К их приезду Владимир нашел квартиру побольше. Теперь Корфы жили на Монмартре, со стороны улицы Тур-д'Овернь, на одном из тихих и уютных склонов, где всегда было солнечно, а на улицах росла трава и цвели сады. Для сына Анна вскоре нашла гувернера из числа живших в Париже русских. Еще она наняла двух слуг — семейную пару из предместья, спокойных опрятных людей, которые были безмерно счастливы выбраться из нищеты своего квартала. Дома у них остались трое детей — мал-мала меньше — и старики-родители, которых супруги Боннэ навещали по выходным.
И вот с некоторых пор Анна опять стала жить размеренной жизнью парижской светской дамы — с октября по апрель посещать театры и выезжать на прогулки в Булонский лес, а на лето курсировать вместе со всем обществом на курортах, вода которых оказалась для Ванечки целительной — мальчик на глазах поднимался и взрослел. А потом она опять стала матерью, родив мужу девочку, которую по настоянию Анны назвали Екатериной. И девочка получилась у них загляденье — прелестное златокудрое существо, и росла она живой и здоровенькой. Так что у Варвары прибавилось забот, а у Владимира и Анны — радости.
Однажды на водах, поджидая все не спускавшихся к выходу Лизу с мальчиками (вновь обретенная сестра родила вскоре после Анны двойняшек), она познакомилась с красивой, статной женщиной. Та музицировала на одном из роялей в гостиной отеля, в котором по соседству остановились Репнины и Корфы. Анна была потрясена ее игрой — очень страстной, артистичной, и подошла выразить свое восхищение. Потом они вместе сыграли знакомую обеим пьесу в четыре руки, а в завершение выяснили, что их объединяет еще и любовь к пению. Женщина представилась Жозефиной, и лишь в Париже, поближе сойдясь со своей новой знакомой, Анна узнала, что это была примадонна прославленной миланской оперы La Scala Джузеппина Стреппони.
Жозефина, оставив сцену, уже несколько лет жила во Франции, где давала уроки пения. Ее история задела воображение Анны. Дочь бедного капельмейстера кафедрального собора в маленьком и тихом провинциальном городке, Жозефина рано лишилась отца, узнала нужду и вынуждена была работать, чтобы обеспечить семью и дать младшим братьям и сестрам образование. Она была самоотверженной и стойкой, упорно трудилась и совершенствовала свои музыкальные способности, поступив, в конце концов, в Миланскую консерваторию. Ее быстро заметили импресарио, а вслед за ними пришла и известность. Но Жозефина познала в полной мере тяжкий труд гастрольного артиста — к двадцати восьми годам она практически потеряла голос и стала зарабатывать себе на жизнь преподаванием вокала.
Анна со временем начала брать у Жозефины уроки. Голос Анны, расшатанный тревогами и родами, претерпел изменения и немного ослаб, но умная и доброжелательная Жозефина взялась все исправить, и вскоре ученица запела. Ее голос зазвучал по-прежнему, и Владимир вновь испытал то, казалось, уже позабытое чувство, что пробуждалось в нем всякий раз, когда слушал пение Анны. А Жозефина убедила барона позволить ей представлять свою протеже и ученицу в салонах и содействовать ее приглашению в концерты. Но все это продолжалось так недолго!..
Беспечный и праздный Париж в одночасье превратился в поле битвы: безмятежность ушла с его улиц, была изгнана из домов и парков — вооруженный народ днем грабил и жег банки, а по ночам толпы людей при свете факелов носили по улицам трупы убитых. Слуги, жившие в доме Корфов, опасались выходить и поэтому ничего не знали о судьбе своих близких, полагаясь на достоверность рассказов от невесть как добиравшейся до дома молочницы. А она страшным шепотом рисовала ужасные картины разорения Парика: в Тюильри — резиденции королей — разбивали зеркала и люстры, рвали красные бархатные гардины с золотой бахромой, жгли книги.
Все эти смутные дни Владимир не выбирался из дома. Лишь когда первые волнения улеглись и победители принялись переустраивать Францию на республиканский манер, он оделся в цивильное, набросил на плечи взятый у слуги плащ и ушел, вернувшись только к вечеру. Он поступал так несколько дней, а потом опять сидел дома, будто чего-то ждал, и просил слугу Боннэ следить за мальчишкой — продавцом газет: Владимир не хотел пропустить ни строчки сообщений.
