Физические основания рационалистического миропонимания

Вариант 1. Ч.П. Сноу. Две культуры и научная революция.

 

Мне кажется, что духовный мир западной интеллигенции все явственнее поляризуется, все явственнее раскалывается на две противоположные части. Говоря о духовном мире, я в значительной мере включаю в него и нашу практическую деятельность, так как отношусь к тем, кто убежден, что, по существу, эти стороны жизни нераздельны. А сейчас о двух противоположных частях. На одном полюсе – художественная интеллигенция, которая случайно, пользуясь тем, что никто этого вовремя не заметил, стала называть себя просто интеллигенцией, как будто никакой другой интеллигенции вообще не существует. Вспоминаю, как однажды в тридцатые годы Харди с удивлением сказал мне: “Вы заметили, как теперь стали употреблять слова “интеллигентные люди”? Их значение так изменилось, что Резерфорд, Эддингтон, Дирак, Эдриан и я – все мы уже, кажется, не подходим под это новое определение! Мне это представляется довольно странным, а вам?”

Итак, на одном полюсе – художественная интеллигенция, на другом – ученые, и как наиболее яркие представители этой группы – физики. Их разделяет стена непонимания, а иногда – особенно среди молодежи – даже антипатии и вражды. Но главное, конечно, непонимание. У обеих групп странное, извращенное представление друг о друге. Они настолько по-разному относятся к одним и тем же вещам, что не могут найти общего языка даже в плане эмоций. Те, кто не имеет отношения к науке, обычно считают ученых нахальными хвастунами. Они слышат, как мистер Т. С. Элиот – вряд ли можно найти более выразительную фигуру для иллюстрации этой мысли – рассказывает о своих попытках возродить стихотворную драму и говорит, что хотя не многие разделяют его надежды, но и его единомышленники будут рады, если им удастся подготовить почву для нового Кида или нового Грина. Вот та приглушенная манера выражения, которая принята в среде художественной интеллигенции; таков сдержанный голос их культуры. И вдруг до них долетает несравненно более громкий голос другой типичнейшей фигуры. “Это героическая эпоха науки! – провозглашает Резерфорд. – Настал елизаветинский век!” Многие из нас неоднократно слышали подобные заявления и не так мало других, по сравнению с которыми только что приведенные звучат весьма скромно, и никто из нас не сомневался, кого именно Резерфорд прочил на роль Шекспира. Но в отличие от нас писатели и художники не в состоянии понять, что Резерфорд абсолютно прав; тут бессмысленны и их воображение, и их разум.

Сравните слова, менее всего похожие на научное пророчество: “Вот как кончится мир. Не взрыв, но всхлип”. Сравните их со знаменитой остротой Резерфорда. “Счастливец Резерфорд, всегда вы на волне!” – сказали ему однажды. “Это правда,– ответил он,– но в конце концов я создал волну, не так ли?”

Среди художественной интеллигенции сложилось твердое мнение, что ученые не представляют себе реальной жизни и поэтому им свойственен поверхностный оптимизм. Ученые со своей стороны считают, что художественная интеллигенция лишена дара провидения, что она проявляет странное равнодушие к участи человечества, что ей чуждо все, имеющее отношение к разуму, что она пытается ограничить искусство и мышление только сегодняшними заботами и так далее.

Любой человек, обладающий самым скромным опытом прокурора, мог бы дополнить этот список множеством других невысказанных обвинений. Некоторые из них не лишены оснований, и это в равной степени относится к обеим группам интеллигенции. Но все эти пререкания бесплодны. Большинство обвинений родилось из искаженного понимания действительности, всегда таящего много опасностей. Поэтому сейчас я хотел бы затронуть лишь два наиболее серьезных из взаимных упреков, по одному с каждой стороны.

Прежде всего о свойственном ученым “поверхностном оптимизме”. Это обвинение выдвигается так часто, что оно стало уже общим местом. Его поддерживают даже наиболее проницательные писатели и художники. Оно возникло из-за того, что личный жизненный опыт каждого из нас принимается за общественный, а условия существования отдельного индивида воспринимаются как общий закон. Большинство ученых, которых я хорошо знаю, так же как и большинство моих друзей - неученых, прекрасно понимают, что участь каждого из нас трагична. Мы все одиноки. Любовь, сильные привязанности, творческие порывы иногда позволяют нам забыть об одиночестве, но эти триумфы – лишь светлые оазисы, созданные нашими собственными руками, конец же пути всегда обрывается во мраке: каждый встречает смерть один на один. Некоторые из знакомых мне ученых находят утешение в религии. Может быть, они ощущают трагизм жизни не так остро. Я не знаю. Но большинство людей, наделенных глубокими чувствами, как бы жизнерадостны и счастливы они ни были – самые жизнерадостные и счастливые еще в большей степени, чем другие,– воспринимают эту трагедию как одно из неотъемлемых условий жизни. Это в равной степени относится и к хорошо знакомым мне людям науки, и ко всем людям вообще.

Но почти все ученые – и тут появляется луч надежды – не видят оснований считать существование человечества трагичным только потому, что жизнь каждого отдельного индивида кончается смертью. Да, мы одиноки, и каждый встречает смерть один на один. Ну и что же? Такова наша судьба, и изменить ее мы не в силах. Но наша жизнь зависит от множества обстоятельств, не имеющих отношения к судьбе, и мы должны им противостоять, если только хотим оставаться людьми.

Большинство представителей человеческой расы страдают от голода и умирает преждевременно. Таковы социальные условия жизни. Когда человек сталкивается с проблемой одиночества, он иногда попадает в некую моральную западню: с удовлетворением погружается в свою личную трагедию и перестает беспокоиться о тех, кто не может утолить голод.

Ученые обычно попадают в эту западню реже других. Им свойственно нетерпеливое стремление найти какой-то выход и обычно они верят, что это возможно, до тех пор пока не убедятся в обратном. В этом заключается их подлинный оптимизм – тот оптимизм, в котором мы все чрезвычайно нуждаемся.

Та же воля к добру, то же упорное стремление бороться рядом со своими братьями по крови, естественно, заставляют ученых с презрением относиться к интеллигенции, занимающей иные общественные позиции. Тем более, что в некоторых случаях эти позиции действительно заслуживают презрения, хотя такое положение обычно бывает временным, и потому оно не столь характерно.

Я помню, как меня с пристрастием допрашивал один видный ученый: “Почему большинство писателей придерживаются воззрений, которые наверняка считались бы отсталыми и вышедшими из моды еще во времена Плантагенетов? Разве выдающиеся писатели ХХ века являются исключением из этого правила? Йитс, Паунд, Льюис – девять из десяти среди тех, кто определял общее звучание литературы в наше время,– разве они не показали себя политическими глупцами, и даже больше – политическими предателями? Разве их творчество не приблизило Освенцим?”

Я думал тогда и думаю сейчас, что правильный ответ состоит не в том, чтобы отрицать очевидное. Бесполезно говорить, что, по утверждению друзей, мнению которых я доверяю, Йитс был человеком исключительного великодушия и к тому же великим поэтом. Бесполезно отрицать факты, которые в основе своей истинны. Честный ответ на этот вопрос состоит в признании, что между некоторыми художественными произведениями начала ХХ века и самыми чудовищными проявлениями антиобщественных чувств действительно есть какая-то связь и писатели заметили эту связь с опозданием, заслуживающим всяческого порицания. Это обстоятельство – одна из причин, побудивших некоторых из нас отвернуться от искусства и искать для себя новых путей.

