Проблема психологической науки

Согласно третьей позиции, концепция Т. Куна, возникшая как результат обобщения истории естественных наук, вообще неприменима к психологии, которая является не мультипарадигмальной или допарадигмальной, а внепарадигмальной областью знания.

Преобладающее сейчас определение методологического статуса психологии на основе третьей позиции позволяет ей наконец-то преодолеть комплекс непохожести на точные науки. Преодолению этого комплекса, имевшегося у психологии на протяжении всей ее истории, способствует и то, что в современном обществе психологическое знание востребовано не меньше, чем естественнонаучное: в наше время в России, например, психотренинг, психологическое обеспечение маркетинга и политических компаний, а также другие подобные услуги «покупают» куда охотнее, чем открытия естествоиспытателей. Но переориентация методологической рефлексии психологов на самобытность психологической науки, избавляя ее от комплексов, одновременно содействует и нарастанию ощущения кризиса, ибо привычная методологическая почва под ногами, цементированная ориентацией на точные науки, стала уплывать.

Эта почва становится еще более зыбкой ввиду того, что для психологии основной эталон научности традиционно сводился к естественнонаучности, а естественные науки сами переживают радикальное переосмысление своих методологических оснований, что выражается в утверждении постнеклассической (в терминах B.C. Степина) науки с такими ее признаками и отличиями от предшествовавшей — классической и неклассической — науки, как легализация субъектной обусловленности познания, включение ценностей в основания научного знания и т.д.. Это означает,

ü во-первых, добровольное «размягчение» естественной науки, традиционно считавшейся «жесткой» — в отличие от гуманитарных дисциплин, причислявшихся к «мягкой» науке, движение первой в направлении второй;

ü во-вторых, частичную легализацию естествознанием того, что науки о человеке традиционно и безуспешно пытались элиминировать с помощью копирования естественнонаучной методологии — субъектной обусловленности и ценностной нагруженности познания;

ü в-третьих, деуниверсализацию западной науки, признание и ассимиляцию ею тех способов познания, которые характерны для других систем познания, например для традиционной восточной науки. Разумеется, подобные трансформация естественнонаучной методологии в самой естественной науке не могли не проявиться в ослаблении ее позиций в психологии.

Следует подчеркнуть, что к тому же попытки копирования в психологии естественненаучной методологии к самой этой методологии имели весьма отдаленное отношение и были основаны на позитивистских мифах о ней. Эти мифы, в общем, сводятся к шести основным заблуждениям:

1) научное знание базируется на твердых эмпирических фактах,

2) теории выводятся из фактов (и, следовательно, вторичны по отношению к ним),

3) наука развивается посредством постепенного накопления фактов,

4) поскольку факты формируют основания нашего знания, они независимы от теорий и имеют самостоятельное значение,

5) теории (или гипотезы) логически выводятся из фактов посредством рациональной индукции,

6) теории (или гипотезы) принимаются или отвергаются исключительно на основе их способности выдержать проверку эмпирическим опытом. И большинство исследований в психологии базировалось на подобном образе науки, который М. Махони не без оснований назвал «сказочным».

В действительности теории обладают достаточной независимостью от фактов и, более того, сами определяют, что считать таковыми; принимаются и отвергаются под влиянием не эмпирического опыта, а социальных обстоятельств; научное, знание не строится посредством рациональной индукции; процесс познания мало напоминает беспристрастное «чтение книги природы», а находится под большим влиянием особенностей познающего субъекта и т.д. Новый образ научного познания, оформившийся в трудах таких исследователей естественных наук, как Т. Кун, И. Лакатос, П. Фейерабенд, У. Селларс, Ст. Тулмин, М. Полани, постепенно проникает и в саму науку, вытесняя ее позитивистский образ и отменяя соответствующую методологию. Это отражается и на гуманитарных дисциплинах, где позитивистская модель получения знания, позаимствованная у точных наук (вернее, почерпнутая из мифов о них), тоже трещит по швам. И в самом деле, зачем следовать эталонам познания, принятым, например, в физике, если, во-первых, сами физики ем не следуют, во-вторых, отклонение от этих эталонов не мешает им успешно и, самое главное, «объективно» познавать физическую реальность?