Жизнь вошла в привычную колею лишь через два месяца. И вот Анна, наконец, оставила детей дома под присмотром Варвары и слуг и вышла в свет вместе с Жозефиной, которая сопровождала только что приехавшего из Лондона Верди. Честно говоря, она уезжала из дома с тяжелым сердцем — Владимира уже несколько дней не было дома, и она не хотела пропустить момент его возвращения. Нею педелю он был излишне мрачен, надолго закрывался у себя в кабинете и что-то писал, а потом рвал и сжигал бумагу в камине. Порой он просиживал в кабинете допоздна, а наутро Анна замечала у него на лице следы усталости и незавершенных дум. И все же расспрашивать его или утешать не пыталась. Она знала, что в такие минуты Владимир становился порывистым и грубоватым, и даже всегда добродушной Варваре, доверенному лицу всех их дел, не удавалось пробиться к нему с заботою и сердечным словечком…
Экипаж медленно ехал по городу, который, казалось, замер настороже. Откуда-то все еще тянуло гарью, и Анна вспомнила фразу, брошенную сегодня кем-то из хроникеров, — в их газете подсчитали, что из нескольких тысяч экипажей, обычно фланировавших по бульварам и аллеям парков, осталось не более пятисот, а по вечерам наемные возчики и подавно отказывались везти пассажиров куда бы то ни было — страшно!
Анна знала, что большинство ее соотечественников уже вернулись домой. Выезжать из Франции по высочайшему настоянию отказывались только студенты и те, кто сознательно встал на путь эмиграции. Париж покидали все, кто не имел прямого отношения к революции и не питал надежды поживиться на этом, — город оставляли и аристократы, и буржуа-рантье. Интерес к сценическому искусству упал до нуля. «Восстания гибельны для театров!» — уходя из театра «Шуазель», горько бросил сегодня Дюма и, заметив сочувствующий взгляд Анны, добавил, обращаясь в ее сторону: «Поверьте, mademoiselle, вместе с дряхлым старцем Луи-Филиппом революция выбросила из купели и прекрасное дитя — Францию и Париж с его искусством и с его иллюзиями о красоте, которая могла бы спасти мир. Печально! Трижды печально!»
Экипаж, наконец, подъехал к дому — кучер помог Анне сойти и проводил ее до дверей. Анна трижды провернула кольцо с головою льва, на едва слышимый из-за массивной дубовой двери звук колокольчика вышел слуга. Анна увидела его седую и всегда вздыбленную шевелюру за окном. Боннэ сначала выглянул из-за гардины на улицу и, лишь убедившись, что это свои, зашаркал открывать. Анна поблагодарила его и поднялась к себе переодеться в домашнее. Мадам Боннэ семенила за ней от прихожей и сейчас услужливо бросилась перехватывать у нее поданное из-за ширмы платье. Потом Анна попросила сварить себе кофе — она вдруг ощутила усталость — и через холл прошла на детскую половину.
Катенька уже спала, а Ванечке Варвара еще нашептывала что-то волшебное, и Анна, покачав головой, жестом поманила няньку за собой. Варвара немного застеснялась и, несерьезно погрозив мальчику — дескать, ложись, ложись, спать пора! — вышла вслед за ней в холл.
— Ты чего это опять, Варвара, Ивана сказками на ночь потчуешь? Да не прячь глаза, я же знаю, что про чудовищ и кровопивцев рассказывала, — строго сказала Анна. — Незачем это, и так время пугливое, а ты еще добавляешь.
— Так я же не пугаю, — побожилась Варвара. — Я малого не бояться учу, а то вдруг что случится… А он у нас уже готов, смело вперед глядит.
— Пусть уж лучше ничего не случится, — испуганно перекрестилась Анна. — А тебе не стоит забывать, что мальчику не сказки нужны, а правильное воспитание.
— Мальчику, прежде всего, отец нужен, — надулась Варвара. — А он где?
Анна вздохнула — нянька опять задела за больное место. Владимир, уехавший из дома почти неделю тому назад, не подавал о себе вестей. Так долго и без предупреждения он еще никуда не уезжал, и Анне было над чем задуматься и чего опасаться. Время-то стояло темное, и угадать, какой стороной оно к кому повернется, стало невозможно.
— Ты бы не мутила воду, Варя, — устало попросила Анна, — мне и так не радостно.
— А ведь обещал нас Владимир Иванович домой возвернуть, при первом удобном случае, — махнула рукой Варвара. — Да, видать, случая не подвернулось, что ли?