Однако, хотя для целого поколения людей общее звучание литературы определялось прежде всего творчеством писателей типа Йитса и Паунда, теперь дело обстоит если не полностью, то в значительной степени иначе. Литература изменяется гораздо медленнее, чем наука. И поэтому периоды, когда развитие идет по неверному пути, в литературе длиннее. Но, оставаясь добросовестными, ученые не могут судить о писателях только на основании фактов, относящихся к 1914 – 1950 годам.

Таковы два источника взаимонепонимания между двумя культурами. Должен сказать, раз уж я заговорил о двух культурах, что сам этот термин вызвал ряд нареканий. Большинство моих друзей из мира науки и искусства находят его в какой-то степени удачным. Но люди, связанные с сугубо практической деятельностью, решительно с этим не согласны. Они видят в таком делении чрезмерное упрощение и считают, что если уж прибегать к подобной терминологии, то надо говорить по меньшей мере о трех культурах. Они утверждают, что во многом разделяют взгляды ученых, хотя сами не принадлежат к их числу; современные художественные произведения говорят им так же мало, как и ученым (и, наверное, говорили бы еще меньше, если бы они знали их лучше). Дж. Х. Плам, Алан Буллок и некоторые из моих американских друзей-социологов настойчиво возражают против того, чтобы их принуждали считаться помощниками и тех, кто создает атмосферу социальной безнадежности, и запирали в одну клетку с людьми, с которыми они не хотели бы быть вместе не только живыми, но и мертвыми.

Я склонен относиться к этим доводам с уважением. Цифра два – опасная цифра. Попытки разделить что бы то ни было на две части, естественно, должны внушать самые серьезные опасения. Одно время я думал внести какие-то добавления, но потом отказался от этой мысли. Я хотел найти нечто большее, чем выразительная метафора, но значительно меньшее, чем точная схема культурной жизни. Для этих целей понятие “две культуры” подходит как нельзя лучше; любые дальнейшие уточнения принесли бы больше вреда, чем пользы.

На одном полюсе – культура, созданная наукой. Она действительно существует как определенная культура не только в интеллектуальном, но и в антропологическом смысле. Это значит, что те, кто к ней причастен, не нуждаются в том, чтобы полностью понимать друг друга, что и случается довольно часто. Биологи, например, сплошь и рядом не имеют ни малейшего представления о современной физике. Но биологов и физиков объединяет общее отношение к миру; у них одинаковый стиль и одинаковые нормы поведения, аналогичные подходы к проблемам и родственные исходные позиции. Эта общность удивительно широка и глубока. Она прокладывает себе путь наперекор всем другим внутренним связям: религиозным, политическим, классовым.

Я думаю, что при статистической проверке среди ученых окажется несколько больше неверующих, чем среди остальных групп интеллигенции, а в младшем поколении их, по-видимому, становится еще больше, хотя и верующих ученых тоже не так мало. Та же статистика показывает, что большинство научных работников придерживаются в политике левых взглядов, и число их среди молодежи, очевидно, возрастает, хотя опять-таки есть немало и ученых-консерваторов. Среди ученых Англии и, наверное, США людей из бедных семей значительно больше, чем среди других групп интеллигенции. Однако ни одно из этих обстоятельств не оказывает особенно серьезного влияния на общий строй мышления ученых и на их поведение. По характеру работы и по общему складу духовной жизни они гораздо ближе друг к другу, чем к другим интеллигентам, придерживающимся тех же религиозных и политических взглядов или вышедшим из той же среды. Если бы я рискнул перейти на стенографический стиль, я сказал бы, что всех их объединяет будущее, которое они несут в своей крови. Даже не думая о будущем, они одинаково чувствуют перед ним свою ответственность. Это и есть то, что называется общей культурой.

На другом полюсе отношение к жизни гораздо более разнообразно. Совершенно очевидно, что, если кто-нибудь захочет совершить путешествие в мир интеллигенции, проделав путь от физиков к писателям, он встретит множество различных мнений и чувств. Но я думаю, что полюс абсолютного непонимания науки не может не влиять на всю сферу своего притяжения. Абсолютное непонимание, распространенное гораздо шире, чем мы думаем – в силу привычки мы просто этого не замечаем,– придает привкус ненаучности всей “традиционной” культуре, и часто – чаще, чем мы предполагаем,– эта ненаучность едва не переходит на грань антинаучности. Устремления одного полюса порождают на другом своих антиподов. Если ученые несут будущее в своей крови, то представители “традиционной” культуры стремятся к тому, чтобы будущего вообще не существовало. Западный мир руководствуется традиционной культурой, и вторжение науки лишь в ничтожной степени поколебало ее господство.

Поляризация культуры – очевидная потеря для всех нас. Для нас как народа и для нашего современного общества. Это практическая, моральная и творческая потеря, и я повторяю: напрасно было бы полагать, что эти три момента можно полностью отделить один от другого. Тем не менее сейчас я хочу остановиться на моральных потерях.

Ученые и художественная интеллигенция до такой степени перестали понимать друг друга, что это стало навязшим в зубах анекдотом. В Англии около 50 тысяч научных работников в области точных и естественных наук и примерно 80 тысяч специалистов (главным образом инженеров), занятых приложениями науки. Во время второй мировой войны и в послевоенные годы моим коллегам и мне удалось опросить 30 – 40 тысяч тех и других, то есть примерно 25%. Это число достаточно велико, чтобы можно было установить какую-то закономерность, хотя большинству тех, с кем мы беседовали, было меньше сорока лет. Мы составили некоторое представление о том, что они читают и о чем думают. Признаюсь, что при всей своей любви и уважении к этим людям я был несколько подавлен. Мы совершенно не подозревали, что их связи с традиционной культурой настолько ослабли, что свелись к вежливым кивкам.

Само собой разумеется, что выдающиеся ученые, обладавшие недюжинной энергией и интересовавшиеся самыми разнообразными вещами, были всегда; есть они и сейчас, и многие из них читали все, о чем обычно говорят в литературных кругах. Но это исключение. Большинство же, когда мы пытались выяснить, какие книги они читали, скромно признавались: “Видите ли, я пробовал читать Диккенса... “ И это говорилось таким тоном, будто речь шла о Райнере Марии Рильке, то есть о писателе чрезвычайно сложном, доступном пониманию лишь горсточки посвященных и вряд ли заслуживающем настоящего одобрения. Они в самом деле относятся к Диккенсу, как к Рильке. Одним из самых удивительных результатов этого опроса явилось, наверное, открытие, что творчество Диккенса стало образцом непонятной литературы.

Читая Диккенса или любого другого ценимого нами писателя, они лишь вежливо кивают традиционной культуре. Живут же они своей полнокровной, вполне определенной и постоянно развивающейся культурой. Ее отличает множество теоретических положений, обычно гораздо более четких и почти всегда значительно лучше обоснованных, чем теоретические положения писателей. И даже тогда, когда ученые не задумываясь употребляют слова не так, как писатели, они всегда вкладывают в них один и тот же смысл; если, например, они употребляют слова “субъектный”, “объектный”, “философия”, “прогрессивный”, то великолепно знают, что именно имеют в виду, хотя часто подразумевают при этом совсем не то, что все остальные.

Не будем забывать, что мы говорим о высокоинтеллигентных людях. Во многих отношениях их строгая культура заслуживает всяческого восхищения. Искусство занимает в этой культуре весьма скромное место, правда за одним, но весьма важным исключением – музыки. Обмен мнениями, напряженные дискуссии, долгоиграющие пластинки, цветная фотография: кое-что для ушей, немного для глаз. Очень мало книг, хотя, наверное, не многие зашли так далеко, как некий джентльмен, стоящий, очевидно, на более низкой ступеньке научной лестницы, чем те ученые, о которых я только что говорил. Этот джентльмен на вопрос, какие книги он читает, с непоколебимой самоуверенностью ответил: “Книги? Я предпочитаю использовать их в качестве инструментов”. Трудно понять, в качестве каких же инструментов он их “использует”. Может быть, а качестве молотка? Или лопаты?

