ІІ. Джерело: Теория познания // Спиркин А.Г. Философия: учебное пособие. – М.: Гардарики, 2001

Идолы же, которыми одержим дух, бывают либо приобретенными, либо врожденными. Приобретенные вселились в умы людей либо из мнений и учений философов, либо из превратных законов доказательств. Врожденные же присущи природе самого разума, который оказывается гораздо более склонным к заблуждениям, чем чувства. Действительно, как бы ни были люди самодовольны, впадая в восхищение и едва ли не преклонение перед человеческим духом, несомненно одно: подобно тому как неровное зеркало изменяет ход лучей от предметов сообразно своей собственной форме и сечению, так и разум, подвергаясь воздействию вещей через посредство чувств, при выработке и измышлении своих понятий грешит против верности тем, что сплетает и смешивает с природой вещей свою собственную природу.

При этом первые два рода идолов искоренить трудно, а эти последние вовсе невозможно. Остается только одно: указать их, отметить и изобличить эту враждебную уму силу, чтобы не произошло так, что от уничтожения старых сразу пойдут новые побеги заблуждений в силу недостатков самой природы ума и в конечном итоге заблуждения будут не уничтожены... [c. 73—74]

* * *

Что же касается опровержения призраков, или идолов, то этим словом мы обозначаем глубочайшие заблуждения человеческого ума. Они обманывают не в частных вопросах, как остальные заблуждения, затемняющие разум и расставляющие ему ловушки; их обман является результатом неправильного и искаженного предрасположения ума, которое заражает и извращает все восприятия интеллекта. Ведь человеческий ум, затемненный и как бы заслоненный телом, слишком мало похож на гладкое, ровное, чистое зеркало, неискаженно воспринимающее и отражающее лучи, идущие от предметов; он скорее подобен какому-то колдовскому зеркалу, полному фантастических и обманчивых видений. Идолы воздействуют на интеллект или в силу самих особенностей общей природы человеческого рода, или в силу индивидуальной природы каждого человека, или как результат слов, т.е. в силу особенностей самой природы общения. Первый вид мы обычно называем идолами рода, второй — идолами пещеры и третий — идолами площади. Существует еще и четвертая группа идолов, которые мы называем идолами театра, являющихся результатом неверных теорий или философских учений и ложных законов доказательства. Но от этого типа идолов можно избавиться и отказаться, и поэтому мы в настоящее время не будем говорить о нем. Идолы же остальных видов всецело господствуют над умом и не могут быть полностью удалены из него. Таким образом, нет оснований ожидать в этом вопросе какого-то аналитического исследования, но учение об опровержениях является по отношению к самим идолам важнейшим учением. И если уж говорить правду, то учение об идолах невозможно превратить в науку и единственным средством против их пагубного воздействия на ум является некая благоразумная мудрость. Полное и более глубокое рассмотрение этой проблемы мы относим к Новому Органону; здесь же мы выскажем лишь несколько самых общих соображений.

