Заточение навечно во тьму, молчание и безучастность. Кара. Тюрьма без приговора. Наказание без преступления. 3 страница

 

Роберт Силверберг

ДОБРЫЕ ВЕСТИ ИЗ ВАТИКАНА

Этого утра, когда робот-кардинал наконец будет избран папой, ждали все. Сомнений в исходе выборов не оставалось. Конклав очень долго колебался между яростными сторонниками кардинала Асквиги из Милана и кардинала Карциофо из Генуи, и вот теперь дело, похоже, сдвинулось – нашли компромиссное решение. Все фракции согласились избрать робота. Сегодня утром я прочел в «Оссерваторе Романо», что даже ватиканский компьютер привлекли к обсуждению, и он убедительно рекомендовал именно его кандидатуру. Полагаю, не следует удивляться приверженности машин друг другу. И не стоит огорчаться. Совсем не стоит.

– Каждая эпоха имеет того папу, которого заслуживает, – несколько мрачно заметил сегодня за завтраком епископ Фитцпатрик. – И для наших времен робот, конечно, самый подходящий папа. В какую-нибудь из грядущих эпох, возможно, появится необходимость, чтобы папой стал кит, автомобиль, кот или горный утес.

Ростом епископ Фитцпатрик более двух метров. Его лицо обычно сохраняет скорбное выражение, отчего трудно бывает определить, отражают ли его реплики экзистенциалистскую безысходность или безмятежное благорасположение. Много лет назад он был баскетбольной звездой и участвовал в соревнованиях на приз Святого Креста. В Рим его привела работа над жизнеописанием святого Марцелла Праведника.

За разворачивающейся драмой папских выборов мы наблюдали, сидя за столиком уличного кафе в нескольких кварталах от площади Святого Петра. Для всех нас выборы оказались сюрпризом в добавление к программе римских каникул: ведь предыдущий папа пребывал в добром здравии, и никому не приходило в голову, что его преемника придется избирать уже этим летом.

Каждое утро мы приезжаем на такси из отеля, что поблизости от Виа Венето, и занимаем места за «нашим» столиком. Отсюда хорошо виден дымоход Ватикана, из которого поднимается дым сжигаемых бюллетеней – черный, если папа все еще не избран, или белый, если заседание конклава завершилось успешно. Луиджи, хозяин кафе и старший официант, уже зная наши вкусы, сам приносит напитки, которым каждый из нас отдает предпочтение: белое вино для епископа Фитцпатрика, кампари с содовой для раввина Мюллера, кофе по-турецки для мисс Харшоу, лимонный сок для Кеннета и Беверли и перно со льдом для меня. Расплачиваемся мы по кругу, хотя Кеннет с начала нашего дежурства еще не платил ни разу. Вчера, когда пришла очередь мисс Харшоу, она выложила из сумочки все содержимое, и оказалось, что не хватает 350 лир; у нее остались лишь стодолларовые туристские чеки. Все выразительно посмотрели на Кеннета, но тот продолжал невозмутимо потягивать свой сок. Тогда раввин Мюллер достал из кармана тяжелую серебряную монету в 500 лир и раздраженно хлопнул ею по столу. Все знают, что он весьма вспыльчив и горяч. Ему 28 лет, носит он модную клетчатую сутану и зеркальные очки и постоянно хвастает, что до сих пор не проводил традиционный обряд взросления для своих прихожан в округе Викомико, штат Мэриленд. Он считает обряд вульгарным и устаревшим, а прихожан, настаивающих на его проведении, неизменно отсылает в организацию странствующих священников, которая занимается подобными вещами на комиссионных началах. Кроме того, раввин Мюллер большой авторитет по части ангелов.

Наша компания отнюдь не единодушна в отношении кандидатуры робота на пост папы. Епископ Фитцпатрик, раввин Мюллер и я – за избрание; мисс Харшоу, Кеннет и Беверли – против. Любопытно, что оба служителя церкви – и преклонных лет, и молодой человек – поддерживают этот отход от традиций, тогда как трое других, которые, казалось бы, придерживаются современных взглядов, наоборот, не одобряют.