Так вот, книг тем не менее очень мало. И почти ничего из тех книг, которые составляют повседневную пищу писателей: почти никаких психологических и исторических романов, стихов, пьес. Не потому, что их не интересуют психологические, моральные и социальные проблемы. С социальными проблемами ученые, безусловно, соприкасаются чаще многих писателей и художников. В моральном отношении они, в общем, составляют наиболее здоровую группу интеллигенции, потому что в самой науке заложена идея справедливости и почти все ученые самостоятельно вырабатывают свои взгляды по различным вопросам морали и нравственности. Психологией ученые интересуются в такой же мере, как и большинство интеллигентов, хотя иногда мне кажется, что интерес к этой области появляется у них сравнительно поздно. Таким образом, дело, очевидно, не в отсутствии интереса. В значительной мере проблема заключается в том, что литература, связанная с нашей традиционной культурой, представляется ученым “не относящейся к делу “. Разумеется, они жестоко ошибаются. Из-за этого страдает их образное мышление. Они обкрадывают самих себя.

А другая сторона? Она тоже многое теряет. И может быть, ее потери даже серьезнее, потому что ее представители более тщеславны. Они все еще претендуют на то, что традиционная культура – это и есть вся культура, как будто существующее положение вещей на самом деле не существует. Как будто попытка разобраться в сложившейся ситуации не представляет для нее никакого интереса ни сама по себе, ни с точки зрения последствий, к которым эта ситуация может привести. Как будто современная научная модель физического мира по своей интеллектуальной глубине, сложности и гармоничности не является наиболее прекрасным и удивительным творением, созданным коллективными усилиями человеческого разума! А ведь большая часть художественной интеллигенции не имеет об этом творении ни малейшего представления. И не может иметь, даже если бы захотела. Создается впечатление, что в результате огромного числа последовательно проводимых экспериментов отсеялась целая группа людей, не воспринимающих какие-то определенные звуки. Разница только в том, что эта частичная глухота не врожденный дефект, а результат обучения – или, вернее, отсутствия обучения. Что же касается самих полуглухих, то они просто не понимают, чего они лишены. Узнав о каком-нибудь открытии, сделанном людьми, никогда не читавшими великих произведений английской литературы, они сочувственно посмеиваются. Для них эти люди просто невежественные специалисты, которых они сбрасывают со счета. Между тем их собственное невежество и узость их специализации ничуть не менее страшны. Множество раз мне приходилось бывать в обществе людей, которые по нормам традиционной культуры считаются высокообразованными. Обычно они с большим пылом возмущаются литературной безграмотностью ученых. Как-то раз я не выдержал и спросил, кто из них может объяснить, что такое второе начало термодинамики. Ответом было молчание или отказ. А ведь задать этот вопрос ученому значит примерно то же самое, что спросить у писателя: “Читали ли вы Шекспира?”

Сейчас я убежден, что если бы я поинтересовался более простыми вещами, например тем, что такое масса или что такое ускорение, то есть опустился бы до той ступени научной трудности, на которой в мире художественной интеллигенции спрашивают: “Умеете ли вы читать?”, то не более чем один из десяти высококультурных людей понял бы, что мы говорим с ним на одном и том же языке. Получается так, что величественное здание современной физики устремляется ввысь, а для большей части проницательных людей западного мира оно так же непостижимо, как и для их предков эпохи неолита.

Теперь я хотел бы задать еще один вопрос из числа тех, которые мои друзья – писатели и художники считают наиболее бестактными. В Кембриджском университете профессора точных, естественных и гуманитарных наук ежедневно встречаются друг с другом во время обеда. Примерно два года назад было сделано одно из самых замечательных открытий за всю историю науки. Я имею в виду не спутник. Запуск спутника – событие, заслуживающее восхищения по совсем иным причинам: оно явилось доказательством торжества организованности и безграничности возможностей применения современной науки. Но сейчас я говорю об открытии Янга и Ли. Выполненное ими исследование отличается удивительным совершенством и оригинальностью, однако результаты его настолько устрашающи, что невольно забываешь о красоте мышления. Их труд заставил нас заново пересмотреть некоторые основополагающие закономерности физического мира. Интуиция, здравый смысл – все перевернулось с ног на голову. Полученный ими результат обычно формулируется как несохранение четности. Если бы между двумя культурами существовали живые связи, об этом открытии говорили бы в Кембридже за каждым профессорским столом. А на самом деле – говорили? Меня не было тогда в Кембридже, а именно этот вопрос мне хотелось задать.

Создается впечатление, что для объединения двух культур вообще нет почвы. Я не собираюсь тратить время на разговоры о том, как это печально. Тем более что на самом деле это не только печально, но и трагично. Что это означает практически, я скажу немного ниже. Для нашей же умственной и творческой деятельности это значит, что богатейшие возможности пропадают впустую. Столкновение двух дисциплин, двух систем, двух культур, двух галактик – если не бояться зайти так далеко! – не может не высечь творческой искры. Как видно из истории интеллектуального развития человечества, такие искры действительно всегда вспыхивали там, где разрывались привычные связи. Сейчас мы по-прежнему возлагаем наши творческие надежды прежде всего на эти вспышки. Но сегодня наши надежды повисли, к сожалению, в воздухе, потому что люди, принадлежащие к двум культурам, утратили способность общаться друг с другом. Поистине удивительно, насколько поверхностным оказалось влияние науки ХХ века на современное искусство. От случая к случаю попадаются стихи, в которых поэты сознательно используют научные термины, причем обычно неправильно. Одно время в поэзии вошло в моду слово “рефракция”, получившее совершенно фантастический смысл. Потом появилось выражение “поляризованный свет”, из контекста, в котором оно употребляется, можно понять, что писатели считают, будто это какой-то особенно красивый свет. Совершенно ясно, что в таком виде наука вряд ли может принести искусству какую-нибудь пользу. Она должна быть воспринята искусством как неотъемлемая часть всего нашего интеллектуального опыта и использоваться так же непринужденно, как всякий другой материал. Я уже говорил, что размежевание культуры не специфически английское явление – оно характерно для всего западного мира. Но дело, очевидно, в том, что в Англии оно проявилось особенно резко. Произошло это по двум причинам. Во-первых, из-за фанатической веры в специализацию обучения, которая зашла в Англии гораздо дальше, чем в любой другой стране на Западе или на Востоке. Во-вторых, из-за характерной для Англии тенденции создавать неизменные формы для всех проявлений социальной жизни. По мере сглаживания экономического неравенства эта тенденция не ослабевает, а усиливается, что особенно заметно на английской системе образования. Практически это означает, что, как только происходит нечто подобное разделению культуры, все общественные силы способствуют не устранению этого явления, а его закреплению. Раскол культуры стал очевидной и тревожной реальностью еще 60 лет назад. Но в те времена премьер-министр Англии лорд Солсбери имел научную лабораторию в Хэтфилде, а Артур Бальфур интересовался естественными науками гораздо серьезнее, чем просто любитель. Джон Андерсен, прежде чем начать государственную службу, занимался в Лейпциге исследованиями в области неорганической химии, интересуясь одновременно таким количеством научных дисциплин, что сейчас это кажется просто немыслимым. Ничего похожего не встретишь в высших сферах Англии в наши дни; теперь даже сама возможность такого переплетения интересов представляется абсолютно фантастичной.