Приведем следующий пример идолов рода: человеческий ум по своей природе скорее воспринимает положительное и действенное, чем отрицательное и недейственное, хотя по существу он должен был бы в равной мере воспринимать и то и другое. Поэтому на него производит гораздо более сильное впечатление, если факт хотя бы однажды имеет место, чем когда он зачастую отсутствует и имеет место противоположное. И это является источником всякого рода суеверий и предрассудков. Поэтому правильным был ответ того человека, который, глядя на висящие в храме изображения тех, кто, исполнив свои обеты, спасся от кораблекрушения, на вопрос о том, признает ли он теперь божественную силу Нептуна, спросил в свою очередь: «А где же изображения тех, которые, дав обет, тем не менее погибли?» Это же свойство человеческого ума лежит в основе и других суеверий, таких, как вера в астрологические предсказания, вещие сны, предзнаменования и т.н. Другой пример идолов рода: человеческий дух, будучи по своей субстанции однородным и единообразным, предполагает и придумывает в природе существование большей однородности и большего единообразия, чем существует в действительности. Отсюда вытекает ложное представление математиков о том, что все небесные тела движутся по совершенным круговым орбитам и что не существует спиральных движений. Отсюда же вытекает и тот факт, что, несмотря на то что в природе существует множество единичных явлений, совершенно отличных друг от друга, человеческое мышление тем не менее пытается найти всюду проявления соотносительности, параллельности и сопряженности. Именно на этом основании вводится еще один элемент — огонь с его кругом для того, чтобы составить четырехчлен вместе с тремя остальными элементами — землей, водой и воздухом. Химики же в своем фанатизме выстроили все вещи и явления в фалангу, совершенно безосновательно уверяя. что в этих их четырех элементах (эфире, воздухе, воде и земле) каждый из видов имеет параллельные и соответствующие виды в других. Третий пример близок к предыдущему. Имеется утверждение о том, что человек — это своего рода мера и зеркало природы. Невозможно даже представить себе (если перечислить и отметить все факты), какую бесконечную вереницу идолов породило в философии стремление объяснять действия природы по аналогии с действиями и поступками человека, т.е. убеждение, что природа делает то же самое, что и человек. Это не намного лучше ереси антропоморфитов, родившейся в уединенных кельях глупых монахов, или мнения Эпикура, весьма близкого но своему языческому характеру к предыдущему, ибо он приписывал богам человеческие черты. И эпикуреец Веллей не должен был спрашивать: «Почему бог, подобно эдилу, разукрасил небо звездами и светильниками?» Потому что, если бы этот величайший мастер стал бы вдруг эдилом, он расположил бы звезды па небе в каком-нибудь прекрасном и изящном рисунке, похожем на те, которые мы видим на роскошных потолках в дворцовых залах, тогда как на самом деле едва ли кто укажет среди столь бесконечного числа звезд какую-нибудь квадратную, треугольную или прямолинейную фигуру. Столь велико различие между гармонией человеческого духа и духа природы!

Что же касается идолов пещеры, то они возникают из собственной духовной и телесной природы каждого человека, являясь также результатом воспитания, образа жизни и даже всех случайностей, которые могут происходить с отдельным человеком. Великолепным выражением этого типа идолов является образ пещеры у Платона. Ибо (оставляя в стороне всю изысканную тонкость этой метафоры) если бы кто-нибудь провел всю свою жизнь, начиная с раннего детства и до самого зрелого возраста, в какой-нибудь темной подземной пещере, а потом вдруг вышел наверх и его взору представился весь этот мир и небо, то нет никакого сомнения, что в сто сознании возникло бы множество самых удивительных и нелепейших фантастических представлений. Ну а у нас, хотя мы живом па земле и взираем на небо. души заключены в пещере нашего тела; так что они неизбежно воспринимают бесчисленное множество обманчивых и ложных образов; лишь редко и на какое-то короткое время выходят они из своей пещеры, не созерцая природу постоянно, как под открытым небом. С этим образом платоновой пещеры великолепно согласуется и знаменитое изречение Гераклита о том, что «люди ищут истину в своих микрокосмах, а не во Вселенной».

Наиболее же тягостны идолы площади, проникающие в человеческий разум в результате молчаливого договора между людьми об установлении значения слов и имен. Ведь слова в большинстве случаев формируются исходя из уровня понимания простого народа и устанавливают такие различия между вещами, которые простой народ в состоянии понять; когда же ум более острый и более внимательный в наблюдении над миром хочет провести более тщательное деление вещей, слова поднимают шум, а то, что является лекарством от этой болезни (т.е. определения), в большинстве случаев не может помочь этому недугу, так как и сами определения состоят из слов, и слова рождают слова. И хотя мы считаем себя повелителями наших слов и легко сказать, что «нужно говорить, как простой народ, думать же, как думают мудрецы»; и хотя научная терминология, понятная только посвященным людям, может показаться удовлетворяющей этой цели; и хотя определения (о которых мы уже говорили), предпосылаемые изложению той или иной науки (по разумному примеру математиков), способны исправлять неверно понятое значение слов, однако все это оказывается недостаточным для того, чтобы помешать обманчивому и чуть ли не колдовскому характеру слова, способного всячески сбивать мысль с правильного пути, совершая некое насилие над интеллектом, и, подобно татарским лучникам, обратно направлять против интеллекта стрелы, пущенные им же самим. Поэтому упомянутая болезнь нуждается в каком-то более серьезном и еще не применявшемся лекарстве. Впрочем, мы лишь очень бегло коснулись этого вопроса, указав в то же время, что это учение, которое мы будем называть «Великими опровержениями», или наукой о прирожденных и благоприобретенных идолах человеческого ума, должно быть еще создано. Подробное же рассмотрение этой науки мы относим к Новому Органону. [c. 307—310]

