Среди произведений С. нет собственно культурологич. работ — даже в том узком и ограниченном смысле, как статьи Ленина о Толстом, Герцене, партийности лит-ры и т.п. Во многих случаях С. ограничивался краткими афоризмами-лозунгами (о Маяковском, о поэме Горького “Девушка и Смерть”, о писателях как “инженерах человеч. душ”), к-рые затем распространялись и интерпретировались партийными идеологами (вроде А. Жданова). По сравнению с Лениным культура понимается С. еще более прямолинейно и схематично, политизированно и утилитарно — как средство и материал, как аспект текущей политики. (Характерно, что во время своей последней ссылки С. много времени уделил изучению книги Макиавелли “Государь”, теоретически готовя себя к политико-гос. деятельности и отыскивая филос. обоснование приоритета полит, целей перед культурными средствами.) Ценность явления культуры С. определял лишь его актуальным полит, значением для данного истор. момента с т.зр. проводимой им линии. Принципиальная метафизич. установка С. при осмыслении любых социальных и культурных явлений была сформулирована еще в его самых ранних, неизвестных рус. читателю статьях: в каждом явлении видеть две тенденции — положит, и отрицательную; первую необходимо поддерживать, вторую отвергнуть. Выдвигая и награждая деятелей культуры, подвергая их критике и репрессиям, идеологически карая или физически уничтожая их, С. последовательно проводил в жизнь большевистские принципы культурно-полит, селекции и нетерпимости в борьбе с полит, врагами и “друзьями”, превратив их в фундамент своей культурной политики, направленной на создание монолитной тоталитарной системы. Отсюда — особый интерес С. к селекционным проектам акад. Лысенко, направленным на волюнтаристское “выращивание” должного — вопреки естественно-истор., объективным условиям, на насильств. преобразование природной и социальной действительности в соответствии с априорным идейным “планом” или авантюристич. мечтой.
Все культурные явления делились у С. на реакционные, служащие интересам отживших сил об-ва, и революционные, служащие интересам передовых сил. Первые “тормозят” развитие об-ва и должны быть отринуты и уничтожены; вторые — достояние народных масс, мобилизующее их на борьбу и преобразующее об-во в направлении прогресса. Особая роль в культурно-истор. развитии об-ва принадлежит революц. насилию, к-рое упраздняет “старые порядки” и утверждает “новые”, и тем “новым обществ, идеям” в культуре, к-рые сознательно и целеустремленно готовят “перевороты” в истории — революции. В оценках советской культуры С.
также пользовался понятиями классового и общеполит. порядка: “пролетарское” — “непролетарское”, “советское” — “антисоветское”, “революционное” — “контрреволюционное”. Используя лозунги классовой и внутрипартийной борьбы, С. изыскивал все новые варианты (мнимые) классово-враждебной культуры в СССР:
меньшевики и эсеры, деятели выдуманных “Промпартии” и “Трудовой Крестьянской партии”, идеологи кулачества и подкулачники, культурные агенты троцкизма и “правого уклонизма”, наконец, “шпионы и диверсанты” иностр. разведок, пособники зап. империализма и т.п. С. доказывал, что с развитием социализма классовая борьба в СССР неуклонно развивается и обостряется, меняя свои социокультурные формы. Даже психол. мотивы принимают полит, характер: столкновение “бодрых” и “жизнерадостных” с “нытиками” и “отчаявшимися” — это борьба волевых борцов с капитулянтами. Таково же противостояние возрастное — партийной молодежи и “старой гвардии”, — или стратификационное — партийной массы и партгосаппарата. Для увеличения числа борцов и сокращения числа врагов в культуре правомерны средства массового террора и организующих его репрессивно-карательных институтов советской власти (ЧК, ГПУ, НКВД, МГБ), превратившихся при С. в своеобр. феномен тоталитарной культуры, способствующий консолидации об-ва и “отсечению” внутр. его “врагов” (актуальных и потенциальных).
