдирая уставшие руки от баранки. — Сейчас помыться с дороги и в трапезную, пообедаем и спать. Сбор в двадцать часов на совещание.

Они вылезли из машины, оглядываясь кругом. В монастыре стояли древний собор, две церкви и строения, где когда-то жили монахи. Зияли пустотой звонницы, колокола сняты в эпоху борьбы воинствующих безбожников со старым бытом.

Монастырь стоял на холме у большого озера, во дворе буйно росла зелень, лиственницы и сосны в два обхвата окружали кладбище с каменными надгробьями и коваными крестами. Поблёкшая позолота куполов собора и церквей тускло светилась над их головами.

Ветви яблонь в саду обвисли под тяжестью ещё зелёных плодов. Дорожки чисто подметены и присыпаны песочком. И вообще, монастырь удивительно сохранил свой порядок и благолепие, ощущаемый во всём лад, но чувствовался тут и особый армейский порядок.

Меж деревьев натянуты телефонные провода, торчит антенна рации, а над воротами и на колокольне Окаемов заметил притаившихся стражей с ручными пулемётами.

Илья Иванович с интересом рассматривал древний собор, он походил на храмы Владимира и Новгорода, вологодской Софии и другие первокаменные русские храмы. Узкие оконца его помнили звон тетивы луков, выстрелы первых ружей.

Каменная искусная резьба и особая асимметрия в архитектуре создавали ему объёмный и мощный образ, ощущение полёта... Стая голубей колесом ходила над ним, лёгкий ветерок звякал оторванным куском жести на крыше.

Там, без присмотра, буйно проросла трава, на церквах и строениях отшелушилась штукатурка и чувствовалось подступающее изветшание, без ухода и любовного присмотра монахов всего этого окружённого стенами духовного мира затворников.

Двери храмов были заперты на тяжёлые навесные замки, проржавевшие от сырости. Печально вздыхая, Окаемов бродил по монастырю, ограбленному и разрушаемому, приспособленному для иных, может, для благих, но греховных мирских целей.

Он осуждал Лебедева за то, что разведшкола размещена им именно в монастыре. Трудно будет тут сосредоточиться и работать.

Раз за разом, придётся уходить в иной прошлый мир, мыслями непокойными ловить каждую деталь, каждый живой кирпич этой русской крепости, уложенной трепетной рукой далёкого предка во благо Отечества и твёрдости веры.

Егор с Ириной тоже бродили по саду, Ирина, с наслаждением, грызла зелёное яблоко, и глаза её искрились смехом, радостью, что судьба благосклонна и не разлучает пока их, дозволяет ей быть рядом с ним, слышать его голос, видеть его улыбку, чуять тепло его руки.

Она сорвала крупную антоновку и подала Егору.

— Попробуй, представь, что мы дети.

Он взял и откусил яблоко, сморщившись от кислющего незрелого плода. Но пересилил себя и благодарно на неё посмотрел. Окаемов заметил, что Ирина сорвала и подала яблоко и что его вкусил Егор. Громко проговорил:

— Вот и всё, Егор Михеевич, Ева дала тебе плод с древа познаний... Но ты не пугайся, в этом нет греха... На древе есть ещё один заповедный плод, плод бессмертия. Наша задача найти его и дать вкусить людям, вместе с мудростью древних цивилизаций. Древ-них... Древо истины... Мы станем его искать, такова судьба.

Егор грыз кислое яблоко и слушал Окаемова, витая взглядом по куполам и безголосой колокольне, следя за стремительным полётом голубей под сияющим куполом неба.

И грустно ему было и радостно, что рядом стоит она в этом их общем раю, у стоп этих храмов тёмных от времени и невзгод нынешних, свалившихся на них новым татарским набегом нехристей Мира, переустроителей его по законам дьявола...

После обеда Окаемов попросил Лебедева открыть двери собора, но тот ответил, что там склад оружия и необходимо вызвать начальника караула.

— Уберите оружие из храма немедленно, пока этого не сделаете, я ничего не стану организовывать. Это — великий грех, и он нам воздастся... Можно найти другое место. Ты ведь, это знаешь...