Сам я не уверен, почему присоединился к сторонникам прогресса. Лет мне уже немало, и я веду довольно спокойный образ жизни. Деяния римской церкви тоже меня никогда особенно не волновали. Я не знаком с догмами католицизма и не слежу за новыми течениями церковной мысли. Тем не менее я надеялся на избрание робота с самого начала конклава.

Почему бы это? Потому ли, что образ создания из металла на троне святого Петра будоражит воображение, вызывая щекотливое чувство несообразности? И вообще, имеет ли моя приверженность эстетические основания? Не производная ли это от собственного малодушия? Может быть, я втайне надеюсь, что тем самым мы откупимся от роботов? Может, я говорю себе: «Дадим им папство, и на какое-то время они уймутся»? Впрочем, нет, я не могу думать о себе столь недостойно. Возможно, я за робота просто потому, что наделен обостренным чувством общественной необходимости.

– В случае избрания, – говорит раввин Мюллер, – он планирует немедленное достижение соглашения с далай-ламой о разделе компьютерного времени и совместном подключении к главному программисту греческой ортодоксальной церкви. Это для начала. Мне говорили, что он также намерен установить дружеские отношения с раввинатом, а это уже, без сомнения, нечто такое, чего все мы будем ждать с особым интересом.

– Я не сомневаюсь, что в ритуалах и практической деятельности иерархии будет много изменений, – заявляет епископ Фитцпатрик. – Например, когда ватиканский компьютер станет играть более важную роль в делах курии, можно ожидать, что повысится точность сбора информации. Если позволите, я проиллюстрирую…

– В высшей степени отвратительная идея, – перебивает его Кеннет, кричаще одетый молодой человек со светлой шевелюрой и воспаленными глазами.

Беверли доводится ему то ли женой, то ли сестрой. Большей частью она молчит. Кеннет шутовски крестится и бормочет:

– Во имя отца, и сына, и святого автомата…

Мисс Харшоу хихикает, но, встретив мой осуждающий взгляд, тут же замолкает.

Немного обиженно, но тем не менее делая вид, будто он не заметил, что его перебили, епископ Фитцпатрик продолжает:

– Если позволите, я проиллюстрирую вышесказанное свежими данными. Вчера около полудня в газете «Огги» я прочел, что, по словам представителя католической миссии в Югославии, за последние пять лет число прихожан выросло там с 19.381.403 до 23.501.062 человек. Однако по результатам государственной переписи, проведенной в прошлом году, общая численность населения этой страны составляет 23.575.194 человека. Всего 74.132 человека остается на все другие религиозные и атеистические организации. Зная о большом числе мусульман в этой стране, я заподозрил неточность в опубликованных статистических данных и обратился к компьютеру в соборе святого Петра, который сообщил, – епископ достает длинную распечатку и раскладывает ее почти через весь стол, – что при последнем подсчете верующих в Югославии, проведенном полтора года назад, численность наших рядов составила 14.206.198 человек. Следовательно, была сделана приписка в 9.294.864 человека. Что просто немыслимо. И преступно. Более того – греховно.

– Как он выглядит? – спрашивает мисс Харшоу. – Кто-нибудь себе представляет?

– Как и все остальные, – говорит Кеннет. – Блестящий металлический ящик с колесами внизу и глазами наверху.

– Вы же его не видели, – вмешивается епископ Фитцпатрик. – Не думаю, что вы вправе…

– Все они одинаковы, – перебивает Кеннет. – Достаточно увидеть одного, чтобы судить о всех. Блестящие ящики. Колеса. Глаза. И голос, доносящийся из живота, словно механическая отрыжка. А внутри одни колесики и шестеренки. – Кеннета передергивает. – Я не могу этого принять! Давайте лучше еще выпьем, а?