Анна прижала ее к себе и погладила по седой голове — Варвара страшно тосковала по дому, по Двугорскому. Слишком давно они уже находились в Париже, а Варваре здешний быт никак не приглянулся — душа ее рвалась обратно. И если и терпела она иноземь, то только потому, что не могла бросить на произвол судьбы малых деточек да Аню с Владимиром.
— Ладно, пойду я, — Варвара высвободилась от Анны. Еще немного — и няня расплакалась бы по-простому, и Анна грустно улыбнулась, провожая ее взглядом.
Вернувшись к себе, она выпила кофе и, дождавшись, когда мадам Боннэ унесет поднос с чашкой, прилегла на постель.
Все, конечно, казалось странным — отсутствие Владимира затянулось. И тревожные мысли постепенно нахлынули на нее, хотя прежде Анна не была такой мнительной. Но с рождением детей и особо после того ужасного случая с Ванечкой она стала чувствовать что-то еще, кроме обычных печалей и радостей. Она уже не знала того блаженства ночей, когда, положив голову Владимиру на плечо, засыпала безмятежным сном, полагаясь во всем на защиту мужа. Теперь Анна, часто оставаясь одна, засыпала не сразу, а, погрузившись в сон, легко сбрасывала его по первому сигналу, приходившему к ней, очевидно, из ниоткуда.
С одной стороны, это было тревожным знаком, с другой — Анна всегда успевала предупредить несчастье или болезнь. Ей не хотелось ругать Варвару, но нянька, уставшая от переездов и забот, от чужих городов и тревог за маленьких, сильно сдала за последние несколько лет. Уже не было в ней прежней прыти и громкости, вот только язык остался таким же язвительным, а сердце — великим. И поэтому Анна прощала ей невнимательность, когда днем Варвара вдруг могла сомлеть на стуле, поставленном между спальнями детей, и не проследить, что Ванечка елозит без меры, заснув с ногами на подушке, а Катенька, раскидавшись во сне, чуть-чуть — и упадет с кроватки.
Вот и опять… Анна вздрогнула, как будто что-то кольнуло ее. Набросив на плечи роскошную шелковую янинскую шаль — подарок Владимира, она вышла в холл и заглянула в детские. Все было спокойно, и лишь Варвара слегка подхрапывала в своем углу в комнате Катеньки. Но что же тогда беспокоило ее? Анна с минуту постояла, прислушиваясь к звукам, доносившимся из спален детей, и вышла в коридор. Спустившись по лестнице, она остановилась на пороге гостиной — нет, ей не показалось: по дому словно кто-то ходил.
Анна перевела дыхание и, стараясь не шуметь, прошла по коридору в сторону кухни и комнаты слуг, но оттуда не доносилось ни звука — Боннэ по парижской привычке ложились рано и спали крепко. И тогда Анна вернулась к гостиной, бесшумно пресекла ее, чтобы пройти в кабинет мужа. Владимир, уходя в последний раз, показал ей, где хранит в коробке пистолеты, а заряжать и стрелять он давно ее научил, сказал: «Мало ли что может произойти, тем более, сейчас». Но, едва подойдя к двери в кабинет, Анна вздрогнула — по полу от него в гостиную тянулась полоска гнета. Неужели, это он?! Володя?!
Анна, позабыв об опасности, вбежала в кабинет в надежде увидеть мужа и замерла в изумлении. У рабочего стола Корфа стоял какой-то высокий мужчина в черном плаще и рылся в выдвинутых ящиках стола. Анна не сдержалась и вскрикнула — мужчина от неожиданности поднял голову, и Анна тотчас узнала давнего знакомого, штабс-капитана Толстова.
— Вы?! Что вы делаете здесь? — только и смогла вымолвить она, растерянно глядя, как Толстов суетливо принялся шарить рукой покрышке стола, пытаясь зацепить край шляпы, точнее картуза. Одет Толстов был по-рабочему, а к картузу приклеил седой парик.
— Что это значит, сударь? — вновь обратилась к Толстову Анна. Она уже больше не боялась ночного гостя, но, тем не менее, этот визит ее потряс и испугал. — Вам не кажется, что это подло и оскорбительно: врываться в чужой дом посреди ночи и рыться в столе и бумагах моего мужа? Извольте немедленно объясниться! Или я закричу, и сюда сбегутся люди!