Две ветви психологии (прикладная и теоретическая)

Кризис традиционных эталонов естественнонаучности усугубляется тяжелым функциональным кризисом, переживаемым современной наукой. Он обусловлен и приостановкой гонки вооружений, которая долгие годы верой и правдой служила науке, и возложением на нее ответственности за экологические проблемы, и тем, что в демократических странах основную траекторию ее развития определяет обыватель —в качестве избирателя и налогоплательщика, и другими подобными обстоятельствами. Однако основная причина функционального кризиса связана с тем, что фундаментальная наука накапливает свое знание быстрее, чем прикладная наука успевает его «переварить», превратив в практически полезное, прибыльное знание, и поэтому общество стремится притормозить развитие фундаментальной науки, в результате чего сейчас «время научных открытия сменилось временем использование плодов этих открытий, когда науке дается временная (надо полагать) отставка». И каждый, кому доводится бывать в благополучных странах, не может не заметить, что и там наука оказалась в незавидном положении: щедро финансируются прикладные сферы приложения научного знания — компьютерные разработки, производство бытовой техники, парфюмерная и химическая промышленность, а фундаментальная наука переживает трудные времена. В психологии общий функциональный кризис науки проявляется не так остро, как в естествознании, поскольку она слабее связана с оборонными целями и на нее трудно возложить ответственность, например, за ухудшение экологии, но все же она не могла остаться от него в стороне, что дает о себе знать в основном в снижении востребованности исследовательской психологии, призванной добывать фундаментальное психологическое знание, в «перекачке» из нее людей и ресурсов в практическую психологию.

Давно подмечено, что эти две ветви психологической науки используют настолько различные способы получения и использования знания и имеют так мало общего, что выглядят как две совершенно разные и не связанные между собой области познания, как «параллельные» дисциплины. Все попытки их объединить или хотя бы сблизить дают еще более плачевные результаты, чем намерения объединить саму исследовательскую психологию. Например, попытка их сближения, предпринятая недавно Ф.Е. Василюком в виде призыва к переориентации всей психологической науки на практику, не только выглядит декларативно, но заставляет вспомнить идею построения мичуринской биологии, а утверждение «психологическая теория должна реализовывать психотехнический подход» напоминает о тех мрачных временах, когда науке, вопреки внутренней логике ее развития, предписывали, что она «должна» делать, и оставляет не у дел множество весьма достойных психологических теорий, которые такого подхода не реализуют.

Но Ф.Е. Василюк безусловно прав в том, что «психологическая практика и психологическая наука живут параллельной жизнью как две субличности диссоциированной личности; у них нет взаимного интереса, разные авторитеты (уверен, что больше половины психологов-практиков затруднились бы назвать фамилии директоров академических институтов, а директора, в свою очередь, вряд ли информированы о "звездах" психологической практики), разные системы образования и экономического существования в социуме, непересекающиеся круги общения с западными коллегами». Несмотря на то что многие практические психологи одновременно работают или, по крайней мере, числятся в научно-исследовательских или учебных заведениях, психологи-исследователи и психологи-практики принадлежат к разным и мало пересекающимся друг с другом сообществам.

Столь же натянутыми выглядят попытки этого автора объявить ряд классиков отечественной психологии, например Л.С. Выготского, своего рода «спайными практиками», которые были практиками, хотя сами об этой и не подозревали. Весьма сомнительно и его утверждение о том, что нет ничего теоретичнее хорошей практики. Даже если считать массовую торговлю воздухом, развернутую от имени психологии, хорошей психологической практикой, все же хорошая теория выглядит «теоретичнее».