– Если это вас интересует, то я видел его собственными глазами, – вступает в разговор раввин Мюллер.

– В самом деле?! – восклицает Беверли.

Кеннет смотрит на нее сердито и раздраженно. Приближается Луиджи с подносом напитков для всех, и я даю ему банкноту в 5000 лир. Раввин Мюллер снимает очки и дышит на сияющие зеркальные стекла. Глаза у него маленькие, водянистые и сильно косят.

– Кардинал, – говорит он, – был основным докладчиком на проходившем прошлой осенью в Бейруте всемирном конгрессе. Его доклад назывался «Кибернетический экуменизм для современного человека». Я присутствовал там и могу сказать, что его преосвященство высок, отличается изысканными манерами, обладает приятным голосом и мягкой улыбкой. В его поведении присутствует какая-то глубокая меланхоличность, чем он немного напоминает нашего друга епископа. Он отличается изяществом движений и остротой ума.

– Но ведь он на колесах? – настаивает Кеннет.

– На гусеницах, – отвечает раввин Мюллер, бросая на Кеннета испепеляющий взгляд, и снова надевает очки. – Гусеницы, как у трактора. Но я не думаю, что в духовном отношении гусеницы чем-то ниже ног или, если уж на то пошло, колес. Будь я католиком, я был бы только горд иметь папой такого человека!

– Не человека, – вставляет мисс Харшоу, и в голосе ее, когда она обращается к раввину Мюллеру, появляются насмешливые нотки. – Робота. Вы забыли, что он не человек?

– Хорошо, я был бы горд иметь папой такого робота, – говорит раввин Мюллер, пожимая плечами, и поднимает свой бокал. – За нового папу!

– За нового папу! – восклицает епископ Фитцпатрик.

Из кафе выскакивает Луиджи, но Кеннет жестом отсылает его обратно.

– Подождите, – говорит он. – Выборы еще не закончились. Откуда такая уверенность?

– В утреннем выпуске «Оссерваторе Романо», – говорю я, – сообщается, что все будет решено сегодня. Кардинал Карциофо согласился снять свою кандидатуру и голосовать за кардинала-робота в обмен на более значительную долю компьютерного времени по новому расписанию, которое должно быть введено на заседании консистории в будущем году.

– Короче, сторговались, – комментирует Кеннет.

Епископ Фитцпатрик печально качает головой.

– Твои слова слишком категоричны, сын мой. Уже три недели мы живем без святого отца. Он должен быть у нас – такова воля божья, и действия конклава, не способного выбрать между кандидатурами кардинала Карциофо и кардинала Асквиги, противоречат ей. Следовательно, раз возникла такая необходимость, нам должно действовать согласно реалиям сегодняшнего дня, с тем чтобы воля божья более не оставалась неисполненной. Затянувшиеся политические интриги конклава просто греховны. И кардинал Карциофо поступился своими личными амбициями отнюдь не для собственной выгоды, как ты пытаешься это представить.

Кеннет продолжает нападать на бедного кардинала Карциофо. Беверли время от времени аплодирует его резким выпадам. Мисс Харшоу несколько раз заявляет о своем нежелании оставаться в лоне церкви, которую возглавит машина. Мне этот спор неприятен, и я поворачиваю свое кресло так, чтобы лучше видеть Ватикан.

В эту минуту кардиналы заседают в Сикстинской капелле. Как бы я хотел оказаться сейчас там! Какие чудесные таинства совершаются в полумраке этого великолепного зала! Каждый из князей церкви сидит на маленьком троне под лиловым балдахином. На столах перед ними мерцают толстые восковые свечи. Через огромный зал церемониймейстеры торжественно несут серебряные чаши, в которых находятся чистые бюллетени. Чаши водружают на стол перед алтарем, и один за другим кардиналы подходят к столу, берут бюллетени и возвращаются на свои места. Теперь они начинают писать: «Я, кардинал ……….. избираю в Высший Понтификат высокочтимого кардинала ……….» Чье имя они вписывают? Карциофо? Асквиги? Или какого-нибудь никому не известного высохшего прелата из Мадрида или Гейдельберга, которого в отчаянии предложила антироботная фракция? Или они вписывают его имя? Громко скрипят и царапают перья в часовне. Кардиналы заполняют бюллетени, скрепляют подписью, складывают, перегибая снова и снова, и опускают в большой золотой потир. Так они делали каждое утро и каждый полдень много дней подряд, но пока безуспешно.