С. любил “ставить на место” деятелей культуры, как и своих соратников по партии: так он поступал с А. Богдановым и Луначарским, А. Воронским и Л. Авербахом, Пильняком и Платоновым, М. Булгаковым и Мандельштамом, Ахматовой и Зощенко, А. Авдеенко и Довженко, Вс. Пудовкиным и Эйзенштейном... Многие из них стали жертвами тоталитарного режима. Даже сталинские “избранники” не избежали его сокрушит, критики (Д. Бедный, Шолохов, Фадеев и др.). Книгам лит. “вельмож”, самомнению лит. “имен” С. сознательно предпочитал “незначит. брошюру неизвестного в лит. мире автора” (Е.Микулина, автор “Соревнования масс”, демонстративно противопоставляется “Тихому Дону” Шолохова). Эстетич. или худож. достоинства при этом не принимались в расчет. Подобное предпочтение мотивировалось популистски — как в известном сталинском тосте в Кремле 25 июня 1945: “За людей простых, обычных, скромных”, за “винтики” гос. механизма” — и вполне выражало идею тоталитаризма как типа цивилизации. На этом основании в сталинскую эпоху получила преувеличенное развитие критика культуры “снизу”, из толщи безымянных и беспринципных масс.
Как “крупнейший теоретик партии по нац. вопросу” С. очень скоро пересмотрел ленинскую концепцию “двух культур” в каждой нац. культуре, признав, что лозунг нац. культуры стал лозунгом пролетарским, когда у власти оказался пролетариат. Советская культура определяется С. как культура, социалистическая по содержанию и национальная по форме. Аналогичным образом С. пересмотрел в 40-е гг. и принцип партийности культуры, допуская, что борьба с беспартийностью свойственна лишь дореволюц. периоду, когда большевики были в оппозиции; после же своего прихода к власти коммунисты отвечают за все об-во, за блок коммунистов и беспартийных. Т.о., ленинский принцип партийности С. к концу жизни заменил принципом советской государственности, идеей монолитного “морально-полит. единства” советского народа и его культуры.
Постепенно С. пересмотрел и идею пролетарского интернационализма, выражающего общечеловеч. содержание. Сама Советская власть, в представлении С., — национальная по форме: она вышла из рус. народных масс и родная, близкая для них; отсюда — сталинская идея “советизации” нац. регионов как формы объединения окраин с центр. Россией. Сам С. как характерный продукт полит, культуры европ. окраины колебался между подражанием европ. модели и славянофильской привязанностью к рос. самобытности, к самоизоляции. Ассимиляция и русификация нац. культур представлялись С. естеств. направлением развития советской культуры в целом, ядром к-рой является рус. культура. С. уже до революции ощущал себя представителем не груз., а рус. нации и впоследствии сознавал свою ис-тор. роль как рус. царя, вождя, полководца в ряду соответствующих нац. эталонов и символов. Пересмотр нац. политики в области культуры привел С. к признанию того, что в нац. культуре есть такие явления и формы, к-рые носят неполит, (внеклассовый или надклассовый) характер — прежде всего язык. Язык тем самым признается не только формой культуры, обеспечивающей культурно-истор. преемственность эпох в жизни каждой нации, но и единственной формой культуры, где еще сохраняется нац. своеобразие, в то время как содержание всех нац. культур в условиях социализма унифицируется и диктуется прежде всего полит, идеологией, надстройкой.
Обращаясь к молодежи, С. потребовал изменить отношение к науке и людям культурным, а рабочему классу — создать собственную интеллигенцию. Именно новая, советская, рабоче-крестьянская интеллигенция была призвана заменить на ключевых постах в народном хозяйстве представителей дореволюц. интеллигенции, бурж. “спецов” и большевистскую “старую гвардию”. Позднее С. сформулировал “осн. экон. закон социализма”, в к-ром постулировалось “обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего об-ва путем непрерывного роста и совершенствования социалистич. производства на базе высшей техники”. Т.о., значение социалистич. культуры было “поднято” С. до уровня материальных процессов в экономике, промышленном производстве и технике. Управление культурой для С. сводилось к манипулированию “кадрами” и совершенствованию “техники”, т.е. проф. инструментария науки, искусства, производства и т.п. С др. стороны, представление о культуре как эманации полит, воли (источником к-рой выступает вождь, демиург творимого коллективно “нового мира”) превращало любого де-
ятеля социалистич. культуры (художника, ученого, философа и т.п.) лишь в посредствующее звено глобального мимезиса этой трансцендентной воли в коллективной действенности осуществляемого культурного проекта.