Кун подчеркивал, что в процессе смены парадигм основную роль играют не когнитивные (более широкая область значений, лучший объяснительный потенциал новой парадигмы и т.п.), а социальные факторы, такие, как вытеснение сторонников побеждаемой парадигмы с ключевых социальных позиций в науке — из издательств, журналов, с руководящих постов, а также их физическое вымирание. (В этой связи Т. Кун цитирует М. Планка, который писал о том, что новые научные идеи побеждают не благодаря убеждению оппонентов, а благодаря тому, что те в конце концов попросту умирают.) В результате научные революции представляют собой разновидность социальной революции, имея в своей основе низвержение друг друга группировками ученых. Эти группировки Т. Кун регулярно сравнивал с политическими партиями, да и другие исследователи науки отдали должное подобным аналогиям. Даже К. Поппер, стремившийся объяснить развитие науки одной лишь логикой приращения научного знания, в абстракции от социальных факторов, был вынужден признать, что изобретаемые учеными методологические нормативы часто выражают не эту логику, а их личные и групповые интересы. А «концепция интересов» является одной из наиболее популярных в современной социологии науки.

Тем не менее в естественной науке все подобные группировки, при всех своих когнитивных и социальных различиях, принадлежат к одному научному сообществу. И вполне закономерно, что Т. Кун определял парадигму через научное сообщество, а научное сообщество — через парадигму, в чем его оппоненты усматривали логический круг. Исследовательская же и практическая психология, обладая всеми различиями, характерными для разных парадигм, развиваются к тому же различными сообществами, и поэтому их следовало бы обозначить не как конкурирующие парадигмы, а как различные социодигмы. Естественно, подобную внутридисциплинарную разобщенность, далеко выходящую за пределы противостояния парадигм, склонные к методологической рефлексии психологи не могут не воспринимать как тяжелый кризис своей науки.

КРИЗИС РАЦИОНАЛИЗМА

И все же главная причина тех явлений в психологии, которые обычно характеризуются как критические, состоит в общем кризисе рационализма, охватившем всю западную цивилизацию. Перефразируя известное высказывание М. Вебера о том, что в основе развития капитализма лежала «рационализация всей общественной жизни», можно сказать, что сейчас наблюдается ее тотальная иррационализация. И, хотя все основные симптомы массового помешательства в нашей стране традиционно проявляются с особой остротой, переживаемые ею сейчас бум мистицизма, культ колдунов, гадалок, хиромантов и прочей подобной публики являются не специфическими порождениями нашего общества, а накатившейся на него с Запада волной, на пути которой прежде стояли твердый материализм отечественного обывателя и бдительность советских идеологов.

В конце 70-х гг. известный канадский физик К. Саган, автор научно-популярного бестселлера «Драконы Рая» писал: «Сейчас на Западе (но не на Востоке) наблюдается возрождающийся интерес к туманным, анекдотичным, а иногда и подчеркнуто ложным доктринам, которые, если бы были правдивыми, создали бы более интересную картину Вселенной, но, будучи ложными, выражают интеллектуальную неаккуратность, отсутствие здравомыслия и траты энергии в ненужных направлениях». К образцам подобных доктрин К. Саган причислял астрологию, учение об аурах, парапсихологию, мистицизм. А в 80-е гг. на родине компьютерной революции — в штате Калифорния — профессиональных астрологов было больше, чем профессиональных физиков, что, впрочем, не помешало этой революции совершиться.

По мнению К. Сагана, популярность мистицизма выражает активность наиболее примитивных — лимбических — структур мозга, нашедшую выражение в «стремлении заменить эксперименты желаниями». Наверное, мистификация массового сознания имеет и другие причины. В частности, мистицизм в большей степени, чем наука, предполагающая длительное ожидание результата, вписывается в характерную для современного обывателя «здесь и теперь — психологию», а также удовлетворяет жажду чуда, которая свойственна и австралийскому аборигену, и строителю коммунизма, и представителю западной цивилизации, и поэтому перехватывает у науки одну из ее наиболее важных для массового сознания «чудотворческую» функцию. Да и вообще рационализм для многих скучен и в качестве постоянного мировоззрения надоедает. Симптоматично такое признание одного нашего известного психолога: «Я устал от академической психологии, особенно от той, которая существует в нашей стране в последние десятилетия. Уж очень она серьезна и скучна».