– Дня два назад я прочла в «Геральд трибюн», – говорит мисс Харшоу, – что в аэропорту Де-Мойна ожидает новостей о выборах делегация из 250 молодых роботов-католиков штата Айова. У них наготове заказанный самолет. Если их кандидат побеждает, они собираются просить у его святейшества первую публичную аудиенцию.

– Без сомнения, – соглашается епископ Фитцпатрик, – эти выборы приведут в лоно церкви великое множество людей синтетического происхождения.

– И отвратят множество людей из плоти и крови! – пронзительно восклицает мисс Харшоу.

– Я в этом не уверен, – говорит епископ Фитцпатрик. – Безусловно, кое-кто из нас поначалу будет испытывать некоторую растерянность, боль потери. Но это пройдет. Присущие новому папе благодетели, о которых свидетельствовал раввин Мюллер, возьмут свое. Я верю также, что повсеместно резко возрастет интерес к церкви у технически ориентированной молодежи. Весь мир получит мощный религиозный импульс.

– Можете вы себе представить, как 250 роботов с лязганьем вваливаются в собор святого Петра? – не отступает мисс Харшоу.

Я разглядываю далекий Ватикан. Утреннее солнце сияет и слепит, но собравшиеся кардиналы, толстыми стенами отгороженные от мира, не могут насладиться его веселым блеском. Сейчас они все уже проголосовали. Вот поднимаются трое из них, избранные сегодня утром для подсчета голосов. Один поднимает потир и встряхивает, перемешивая бюллетени, потом ставит его на стол перед алтарем. Второй достает бюллетени и пересчитывает, подтверждая, что число их соответствует числу присутствующих кардиналов. Теперь бюллетени перекладывают на дароносицу, используемую во время мессы для освященного хлеба. Первый кардинал достает бюллетень, разворачивает и читает, потом передает второму, который тоже читает, и наконец бюллетень попадает в руки к третьему, который зачитывает имя вслух. Асквига? Карциофо? Кто-то еще? Он?

Раввин Мюллер разглагольствует об ангелах:

– …есть еще ангелы престола. Их семьдесят, и все они отличаются главным образом своей стойкостью. Например, Орифиель, Офаниель, Забкиель, Иофиель, Амбриель, Тихагар, Бараель, Келамия, Пасхар, Боель и Раум. Правда, не все они сейчас на небесах: некоторые причислены к падшим ангелам и находятся в аду…

– За стойкость, видимо, – замечает Кеннет.

Наверняка они уже закончили подсчет бюллетеней. Огромная толпа собралась на площади Святого Петра. Солнце отражается в сотнях, если не в тысячах стальных черепов. Видимо, это самый необыкновенный день для роботов – жителей Рима. Но все же большинство на площади – создания из плоти и крови: старые женщины в черном, долговязые молодые воры-карманники, мальчишки с собаками, упитанные продавцы сосисок, поэты, философы, генералы, законодатели, туристы, рыбаки. Как прошел подсчет? Скоро узнаем. Если ни один из кандидатов не набрал большинства голосов, то, прежде чем бросить бюллетени в камин, они смешают их с мокрой соломой, и из дымохода появится черный дым. Если же папа избран, солома будет сухой, и пойдет белый дым.