Попытки перебросить мост между учеными и не учеными Англии выглядят сейчас – особенно среди молодежи – значительно безнадежнее, чем тридцать лет назад. В то время две культуры, уже давно утратившие возможность общения, еще обменивались вежливыми улыбками, несмотря на разделявшую их пропасть. Теперь вежливость позабыта, и мы обмениваемся только колкостями. Мало того, молодые ученые ощущают свою причастность к расцвету, который переживает сейчас наука, а художественная интеллигенция страдает от того, что литература и искусство утратили свое былое значение. Начинающие ученые к тому же еще уверены – позволим себе эту грубость,– что получат хорошо оплачиваемую работу, даже не имея особенно высокой квалификации, в то время как их товарищи, специализирующиеся в области английской литературы или истории, будут счастливы получить 50% их зарплаты. Ни один молодой ученый с самыми скромными способностями не страдает от сознания собственной ненужности или от бессмысленности своей работы, как герой “Счастливчика Джима”, а ведь, в сущности, “сердитость” Эмиса и его единомышленников в какой-то степени вызвана тем, что художественная интеллигенция лишена возможности полностью использовать свои силы. Из этого положения есть только один выход: прежде всего изменить существующую систему образования.

 

Научная революция

Я только что вскользь заметил, что научная революция отличается от промышленной. Различие между ними нелегко поддается определению. Но поскольку оно достаточно существенно, я попытаюсь объяснить, в чем оно состоит. Под промышленной революцией я подразумеваю постепенное внедрение машин, использование мужчин и женщин в качестве фабричных рабочих, превращение Англии из страны с преобладающим сельским населением в страну с населением, занятым главным образом промышленным производством и сбытом готовой продукции. Я уже говорил, что эти перемены застали нас врасплох: ученые не удостоили их вниманием, а у луддитов – как у настоящих, так и у их собратьев из интеллигенции – они вызвали только ненависть. Мне кажется, что эта реакция на промышленную революцию во многом определила то отношение к научным и художественным ценностям, которое выкристаллизовалось в наши дни. Промышленная революция началась примерно в середине ХVIII века и продолжалась до начала ХХ века. Она вызвала к жизни другую революцию, тесно с ней связанную, но более глубоко пронизанную наукой, развивающуюся более бурно и таящую, быть может, гораздо более удивительные возможности. Эта новая революция родилась из союза чистой науки с индустрией. Она покончила с усовершенствованиями наобум и с чудаками изобретателями; в результате во главе промышленности встали те, кто действительно может ею руководить.

На вопрос, когда именно началась научная революция, разные люди отвечают по-разному. Некоторые связывают ее начало с первыми серьезными успехами химической промышленности и машиностроения, то есть считают, что она началась около шестидесяти лет тому назад. Лично я думаю, что научная революция началась позже, не более чем тридцать-сорок лет назад. В качестве некой условной вехи я принимаю первые попытки применения технических средств, разработанных в промышленности для исследования атомных частиц. Я убежден, что общество, широко использующее автоматику и электронику и овладевшее атомной энергией, кардинальным образом отличается от всех других типов человеческого общества и ему предстоит глубочайшим образом изменить мир. С моей точки зрения, вся совокупность этих преобразований и называется научной революцией.

Такова материальная основа нашей жизни или, точнее, такова социальная плазма, частью которой мы являемся. Между тем мы почти ничего о ней не знаем. Я уже говорил, что высокообразованные люди из ненаучной среды часто бывают незнакомы с простейшими научными понятиями; как это ни странно, но с прикладными науками дело обстоит еще хуже, чем с чисто теоретическими. Многие ли образованные представители художественной интеллигенции знают что-нибудь о старых или новых способах производства средств производства? Или представляют себе, что такое станок? Однажды я задал эти вопросы на литературном вечере. Присутствующие казались провинившимися школьниками. В их представлении промышленное производство так же таинственно, как шаманское врачевание. Возьмите, например, пуговицы. Это не слишком сложная вещь, но, поскольку их ежедневно изготовляют в количестве нескольких миллионов штук, только совсем уж закоснелые луддиты могут считать, что этот вид производства не заслуживает никакого внимания. И тем не менее я совершенно уверен, что среди лучших выпускников факультета изящных искусств Кембриджского университета нельзя найти даже одного из десяти, имеющего об этом производстве хотя бы самое отдаленное представление. В Соединенных Штатах поверхностное знакомство с промышленностью распространено, наверное, шире, чем в Англии, но мне кажется, что ни один американский романист, независимо от степени его таланта, ни разу не рискнул этим воспользоваться. Американские писатели часто, и даже слишком часто, исходят из знакомства своих читателей с неким подобием феодального общества (напоминающим их старый Юг), но никогда не предполагают знакомства читателей с промышленным обществом. И английские романисты, конечно, тоже.

А между тем личные взаимоотношения в развитом промышленном обществе строятся на очень тонких нюансах и представляют большой интерес. Внешние формы их проявления обманчивы. На первый взгляд может показаться, что они ничем не отличаются от взаимоотношений в любом другом человеческом сообществе, построенном на принципе иерархии, где команды последовательно передаются сверху вниз, как это делается, например, в армии или в министерствах. На самом же деле они гораздо более сложны, и тот, кто привык к взаимоотношениям типа передачи команд по цепи, в современном обществе неизбежно попадает впросак. Странно, что ни один человек ни в одной стране Запада еще не знает, какими должны быть личные взаимоотношения в индустриальном обществе. Очевидно только, что они почти не зависят от большой политики и связаны непосредственно с особенностями развития промышленности.

Честности ради надо также сказать, что ученые-теоретики всегда проявляли и проявляют до сих пор глубокую невежественность во всем, что касается промышленного производства. Совершенно естественно, что физиков-теоретиков и специалистов в области технической физики объединяют единые рамки общей научной культуры. Но расстояние между этими двумя группами все же очень велико. Настолько велико, что теоретики и инженеры часто совсем не понимают друг друга. Ведут они себя тоже по-разному: инженеры вынуждены приспосабливать свою жизнь к некой организованной среде, и, какими бы личными странностями они ни обладали, на работе они всегда дисциплинированны. Иное дело – ученые. Недаром статистика показывает, что среди тех, кто в политике занимает позиции слева от центра, больше всего ученых (хотя их стало меньше, чем было двадцать лет назад), Инженеры же почти целиком принадлежат к консерваторам. Не к реакционерам в буквальном смысле слова, а просто к консерваторам. Они заняты производством реальных ценностей, и существующий порядок вещей их вполне устраивает.

У тех, кто работает в области чистой науки, сложилось совершенно превратное мнение об инженерах и техниках. Им кажется, что все связанное с практическим использованием науки совершенно неинтересно. Они не в состоянии представить себе, что многие инженерные задачи по четкости и строгости не уступают тем, над которыми работают они сами, а решение этих задач часто настолько изящно, что может удовлетворить самого взыскательного ученого. Инстинкт, обостренный чисто английским снобизмом – если не удается найти реальный повод стать снобом, англичанину ничего не стоит его выдумать,– говорит им, что практика – удел второсортных умов, и они считают, что это само собой разумеется.

Я позволяю себе несколько утрировать, так как тридцать лет назад сам думал точно так же. Сейчас даже трудно себе представить, в какой моральной атмосфере протекала тогда работа молодых кембриджских ученых. Больше всего мы гордились тем, что наша научная деятельность ни при каких мыслимых обстоятельствах не может иметь практического смысла. Чем громче это удавалось провозгласить, тем величественнее мы держались.