— Да нет пока надёжнее места, впрочем, есть сухие подвалы, в них монахи хранили съестные припасы.

— Вот и убери, или нам удачи не будет.

Начальник караула открыл тяжёлый амбарный замок, и все вошли в прохладный сумрак собора. Удивительно, но внутреннее убранство почти всё сохранилось.

Снопы света падали сверху через окна под куполом на пол, где грудились цинки с патронами и зелёные ящики с автоматами, винтовками и бронебойными ружьями. Отдельно стояло с десяток ручных и станковых пулемётов, уже собранных и готовых к бою, с заправленными лентами и запасными коробками.

Все это открылось для глаз Окаемова нелепо и страшно. Среди ликов святых, среди фресок и резного иконостаса витал терпкий дух ружейного масла, мешаясь с особым церковным духом ладана и отгоревших в молитвах свечей.

По приказу Лебедева молодые расторопные парни быстро вынесли все оружие, и Окаемов облегченно вздохнул, проговорил Лебедеву:

— Ты ведь, старый волк, а основы психотроники нарушаешь, основы генной памяти этих людей, — он кивнул головой на всех стоящих. — Вот видишь, как сразу стало просторно в храме и на душе у каждого.

Он стал ходить вдоль стен и остановился у одной небольшой тёмной иконы, поманил рукой к себе всех:

— Смотрите, вот вам мудрость и самая тайная загадка русской души. Икона эта написана не позже четырнадцатого века.

Каждый иконописец, прежде чем создать подобный шедевр, месяц постился очень строгим постом и проводил это время в молитвах, просил покаяния и соизволения у Бога приступить к работе сей. Только напитавшись верой, он брал в руки кисть и писал.

Так вот, вы видите, вроде бы, невзрачную иконку, на коей всё изображено асимметрично, нарушена перспектива... Это можно воспринимать, как неумение художника, примитивизм мышления. Для человека непосвящённого это всё кажется наивным и простым.

Но, пред вами — образец простоты гениальной. Икона умышленно сделана так и несёт в себе не только определённую идею, но и сверхзнания. Именно в ней человеческая мысль постигает глубину. Это — не копия с натуры, а момент озарения.

Через неё к нам идёт реальность небесная, и мы соприкасаемся в молитвах с разумом божественным, проникая через икону в многомерное пространство; нам почему-то близки наивность рисунка и нарушение перспективы...

По словам недавно расстрелянного в лагерях одного священника: «Русская икона, написанная по правилам высокого искусства обратной перспективы, открывает нам окно в горний мир, позволяет увидеть, почувствовать духовный свет, идущий из этого трансцендентного мира».

Наш взор вовлекается причудливой перспективой, и мы улетаем туда всем своим существом, раздвинув завесы молитвою, и возвращаемся в мир земной наполненные созидательной энергией, постигнув пространство и время духом своим.

Это может быть самое гениальное открытие, которое дано человечеству через русского иконописца... решающего сверхзадачу удивительно просто и традиционно, перенимая этот дар в монастырях, через молитву свою, укрощение плоти и прорыв во Вселенную...

Постойте перед этой иконой и помолитесь, глядя на неё, и вы скоро станете видеть всё новые и новые детали, яркие краски оживут и, ежели вы достойны и владеете верой, то она примет вас и насытит божественным светом и силой; раздвинутся незримые шторы, спадёт пелена с глаз, и Бог даст вам мгновение любви своей и бессмертия, великой тайны сотворения, постижения истины...

Егор и Ирина стояли рядом и молча смотрели на икону. Все уже ушли через распахнутые двери храма, а они смотрели; Ирина тихо шептала молитву, памятную с детства.

День угас, и в храме гулко возлетал её смиренный шепот, икона стала живой и близкой, засветились алые поволоки одежд, распахнулось взору что-то запредельное и яркое, влекло туда их, окрылённых, соединённых воедино.

Они летели, постигая время и пространство, бессмертие своё и земли своей, радость испытывая, лёгкость и любовь единую сотворения...

Егор просил прощения за убиенных человецев, просил отпустить грехи его за кровь пролитую врагов неразумных, посягнувших на эту дикую им и непонятную землю славянского Рода.