Следует отметить, что, как это ни парадоксально, сама наука во многом способствовала расцвету мистицизма. Она породила гипотезы (о существовании биополей, возможности экстрасенсорного восприятия, влиянии космоса на организм человека и т.п.), которые уверенно эксплуатируются магами, астрологами и экстрасенсами в качестве объяснительных принципов. Она подала им пример социальной организации: сообщество экстрасенсов, магов и колдунов, переживающее сейчас процесс институционализации, моделирует организацию научного сообщества, создавая институты и академии, присуждая себе ученые степени магистров белой и черной магии или профессоров парапсихологии. И наконец, именно наука своими открытиями, не раз разрушавшими привычное мировосприятие, внушила человечеству, что все возможно, даже то, что сейчас кажется абсолютно нереальным.

Антирационалистические тенденции легли в российской гуманитарной науке на благодатную почву. Ей всегда были свойственны, во-первых, стремление к самобытности, непохожести на западную науку, иногда выглядевшие как «невроз своеобразия», во-вторых, неприятие рационализма западной науки и характерного для нее формально-логического мышления. Основные проявления западного научного мышления издавна вызывали у российских интеллектуалов сильное раздражение. К.С. Аксакова, например, не устраивало то, что в его рамках «все формулируется», «сознание формальное и логическое» не удовлетворяло А.С. Хомякова, «торжество рационализма над преданием», «самовластвующий рассудок», «логический разум», «формальное развитие разума и внешних познаний» гневно порицались И.В. Киреевским. Этим атрибутам западного мышления противопоставлялись «живое миросозерцание», интуиция, «внутреннее ясновидение», эмоциональная вовлеченность в познавательный процесс. И.А. Ильин, например, утверждал: «русский ученый призван вносить в свое исследовательство начала сердца, творческой свободы и живой ответственной совести», ибо «рассудочная наука, не ведающая ничего, кроме чувственного наблюдения, эксперимента и анализа, есть наука духовно слепая».

Неприятие рационализма имело в российской интеллектуальной традиции прочные морально-этические корни, вырастающие из православия. В частности, для православия «рационализм был ассоциирован с эгоизмом, с безразличием к общественной жизни и невключенностью в нее». И поэтому закономерно, что первый «бунт против картезианства» — основы и символа западного научного мышления — состоялся именно в России, породив противопоставленный картезианству «мистический прагматизм» — «взгляд на вещи, основным атрибутом которого служит неразделение мысли и действия, когнитивного и эмоционального, священного и земного». И неудивительно, что, как только «сверху» перестали определять, какой тип науки должны развивать отечественные ученые, они тут же начали реализовывать подобный «взгляд на вещи», в результате чего общий кризис рационализма с особой рельефностью проявился именно в российской гуманитарной науке, затронув, естественно, и отечественную психологию.

В ней он проявляется в обращении к душе в качестве объекта научного изучения, в распространении экзотических учений, в разработке синтетических научно-религиозных систем знания, таких, как христианекая психология, в легализации парапсихологии, в насыщении психологической литературы такими категориями, как «биополе» или «экстрасенсорное восприятие», и усугубляется иррационализацией психологии наших сограждан, ибо обществоведы и «людоведы» всегда впитывают в себя особенности тех людей и обществ, которые изучают. В условиях общего кризиса рационализма границы между научной психологией и системами знания (или заблуждений), которые еще недавно считались несовместимыми с наукой, уже не являются непроницаемыми.

Ее кризис носит системный характер, имея в своей основе три ключевых фактора:

1) общий кризис рационализма,

2) функциональный кризис науки,

3) кризис естественноиаучности и традиционной — позитивистской — модели получения знания.

Все три составляющие этого кризиса имеют социальные корни, и поэтому кризис психологии, проявляющийся в основном в когнитивной плоскости — как кризис психологического знания и способов его получения, обусловлен преимущественно социальными причинами, являясь кризисом не столько самой психологической науки, сколько системы ее взаимоотношении с обществом, и поэтому может разрешиться только социальным путем. Наивно полагать, что изобретение новых систем психологического знания, развитие уже существующих или отработка новых способов аргументации помогут рационалистической метадигме одолеть ее конкурентов. Рационалистическую науку можно метафорически охарактеризовать как «сознание» общества, а такие явления, как пара-наука, отнести к проявлениям его «бессознательного». Современное общество явно предпочитает пребывать в бессознательном состоянии, а также имеет склонность к измененным состояниям сознания. Пока это так, у рациональной науки и, соответственно, у рационалистической психологии мало шансов на восстановление прежнего влияния на массовое сознание, которое все больше походит на массовое бессознательное.