Даже Резерфорд почти не разбирался в технике. Капица вызывал у него чувство глубочайшего изумления; множество раз с нескрываемым восхищением он рассказывал, как Капица переслал свой рабочий чертеж в “Метровик”, где с помощью какого-то волшебства правильно его поняли, изготовили прибор (!) и доставили в лабораторию. Технические способности Кокрофта произвели на Резерфорда такое впечатление, что он добился для него специальных ассигнований на оборудование, и не каких-нибудь пустяков, а шестисот фунтов стерлингов! В 1933 году, за четыре года до смерти, Резерфорд твердо и недвусмысленно заявил, что не верит в возможность освобождения атомной энергии. А девять лет спустя в Чикаго начал действовать первый атомный котел. Это была единственная грубая ошибка, которую Резерфорд допустил за всю свою научную деятельность. Очень характерно, что она касалась вопроса, связанного с переходом от чистой науки к прикладной.

Не больше понимания и здравого смысла проявляли представители чистой науки и тогда, когда речь шла о социальных факторах. Самый большой комплимент, который можно им сделать,– это признать, что, как только настала необходимость, они с легкостью многому научились. Во время второй мировой войны абстрактный гуманизм ученых-теоретиков заставил их все-таки заинтересоваться промышленным производством, и это открыло им глаза. По роду своей деятельности я тоже вынужден был сделать попытку проникнуть в тайны промышленности. Должен сказать, что это один из самых плодотворных периодов моего образования. Но он начался, когда мне исполнилось тридцать пять лет, и, разумеется, было бы гораздо лучше, если бы это произошло хотя бы на десять лет раньше.

Сноу Ч.П. Две культуры и научная революция // Сноу Ч.П.

Портреты и размышления. М., 1985. С.197-207, 213-216.

 

1. На какие две культуры раскололся духовный мир современного человека?

2. Почему писатели, художники и ученые не понимают друг друга?

3. Что может дать искусство образному мышлению ученого?

4. Какое содержание несет научная революция?

5. Что может дать ученому знакомство с промышленной техникой?

 

Вариант 4. Достоинства и ограниченность рационализма.

1.Чем вызвана необходимость пересмотра мировоззренческой парадигмы?

2..В чем различие спора и диалога?

3.Можно ли сводить мировоззрение только к знаниям? Истоки мировоззре ния.

4.Приведите примеры мифа в науке, образов природы в научной картине мира.

5.Обьясните связь истоков мировоззрения с духовным миром человека.

 

 

Моисеев Н.Н. Расставание с простотой. М, «Аграф», 1998. - 480 с.

Н.Н.Моисеев — действительный член Российской академии наук, профессор, президент Международного независимого зколого-политологического университета, президент Российского Национального комитета содействия программе ООН по охране окружающей среды, президент Национальной организации Международного зеленого креста в России. Известен прежде всего как математик, разработчик математических моделей. В 80-е годы широкую известность получи­ли расчеты последствий ядерной войны, соавтором которых он являл­ся. Результатом этих работ стала оригинальная система взглядов на развитие биосферы, получившая название «современный эволюцио­низм». Две работы,[вошедшие в эту книгу, посвящены прежде всего проблеме выживания человечества. А для этого необходим новый взгляд на взаимоотношение человека и Природы, индивидуума и об­щества. Необходимо новое мировоззрение.! Книга рассчитана на ши­рокий круг читателей, интересующихся философией истории и эко­логией.

МИРОВОЗЗРЕНИЕ

СОВРЕМЕННОГО РАЦИОНАЛИЗМА

Введение в теорию самоорганизации

ПРЕДИСЛОВИЕ

Первоначальный вариант этой работы возник как ответ на во­просы, поставленные ректором Международного эколого-политологического (лучше было бы его назвать эколого-гуманитарного) уни­верситета С.А.Степановым.

Университет должен готовить специалистов, деятельность кото­рых предстоит быть ориентированной на решение разнообразных проблем, связанных с взаимодействием общества и окружающей среды. Он должен выпускать экономистов, правоведов, журналистов и, конечно, экологов, но широкого, скорее гуманитарного, чем техно­логического или биологического профиля. Значит, именно гумани­тарному образованию предстоит стать основным стержнем того спе­циального образования, которое должен давать этот университет, ориентированный на подготовку специалистов, способных решать «проблемы человека».

А в основе любого гуманитарного образования должна лежать некая мировоззренческая парадигма. Или, как это было принято го­ворить еще в недавние годы, некая идеология, особенно когда речь идет о подготовке специалиста, решающего проблемы взаимоотно­шения Природы и Общества. Но что должно заменить ту марксист­скую схему, на которую три четверти века опиралось любое образо­вание, в том числе (и в первую очередь) гуманитарное? Примерно вот в таком ключе ректором университета и была поставлена эта проблема. Она не только важная для любого университета, но и очень непростая, особенно для тех высших учебных заведений, кото­рые ориентированы на подготовку специалистов, призванных ре­шать по-настоящему новые вопросы взаимоотношения человека и Природы.

Замечу, что на самом деле проблема значительно шире. Челове­чество стоит перед необходимостью пересмотра самых глубинных основ своего мировоззрения, понимания своего места в Природе,

своего взаимоотношения с окружающими, пересмотра своей цивилизационной парадигмы. Значит, вопрос, поставленный ректором, далеко выходит за пределы чисто университетских учебных вопро­сов, за рамки того, чему и как надо учить в университете, и программ соответствующих курсов.

В предлагаемой книге, задуманной сначала в качестве учебного пособия по курсу лекций, делается попытка найти исходную пози­цию для ответа на поставленный вопрос в этом более широком эко­логическом … контексте. Я пытаюсь предложить лишь некую позицию для обсуждения, ибо ответ на по­ставленный вопрос может дать только глубокая творческая дискус­сия специалистов разного профиля и... время! В такой дискуссии должны участвовать не только профессионалы-философы, общест­воведы и специалисты, занимающиеся методологическими пробле­мами естествознания, но все те, кто считает важным утверждение в умах юношества определенных мировоззренческих установок. Мне хочется поставить вопрос даже шире: сегодня переломный период, когда в истории нашей цивилизации природные ограничения втор­гаются в саму жизнь и новые мировоззренческие установки стано­вятся общественной необходимостью.

Вот почему моя работа ориентирована не только на студентов. И не только на преподавателей, которым предстоит читать вводный курс философии и обучать людей тому, что сегодня называется эко­логическим мышлением. Мне хотелось бы обратиться с ней ко всем тем, кто думает об экологии человека, т.е. о обустройстве такого соб­ственного дома человечества, который остался бы годным для жиз­ни человека, несмотря на все превратности его судьбы. Это означает, что в первую очередь речь будет идти о проблемах энвайроменталь-ных, то есть о проблемах взаимоотношения Природы и человечества как единого биологического вида.

Автор работы — естественник, и он видит человека в своем ра­курсе как составную часть Природы. Общество, политика — все это в некоем смысле вторичное, лишь некий способ существования вида homo sapiens, судьба которого и есть наша главная забота. Если чело­век не найдет нужного ключа в своих взаимоотношениях с Приро­дой, то он обречен. Каковы бы ни были политика, демократия, госу­дарственное устройство, желания и стремления сильных мира сего!

Вот с утверждения в сознании человека этого принципа, как ка­жется автору, и должно начинаться общефилософское, мировоззрен­ческое воспитание юношества. Это мировоззрение должно прийти в нашей стране на смену традиционному «научному и единственно правильному». Если исходный принцип необходимости поиска сво­его места в Природе и своей стратегии во взаимоотношениях с ней усвоен, то дальше все становится на свое место. После — прочтение и Платона, и Аристотеля, и других великих мыслителей, в том числе

и (особенно раннего) Маркса, труды которого я очень ценю, уже вос­принимается не как догмы, а как попытки мудрых людей ответить на жизненные вопросы своего настоящего и будущего. С ними можно соглашаться или спорить, но вы уже имеете опору для обсуждения.