— Умоляю вас, Анастасия Петровна, — уговаривающим тоном прошептал Толстов, — не надо паники. Я не нанесу вам вреда, но дело мое — государственной важности, и я не могу уйти отсюда с пустыми руками. Я должен найти то, зачем меня направили сюда.
— Да как вы смеете?! — побледнела Анна. — Уж не собираетесь ли вы утверждать, что Владимир Иванович совершил нечто такое, что проходит по вашему ведомству?! Мой муж — не доносчик и не заговорщик!
— Вы многого не знаете, баронесса, — развел руками Толстов, — но и знать вам все равно ничего не надобно. Прошу вас: позвольте мне осмотреть здесь все, и я уйду, никого не потревожив, и каждую вещь, каждый клочок бумаги верну на исходные позиции.
— Вон! — глухо, но грозно велела Анна. — Или я за себя не ручаюсь.
— Как прикажете, Анастасия Петровна, — после минутной паузы кивнул Толстов. — Но, уверяю вас, вы в самом ближайшем времени серьезно пожалеете о том, что сейчас совершили. Прощайте!
Толстов церемонно поклонился Анне, нахлобучил на голову взятый со стола картуз и направился в сторону раскрытого окна.
— Куда вы, сударь? — удивилась Анна. — В этот дом приличные люди входят и выходят через дверь.
— Я предпочту быть признанным в ваших глазах неприличным, но вряд ли кто из нас выиграет, если мы разбудим слуг, и вам придется придумывать объяснения появлению столь поздно в вашем доме постороннего мужчины, и это в отсутствие благоверного супруга!
— Вы негодяй! — Анна почувствовала, что краснеет.
— Негодяй уже давно стукнул бы вас по голове чем-нибудь тяжелым и был таков, — грустно усмехнулся Толстов, — а я всего лишь ухожу и вежливо прощаюсь.
Он дунул на стоявшую на столе свечу, загасив пламя, и растворился в темноте за окном. Опомнившись, Анна медленно приблизилась к столу и, упершись в выступающий край крышки, ощупью отыскала на ней коробку со спичками, потом снова зажгла свечу и подняла ее над собой, хорошенько осветив комнату.
Судя по всему, Толстов находился здесь давно — книжные полки и шкаф хранили на себе следы энергичного поиска. Но что, что искал Толстов в кабинете Владимира? И не связан ли этот непрошеный визит с его исчезновением? Именно так — исчезновением! Анна была уверена, что столь долгое молчание мужа и появление Толстова, в принадлежности которого к ведомству Бенкендорфа Корф даже не сомневался, вытекают одно из другого. Но почему — он? Владимир всегда избегал политики, и ни в каких интригах не участвовал. Он всегда оставался тем, кем был, кажется, от рождения — воином на службе Отечества.
«Нет-нет, так это им с рук не сойдет! Утром же отправлюсь к графу Киселеву», — решила Анна и закрыла окно в кабинет.
Глава 2 Ищите тайну
Рад, Николай Дмитриевич, что вы так быстро добрались в Петербург, — граф Нессельроде указал своему гостю на кресло перед столом в его рабочем кабинете в Министерстве иностранных дел. — Понимаю, что вырвал вас прямо из центра наиважнейших событий и подверг вашу жизнь определенному риску, когда вам пришлось пересекать всю эту обезумевшую от революционной вакханалии Европу, но обстоятельства заставили меня прибегнуть к столь крайним мерам. Ибо я не хотел доверять наш сегодняшний разговор почте, даже дипломатической.
— Моя главная цель — служение Отечеству и императорской фамилии, и я готов жертвовать ради блага Родины и государя не только временем, но и здоровьем, — стараясь казаться бодрым, несколько высокопарно ответил гость, хотя выглядел заметно уставшим. Он даже не успел отдохнуть — с дороги явился в кабинет Нессельроде. Зная о пристрастии министра к пунктуальности, гость, едва выйдя из кареты, немедленно направился объявить о своем прибытии в высокий кабинет.
Добраться за двадцать четыре часа из Парижа, пронестись вихрем от станции к станции! На такое прежде способны были лишь столичные модницы. Всем еще памятен известный случай с графиней Разумовской, которая в свои восемьдесят четыре года одним духом доехала до Парижа, чтобы утром успеть к заказу нарядов на представлении нового весеннего каталога мод. Чем настолько потрясла свою венскую подругу — тоже весьма преклонных годов — княгиню Грасалькович-Эстергази, что та, увидев румяное лицо старушки Разумовской среди первых посетительниц салона, воскликнула: «После этого мне остается только съездить за два дня в Нью-Йорк!»