Создав монолитную концепцию тоталитарной культуры, унифицированной и управляемой сверху, бесклассовой и национальной лишь по форме, включенной в массовое производство и обслуживаемой новой “трудовой” интеллигенцией, огосударствленной и деперсонифицированной (поскольку в основании ее механизма находятся простые и безликие “винтики”, а не “вельможи” от культуры), предельно политизированной и грубо утилитарной, С. не избег противоречий, оказавшихся роковыми для судеб советской тоталитарной культуры и тоталитаризма как типа цивилизации. Выдвинув в кон. 40-х гг. лозунг борьбы с бурж. “космополитизмом” и “низкопоклонством перед Западом”, С. завершил культурную и информац. самоизоляцию советского об-ва, обусловившую его научно-техн. и информ. отставание от мирового уровня. Уничтожение “критики и самокритики” в советском об-ве как враждебной “клеветы” на советский строй и искоренение “нытиков” вылились в “теорию бесконфликтности”, объяснявшую все противоречия социокультурного развития страны конфликтом между “хорошим” и “отличным”, что породило торжество бездумной апологетики и создание помпезного “светского культа” существующей власти, привело к застою и стагнации в экономике, науке, искусстве, философии и т.д. Деперсонализация и полит, идеологизация советской культуры привели к общему снижению уровня создаваемых произведений искусства и научных открытий во многих областях социального и естественнонаучного знания, а развязывание “критики” культуры снизу приводило к тому, что некомпетентность темных люмпенизированных масс становилась критерием оценки культурного уровня и достижений культуры вопреки мнению профессионалов и в ущерб мастерству деятелей культуры.
Сразу же после смерти С. все эти противоречия сказались на единстве и целостности тоталитарной культуры, к-рая до того могла поддерживаться в стабильном, неизменном виде исключительно за счет террора, идеол. манипуляции обществ, сознанием и закрытости советского об-ва. Попытка наследников С., с одной стороны, как можно быстрее вытеснить его образ и авторитет из сознания народа, а с др. — как можно решительнее отмежеваться от крайностей тоталитаризма, связанных с именем и деятельностью вождя, с идеологией сталинизма привела к противоречивым рез-там, приводившим либо к концу тоталитарной системы со всеми ее социокультурными атрибутами, либо к оправданию в той или иной мере С. и сталинизма как неизбежных и необходимых компонентов коммунистич. строительства. Аналогичным образом последоват. критика С. и сталинизма их противниками не могла остановиться лишь на личности С. и его “отступлениях” от “ленинских норм”, но требовала также критики Ленина и ленинизма, марксизма и коммунизма в целом, что подвергало сомнению всю советскую историю, политику, культуру — как досталинскую, так и послесталинскую. Поэтому процесс “десталинизации” советского, а позднее и рос. об-ва оказался долгим, трудным и мучительным: соблазн тоталитаризма в его наиболее простом и ясном варианте сталинизма оказался для люмпенизированных масс гораздо привлекательнее хрущевской “оттепели” и горбачевской “перестройки”, а тем более — бурж. демократии, требующей частной инициативы, активности, развития конкуренции и т.п., а издержки тоталитарной несвободы и полит, репрессий окупались идеократич. иллюзиями и патерналистской политикой тоталитарного гос-ва, требовавшего молчаливого послушания, простой исполнительности и слепой веры в мудрость полит, предопределений власти.