[Фр. Бэкон Новый органон (афоризмы об истолковании природы и царстве человека. Т.2. — с. 18—33 (аф. 38—64, 68)]

XXXVIII

Идолы и ложные понятия, которые уже пленили человеческий разум и глубоко в нем укрепились, так владеют умом людей, что затрудняют вход истине, но, если даже вход ей будет дозволен и предоставлен, они снова преградят путь при самом обновлении наук и будут ему препятствовать, если только люди, предостереженные, не вооружатся против них, насколько возможно.

XXXIX

Есть четыре вида идолов, которые осаждают умы людей. Для того, чтобы изучать их, дадим им имена. Назовем первый вид идолами рода, второй — идолами пещеры, третий — идолами площади и четвертый — идолами театра.

XL

Построение понятий и аксиом через истинную индукцию есть, несомненно, подлинное средство для того, чтобы подавить и изгнать идолы. Но и указание идолов весьма полезно. Учение об идолах представляет собой то же для истолкования природы, что и учение об опровержении софизмов — для общепринятой диалектики.

XLI

Идолы рода находят основание в самой природе человека, в племени или самом роде людей, ибо ложно утверждать, что чувства человека есть мера вещей. Наоборот, все восприятия как чувства, так и ума покоятся на аналогии человека, а не на аналогии мира. Ум человека уподобляется неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривленном и обезображенном виде.

XLII

Идолы пещеры суть заблуждения отдельного человека. Ведь у каждого, помимо ошибок, свойственных роду человеческому, есть своя особая пещера, которая ослабляет и искажает свет природы. Происходит это или от особых прирожденных свойств каждого, или от воспитания и бесед с другими, или от чтения книг и от авторитетов, перед какими кто преклоняется, или вследствие разницы во впечатлениях, зависящей от того, получают ли их души предвзятые и предрасположенные или же души хладнокровные и спокойные, или по другим причинам. Так что дух человека, смотря по тому, как он расположен у отдельных людей, есть вещь переменчивая, неустойчивая и как бы случайная. Вот почему Гераклит правильно сказал, что люди ищут знаний в малых мирах, а не в большом, или общем, мире.

XLIII

Существуют еще идолы, которые происходят как бы в силу взаимной связанности и сообщества людей. Эти идолы мы называем, имея в виду порождающее их общение и сотоварищество людей, идолами площади. Люди объединяются речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению толпы. Поэтому плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает разум. Определения и разъяснения, которыми привыкли вооружаться и охранять себя ученые люди, никоим образом не помогают делу. Слова прямо насилуют разум, смешивают все и ведут людей к пустым и бесчисленным спорам и толкованиям. XLIV

Существуют, наконец, идолы, которые вселились в души людей из разных догматов философии, а также из превратных законов доказательств. Их мы называем идолами театра, ибо мы считаем, что, сколько есть принятых или изобретенных философских систем, столько поставлено и сыграно комедий, представляющих вымышленные и искусственные миры. Мы говорим это не только о философских системах, которые существуют сейчас или существовали некогда, так как сказки такого рода могли бы быть сложены и составлены во множестве; ведь вообще у весьма различных ошибок бывают почти одни и те же причины. При этом мы разумеем здесь не только общие философские учения, но и многочисленные начала и аксиомы наук, которые получили силу вследствие предания, веры и беззаботности. Однако о каждом из этих родов идолов следует более подробно и определенно сказать в отдельности, дабы предостеречь разум человека.

ІІ. Джерело: Теория познания // Спиркин А.Г. Философия: учебное пособие. – М.: Гардарики, 2001.