Что воспринимается психологами, не удовлетворенными состоянием своей науки, в качестве основных симптомов ее кризиса? Во-первых, все то, что беспокоило их прежние поколения: отсутствие единой науки, дефицит устойчивого знания, обилие альтернативных моделей понимания и изучения психического и т.д. Во-вторых, углубляющийся раскол, говоря словами Ф.Е. Василюка, «схизис» между исследовательской и практической психологией. В-третьих, конкуренция со стороны паранауки, возникновение пограничных (между наукой и ненаукой) систем знания и другие подобные явления.

Пути преодоления кризиса в современной психологии

Ответ на вопрос, каковы пути и способы преодоления кризиса в современной психологии, в свою очередь предполагает решение еще трех проблем:

1. что собой представляет человек (не вообще, а с позиций психолога),

2. в чем смысл и особенности психологического подхода к человеку и,

3. каковы особенности и характер психологической науки и практики?

В 20-х годах Л.С.Выготский считал, что человек может быть переделан ("переплавлен"), исходя из естественнонаучных знаний о его природе. Многие и сейчас думают так же, только они избегают выражений, от которых веет идеологией 20-х годов, предпочитая говорить об управлении человеческим поведением, о власти психологического знания, о формировании умственных и других способностей. Но суть от этого не меняется: в рамках естественнонаучной парадигмы и картины мира человек действительно уверен, что может получить власть над объектом и другим человеком (как объектом), формировать его в нужном направлении, например, к заданным состояниям, управлять его поведением.

В то же время, сейчас оформилась другая, в определенном смысле противоположная точка зрения, отрицающая целесообразность естественнонаучного взгляда на человека и связанных с ним установок практического воздействия (управления, власти знания, формирования и других). Не в том дело, что человека нельзя представить естественнонаучным способом, иногда это даже полезно, но надо понимать, что это означает. Представляя человека подобным образом, мы, по выражению М.Бахтина, имеем дело уже не с личностью, а с "частичным" человеком, причем таким, который ведет себя как стихия, как объект первой природы. Но человек, личность, похоже, существенно отличаются от объектов первой природы: и своей духовностью, и сознанием, и включенностью в социальные отношения и не только этим.

Но если человека нельзя формировать, нельзя им манипулировать (управлять), то нельзя и стремиться создать "научную теорию, которая привела бы к подчинению и овладению психикой, к искусственному управлению поведением" (Выготский Л.С., 1927). Спрашивается, что же тогда можно делать в отношении человека? Можно ему помочь, причем нередко, если только он сам этого хочет, можно на него повлиять, не рассчитывая, что мы можем точно определить (рассчитать) эффект своего влияния, а лишь приблизительно знать, действуем ли мы в нужном направлении. Можно, наконец, понять другого человека как для того, чтобы ему помочь или на него повлиять, так и для того, чтобы знать, как действовать самому (в отношении себя или другого). Как правило, во всех этих случаях предполагается не только наша деятельность в отношении другого человека, но по сути и его встречная активность, отношение, которое мы должны серьезно учесть. Могу помочь человеку, если он сам стремится себе помочь и принимает в какой-то мере меня и мое видение проблемы; могу повлиять, если человек открыт для моего влияния, помогает влиять; могу понять другого, если я его принимаю, то есть он идет ко мне навстречу, а я его встречаю и пропускаю.

Таким образом, В.М.Розин предполагает, что психолог помогает как знающий. Знающий не вообще, а вот этого данного человека, его психику, его индивидуальную историю и поведение. Здесь ключевые слова – знающий и индивид. При этом сразу нужно подчеркнуть, что психологическое и психотехническое знание – это лишь в исключительных случаях естественнонаучное знание (хотя сегодня такое знание и превалирует), в норме это знание должно быть гуманитарное, техническое, символическое.