Вот почему эта работа преследует не только педагогические це­ли. Может быть, она имеет и политический подтекст. В самом деле, сейчас рождается общепланетарное зеленое движение, рождается общепланетарное понимание характера взаимоотношения Природы и человека, новое, причем гуманитарное мировосприятие естество­знания, которое может повлиять на конструктивную политическую деятельность людей, принадлежащих зеленому движению. И такая система взглядов тоже должна иметь определенный философский фундамент. Он тоже предмет для дискуссий.

Нильсу Бору принадлежит замечательное утверждение: никакое сложное явление нельзя описать с помощью одного языка. С этим утверждением нельзя не согласиться. Но базовый язык, на котором человек произносит свои первые слова, все же должен быть, иначе и другие интерпретации не будут поняты. Я думаю, что людям следу­ет условиться о таком языке, своеобразном эсперанто, и понимать друг друга. Вот попытке начать разговор о таком базовом языке и по­священа предлагаемая работа. И в его основе, как мне представляет­ся, должны быть те новые знания и интерпретации, которые возник­ли в естествознании, прежде всего в физике и биологии в нынешнем веке. Я понимаю, что такой базовый язык не единственный, что каж­дый из них будет меняться со временем, по мере обретения нового опыта. Но дискуссия о нем должна начаться.

И чем скорее, тем лучше. Только в диалоге рождается истина.

ФИЗИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ РАЦИОНАЛИСТИЧЕСКОГО МИРОПОНИМАНИЯ

Глава первая ВВЕДЕНИЕ В ПРЕДМЕТ

Апология необходимости

В предлагаемой книге делается попытка дать эскиз некой «картины мира», некой ее интерпретации, какой она видится автору, при­числяющему себя к числу людей, стоящих, как и большинство пред­ставителей естественных наук, на позициях рационализма.

Я уже однажды предпринял аналогичную попытку, прочитав не­сколько лет тому назад серию лекций, посвященных универсально­му эволюционизму. Она была издана в 1993-м году Издательством атомной техники.*

В работе, которую я предлагаю теперь, мне хотелось бы несколь­ко расширить проблематику, связав вопросы эволюции живого ве­щества и общества с основами той новой физики, шире — естество­знания, которое, по существу, и изменило наши глубинные представ­ления об окружающем мире. Это потребует обсуждения ряда фраг­ментов некой философской системы, включающей универсальный эволюционизм (т.е. описание процесса самоорганизации) в качестве основного механизма, определяющего усложнение «картины мира».

У философов существуют свои стандарты мысли, манера их вы­ражения, свой язык, которые представляют порой непреодолимое препятствие для непосвященных. Кроме того, существуют и свои мотивы анализа, далеко не всегда понятные неспециалисту. Поэтому для вторжения физика, естественника или инженера в непривыч­ную для себя область должны быть достаточно веские основания. Попытка создания и изложения любой философской системы, с точ­ки зрения прагматика, каким всегда являются физик или инженер, имеет смысл (может быть оправдана) лишь тогда, когда она пресле­дует определенные цели, так или иначе связанные с активностью че­ловека, с желанием повлиять на ее характер. И сколь бы такие цели не были субъективны, изложение соответствующей системы взгля­дов оказывается действительно оправданным, поскольку лишь в обсуждениях и дискуссиях проблем, рождающихся в интеллектуаль­ной, нравственной и духовной сферах, у людей может возникнуть новая парадигма миропонимания. А она сегодня, по моему глубоко­му убеждению, жизненно необходима. И такое утверждение — не просто «красивая фраза». Я это попытаюсь обосновать.

Постепенно мы начинаем понимать, что общество стоит сейчас на пороге катастрофы, потребующей перестройки всех оснований своего планетарного бытия. Я думаю даже, что мы находимся в пред­дверии смены характера самой эволюции биологического вида homo sapiens. Может быть, даже на пороге нового этапа антропогенеза. Возникающие время от времени академические дискуссии пока еще только фиксируют нарастающее неблагополучие, но они пока очень далеки от раскрытия всей глубины происходящего. А тем более не­способны предложить ему какую-либо альтернативу. Еще никто не рискнул продемонстрировать настоящую правду (хотя многие уже и догадываются о ней) во всей ее обнаженной непривлекательности, и мы только подходим к пониманию того, что человечество уже ис­черпало тот потенциал своего развития, который оно получило при завершении предыдущего этапа антропогенеза. Его завершение я связываю с утверждением кроманьонца в качестве единственного претендента на право называться предком современного человека (каким он и оказался на самом деле).

Сегодня мы постепенно начинаем понимать, что наши нравст­венные основы, наш духовный мир, тем более наше поведение в би­осфере уже не соответствуют тем условиям жизни, в которые погру­жается общество, и наше понимание обстановки недостаточно для преодоления появляющихся трудностей его возможного развития. Биологически, а следовательно, и психологически мы остались теми же охотниками за мамонтами, какими были наши неолитические предки. На протяжении всего голоцена, по мере развития цивилиза­ции, нарастало несоответствие деятельности человека как единого биологического вида тем общим законам, которые управляют разви­тием биосферы. Другими словами, деятельность человека, основан­ная на выработанных цивилизационных парадигмах, ведет, вероят­нее всего, к деградации биосферы и не способна гарантировать со­хранение человека в своем составе. Вот почему реальность такова, что род людской сможет выжить лишь в условиях жесточайшего самоограничения и коллективной дисциплины. И, естественно, воз­никает вопрос: возможно ли преодоление пропасти между необходи­мостью подчинить свое поведение требованиям реальности и реаль­ными способностями человека и человечества подчинить себя этим ограничениям?

Я совершенно не исключаю возможности фатального исхода че­ловеческой истории. Если люди не смогут преодолеть тех реликтов неандертализма, первобытной дикости, агрессивности, без которых

человечество было бы неспособным выжить в предледниковые эпо­хи, то такой исход может наступить уже не в столь отдаленном бу­дущем. Но отказ от них будет означать такую же смену характера своего эволюционного развития, которая началась еще в глубинах каменного века. Эта палеолитическая перестройка привела к ут­верждению тех табу, которые легли в основу современной нравст­венности (т.е. системы нравов), среди которых табу «не убий!», в первую очередь, определило переход эволюции от чисто биологиче­ского совершенствования к эволюции общественной. Я убежден в необходимости (но не неизбежности) подобной кардинальной пере­стройки и в соответствующих местах своей книги постараюсь обос­новать этот тезис. Сейчас же я его принимаю в качестве некоторой исходной аксиомы для оправдания предпринимаемой попытки по­строения рационалистической «картины мира», цель которой дать те знания, которые, может быть, помогут облегчить остроту неиз­бежного кризиса.

Я не берусь предсказывать, каким будут облик мира и образ че­ловечества даже в ближайшие десятилетия, но глубоко убежден в том, что людям будет куда легче совершить переход человечества в новое состояние, если угодно, в новую фазу антропогенеза, если оно окажется достаточно вооруженным не только конкретными знаниями, но и определенной мировоззренческой парадигмой. Ду­ховному миру человека понадобятся определенный настрой, ори­ентация на новую структуру ценностей, столь же непохожую на со­временную, как структура ценностей, жителей греческого полиса была непохожа на представления австралопитеков, вышедших три миллиона лет тому назад из тропического леса в неприветливую и опасную саванну.