Соч.: Соч.: В 13 т. М., 1946-1951; О Великой Отеч. войне Советского Союза. М., 1946; Вопросы ленинизма. М., 1952; Экон. проблемы социализма в СССР. М., 1952; Марксизм и вопросы языкознания. М., 1955; История ВКП(б): Краткий курс / Под ред. комиссии ЦК ВКП(б). М., 1938.
Лит.: СтронгА.-Л. Эра Сталина. М., 1957; Осмыслить культ Сталина / Под ред. X. Кобо. М., 1989; Суровая драма народа: Ученые и публицисты о природе сталинизма / Сост. Ю.П. Сенокосов. М., 1989; Зевелев А.И. Истоки сталинизма. М., 1990; Капустин М.П. Конец утопии?: Прошлое и будущее социализма. М., 1990; Карр Э.Х. Русская революция от Ленина до Сталина. 1917-1929. М., 1990; Медведев Р. О Сталине и сталинизме. М., 1990; Такер Р. Сталин: Путь к власти. 1879-1929. История и личность. М., 1990; Авторханов А. Технология власти. М., 1991; Амрекулов Н. Тайна культа личности и ее разоблачение: Эпоха сталинизма, логика ее развития и изживания. Алма-Ата, 1991; Гефтер М.Я. Из тех и этих лет. М., 1991; Файнбург З.И. Не сотвори себе кумира...: Социализм и “культ личности” (Очерк теории). М., 1991; Философия в тисках политики // Отечественная философия: опыт, проблемы, ориентиры исследования. М., 1991. Вып. IV; Изживая “ждановщину” / Отечественная философия: опыт, проблемы, ориентиры исследования. М., 1991. Вып. VI; Киселев Г.С. Трагедия общества и человека: Попытка осмысления опыта советской истории. М., 1992; Марьямов Г.Б. Кремлевский цензор: Сталин смотрит кино. М., 1992. Гройс Б. Стиль Сталин // Он же. Утопия и обмен.М., 1993; Добренко Е. Метафора власти: Литература сталинской эпохи в историческом освещении. Мюнхен, 1993; Сойфер В.Н. Власть и наука. История разгрома генетики в СССР. М., 1993; Штурман Д. О вождях российского коммунизма: В 2-х кн. Париж; М., 1993 (Исследования новейшей русской истории. Вып. 10); Геллер М. Машина и винтики: История формирования советского человека. М., 1994; Голомшток И.Н. Тоталитарное искусство. М., 1994; Трукан Г.А. Путь к тоталитаризму: 1917-1929 гг. М., 1994; Антонов-Овсеенко А.
Театр Иосифа Сталина. М., 1995; Геллер М., Некрич А. Утопия у власти: История Советского Союза с 1917 года до наших дней: В 3-х кн. М., 1995. Кн. 1-2; Морен Э. О природе СССР: Тоталитарный комплекс и новая империя. М., 1995; Геллер М. Концентрационный мир и советская литература. М., 1996; Волкогонов Д.А. Сталин: Политический портрет: В 2 кн. М., 1996; Ранкур-Лаферриер Д. Психика Сталина. Психоаналитическое исследование. М., 1996; Максименков Л. Сумбур вместо музыки: Сталинская культурная революция 1936-1938. М., 1997; Fisher L. The Life and Death of Stalin. N.Y., 1953; L., 1953; Seton-Watson H. From Lenin to Malenkov. The History of World Communism. N.Y., 1953; Levine I.D. Stalin's Great Secret. N.Y., 1956; Wolfe B.D. Khrushchev and Stalin's Ghost. N.Y., 1957; Feldman A.B. Stalin: Red Lord of Russia, 1879-1953. Philadelphia, 1962; Payne R. The Rise and Fall of Stalin. N.Y., 1965; Stalin / Т.Н. Rigby. Englewood Cliffs. N.Y., 1966; Deutscher I. Stalin: A political biography. N.Y., 1967; McNeal R.H. (ed.). Stalin's Works: An Annotated Bibliography. Hoover Institution Bibliographical Series, XXVI. Stanford, 1967; Smith E.E. The Young Stalin. The Early Years of an Elusive Revolutionary. N.Y., 1967; Hyde H. Stalin: The History of a Dictator. N.Y., 1971; Souvarine B. Stalin: A Critical Survey of Bolshevism. N.Y., 1972; Kulturpolitik der Soviet-union// Hrsg. 0. Anweiler, K.-H. Ruffman. Stuttgart, 1973; Ulam A.B. Stalin. The Man and his Era. N.Y., 1973; Hingley R. Joseph Stalin: Man and Legend. N.Y., 1974; Stalinism: Essays in Historical Interpretation. N.Y., 1977; Grey I. Stalin, Man of History. Garden City; N.Y., 1979; Krotkov I. The Red Monarch: Scenes from the Life of Stalin. N.Y., 1979; Nove A. Stalinism and after. L., 1981; Crowl J. Angels in Stalin's Paradise. Lanham, Md. 1982; Les interpretations du stalinisme / E. Pisier-Kouchner. P., 1983: Bolshevik Culture / Ed. by A. Gleason et al. Blooming-ton, Ind., 1985; TaylorS.J. Stalin's Apologist. Oxf, 1990; Read C. Culture and Power in Revolutionary Russia.L., 1990.