Теория познания

Сущность и смысл познания

Человечество всегда стремилось к приобретению новых знаний. Овладение тайнами бытия есть выражение высших устремлений твор­ческой активности разума, составляющего гордость человечества. За тысячелетия своего развития оно прошло длительный и тернис­тый путь познания от примитивного и ограниченного ко все более глубокому и всестороннему проникновению в сущность окружающе­го мира. На этом пути было открыто неисчислимое множество фак­тов, свойств и законов природы, общественной жизни и самого че­ловека, одна другую сменяли научные картины мира. Развитие на­учного знания происходило одновременно с развитием производ­ства, с расцветом искусств, художественного творчества. Знание об­разует сложнейшую систему, которая выступает в виде социальной памяти, богатства ее передаются от поколения к поколению, от на­рода к народу с помощью механизма социальной наследственности, культуры.

Теория познания есть общая теория, уясняющая саму природу познава­тельной деятельности человека, в какой бы области науки, искусства или житейской практики она ни осуществлялась. Теория познания разви­валась вместе с философией на протяжении всей ее всемирной ис­тории.

Теория познания иначе называется гносеологией, или эпистемологией. Эти термины имеют греческие корни: gnosis — познавание, узнавание; познание, знание и episteme — знание, умение; наука. В русском языке термин «знание», равно как и «познание», несет два основных значения: во-первых, знание как данность, добы­тый факт, во-вторых, процесс узнавания, добычи знания в пер­вом смысле. Гносеология не может не касаться указанных сторон. Все же в узком смысле задачей гносеологии является скорее иссле­дование природы «готового» знания, чем методов его получения. Таким образом, гносеология — это знание о знании. В последние деся­тилетия ученых все больше интересует процесс получения знания, его приращения, развития, а это предполагает изучение и использование достижений истории наук, данных когнитивной психоло­гии, учет личностного фактора в познавательной деятельности.

Существенно то, что хотя гносеология не может игнорировать разнообразные данные, получаемые в смежных науках, она не может и не должна зависеть в своих посылках от них. Правильное разграничение предметов направлено именно на это. В идеале тео­рия познания должна обосновывать всякое знание, в том числе ес­тественнонаучное и философское. Она должна объяснять саму воз­можность такого знания, его сущность, содержание понятия исти­ны, ее критерии. Поэтому ясно, что если теория знания включает в себя в качестве предпосылок выводы каких-то других теорий, то она рискует попасть в логический круг. Человек, приступающий к построению гносеологии, находится в тяжелейшем положении: он должен сам «поднять себя за волосы», создать теорию фактически на голом месте, чтобы удовлетворить идеалу беспредпосылочности.

Как выражается Н.О. Лосский, мы вслед за И. Кантом, основа­телем критического метода, должны прибегнуть к крайне своеоб­разному подходу. Мы должны строить философскую теорию знания «не опираясь ни на какие другие теории, т.е. не пользуясь утверждениями других наук...» При этом можно, конечно, «воспользоваться трудами других наук и их анализом мирового целого, но только как матери­алом, а вовсе не как основою для теории знания»[1].

Идеал чистой, беспредпосылочной теории познания труден и почти недостижим. Кроме того, на практике теорию познания в точ­ном смысле, например в том, который предлагает установить Лос­ский, трудно полностью отделить от смежных отраслей философии. Особенно существен факт, что значительная часть современной гно­сеологии прямо ориентирована на научное (прежде всего естествен­нонаучное) познание и в своих методах и материале по существу сливается с методологией науки. Надо ли отделять методологию от теории познания? Если исходить из определения теории познания, данного выше, то — да. Методология изучает не знание и истину как таковые, а приемы их получения — в специфической обстановке научного исследования. Тем не менее оказывается, что не умозри­тельное, а предметное изучение того, каким образом наука накап­ливает свое знание, позволяет понять очень многое о самой природе получаемого знания, его структуре, функционировании, статусе его частей. Философы, которые занимаются такого рода исследования­ми, как правило, владеют богатым фактическим материалом по ис­тории науки, и их выводами не следует пренебрегать. Без всесто­роннего и глубокого обобщения достижений конкретных наук[2] и того, как были достигнуты эти результаты в муках творчества, во взлетах и падениях, в озарениях и заблуждениях, т.е. без осмысления методологии науки, теория познания может выродиться в схолас­тику, в систему искусственных конструкций. Последнее особенно опасно, ибо современная философия имеет склонность быть при­кладной, и методология науки дает пример подобных приложений, будучи не только описательным, но и нормативным учением. Она помогает ученым и стимулирует прогресс научного знания, выявляя и делая общим достижением эвристику. При соединении с методо­логией науки задача гносеологии — осмыслить, что действительно есть знание и каким образом оно достигается.