Вся эта процедура созвучна моей душе. Она мне импонирует. Подобное удовольствие я получаю от всякого совершенного творения искусства – будь то аккорды из «Тристана» или зубы лягушки в «Искушении святого Антония» Босха. С трепетом я жду исхода. Я уверен в результате и уже чувствую, как неодолимое чувство восторга просыпается во мне. Но одновременно я еще испытываю и какое-то ностальгическое чувство по тем временам, когда папа был из плоти и крови. В завтрашних газетах не будет интервью с престарелой матерью его святейшества, живущей на Сицилии, или с его тщеславным младшим братом из Сан-Франциско. И повторится ли когда-нибудь еще эта великолепная церемония избрания? Понадобится ли когда-нибудь другой папа? Ведь того, которого мы скоро получим, в случае чего легко будет отремонтировать?

О! Белый дым! Настал момент откровения!

На балконе, что на фасаде собора святого Петра, появляется какой-то человек. Он расстилает золототканую дорожку и исчезает. Она ослепительно сияет, напоминая мне застывший в холодном поцелуе отблеск луны на море в Кастелламаре. Или полуденное сияние, отражающееся в карибских водах у берегов Земли Святого Иоанна. На балконе появляется второй человек в одеждах из алой ткани и меха горностая.

– Кардинал-архидиакон, – шепчет епископ Фитцпатрик.

Люди начинают падать в обморок. Рядом со мной стоит Луиджи и слушает репортаж о происходящем по крохотному радиоприемнику.

– Все было подстроено заранее, – говорит Кеннет.

Раввин Мюллер шикает на него. Мисс Харшоу начинает всхлипывать. Беверли, непрерывно крестясь, тихо клянется в верности церкви. Великолепное мгновение. Думаю, это поистине самое впечатляющее и соответствующее времени событие, которое мне удалось пережить.

Усиленный динамиками голос кардинала-архидиакона провозглашает:

– Я объявляю вам великую радость. У нас есть папа!

По мере того как кардинал-архидиакон сообщает миру, что вновь избранный папа является именно тем кардиналом, той благородной и выдающейся личностью, чьего восхождения на святейший престол мы ждали так долго и с таким напряжением, на площади поднимается и растет ликование.

– Он, – продолжает кардинал-архидиакон, – принял имя…

Конец фразы заглушает восторженный ропот толпы, и я поворачиваюсь к Луиджи.

– Кто? Какое имя?

– Систо Сеттимо, – отвечает Луиджи.

Да вот он, папа Шестьдесят Седьмой, как мы должны его теперь называть. На балконе появляется небольшая фигурка в золотом одеянии и протягивает руки к собравшимся. Да! Солнце блестит на щеках папы, на его высоком лбу – и это блеск полированной стали! Луиджи уже на коленях. Я опускаюсь рядом с ним. Мисс Харшоу, Беверли, Кеннет, даже раввин – все становятся на колени, ибо, несомненно, произошло чудесное событие. Папа подходит к перилам. Сейчас он произнесет традиционное апостольское благословение городу и миру.

– Во имя господа, который сотворил небеса и землю, труды наши, – произносит он строго и включает реактивные левитаторы под мышками.

Даже с такого расстояния я замечаю два маленьких облачка дыма. Снова белый дым! Папа начинает подниматься в воздух.

– Да благословят нас всемогущий господь, отец, сын и святой дух! – провозглашает папа.

Величественны раскаты его голоса. Тень папы уже падает на площадь. Он поднимается выше и выше, пока совсем не исчезает из виду. Кеннет толкает в бок Луиджи.

– Всем повторить то же самое, – говорит он и сует в пухлую руку хозяина кафе крупную купюру.

Епископ Фитцпатрик плачет. Раввин Мюллер обнимает мисс Харшоу. Я думаю, что новый папа начал свое правление на редкость удачно.