И.В.Кондаков
СТЕПУН Федор Августович (1884-1965) - философ, писатель, социолог. В 1902-09, с перерывом в один год, изучал философию в Гейдельберг. ун-те. В 1910 на кафедре Виидельбанда защитил дис. о филос. концепции Вл. Соловьева. В 1910-14 вместе с Кронером, Г. Мелисом, Э. Метнером, Б. Яковенко и Гессеном издавал междунар. филос. журнал “Логос”, выступал в рус. провинции с лекциями на историко-культурные, культурфилос. и эстетич. темы. После высылки из России в 1922 живет преимущественно в Германии, преподает в Рус. ин-те.в Берлине, выступает с публичными лекциями в разных городах Германии, Швейцарии и Франции. Сотрудничает с “Совр. записками”, пытается возобновить рус. издание “Логоса” (единств, номер вышел в 1925 в Праге в изд-ве “Пламя”). С 1926 — внештатный проф. Социол. отделения Ин-та народного хозяйства при Высшем политехн. училище в Дрездене, затем — проф. Социол. семинара Ин-та социальных и экон. наук при том же училище (преобразовано в Дрезден, ун-т). Возглавлял Об-во им. Вл. Соловьева в Дрездене, ставшее одним из центров духовной жизни рус. эмиграции.
В 1937 отстранен от преподавания нацистами. В 1946-59 проф. филос. ф-та Мюнхен, ун-та (ведет уникальный предмет — историю рус. мысли). До самой кончины С. чрезвычайно деятелен как лектор; его публичные выступления неизменно собирают сотни слушателей.
Творч. темперамент С. принципиально антисистематичен, что нашло отражение не только в содержании и стиле его работ, но и в составе его наследия. Книги С., за немногими исключениями, представляют собой сб. статей и докладов, вызванных опр. внутр. или внешним поводом. Его первые филос. выступления — “Трагедия творчества” (“Логос”. Кн. 1. М., 1910) и “Трагедия мистич. сознания” (Там же. Кн. 2-3. М., 1911-12) суть опыты интерпретации, в первом случае — Ф. Шлегеля, во втором — P.M. Рильке и Мейстера Экхарта. Работа, задуманная как программная, “Жизнь и творчество” (Там же. Кн. 3-4, М., 1913), — не столько филос. трактат, сколько упражнение в жанре филос. трактата. В основе статьи “Освальд Шпенглер и закат Европы”, давшей название коллективному сборнику 1922, лежит текст доклада, дважды прочитанного зимой 1918-19 (все эти сочинения составили сб. “Жизнь и творчество”, вышедший в Берлине в 1923). Характер полухудож. эссе носят и многочисл. обзоры и рецензии, к-рые С. писал сначала для “Логоса”, а затем для “Совр. записок”, “Мостов”, “Нового журнала”, “Возрождения”, “Вестника РСХД” и других периодич. изданий. рус. эмиграции. Невыд елейность философии из других форм сознания, продиктованная убеждением С. в неавтономности этого вида “творчества”, придает его письму, представляющему собой синкретическое единство разл. способов описания реальности, особые свойства. Размывая жанровые и дисциплинарные границы, С. сам оказывается на границе философии и лит-ры, философии и социологии, философии и теории культуры. Кн. “Большевизм и христианская экзистенция” (1959) — сб. статей, тематически объединенных как размышления о природе рус. коммунизма, по характеру выполнения может быть отнесен то к истории и социологии культуры, то к “философии лит-ры”, то к философско-худож. публицистике. Сборник “Христианство и социальная революция” (“Christentum und soziale Revolution”, 1961), в к-рый вошли два эссе о Достоевском и одно о Толстом, может быть отнесен к лит. и филос. герменевтике: спекуляции об экзистенциальном и ре-лиг. измерении человеческого бытия здесь соседствуют с размышлениями о специфике эстетич. опыта, обеспечивающего в каждом отд. случае акт понимания. Опыт С. как теоретика и практика театра кристаллизуется в сб. “Осн. проблемы театра” (Берлин, 1923, 2-е изд.). Книга “Мистич. мировоззрение” (“Das mystische Weltschau”, 1964) — пять характеристик “рус. символистов” (Вл. Соловьев, Бердяев, А. Белый, Блок, Вяч. Иванов), в к-рых С. демонстрирует — с разной степенью убеди-