Последний золотой луч преломился в подкупольных окнах храма и тепло озарил их склонённые головы и высветил тёмное окно иконы в мир божественный, мир прощающий, мир созидающий и разумный, открытый для них и припасённый в веках безвестным иконописцем, постом и молитвою, смирением тела и величием духа своего распахнувшим створки деревянные для Георгия с супругою Ириною и чадами будущими...

Могуч храм и дух людей, создавших его смертными сердцами и руками во бессмертие Отечества.

Могуч талант иконописцев Руси, завещавших потомкам творения Бога через своё творение мира.

Могучи стены монастырей и кладка церквей. На самых заповедных холмах Руси белыми лебедями взлетают церкви, звоны их живут вечно, в ризах туманов стоят они над озёрами, отражаясь золотыми головами и крестами в потайной чистой глуби их и небе самом.

А на дне самого хрустального и просторного озера, в золотом сиянии живёт Китеж-град, готовый в любой, самый погибельный миг Руси подняться из вод и выпустить из ворот своих невиданных богатырей для помощи и победы над всеми врагами и недругами Богородичной Русской Земли...

Часть третья. Чистая сила

Глава 1

Каждое утро солнце распахивает крылья на востоке, обнимая землю своими лучистыми перьями, нитями света наполняя, изгоняя тьму и хлад, рост давая всему народившемуся и юному, напитывая силой зрелость и останним теплом согревая увядание и старость.

Всё выше и выше взлетаешь, солнце, на недосягаемую бездность, всё светлее и благостнее лик твой, всё мощнее шорох крыл небесных, ликует и нежится земля, с грохотом ломаются льды под давлением жизни испитой талой водой из тебя, ростки живые раздвигают твердь и камень и рвутся к свету.

Пригретая тобою, сидит на гнезде всякая птаха, и всякий зверь выводит из логова под животворные лучи детёнышей малых неразумных, удивлённых широтою мира и теплом твоим ласковым, солнышко ясное, превеликое.

Тучнеют хлеба и травы, звонами перекликаются цветы и пчёлы: многокрылое, многолапое, многоглазое, дивноокое сотворение Божье радуется.

Рыбы выплывают в тёплые мели и мечут икру, греют хребтины хладные под твоим даром небесным, океаны смиряют бег волн и дают оплодотворить себя лучами твоими, ради жизни и движения.

Тайна великая в энергии твоей животворной, исцеляющей и остерегающей неразумных тварей, в мёртвые пески забредших.

Всё выше полёт, всё теплее ласка твоя и нега, всё выше серые туманы, утекающие к тебе в облака, они сбегаются в тучи и переполненные ветром лучей — перстов твоих жгучих — шлют ярые молнии вниз, поражая копьём твоим соколиным тварей злых и огонь даря людям.

Солнце Крылатое... Налетавшись и осияв добром своим весь мир, ты, как птица, складываешь крылья-лучи на закате в своём золотом гнезде. Крылатое Солнце! Коло пресветлое... Ярило буйное земли Трояньей...

Стоит древний монастырь под тобою, окружённый лесами и полями, озёрами чистыми, реками светлыми овитый. Крепость духа русского, вытесанная в камне...

Глина сырая замешена руками человецев и обожжена жаром твоим, пресветлое, премогучее Солнце, уложена в красоту храма любованного и стену охранную от мирских соблазнов и страстей.

Руда вынута из болот северных, пламенем твоим жарким истекло железо крепкое, молотами ручными выкованы из него стяжки стен храмов, кресты купольные святые, двери и запоры от духов падших, посланников диавола лукавого.

Намолено за века железо сие тягучее крепкое, ратное, связующее красу дивную в единую силу веры. Башни шатровые, крытые долгим тёсом, похожи на шеломы воинов-обережителей тайны великой и мудрости вечной.

Крепок монастырь, да подобрались исподволь духи злые, смердящие. Разорили поганые вороги ход жизни затворников и молитвенников земли русской, погубили отцов святых в лагерях мерзких и монахов угнали строить каналы хладные...