Все здесь нуждается в пояснении. Почему именно знание и только ли знание? На этот счет сегодня имеют место два противоположных мнения. Одно, что если речь идет о психологии, т.е. науке и практике, а не просто искусстве (мастерстве) практического воздействия (помощи, влияния, понимания), то именно знание и ни что другое. Знание как остановленное бытие, как представление того, что объективно существует, относительно чего возможно согласие многих, т.е. общезначимость. В психологической науке это знание получается, а в психопрактике на его основе строится практическое воздействие и встречная активность того, на кого воздействуют.

Другое мнение утверждает наличие в психологии принципиально двух дополнительных сфер: познания, где и получается собственно знание, и сферы "жизнеобнаружения", опирающейся на символические описания действительности и непосредственное общение психолога с человеком, к которому психолог обращается. В отличие от знания, символическое описание и представление не останавливает бытие, а помогает впервые его обрести, обнаружить, в этом смысле, как бы сливается с этим бытием. В отличие от знания, как представления того, что существует объективно и общезначимо, символическое описание – есть лишь способ прохода к чему-то другому, индивидуальному, в этом смысле не общезначимому.

Короче, мы утверждаем, что многие психологические теории представляют собой своеобразные психологические замыслы, проекты будущей психики, будущего человека, а в психологии помимо изучения и практического воздействия имеет место и замышление (проектирование) индивида.

ПРОБЛЕМА ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ

Что собой должна представлять психологическая наука, учитывая наличие в психологии помимо познания также моментов жизнеобнаружения и замышления, кроме знаний – области символических построений? И другой вопрос: какие требования к психологическим знаниям предъявляет характер ее практики (практик)?

В естественной науке объяснение предполагает: описание основных процессов, интересующих исследователя в изучаемом объекте, а также условий, в которых эти процессы протекают; эксперимент, где устанавливается соответствие теоретического описания объекта и его эмпирического (реального) существования; а критерием истины является инженерная практика. А что предлагает автор, если учесть возможность разных психологических объяснений, иную роль эксперимента в гуманитарной науке, и, наконец, принцип единства психологического познания и практики?

Да, действительно, ситуация непростая, но ее нужно решать.

· Во-первых, нужно сказать, что нельзя отказываться от многих оправдавших себя принципов: стремления к непротиворечивому познанию, систематизации знаний, объяснению определенного поля явлений, построению идеальных объектов, сведения неясных случаев к ясным.

· Во-вторых, сегодня логический контроль мышления заменяется методологическим. Это означает, что нужно следить не столько за тем, чтобы удовлетворить правилам логики (что не означает алогичного мышления), сколько чтобы опираться на определенную методологию. Последнее предполагает: критическое осмысление состояния своего предмета, проблем и затруднений в собственном мышлении; план, замысел разрешения этих проблем и затруднений, рефлексию (осознание) своих действий и шагов; использование представлений о самом мышлении, познании, особенностях своего предмета и других рефлексивных представлениях и метазнаниях (естественно, в пределах доступных психологу, но эти пределы должны постоянно расширяться и углубляться).

· В-третьих, одним из критериев правильности, эффективности гуманитарного познания является "культура мышления", что, в частности, предполагает осознанное вхождение исследователя в культурную коммуникацию (существующие психологические школы, дискуссии, знание и понимание основных проблем и затруднений и т.п.). Культура гуманитарного познания предполагает и такой важный момент, как серьезное отношение к чужой точке зрения, чужой истине. В идеале гуманитарный исследователь должен осмыслить в своей системе основные, противоречащие его взглядам точки зрения, представления, подходы. Не соглашаться с ними, а понять их, проработать, осмыслить, выработать к ним отношение, снять их в своей системе объяснения и знания, если это возможно. В этом случае, когда и другие, принадлежащие другим школам и направлениям, психологи проделают то же самое, качество научной коммуникации в психологии существенно изменится, оно, действительно, в большей степени станет гуманитарной коммуникацией.

· В-четвертых, гуманитарный ученый должен самоопределиться в существующей культурной коммуникации, т.е. сформулировать свою собственную позицию, подход, ценности. Но не вообще, а относительно тех проблем, которые предстоит решать.