тельности — метод эмпатич. портретирования. Главное в рисуемых С. портретах — схватить решающий для той или иной личности “жест”, передав тем самым ее неповторимость. К числу шедевров С. принадлежат, несомненно, его мемуары (рус. вариант “Сбывшееся и несбывшееся”, 1956, существенно отличается от нем. — “Vergangenes und Unvergangliches”, 1947-50), в которых С.-мыслитель и С.-художник нашли наиболее гармонич. и адекватное выражение.
Важнейшая цель философии — подлинное знание — не обретается, по С., ни методами традиц. философии, ни мистикой. Задачу совр. филос. мысли он видит поэтому в синтезе достижений новой европ. философии (ее квинтэссенция — критич. трансцендентализм Канта) с мышлением, опирающимся на религ. опыт. В этом он верен Вл. Соловьеву, хотя о приверженности соловьевскому проекту “цельного знания” в случае С. говорить нельзя. Осн. импульс философствования С. — трагич. рассогласование “жизни” и “творчества”. “Жизнь” есть совокупность всех манифестаций абсолютного, чистая непосредственность, в к-рой бытие еще не знает субъект-объектной расщепленности. В отличие от сферы “жизни”, сфера “творчества” есть сфера опосредствованности бытия познават. усилием, абсолютное облачено здесь в разл. формы культуры. Функция философии в этой связи остается неясной: С, то приписывает ей особую роль (синтезирование разл. форм приближения к абсолютному), то рассматривает ее как одну из культурных форм наряду с наукой, религией и искусством. Дуализм “жизни” и “творчества” у С. не следует истолковывать как дуализм (положительного) единства бытия и (отрицательного) отпадения от этого единства. “Творчество” никоим образом не есть грехопадение, задачу мысли С. усматривает как раз в филос. и религ. “оправдании” феномена творчества. Творчество как попытка выразить жизнь представляет собой попытку выразить невыразимое; обретаемое в процессе творчества всегда неадекватно тому, что должно быть обретено, В этом состоит неустранимая трагедия творчества. Неокантианская риторика первых статей С. и ориентация редактируемого им журнала на европ. философию первых десятилетий века (в к-рой опять-таки главенствовал трансцендентализм) послужили причиной несколько смещенного восприятия С. последующей критикой. Бердяев припишет С. стремление “насадить в России чисто нем. течение”, а в историко-филос. исследованиях от Н.Лосского до наших дней односторонне подчеркивается принадлежность С. “трансцендентально-логич. идеализму”. Между тем проект раннего С. был всего лишь попыткой “на почве кантовского критицизма научно защитить и оправдать явно навеянный романтиками и славянофилами религ. идеал”. По завершении трактата “Жизнь и творчество” С. не возвращается ни к Канту, ни к его баденским интерпретаторам. В нач. 20-х гг. немалое место в его рассуждениях занимают Шпенглер и Ницше. Вл. Соловьев перестал привлекать С. еще в Гейдельберге в период работы над диссертацией — С. связывал это с влиянием Розанова.