В дальнейшем изложении, как и в остальных частях книги, мы не будем себя связывать построением системы, что избавит нас от необходимости явного конструирования той или иной «беспредпосылочной» чистой гносеологии. Скорее, будет дано описание пестрой ткани возникающих здесь проблем, способов их решения и разнообразных примеров. Это можно сравнить с изучением геомет­рии, когда вместо сухого формально-аксиоматического построения ее основ сразу начинают знакомиться с ее методами, находящими живое приложение в самой жизни[3]. Единственное, о чем нужно помнить, что аксиомы существуют и «правильное» построение при нужде возможно.

На современном уровне теория познания являет собой результат обобщения всей истории развития познания мира. Она исследует природу человеческого познания, формы и закономерности пере­хода от поверхностного представления о вещах (мнения) к пости­жению их сущности (истинного знания), а в связи с этим рассмат­ривает вопрос о путях достижения истины, о ее критериях. Но че­ловек не мог бы познать истинное как истинное, если бы не делал ошибок, поэтому теория познания исследует также и то, как человек впадает в заблуждения и каким образом преодолевает их. Наконец, самым животрепещущим вопросом для всей гносеологии был и ос­тается вопрос о том, какой практический, жизненный смысл имеет достоверное знание о мире, о самом человеке и человеческом об­ществе. Все эти многочисленные вопросы, а также и те, которые рождаются в области других наук и в общественной практике, спо­собствуют оформлению обширной проблематики теории познания, которая в своей совокупности и может представить ответ на вопрос, что есть знание. Знать означает в самом широком смысле владеть и уметь. Знание есть связующая нить между природой, человеческим дух и практической деятельностью.

Проблема познаваемости мира

и философский скептицизм

Человеческий разум, поднимаясь по спирали познания, на каждом новом витке вновь и вновь пытается ответить на вопрос: как воз­можно познание, познаваем ли мир в принципе? Это не простой вопрос. В самом деле, Вселенная бесконечна, а человек конечен, и в границах его конечного опыта невозможно познание того, что бесконечно. Этот вопрос преследовал философскую мысль в самых разных формах. Вспомните слова Фауста:

Природа для меня загадка,

Я на познании ставлю крест.

В попытке ответить на него можно обозначить три основные линии: оптимизм, скептицизм и агностицизм. Оптимисты утверж­дают принципиальную познаваемость мира. Пример оптимистичес­кого взгляда на познание — позиция Гегеля, выраженная в словах: «У скрытой и замкнутой вначале сущности вселенной нет силы, которая могла бы противостоять дерзанию познания; она должна рас­крыться перед ним, показать ему свои богатства и свои глубины и дать ему наслаждаться ими»[4]. Скептики же не отрицают принципи­альной познаваемости мира, но выражают сомнение в достовернос­ти знания, тогда как агностики отрицают познаваемость мира[5].

Выделение этих трех линий представляется серьезным упроще­нием. Все гораздо сложнее. Ведь если агностики отрицают позна­ваемость мира, то это не голое, ни на чем не основанное отрицание. На многие вопросы, указываемые ими, пока действительно невоз­можно дать ответ. Основная проблема, которая подводит к агнос­тицизму, заключается в следующем: предмет в процессе его познания неизбежно преломляется сквозь призму наших органов чувств и мышления. Мы получаем о нем сведения лишь в том виде, какой они приобрели в результате такого преломления. Каковы же пред­меты на самом деле, мы не знаем и знать не можем. Получается, что мы замкнуты миром наших способов познания и не в состоянии сказать нечто достоверное о мире, как он существует сам по себе, — вот вывод, к которому неизбежно ведет логика данного рассуждения при определенных гносеологических допущениях. Однако практи­ческий вывод агностицизма на каждом шагу опровергается разви­тием науки, познания. «Великое чудо в прогрессе науки, — пишет Л. де Бройль, — состоит в том, что перед нами открывается соот­ветствие между нашей мыслью и действительностью, определенная возможность ощущать с помощью ресурсов нашего разума и правил нашего разума глубокие связи, существующие между явлениями»[6].