Нессельроде с благодарностью кивнул гостю — он был доволен своим протеже. Более двадцати лет назад выпускник Дерптского университета, совсем недавно прослушавший там пятилетний курс наук по истории, литературе и философии, Николай Дмитриевич Киселев был представлен ему по рекомендации старшего брата — прославленного генерала от кавалерии, а ныне министра государственных имуществ, графа Павла Дмитриевича Киселева. И Нессельроде немедленно уловил в хорошо образованном молодом человеке способности к дипломатии.
Знакомый с Карамзиным и Вяземским, часто бывавшими у них дома, Николай Киселев принадлежал к старинному среднепоместному дворянскому роду. Юноша оказался последовательным, хотя и без чрезмерности, сторонником традиционной российской патриархальности — в воззрениях на устройство государства, на быт и семейные отношения. И это в отличие от старшего брата, проявлявшего значительно большую либеральность и определенную широту взглядов, особенно в крестьянском вопросе. Именно за эту свою позицию он был впоследствии отдален от двора и лишился прежнего при Николае Павловиче влияния.
Но внутренняя, домашняя консервативность Киселева-младшего была умеренной и вполне разумной, что свидетельствовало о гибком уме претендента на государственную должность. Что же касается его отношения к внешней политике, то здесь он ясно продемонстрировал однозначность, вполне выразительно говорившую о нем, как о последовательном защитнике и проводнике интересов России.
По настоянию Нессельроде молодого человека включили на первых порах в состав посольства князя Меньшикова в Персию, потом уже с повышением перевели на некоторое время в Вену. И полученные им там отменные характеристики дали повод графу делегировать Киселева-младшего секретарем российского посольства в Париж, откуда он опять с повышением в ранге советника, поверенного в делах, был переведен в Лондон. И, наконец, получив на родине чин действительного статского советника, в 1840-м Николай Дмитриевич Киселев возглавил русское посольство во Франции.
В Киселеве министр видел и ценил черты, которыми обладал сам и которые считал главенствующими на государственной службе — острое политическое чутье, умение быстро улавливать перемены в настроениях на самом верху и точно и своевременно на них реагировать. Нессельроде не обижался, когда о нем говорили, что министр иностранных дел принимает решения и составляет мнение по любому вопросу на пороге кабинета Императора, — соответствовать высочайшим повелениям он считал своим служебным долгом, к которому относился с почти священным трепетом.
Ведь именно это его качество позволило Нессельроде занимать свой пост уже почти сорок лет при двух царствующих особах. И сейчас он, сын исповедовавшей протестантство еврейки и немца-католика, пять раз менявшего подданство, крещенный по англиканскому обряду, рожденный в Португалии и воспитанный во Франкфурте и Берлине, — он стал одним из богатейших людей России, владельцем тысяч десятин земли, многих сотен душ крепостных, текстильных мануфактур и торговых компаний. Да, Нессельроде все еще плохо говорил и писал по-русски, но именно Россия стала той страной, где он увидел воплощенными свои представления о правильном мироустройстве.
Канцлер поклонялся аристократии как образу жизни. Он искренне считал, что аристократизм существует для защиты высших ценностей и самой цивилизации. В России Нессельроде, укрепив свое общественное положение женитьбой на дочери влиятельного министра финансов Гурьева, стремился включить в работу своего ведомства потомственных родовитых дворян из хороших семей, окружить себя именно такими, чьи образование и манеры сами по себе обладали той значительностью, которой должны соответствовать особы, представляющие лицо могущественного государства.
Нессельроде знал, что нелюбим в стране, которой служил. Знал, что за глаза его называли ничтожеством или, в лучшем случае, посредственностью, что его считали ответственным за смерть Пушкина и обвиняли в подчинении интересов России европейскому ареопагу. Называли человеком, сделавшим возможным появление известной формулы «Николаевская Россия — жандарм Европы», продолжая которую, великий князь Николай Михайлович в изданном под его патронажем роскошном издании «Русские портреты XVIII и XIX веков» позволил автору посвященной Нессельроде статьи объявить того «международным жандармом с немецкой душой и немецкими симпатиями».