С Ницше С. сближают размышления о сущности трагедии, исходным пунктом к-рых является стремление к преодолению “тленного проблематизма всех “слишком человеч.” модусов восприятия и отношения к ней” (“Трагедия и современность”, 1923). С. отправляется от противоречия между жизнью как повседневностью, к-рая есть, в сущности, лишь “тоска по жизни”, и “подлинной жизнью” (оппозицию “быта” и “бытия” С. заимствовал у Вяч. Иванова, испытавшего влияние Ницше). Предлагаемое С. решение тоже вполне ницшеанское: обретение подлинной жизни может состоять только “в творч. преображении жизни”. Подлинная жизнь есть “жизнь как произведение искусства”. Отсюда особая роль эстетич. измерения и в мышлении, и в жизни самого С.: это и уникальное место, какое занимает в его работах проблематика театра и лит-ры, и отношение к собств. жизни как к предмету сознат. делания.
Влияние Шпенглера на философию культуры С. сказалось, во-первых, в значении, придаваемом им ландшафту (в геогр. и в метафорич. смысле); С., в частности, намерен реконструировать “ландшафт рус. духа”. Во-вторых, во внимании к структурам чувственности, определяющим бытие той или иной культурной констелляции; в-третьих, в практикуемой С. “физиогномике” культуры, затрагивающей как отд. личности, так и целые эпохи. Хотя большие полотна С. и страдают чрезмерной импрессионистичностью, его отд. портреты производят впечатление высокой достоверности.
Для социальной философии С. характерно сочетание интуитивизма с методикой социологии знания. Обнаруживая знакомство с работами Шелера и Мангейма, С. в своих работах о рус. революции анализирует не абстрактный “дух” (будь то “дух народа” или “дух времени”), а исторически конкр. социальные группы и институты — дворянство, крестьянство, феномен монархии, “орден” интеллигенции (следуя здесь Г. Федотову), а также офицерство и земство. Применительно ко многим исследованиям С. (“Основные типы актерского творчества”, “Мысли о России”, “Письмо из Германии”, лит.-ведческие работы) уместно вести речь о создаваемой им “социологии культуры”.
Своеобразие места С. в истории русской мысли определяется двойственностью его функции — ангажированного участника этой истории и дистанцированного от нее наблюдателя. Отношение С. к рус. культуре характеризуется спецификой понимания им сущности философствования: филос. мышление не занимает у С. привилегированного положения, в силу чего представители “лит-ры” от Достоевского до Белого и Пастернака не только не понижаются в статусе по отношению к представителям “философии”, но и включаются в единый контекст истории мысли.
Соч.: Жизнь и творчество. Берлин, 1923; Основные проблемы театра. Берлин, 1923; Из писем прапорщика-
артиллериста. Прага, 1926; Николай Переслегин. Париж, 1929; Das Antlitz Russlands und das Gesicht der Revolution. Bern; Lpz., 1934; Theater und Film. Munch., 1953; Der Bolschewismus und die christliche Existenz. Munch., 1962; Сбывшееся и несбывшееся. Лондон, 1990. Т. 1-2; Встречи и размышления: Избр. статьи. Лондон,1992.
Лит.: Варшавский В.А. Незамеченное поколение. Нью-Йорк, 1956; Зандер Л.А. О Ф.А. Степуне и о некоторых его книгах // Мосты. 1963. Т. 10; Струве Г.П. Русская литература в изгнании. Нью-Йорк, 1956; Париж, 1984; Полторацкий Н.П. Философ-артист// Полторацкий Н.П. Россия и революция: Русская религиозно-философская и национально-политическая мысль XX века. Сб. статей. Teneflay, 1988; Белый А. Начало века. М., 1990; Начало века. М., 1990.