Мы говорим о смутном времени в России, и такое словосочета­ние не только вполне оправдано, но и воспринимается обществом как естественное выражение реальности. Но задумывались ли мы, что уже, вероятно, настало время говорить о том смутном времени, которое надвигается на все планетарное сообщество. А выход из лю­бого смутного времени требует утверждения некой ясности, некой общей цели и общего понимания, пронизывающего духовные миры всего множества людей, населяющих планету. Такое понимание, как показывает история человечества, приходит чаще всего (если прихо­дит) в результате действия стихии человеческих страстей и моря крови. Пример тому — результат религиозных войн в Европе, стоив­ших жизни двум третям населения Германии. Но, может, есть и дру­гой путь? Во всяком случае, такой вопрос непременно должен быть поставлен, и люди обязаны попытаться его решить! И для его осо­знания могут оказаться нужными философские системы и «картины мира». А вероятнее всего, и некоторая общая «философия выжива­ния» или «стратегия человечества»!

Люди очень разные, как и цивилизации, которые возникают на планете. И была бы не только утопичной, но и трагичной любая попытка унификации цивилизаций, духовных устремлений, да и просто желаний. И в то же время человечество едино — оно часть биосферы и взаимодействует с ней как целое, как единый биологи­ческий вид. Значит, человечество объективно нуждается в том, чтобы при всем удивительном (и необходимом для его развития) разнообразии и направленности желаний, стремлений, действий отдельных людей, народов, цивилизаций эти векторы имели неко­торую общую составляющую. Ее и могут дать Наука, Естествозна­ние, в первую очередь, и та система мышления, которая выросла на их основе и которую естественно называть рационализмом. Но не рационализмом XVIII и XIX веков, а рационализмом современ­ным, выросшим на грани нового тысячелетия, на базе новых дости­жений науки.

Об истоках мировоззрения

Предлагаемая работа задумана как изложение той системы взглядов, которую естественно назвать современным рационализ­мом. Она представляет собой попытку помочь расширить базу для формирования мировоззрения и миропонимания, соответствующих современному уровню развития цивилизации и эмпирических зна­ний об окружающем мире. И ни в коей мере не подменить другие ис­точники формирования мировоззренческих парадигм. Я не буду расшифровывать смысла используемых терминов: мировоззрение и миропонимание. Мне кажется, что приведенные русские словосоче­тания достаточно полно раскрывают эти важнейшие составляющие духовного мира человека.

Мы только что пережили эпоху, когда считалось, что у людей должно существовать одно единственное и к тому же «правильное» мировоззрение. На самом деле, у каждого человека оно свое, и мож­но говорить лишь о некоторых его общих универсалиях. Само поня­тие «правильное мировоззрение» мне представляется лингвистичес­ким и философским нонсенсом и должно быть исключено из науч­ного лексикона. Одновременно очень важно отдавать отчет в том, что процесс формирования мировоззрения человека крайне слож­ный, он проходит под воздействием множества факторов и не может протекать по приказу. Это и семья, и обычаи, и общение с людьми, и чтение книг, и соприкосновение с искусством... И, конечно, та реаль­ная практическая повседневность, в которую погружен каждый че­ловек. Огромную и особую роль в формировании миропредставле­ния играет общение с Природой. Я думаю, что чистое звездное небо, которое каждую ночь видели над собой кочевники ближневосточ­ных пустынь, его необъятность и величественность, которые совер­шенно по-особому воспринимаются в этих пустынях, в немалой степени содействовали появлению на этой небольшой территории трех крупнейших мировых монотеистических религий (столь качественно отличающихся от религий Индии, Китая...). Все эти обстоятельства важны для человека, и анализ их места в процессе формирования мировоззрения очень непрост. Их влияние на человека, на характер его духовного мира и мировоззрения, в частности, проходит на фоне, no-меньшей мере, трех «источников мировоззрения», которые до­ступны изучению.

Прежде всего — это традиции, мифы, которые на протяжении многих десятков тысяч лет, наверное, и были основой мировоззре­ния человека в то долгое время, когда это мировоззрение было еще достаточно универсальным, не распадаясь на индивидуальное и групповое. Тогда люди жили, следуя жестким канонам, которые им диктовала природа. Да и сейчас еще традиции и мифы играют в на­шей жизни заметную роль, особенно в процессе семейного воспита­ния. И их влияние нельзя игнорировать. Может быть, не очень точ­но этот источник мировоззрения я бы назвал эзотерической идеей — идеей опоры на накопленные древние знания. Она может играть в отдельных случаях решающую роль в формировании мировоззре­ния, а значит, и в судьбе человека.

Второй источник, формирующий мировоззрение, — это религия. Или, лучше сказать, идея Бога. Эта идея возникла на гораздо более позднем этапе развития человечества.

Постоянно развиваясь, вероятно, уже со времен неолита, рели­гии превращались в системы взглядов, жизненных принципов, опре­делявшие, в известные периоды истории, судьбы народов и целых континентов. Во многих странах религии (прежде всего в странах ислама) и сейчас являются не просто системой верований, но и обра­зом жизни, а церковь не отделена от государства. Да и церкви в евро­пейском (христианском) смысле там вовсе нет: есть вера в единого Бога, переплетенная с образом жизни, системой нравственности, правопорядка и т.д. Это все регулируется шариатом — обширной си­стемой правил, определяющих практически все стороны жизнедея­тельности и быта правоверных мусульман. Заметим, что эзотеричес­кая идея «внутреннего бытия» на основе «древних знаний», т.е. ми­фов, легенд, поверий, порой (но именно — порой), отлично уживает­ся с идеей Бога.

Следует заметить, что в последние века роль религий, как опре­деляющих мировоззренческие нормативы, даже в странах ислама (не говоря уже о христианских странах) во многом изменилась, ус­тупив место иной системе аргументов, рожденных рационалистиче­ским мышлением и наукой. Однако я не исключаю возможности но­вого взлета религиозного сознания и усиления его роли в формиро­вании мировоззренческих парадигм. Причин тому много. Первую я вижу в существовании определенной внутренней потребности веры в нечто сверхестественное, которая свойственна духовному миру человека. Любая религия - это феномен истории. Она возникает в определенных условиях, под действием тех или иных причин, сти­мулируется личным воздействием, особенностями цивилизации (в отличие от Тойнби, я думаю, что не религия определяет цивилиза­цию, а наоборот — цивилизация «выбирает» религию)... Она разви­вается, ее доктрины эволюционируют; она может и вовсе исчезнуть, как исчез буддизм в Индии. Или в Индонезии, где ислам сменил ин­дуизм. Но потребность в вере в нечто Высшее, недоступное челове­ческому сознанию, видимо, вечна! Вспомним слова Гете: zu etvvas hoheren sind wir geboren — к чему-то высшему мы рождены!

Эта потребность, это мироощущение могут присутствовать у данного конкретного человека или нет — это уже другой вопрос. Но религиозное чувство заполняет определенные лакуны в духов­ном мире человека, которые не могут заполнить никакие знания. В самом деле, ведь наука отвечает лишь на вопрос «как?» — как те или иные следствия порождаются теми или иными причинами. Но есть и еще один вопрос «зачем?» (или «почему?») — зачем суще­ствует мир, Вселенная, человек, почему возникает бытие. Такой вопрос не приемлет наука, но от него нельзя отмахнуться, он все­гда остается вопросом, и каждый человек отвечает на него по-сво­ему. Порой даже не осознавая, что он на него отвечает. О неизбеж­ности существования этих двух вопросов «как?» и «зачем?», о их неразрывности писал один из величайших мыслителей и поэтов Вольфганг фон Гете.