Укладывают меж камней костушки их светлые каменщики инородные... Кровушкой русской раствор-то замешивают, в башню свою вавилонскую страшную, в фартуках все с мастерками и циркулем, зрак сатанинский огнём смертным зыркает...

Чёрные всадники небо затмили, гибельной злобой восход погасили.

Враг наступает на крест золотой — наша земля под железной пятой...

Русь с Богородицей светлая, в шёлк трав цветастых одетая; с русыми косами-вервями, свитых священною верою...

В смуте раздоров родная сторонушка, уж не поёт и не зычет соловушка.

В реках не плещется белая рыбушка, Матушку Русь распинают на дыбушке...

Русь Православная светлая, в жемчуг и злато одетая; с русыми косами-вервями, свитых священною верою...

Длани её чёрной вервью повязаны, тело её смрадным дыхом изгажено.

Серой зальют ей уста раскалённою, глазоньки выжгут и душу молённую...

Русь-Богомати приветная, в солнечных ризах одетая; с русыми косами-верьвями, свитых священною верою...

Где ж вы, заступники русичи дерзкие?!

Или вы продались дьяволу мерзкому?

Матерь же ваша на дыбе качается!!!

Или же ваши сердца не печалятся?

Русь Богоносная светлая, лесом зелёным одетая; с русыми косами-вервями, свитых священною верою...

Русичи-витязи, в сонной вы одури, ну-ка, очнитесь!

На смертном ведь одре вы!

Ну-ка, возьмите булатную палицу, полно уж пьянствовать, полно печалиться!

Русь наша Матушка светлая, небушком синим одетая; с русыми косами-вервями, свитых священною верою...

В ножнах мечи заржавели булатные, в распрях головушки валятся златные...

Белую Русь распинают на дыбушке!!!

Скорбно за вас ей, за грех ваш так стыдно ей!

Русь наша Зоренька светлая, в пурпур рассветов одетая; с русыми косами-вервями, свитых священною верою...

Просит прощенья за вас, окаянные, встаньте ж дружиною вы покаянною!

Русичи-витязи, белые воины, что же вы спите, умами спокойные?!

Русь с Богородицей светлая, русской молитвой воспетая; с русыми косами-вервями, свитых священною верою...

Давно не идут в монастырь богомольцы страждущие, позарастали дорожки и стежки, похилились кресты, побитые пулями ликующих безбожников-обров, содрано золото и серебро с окладов и вывезено кумирами кровавыми в банки заморские, утварь разворована.

Книги святые свалены хламной кучей в подвале склепном-сыром и плесенью взялись тленной, слова русские в сих книгах вопиют и плачут, к разуму зовут обров новоявленных, но глухи их сердца каменные, глаза бешенством и чужою волею светятся, уста извергают брань площадную, похоть и мерзопакостность на личинах звериных-сатанинских.

Из колоколов святых отлит нелепый памятник пустозвонный и стоит кровавым кумиром на площади базарной некогда богатого губернского города, перстом дьявольским указывает путь народу в ад и пропасть с улыбкою сальной чревоугодной, на бронзовом лике головы чертячьей... Мо-о-олох лютый!

И бредут покорные люди путём лжепророка и гибнут тыщами, рабами бессловными под плетями новоявленных хозяев пришлых, паникой объяты, страхом исполнены... Дьяволов сих на всю Русь Великую не хватает, скупают они души, а плоти, сгубленной, оружье дают против братьев...

Мечутся они, страшат русскими же штыками и стреляют русскими же пулями в груди белые, робость посеяли в сынах и дщерях, веру отняли, всё позапутали — правду и ложь...

Выстроились бы в полки русичи и поднялись ратью, да умных князей нет и духовников Сергиев новых... их в подвалах сгноили, в лагеря заточили, жизнь отняли, уста замкнули и выжгли калёным железом мечту о справедливости и добре истинном...

Стоит опустевший монастырь под ветрами и грозами, пробираем морозами, вырваны из колоколов языки с мясом, а тела расплавлены, выстлан путь к миру и ладу горем, улит слезами горючими, усеян костьми безвинными погубленных чад силой страшной.