В. С. Малахов
СТИЛЬ — устоявшаяся форма худож. самоопределения эпохи, региона, нации, социальной или творч. группы либо отд. личности. Тесно связанное с эстетич. самовыражением и составляя центр, предмет истории лит-ры и искусства, понятие это, однако, распространяется и на все иные виды человеч. деятельности, превращаясь в одну из важнейших категорий культуры в целом, в динамически меняющуюся итоговую сумму ее конкр.истор. проявлений.
С. ассоциируется с конкр. видами творчества, принимая на себя их гл. характеристики (“живописный” или “графич.”, “эпич.” или “лирич.” С.), с разл. социально-бытовыми уровнями и функциями языкового общения (С. “разговорный” или “деловой”, “неформальный” или “офиц.”); в последних случаях, однако, чаще употребляют более безликое и абстрактное понятие стилистики. С. хотя и является структурным обобщением, но не безликим, а заключающим в себе живой и эмоц. отголосок творчества. С. можно считать некиим воздушным сверхпроизведением, вполне реальным, но неощутимым. “Воздушность”, идеальность С. исторически-поступательно усиливается от древности к 20 в. Древнее, археологически фиксируемое стилеобразование выявляется в “паттернах”, в последоват. рядах вещей, памятников культуры и их характерных особенностей (орнаментов, приемов обработки и т.д.), к-рые составляют не только чисто хронологич. цепочки, но и наглядные линии расцвета, застоя или упадка. Древние С. ближе всего к земле, они всегда (как С. “египетский” или “др.-греч.”) обозначают максимально прочную связь с опр. ландшафтом, со свойственными только данному региону типами власти, расселения, бытового уклада. В более же конкр. приближении к предмету они четко выражают разл. ремесленные навыки (“красно-фигурный” или “чернофигурный” С. др.-греч. вазописи). В древности зарождается и иконографическое стилеопределение (тесно сопряженное с каноном): решающим оказывается к.-л. символ, основополагающий для верований данного региона или периода (“звериный” С. искусства евразийской степи, изначально связанный с тотемизмом).
В классич. и позднюю античность С., обретая свое совр. имя, отделяется и от вещи, и от веры, превращаясь в мерило творч. выразительности как таковой. Это происходит в античной поэтике и риторике, — вместе с признанием необходимости разностилья, владеть к-рым поэту или оратору необходимо для оптимального воздействия на воспринимающее сознание, чаще всего выделялись три рода такого стилистического воздействия: “серьезный” (gravis), “средний” (mediocris) и “упрощенный” (attenuatus). Региональные С. теперь начинают как бы воспарять над своей геогр. почвой: слова “аттический” и “азийский” знаменуют уже не обязательно нечто созданное именно в Аттике или Малой Азии, но прежде всего “более строгое” и “более цветистое и пышное” по своей манере.
Несмотря на постоянные реминисценции антично-риторич. понимания С. в ср.-век. словесности, регионально-ландшафтный момент is ср. века остается господствующим, — вкупе со всемерно усилившимся религиозно-иконографическим. Так роман. С., готика и визант. С. (как обобщенно можно определить искусство стран визант. круга) различаются не только хронологически или географически, но в первую очередь потому, что каждый из них базируется на особой системе символических иерархий, впрочем, отнюдь не взаимоизолированных (как, напр., во владимиро-суздальской пластике 12-13 вв., где романика накладывается на визант. основу). Параллельно возникновению и распространению мировых религий именно иконографич. стимул все чаще становится основополагающим, определяет черты стилеобразующего родства, свойственного многочисл. локальным центрам раннехрист. худож. культуры Европы, Передней Азии и Сев. Африки. То же касается и культуры мусульманской, где стилеобразующей доминантой тоже оказывается вероисповедный фактор, отчасти унифицирующий местные традиции.