Эта «вторая причина», второй источник мировоззрения связан с особенностями духовного мира человека. Особое значение религия приобретает в «минуты роковые», когда над народом нависает ре­альная опасность. Это эмпирический факт — а «роковые минуты», как я это постараюсь показать, приближаются. С их приближением человек теряет веру в науку и в силу традиционной культуры перед лицом катастрофы, отвратить которую они не способны. Разве мы не видим происходящей деградации западной культуры, появления массовой культуры с ее волнами порнографии, разрушения семей­ных традиций, деградацией интеллектуальной жизни и т.д. И в эти «времена разочарования» всегда снова поднимается интерес к рели­гии, растет ее значение в жизни общества. Человек ищет ответа там, когда пасуют рациональные знания. Но при этом не обязательно происходит возврат к традиционным религиям. Появляются и но­вые веры и секты, далеко не всегда консолидирующие общество. К этим вопросам я еще буду вынужден вернуться.

Падение роли (и престижа) религии в жизни практически всех христианских народов стало почти аксиомой. Но попытка понять истинные причины этого явления, необходимость модернизации оп­ределенных доктрин, а самое главное — характер деятельности, отвечающей потребностям духовного мира современного человека, свой­ственна разве только определенным группам лидеров католической церкви во главе с самим папой Иоанном-Павлом II. Православная церковь, к сожалению, очень догматична и архаична. Она слабо от­кликается на изменение духовных потребностей людей и благодаря этому открывает простор для деятельности различных сект и лично­стей, прямо спекулирующих на духовных запросах людей. Да и мир­ские интересы уж очень четко просматриваются в деяниях некото­рых отцов церкви.*

Хотя проблемы связи мировоззренческих начал с системой тра­диций и религиозными воззрениями очень важны и относятся к сфе­ре чисто гуманитарных знаний, в этой книге я постараюсь оставить их обсуждение в стороне: они требуют иной компетенции и иного настроя мысли автора.

Эти два «мировоззренческих источника» связаны с духовным, эмоциональным миром человека, с его алогичным восприятием дей­ствительности. Их нельзя игнорировать, ибо сама природа распоря­дилась так, что два полушария человеческого мозга играют весьма разную роль в его жизнедеятельности: одно полушарие отвечает за эмоциональную сферу, я бы сказал — за целостное восприятие того или иного феномена. Другое — за логическое мышление.

Третий источник мировоззрения современного человека — это «идея Природы», которую должны дать наука, и прежде всего есте­ствознание. «Идея Природы» должна быть развернута так, чтобы че­ловек мог опереться на нее, жить в ней, обеспечивая свое будущее. Принято говорить, что мировоззрение должно включать знания об окружающем мире — мире, в котором мы живем, т.е. знания, связан­ные со способностями человека предвидеть некоторые следствия на-шего.антропогенного воздействия на этот мир. Я буду очень осто­рожно использовать термин «знания» и стараться, по мере возмож­ности, объяснять тот смысл, который я в него вкладываю. Как мы увидим позднее, в этом термине сейчас уже нет былой однозначнос­ти и того представления о знаниях, которые были свойственны есте­ствознанию XIX века.

В данной книге я собираюсь обсудить лишь этот третий источ­ник формирования мировоззрения. Я вовсе не отвергаю и даже не

* Я думаю, что потребность в божественном возникает лишь на опреде­ленном этапе развития духовного мира человека. Может быть, даже лучше сказать, что это Бог приходит к человеку на определенном этапе антропоге­неза, когда человек выделяет себя «из Природы». Мне кажется, что подспуд­но человек чувствует искусственность такого выделения, и он стремится вернуться к Богу, и грядущий этап антропогенеза, этап перехода в ноосферу, может быть, и будет означать такое слияние, как это думал Тейяр де Шар-ден. Я вернусь к этому вопросу в последней части моей книги, когда буду об­суждать с позиций рационализма идеи Тейяра де Шардена и Вернадского.

преуменьшаю значения традиций как своеобразного экстракта об­щественного опыта, а тем более религиозного восприятия окружаю­щего мира и религиозного опыта в судьбах человека. Но моя задача более узкая: не проблема формирования мировоззрения как феноме­на человеческого бытия, а обсуждение тех особенностей, которые вносит в него современное научное видение мира. Я пытаюсь дать определенный инструмент, позволяющий использовать эмпиричес­кий опыт.

Объемы информационных лавин, которые обрушились на чело­века XX века, столь изменили классическое представление о науч­ном рационализме, о смысле исходных понятий, что это не могло не сказаться на всем характере нашего миропредставления. И, я думаю, именно с обсуждения подобных явлений должно начинаться фило­софское, да и вообще гуманитарное образование человека, имеюще­го дело с проблемами взаимоотношения человека и Природы. В са­мом деле, новая информация станет неизбежно менять наше виде­ние положения человека в мире, она будет деформировать традиции, цивилизащюнные установки, менять само представление об ИСТИ­НЕ. Мы подошли не только к перелому тысячелетий, но и к перело­му цивилизаций, который потребует от людей и нового мышления. Новые миропонимания, при всех неизбежных (и нужных людям) различиях, тем не менее окажутся связанными некой общей единой «реальностью», опирающейся на надежный эмпирический фунда­мент.

Вот о ней, о ее возможных контурах я и постараюсь рассказать без каких-либо претензий на «правильность», ибо отдаю себе отчет в том, что только через наложение множества субъективных интер­претаций и может рождаться новая парадигма мировосприятия. Предлагаемое рассуждение — лишь одно из них.

Таким образом, я буду обсуждать некоторые основания «научно­го» мышления применительно к энвайроментальным проблемам, т.е. к проблемам взаимоотношения Природы и Общества. И в этом кон­тексте мне хотелось бы еще раз предупредить читателя — я никак не пытаюсь противопоставить религиозные воззрения научным. Ника­кое естествознание не содержит альтернативы Богу или, лучше ска­зать, вере. Утверждение о том, что Бог создал Мир за 6 дней ничуть не менее основательно, чем любые космогонические гипотезы, вроде гипотезы о начальном взрыве. Тот факт, что все то, что произошло через миллионные доли секунды после «НАЧАЛА», согласуется с известными нам законами физики, не придает этой гипотезе особой уоедительности, как и многочисленные другие гипотезы, согласно которым существует целый ряд вселенных, развивающихся в беско­нечном времени. В основе всех подобных гипотез лежит некоторый акт веры — принятие непроверяемых утверждений. Вопрос, откуда все произошло и почему или зачем произошло (последнее может быть, самое главное), остается без ответа, и каждый волен отвечать на него по-своему. Я принимаю гипотезу о начальном взрыве просто и силу своего воспитания!*

Замечу, что характер гипотезы о НАЧАЛЕ никак не влияет на все те конкретные заключения, которые будут целью моих рассуждений. Это происходит потому, что любая гипотеза о НАЧАЛЕ (в том числе и сотворения Мира за 6 дней), никак не содержит тех прагматичес­ких начал, ради которых и строится «Картина Мира».

3. Комментарии к еще не сказанному

В основе моих рассуждений, когда они носят философский или методологический характер, всегда будет лежать принцип, который хорошо обозначил В.И.Вернадский, употребив термин «эмпиричес­кое обобщение». Его смысл состоит в том, что в качестве отправных позиций для любого анализа, происходящего в косной материи, жи­вом веществе или обществе, должны лежать утверждения, согласные (непротиворечащие) эмпирическим данным, т.е. нашему опыту — опыту, приобретенному нами в практической деятельности. Следо­вание этому принципу позволяет повысить вероятность реализации предполагаемого развития событий, но, разумеется, не дает гарантий в том, что выводы, полученные на основе эмпирических обобщений, будут обладать абсолютной достоверностью. Эмпирическое обобще­ние — это тоже всего лишь интерпретация.**

В своей основе используемый мной принцип эмпиризма опира­ется на более глубокие утверждения, которые уже носят первичный характер —