Но и сегодня диапазон философских доктрин, не чуждых агностическим выводам, довольно широк — от неопозитивизма до феноменологии, экзистенциализма, прагматизма и др. Их агностицизм обусловлен не только причинами гносеологического порядка, внутренней логикой, но в определенной степени и традицией, восходя­щей к философии Д. Юма и И. Канта.

Одним из истоков агностицизма является гносеологический релятивизм — абсолютизация изменчивости, текучести явлений, событий бытия и познания. Сторонники релятивизма исходят из скептического принципа: все в мире скоротечно, истина — и на житейском, и даже на научном уровне — выражает наши знания о явлениях мира лишь в данный момент, и то, что вчера считалось истиной, сегодня при­знается заблуждением. Все наше знание как бы плавает в море не­определенности и недостоверности, оно относительно, условно, конвенционально[7] и тем самым субъективно.

Для релятивиста характерно следующее рассуждение: если уж ис­тина, то она обязательно должна быть только абсолютной, а если истина не абсолютна, то она и не истина. В подтексте на самом деле — неверие в абсолютную (даже не в относительную) истину. Релятивист подменяет верное положение «Знание содержит момент относительного» ошибочным «Знание всегда только относительно», а следовательно, не нужно знания, долой знание! «Это самое ужасное рассуждение: если я не могу всего — значит, я ничего не буду делать» (Л.Н. Толстой).

Скептическая мысль восходит отчасти к рассуждениям антич­ных философов — Протагора, Горгия, Продика, Гиппия, Антифон­та, Фразимаха, которые были предшественниками и современника­ми наиболее крупных мыслителей древности — Сократа и Платона (в Диалогах Платона можно найти споры с софистами). Ксенофан говорил:

Пусть даже кто-нибудь правду изрек бы: как мог бы узнать он,

Правду иль ложь он сказал? лишь призраки людям доступны.

Но и великий Аристотель заметил: «Кто ясно хочет познавать, тот должен прежде основательно сомневаться».

Агностицизм, как уже говорилось, противоречит самой практике знания, т.е. его положения входят в конфликт с тем, что, например, ученым удается построить более или менее успешные теории, под­тверждающиеся на опыте. На основе этих теорий инженеры строят механизмы, машины и т.п., действительно достигающие поставлен­ные в проекте цели. Если какая-то теория со временем отвергается, то она не отвергается целиком, некоторые «кирпичи» неизбежно переносятся в новое теоретическое здание (этот процесс, конечно, сложен, и он подробнее будет обсуждаться далее в этой главе). Более того (что совсем поразительно), теории, нередко развиваемые со­вершенно независимо в разных областях, вдруг обнаруживают параллелизм, родство и даже глубокую связь.

Все это наводит на мысль о том, что есть нечто, стоящее за тео­риями. Это «нечто» сформулировать очень трудно. Его существова­ние и есть загадка познания. Как говорил А. Эйнштейн, «самое не­постижимое в этом мире то, что он постижим». Практика зна­ния есть сумма огромного числа косвенных опровержений агности­цизма.

Агностицизм есть гипертрофированная форма скептицизма. Скептицизм, признавая принципиальную возможность познания, выражает сомнение в достоверности знаний. Как правило, скептицизм рас­цветает буйным цветом в период (или в преддверии) ломки пара­дигм, смены ценностей, общественных систем и т.д., когда нечто, считавшееся ранее истинным, в свете новых данных науки и прак­тики оказывается ложным, несостоятельным. Психология скепти­цизма такова, что он тут же начинает попирать не только изжившее себя, но заодно и все новое, нарождающееся. В основе этой психо­логии лежит не исследовательская жажда новаторства и вера в силу человеческого разума, а привычка к «уютным», однажды принятым на веру принципам.