А между тем государственный канцлер (этот высший в российской «Табели о рангах» чин был присвоен Нессельроде три года назад) всего лишь педантично следовал роли, отведенной ему царствующими покровителями, — сначала Александром I, статс-секретарем которого Нессельроде был с 1811 года и благодаря которому оказался во главе Министерства иностранных дел, и позднее — Николаем I, самодержавно и властно повелевавшим политическим курсом страны. Нессельроде умел оставаться в тени, но волю государей исполнял с подлинно чиновничьей верностью, даже если и бывал порой не согласен с той или иной высочайшей позицией.
Покорность и послушание в вопросах большой политики в сочетании с аристократизмом духа и происхождения, основанными на консерватизме и твердости, — вот те черты дипломата и государственного деятеля, которого Нессельроде полагал за идеал и образец которого видел в своем прославленном коллеге князе Меттернихе — министре иностранных дел Австрии. Правящую там династию Габсбургов канцлер всегда считал самым достойным союзником России в решении общеевропейских дел.
Нельзя утверждать, что Карл Васильевич вообще не имел своего мнения, но откровенные суждения, сомнения и опасения он поверял лишь глубоко частным письмам и то всегда находил для их выражения столь витиеватые и завуалированные слова и формы, на которые был способен его сложносочиненный родной язык.
Сейчас ему было чуть меньше семидесяти, но выглядел канцлер лет на десять моложе, чему немало способствовал образ жизни, который он вел и который высоко ценил император. Нессельроде, как и Николай I, был ярым приверженцем регулярности и привычек, которые никогда не нарушал, даже в путешествиях. Он тоже рано ложился спать и рано вставал, никогда не курил и не выносил табачного дыма. Единственными его слабостями — в глазах государя — были здоровый аппетит и хорошая музыка.
Нессельроде любил отменно и вкусно поесть, обожал дамское общество и итальянскую оперу, восхищался музыкой Моцарта и Бетховена и часто устраивал у себя музыкальные вечера, на которых блистала его племянница Мария (по мужу — Калергис), выросшая и воспитанная в его доме. Канцлер был общителен, знал толк в кушаньях и не уважал тех, кто страдал не только отсутствием аппетита, но и вообще рассеянным небрежением к еде. Сибарит в душе, он специально выращивал в своей огромной оранжерее экзотические овощи и фрукты, которыми любил удивлять собиравшихся у него гостей, равно как и своей гордостью — коллекцией редких сортов камелий.
Внешне министр производил впечатление человека слабого, тщедушного, чему немало способствовал его небольшой рост, из-за которого в обществе его презрительно называли «карликом». Однако у себя в кабинете, за столом, он виделся посетителям человеком значительным и даже величественным: разделенные строгим пробором седые волосы густо окаймляли узкое, тонкое лицо, которое бакенбарды делали еще более удлиненным, а черты — резкими.
Взгляд, пристальный и одновременно ироничный из-за круглых стекол очков в серебряной оправе, отвлекал от крупного, орлиного, с горбинкой, носа и чуть великоватого рта. Всегда свободно лежавшие на столе руки (признак открытости) были ухожены, и только разбухшие костяшки на тонких музыкальных пальцах выдавали возрастную подагру. Ходил Нессельроде всегда изящно, даже бесшумно, легко ставя красивые маленькие ступни. Говорил — отчетливо, ясно, и голос его до сих пор сохранил молодость и столь привлекательное для женских сердец юношеское тремоло.
Нессельроде будет дано пережить и Николая I, а пока — пока он мучительно подбирал слова для того, чтобы объяснить симпатичному ему Киселеву суть предстоящего дипломату задания. И хотя Николай Дмитриевич уже не раз получал от министра поручения особого рода, но нынешнее должно было в случае его успешного завершения — существенно повлиять на опасную ситуацию, в которую ввергла Россию и страны Европы французская революция.
— Полагаю, для вас не секрет, что Его Императорское Величество объявил в стране всеобщую мобилизацию и полон решимости атаковать взбунтовавшую в Европе чернь…
Киселев кивнул — ему было известно, что, узнав о февральских событиях во Франции, государь воскликнул: «Седлайте коней, господа офицеры!» и выступил с предложением к континентальным державам организовать коллегиальный поход на Париж. Но между новопровозглашенной республикой лежали (точнее, пылали как по сигналу восставшие Польша и Венгрия), и дело в итоге не выгорело — весь пыл и военные силы Николаю пришлось растратить на подавление мятежей в этих занозистых метрополиях.