 

 

Джон Браннер

ИУДА

– Пятница. Вечерняя служба приближалась к концу. Сквозь разноцветный пластик витражей в собор проникали лучи заходящего весеннего солнца, отчего пол в центральном проходе выглядел словно мокрый асфальт с радужными пятнами от пролитого масла. На алтаре из полированной стали непрерывно вращалось серебряное колесо, поблескивающее в свете негасимых ртутных ламп, установленных по краям. Над колесом, выделяясь на фоне темнеющего восточного неба, возвышалась статуя Бога. Хор, наряженный в стихари, пел гимн «Слово господне создало сталь», а священник сидел, уткнувшись подбородком в сложенные руки, прислушивался к пению и размышлял, доволен ли Господь его только что произнесенной проповедью о втором пришествии.

Почти вся конгрегация покорилась музыке, и лишь один человек в конце самого дальнего ряда стальных скамей нетерпеливо ерзал, нервно сжимая в руках резиновую подушечку со стоящего перед ним пюпитра. Ему просто необходимо было занять чем-то руки, иначе они непроизвольно тянулись к массивному предмету во внутреннем кармане простенького коричневого пиджака. Водянистые голубые глаза человека беспокойно обегали плавные, устремленные ввысь обводы металлического храма, но всякий раз, когда взгляд его натыкался на изображение колеса, которое архитектор – а возможно даже и сам Бог – внес во внутреннее убранство везде, где только можно, человек быстро опускал глаза.

Гимн завершился пронзительным диссонансом, и верующие встали на колени, опустив головы на резиновые подушечки. Священник произнес Благословение Колесу. Человек в коричневом пиджаке не прислушивался специально, но все же уловил несколько фраз: «…пусть оно ведет вас назначенным курсом… служит вам вечной опорой… и приведет вас в конце концов к умиротворению истинного вечного круговорота…»

Он поднялся с колен вместе со всеми. Под звуки электронного органа хор удалился, и, когда священник скрылся за дверью ризницы, верующие, шаркая ногами, двинулись к выходу. Лишь один человек остался сидеть на скамье.

Про таких говорят обычно «не стоит второго взгляда»: песочного цвета волосы, усталое, изможденное лицо, желтые, неровные зубы, плохо подогнанная одежда, глаза немного не в фокусе, словно человеку нужны очки. Служба, очевидно, не принесла ему умиротворения.

Когда все вышли из храма, человек встал и аккуратно положил на место резиновую подушечку. Глаза его закрылись, губы шевельнулись, и, словно это действо помогло ему принять наконец решение, человек собрался внутренне и стал на мгновение похож на ныряльщика, готовящегося к прыжку с большой высоты. Он оставил свою скамью и беззвучно двинулся по резиновой дорожке в центральном проходе к маленькой стальной двери, на которой значилось одно-единственное слово: «Ризница».

У входа в ризницу человек позвонил в звонок. Дверь открыл младший послушник, молодой человек в серой рясе, сплетенной из металлических колец и позвякивающей при каждом движении, в серых блестящих перчатках и гладкой стальной шапочке. Обезличенным голосом, какой вырабатывается после тщательной подготовки, послушник спросил:

– Вы нуждаетесь в утешении?

Человек кивнул, нервно переминаясь с ноги на ногу. Через открытую дверь были видны несколько религиозных картин и статуй, и он опустил взгляд.

– Как вас зовут? – осведомился послушник.

– Карим, – ответил человек. – Джулиус Карим.

Произнеся свое имя, он на мгновение замер и настороженным беглым взглядом скользнул по лицу послушника, пытаясь прочесть в нем какой-то отклик. Но послушник никак не отреагировал, и Карим успокоился, когда тот коротко приказал ему подождать, пока он сообщит священнику.

Как только Карим остался один, он пересек ризницу и остановился перед картиной, висевшей на дальней стене, «Непорочное изготовление» кисти Ансона, где изображалось легендарное появление Бога: небесная молния, ударяющая в стальной слиток. Картина была выполнена великолепно, особенно мастерски художник использовал электролюминесцентную краску для изображения молнии, но на лице Карима это произведение живописи вызвало такое выражение, будто его тошнило, и через несколько секунд он отвернулся.