Однако в разумной мере скептицизм полезен и даже необходим. Как познавательный прием скептицизм выступает в форме сомне­ния, а это — шаг к истине. Сомнение — червь, подтачивающий и разрушающий устаревшие догмы, необходимый компонент разви­вающейся науки. Нет познания без проблемы, но и нет проблемы без сомнения. Невежество утверждает и отрицает; знание — сомне­вается.

Виды познания

В наше время нетрудно впасть в ошибку, отождествляя познание вообще с познанием только научным (или даже с тем, что принято считать научным) и отбрасывая все остальные виды знания или рас­сматривая их лишь в той мере, в которой они могут быть уподоблены научному знанию. Это объясняется современной своеобразной «сциентистской» общественной атмосферой, культом науки или, вернее, наукообразия, присущим современному обществу и существующим невзирая на возрастающую критику издержек научно-технического прогресса и даже параллельно с ней. Развитие наук не просто открыло множество фактов, свойств, законов, установило множество истин — выработался специфический тип мышления. Но смешивать знание вообще с его научной формой — глубокое заблуждение. В повседневной жизни не все проблемы, встающие перед человеком и обществом, требуют непременного обращения к науке: книга жизни открыта не только глазам ученого, она открыта всем, кто способен воспринимать вещи, чувствовать и думать.

Если исходить из того, что основой всякого знания является опыт в самом широком смысле слова, то виды человеческого знания различают в первую очередь по тому, на опыте какого характера они основаны.

Имеет смысл разграничить «пассивное» знание читателя художественного произведения или студента, записывающего лекцию, от знания авторского, знания творца — будь то ученый, художник или религиозный подвижник. (Хотя и в первом случае не исключен элемент творчества; говорят, что гениальному писателю нужен и гениальный читатель.) «Авторское» знание наиболее ярко различается по типу, прежде всего по характеру личной склонности. Человек, писал И.В. Гете, «рожденный и развившийся для так называемых точных наук, с высоты своего рассудка-разума нелегко поймет, что может существовать также точная чувственная фантазия, без которой соб­ственно немыслимо никакое искусство. Вокруг того же пункта ведут спор следователи религии чувства и религии разума; если вторые не хотят признать, что религия начинается с чувства, то первые не допускают, что она должна развиться до разумности»[8]. Впрочем, для выдающихся творческих личностей характерна и гармония познавательных способностей.

Житейское познание и знание основывается прежде всего на наблюдении и смекалке, оно носит эмпирический характер и лучше согласовывается с общепризнанным жизненным опытом, чем с абстрактными научными построениями.

Значимость житейского знания в качестве предшественника иных форм знания не следует преуменьшать: здравый смысл оказывается нередко тоньше и проницательнее, чем ум иного ученого. В известном рассказе о Фалесе, попавшем в колодец, отвлеченный философ, не умеющий смотреть себе под ноги, насмешливо умаляется именно перед лицом такого житейского, обыденного знания. В обыденной жизни «мы размышляем без особенной рефлексии, без особенной заботы о том, чтобы получилась истина... мы размышля­ем в твердой уверенности, что мысль согласуется с предметом, не отдавая себе в этом отчета, и эта уверенность имеет величайшее значение»[9]. Базирующееся на здравом смысле и обыденном созна­нии, такое знание является важной ориентировочной основой по­вседневного поведения людей, их взаимоотношений между собой и с природой. Здесь его общая точка с наукой. Эта форма знания раз­вивается и обогащается по мере прогресса научного и художествен­ного познания; она тесно связана с «языком» человеческой культуры в целом, которая складывается на основе серьезной теоретической работы в процессе всемирно-исторического человеческого разви­тия. Как правило, житейские знания сводятся к констатации фактов и их описанию.