Пламенем серы вонючей залита верушка русская, обезгласена и обездолена... из икон в хлевах стены сделаны и полы смрадны-свинячьи, из намогильных плит памятники новые и дворцы бесовы вершат, из золота церковного за океанами куют оружие на Русь, походы новые снаряжают и новые смерти готовит. Враг!

Но, как бы ни тешились проклятые, как бы пиршество своё дьявольское ни ширили, всегда в глубинах России вершилось непостижимое их умыслам, их воле неподвластное, их глазу неприметное, их оружью недостанное, уничтожению немыслимое...

Вершится всё тайно и само собою; и люди ими вроде бы проверены-куплены, и шпионы за каждым человеком насажены, и смерть всем отступникам в идее мировой революции уготовлена, а никто не поймёт из них душу русскую, пусть на ней даже страшная одєежа с малиновыми околышами висит...

Есть в этом непознаваемое для варваров, непрощение к ним есть в умах потаённых-русских — за поруганную землю, за други своя, за народ униженный, за разорение великое, за лад и правду отнятые.

Сатанеют и мечутся псиные своры пришельцев иноземных, заговоры им кругом мерещатся, хватают всех подряд, в пыточные тянут, кровью умываются невинной и пуще звереют, но откуда им знать, что день и ночь на колокольне монастыря дальнего, ими погубленного, пулемёты бессонные стерегут всякого чужого и пришлого, намерившегося узнать, что творится за каменными стенами.

Ночами приезжают какие-то люди и остаются там, ходами подземными уходят и приходят рослые парни, смирные и улыбчивые, сильные и смелые, живущие иной судьбой и помыслами, нежели их сверстники атеисты воинствующие, кои немы и слепы от жажды власти и харча дармового.

Скрытой жизнью монастырь дышит, никому недосягаем, крепок дозором и постами тайными на подходах к нему. Ни пройти, ни проползти лазутчику посланному, человеку ли случайному, врагу ли открытому, доносчику ли похотливому.

Как из-под земли, далеко за пределами монастыря, вдруг вырастают пред ними лики суровые; допрос сымут, разберутся во всём, бумаги военные страшные покажут простакам, а хитрецам и засланным такой укорот припасён, что память теряют они, словом глупым исходят, бредут невесть куда и лепечут невесть что. Никто их больше не слушает и не узнаёт.

Тайный «настоятель» монастыря — полковник Лебедев. Служит он в Москве, но часто наезжает и мудрой рукой правит порядок. Есть у него заместитель умный и честный, проверенный годами тайной борьбы с чужебесием, с фамилией чудной для подполковника разведки — Солнышкин.

Есть у многих печать от фамилии: Солнышкин он и есть. Добрый и весёлый, глаз острый и внимательный. Видит человека насквозь и всё примечает сразу и говорит без выкрутасов, самую суть, ясно и чётко.

Распорядителен, обходителен, сидят в нём природная порядочность и хозяйская хватка. Всё знает, а вот, в самого не влезешь, не поймёшь — рубаха парень и только.

Окаемов сразу же угадал и проговорил Егору:

— А вот, ещё один третий сын, Емеля! Вроде тебя... всё у него от Бога, да ещё и ума палата... Крепкий мужик... Дело будет!

Егор с улыбкой разглядывал вперевалку идущего Солнышкина. На конопатом розовощёком лице здоровенного подполковника плутала беспечная улыбка деревенского увальня-недотёпы, впервые попавшего на ярмарку.

Его невинные чистые глаза наполнены неистребимым удивлением жизни, гимнастёрка ладно облегает широченные плечи, и Егор сразу понял по его кошачьим движениям, что тело Солнышкина тренировано какой-то особой школой, с виду придурошной, но, на самом деле, бронебойного свойства.

Он подошёл к ним и пророкотал:

— Ну, что, гуляем, братва? Денёк отдохните, а потом увольте... дисциплина и режим занятий. Нам, Илья Иванович, надо обсудить кое-что, и адреса нужны моим ребяткам, — кого вы ещё призовёте...

— Вечером я составлю список.

— Хорошо-то ка-ак? Воздух, какой замечательный тут! — с восторгом изрёк Солнышкин и, счастливый до упоения, исчез.