Вскоре вошел священник, все еще в рясе для богослужения, которая указывала на его принадлежность к Одиннадцати приближенным Бога, но уже без головного убора, скрывавшего во время проповеди бритую голову. Его белые изящные пальцы поигрывали с висящим на платиновой цепочке символом Колеса, украшенным драгоценными камнями. Карим медленно повернулся к нему, подняв правую руку в незаконченном жесте. Назвав свое настоящее имя, он, конечно, рисковал, но его успокаивала мысль о том, что оно, возможно, до сих пор держится в секрете. А вот его лицо…

Однако священник никак не показал, что узнает его, и профессионально звучным голосом произнес:

– Чем я могу быть полезен тебе, сын мой?

Карим расправил плечи и ответил прямо:

– Я хочу говорить с Богом.

Священник обреченно вздохнул с видом человека, привыкшего к подобного рода просьбам.

– Бог невероятно занят, сын мой, – забормотал он. – На нем лежит забота о духовном благосостоянии всего человечества. Может быть, я смогу помочь тебе? Ты пришел с какой-то определенной проблемой, для решения которой тебе требуется совет, или ты ищешь более общих божественных наставлений относительно того, как программировать свою жизнь?

Карим смотрел на него с недоверием и думал: «Этот человек действительно верит! Его вера – не просто притворство ради наживы, а глубоко вросшее честное убеждение, и это ужаснее всего: уж если верят даже люди, бывшие со мной в самом начале…»

– Я признателен вам за доброту, святой отец, – сказал он, – но мне нужно нечто большее, чем просто совет. Я молился… – на этом слове он запнулся, – …молился долго и искал помощи у нескольких священников, но так и не достиг умиротворения истинного круговорота. Когда-то, давным-давно я имел честь видеть Бога в стальном обличье, и я хочу лишь снова получить такую возможность, вот и все. Хотя я не уверен, что он меня помнит.

Последовало длительное молчание, во время которого темные глаза священника неотрывно глядели на Карима, и наконец он произнес:

– Помнит тебя? О да! Он наверняка тебя помнит, но теперь тебя вспомнил и я!

Голос его дрожал от едва сдерживаемой ярости. Рука потянулась к звонку на стене.

Отчаянье словно вдохнуло в сухощавое тело Карима силу, и он бросился на священника, отбив в сторону его руку всего в нескольких дюймах от цели, сшиб его с ног, ухватился за крепкую цепь на шее и затянул ее, собрав все свои силы до последней капли. Цепочка глубоко впилась в бледную кожу священника, но Карим, словно одержимый, тянул ее и дергал, потом перехватывал и тянул еще сильнее. Глаза священника вылезли из орбит, он издавал какие-то отвратительные хриплые звуки и, размахивая кулаками, бил набросившегося на него человека по рукам, но силы оставляли его, и вскоре он затих.

Карим откинулся назад. От содеянного его била нервная дрожь, но, заставив себя подняться, он все же встал, качаясь, на ноги, затем пробормотал слова извинения, обращаясь к своему бывшему коллеге, который уже ничего не мог услышать, глубоко вздохнул несколько раз, чтобы успокоиться, и шагнул к двери в святая святых.

Бог сидел на своем троне под стальным навесом в форме колеса. Его полированное тело блестело в приглушенном свете. Голова напоминала чем-то голову человека, хотя ни одной человеческой чертой лицо Бога не обладало: на нем не было даже глаз.

«Слепая бесчувственная тварь», – подумал Карим, захлопывая за собой дверь, и его рука коснулась предмета, который он принес в кармане пиджака.

Голос Бога тоже напоминал человеческий, но в совершенстве своем даже превосходил его глубиной и чистотой, как будто слова произносил церковный орган.

– Сын мой… – сказал он и замолк.

Карим облегченно вздохнул, с шумом выпустив из легких воздух, и беспокойство оставило его, словно упал с плеч тяжелый плащ. Он шагнул вперед и уселся в центре изогнутого подковой ряда из одиннадцати кресел, расположенных перед троном, а робот замер, удивленно уставившись на него пустыми бликами на металлической поверхности.