— Однако те сведения, что поступают к нам из Англии, — продолжал Нессельроде, — дают основания для перемещения вектора нашего внимания на более опасную на сегодняшний момент для интересов отечества персону. И, как вы, я уверен, догадываетесь, речь идет о господине, известном под именем «каменщик Баденгэ».
Киселев понимающе кивнул — канцлер говорил о Шарле-Луи Наполеоне Бонапарте. Прозвище «Баденгэ» намертво пристало к племяннику Наполеона I, когда в 1846 году после интриг и неудавшегося переворота 1840-го он бежал в Англию из заключения в крепости Ам с паспортом на имя каменщика Баденгэ.
Шарль-Луи, третий сын Луи, короля Голландии, брата императора Франции, и Гортензии Богарнэ, дочери императрицы Жозефины от первого брака, после смерти в 1832 году единственного сына Наполеона от Марии-Луизы Австрийской, бывшего короля Римского и герцога Рейнштадтского Жозефа Франсуа Шарля, оказался первым в семейном ранжире бонапартистов. Шарль-Луи был одержим идеей воплощения в его телесной оболочке духа Великого Наполеона и, следуя жизненному пути своего прославленного предка, получил прекрасное военное образование, изучая параллельно экономику и юриспруденцию.
Из тюрьмы, а потом из эмиграции он наводнил Францию своими статьями, в которых представлял бонапартизм как политическое течение и мировую идеологию. Он объявил себя «Мессией», подобным тому, кем был, по его твердому убеждению, Наполеон, не успевший, к сожалению, завершить свое предназначение. И теперь ему выпала честь продолжить историческое дело, начатое его предком, вследствие чего русский император уничижительно именовал Шарля-Луи «Бонапартом малым».
— Нам сообщили, что «Баденгэ» намерен принять участие в недавно объявленных дополнительных выборах в Учредительное собрание и сейчас ведет активный поиск средств для финансирования своей избирательной кампании, — продолжал Нессельроде. — Вы не хуже меня знаете, к чему это приведет.
Киселев снова кивнул. Он не торопился вслух высказывать свое одобрение или демонстрировать малозначительными возгласами свое служебное рвение: канцлер, доброжелательный вне протокола, в делах предпочитал сосредоточенность и терпеливых молчунов.
— Итак, мы на пороге страшной опасности, которая грозит обернуться для России масштабной катастрофой. Не сомневаюсь и вижу именно по этому поводу озабоченность Его Императорского Величества. Появление «Баденгэ» в нынешнем Париже подтолкнет эту всегда неразумную нацию к дальнейшей эскалации и экспорту революции, и мы в считанные дни можем оказаться в ситуации, близкой к событиям 1812 года.
Нессельроде вздохнул и сделал паузу. Киселев слегка пошевелился в кресле и перенес центр тяжести с левого бока на правый: его здорово растрясло в дилижансе, особенно резво подпрыгивавшем на отечественных дорогах.
— Россия бесконечно благодарна вам за успех той миссии, которая была неофициально возложена на вас в переговорах с господином Ламартином. — Нессельроде не имел полномочий отметить результат работы своего сотрудника, но хотел его поддержать.
Киселеву путем долгих и утомительных, часто конспиративных, встреч с министром иностранных дел нынешнего Временного правительства в Париже поэтом и философом Ламартином удалось добиться нейтралитета Франции в вопросе поддержки сопутствующих революций. Но возвращение Шарля-Луи под знаменем бонапартизма могло нарушить это хрупкое равновесие.
— Не хочу вам навязывать своих предложений, — улыбнулся канцлер, — но государь настроен решительно. И если «Баденгэ» мечтает о повторении пути своего беспокойного дяди, то мы должны «помочь» ему. Так, как Россия уже сделала это однажды, в 1812-м. Однако… Однако не стоит допускать начала реальных военных действий. «Баденгэ» следует остановить на подступах к Парижу. Как это сделать? Убедительно прошу вас составить для меня соответствующую служебную записку, в которой я хотел бы видеть ваши предложения по этому вопросу и варианты его разрешения. Вплоть до самых кардинальных. Я уже распорядился выделить вам для работы кабинет здесь, в министерстве, и намерен к вечеру получить от вас все необходимые соображения и рекомендации. После чего, если они будут сочтены конструктивными, вы немедленно отправитесь обратно в Париж и начнете действовать…