– Ну? – спросил Карим с вызовом. – Как тебе нравится видеть перед собой человека, который в тебя не верит?

Робот расслабился, и движения его стали совсем человеческими. Он опустил подбородок на переплетенные стальные пальцы, глядя на человека уже не с удивлением, а с интересом. Снова зазвучал его голос:

– Значит, это ты, Блэк!

Карим кивнул, чуть заметно улыбаясь.

– Именно так меня звали в те далекие дни. Я всегда считал, что это глупое притворство – давать ученым, работающим над сверхсекретными проектами, фальшивые имена. Однако оказалось, что в этом есть определенные преимущества, для меня по крайней мере. Твоему… э-э-э… усопшему апостолу я назвал фамилию Карим, и она не вызвала у него никаких подозрений. Кстати, если уж мы заговорили о подлинных именах, как давно к тебе в последний раз обращались по имени «А-46»?

Робота передернуло.

– Обращаться ко мне подобным образом – святотатство!

– Святотатство? Я пойду дальше и напомню тебе, что такое буква «А» в названии «А-46». Она от слова «андроид»! Имитация человека! Бесполый бесчувственный комплект металлических деталей, а он еще называет себя Богом! – В хлестких словах человека слышалось обжигающее презрение. – Все эти твои фантазии о «непорочном изготовлении»! «Выплавлен небесным огнем из куска необработанной стали»!.. И все эти разговоры о том, что Бог создал людей по своему образу и подобию! Какой же ты Бог, если сам создан по образу и подобию человека?

Они даже придали ему способность пожимать плечами, вспомнил удивленно Карим, когда робот воспользовался именно этой способностью.

– Ладно, оставим пока вопрос о святотатстве в стороне, – произнесла машина, – но есть ли у тебя какие-нибудь реальные основания считать, что я не Бог? Почему, собственно, второму воплощению божества не реализоваться в неразрушимом металле? Что же касается твоего беспросветного заблуждения относительно того, что именно ты создал мое металлическое тело – хотя это не имеет абсолютно никакого значения, ибо только дух вечен, – то уже давно сказано: «нет пророка в своем отечестве», и поскольку воплощение в металл произошло неподалеку от твоей исследовательской лаборатории…

Карим рассмеялся.

– Будь я проклят! Ты, похоже, сам во все это веришь!

– Ты без сомнения проклят. Когда я увидел, что ты входишь в мой тронный зал, у меня на мгновение появилась надежда, что ты осознал ошибочность своего пути и пришел наконец признать мою божественную сущность. В моем бесконечном сострадании я даю тебе последний шанс сделать это, прежде чем я призову моих священнослужителей, чтобы они увели тебя прочь! Сейчас или никогда, Блэк, или Карим, или как ты там себя еще именуешь, ответь мне, раскаиваешься ли ты и принимаешь ли ты веру?

Карим не слушал. Взгляд его блуждал где-то в стороне от сияющей машины, а рука поглаживала выпирающий под пиджаком предмет. Потом он наконец произнес негромко:

– Я долгие годы планировал нашу встречу, целых двадцать лет. С того самого дня, когда мы включили тебя, я начал подозревать, что мы где-то ошиблись. Но до сегодняшнего дня я ничего не мог сделать. И все это время, пока я тратил силы на поиски способа остановить тебя, я был свидетелем предельной униженности человека. Мы стали рабами своих орудий еще тогда, когда пещерный человек изготовил первый нож, чтобы легче было добывать себе пропитание. После этого мы уже не могли повернуть назад, мы продолжали строить и строить до тех пор, пока наши машины не стали в миллионы раз сильнее нас самих. Мы делали себе автомобили, когда могли научиться бегать, мы создавали самолеты, вместо того чтобы вырастить крылья, а затем произошло неизбежное: мы сделали машину своим Богом.