Научные знания предполагают и объяснение фактов, осмысление их во всей системе понятий данной науки. Житейское познание кон­статирует, да и то весьма поверхностно, как протекает то или иное событие[10]. Научное познание отвечает на вопрос не только как, но и почему оно протекает именно таким образом. (Во всяком случае, ответ на подобный вопрос является идеалом научного знания.) На­учное знание не терпит бездоказательности: то или иное утвержде­ние становится научным лишь тогда, когда оно обосновано. Науч­ное — это прежде всего объяснительное знание. Сущность научного знания заключается в понимании действительности в ее прошлом, насто­ящем и будущем, в достоверном обобщении фактов, в том, что за случайным оно находит необходимое, закономерное, за единичным - общее, и на этой основе осуществляет предвидение различных явлений. Предсказательная сила — один из главных критериев для оценки научной теории. Про­цесс научного познания носит по самой своей сущности творческий характер. Законы, управляющие процессами природы, общества и человеческого бытия, не просто вписаны в наши непосредственные впечатления, они составляют бесконечно разнообразный мир, под­лежащий исследованию, открытию и осмыслению. Этот познавательный процесс включает в себя и интуицию, и догадку, и вымысел, и здравый смысл.

Научное знание охватывает в принципе что-то все ясе относи­тельно простое, что можно более или менее строго обобщить, убе­дительно доказать, ввести в рамки законов, причинного объясне­ния, словом, то, что укладывается в принятые в научном сообществе парадигмы. В научном знании реальность облекается в форму от­влеченных понятий и категорий, общих принципов и законов, ко­торые зачастую превращаются в крайне абстрактные формулы ма­тематики и вообще в различного рода формализующие знаки, на­пример химические, в диаграммы, схемы, кривые, графики и т.п. Но жизнь, особенно человеческие судьбы, на много порядков сложнее всех наших научных представлений, где все «разложено по по­лочкам», поэтому у человека извечна и неистребима потребность выхода за пределы строго доказательного знания и погружения в царство таинственного, чувствуемого интуитивно, схватываемого не в строго и гладко «обтесанных» научных понятиях, а в каких-то «размытых», но очень важных символических образах, тончайших ассоциациях, предчувствиях и т.п.

При всем различии житейской смекалки «профанов» и абстракт­ных конструкций «высокой» науки у них есть глубоко общее — идея ориентировки в мире.

Ключом и в житейском, и в научном познании является узна­вание, т.е. узнавание уже известного[11]. Это глубокое замечание С.Л. Франка объясняет принципиальную недостаточность научного познания и в то же время открывает нетривиальный путь «в глубь» самой теории знания.

К научному познанию также тесно примыкает практическое зна­ние. Различие между ними состоит в основном в целевой установке. Если главной фигурой научного познания является ученый, член академического сообщества, то для практического познания — ин­женер или промышленный управляющий. Цель ученого — открытие закономерности, общего принципа, «узнавание» новой идеи. Цель инженера — создание новой вещи (прибора, устройства, компьютер­ной программы, промышленной технологии и т.д.) на основе уже полностью известных, зафиксированных принципов.

Художественное познание обладает определенной спецификой, суть ко­торой — в целостном, а не расчлененном отображении мира и особенно че­ловека в мире. Художественное произведение строится на образе, а не на понятии: здесь мысль облекается в «живые лица» и воспри­нимается в виде зримых событий.

Искусству дано ухватить и выразить такие явления, которые невозможно выразить и понять никакими другими способами. Поэтому чем лучше, совершеннее художественное произведение, тем более невозможным становится его рациональный пересказ. Рациональ­ное переложение картины, стихотворения, книги есть лишь некая проекция или срез этих вещей. Если этой проекцией содержание художественного произведения исчерпывается полностью, то можно утверждать, что оно не отвечает своему назначению. Неус­пешна книга, которая пишется с целью «воплотить» те или иные предвзятые авторские концепции или мнения; ее судьба — остаться более или менее искусной иллюстрацией этих мнений. Наоборот, плодотворен путь «художественного исследования», как его форму­лирует А.И. Солженицын: «Вся иррациональность искусства, его ос­лепительные извивы, непредсказуемые находки, его сотрясающее воздействие на людей — слишком волшебны, чтоб исчерпать их ми­ровоззрением художника, замыслом его или работой его недостой­ных пальцев...» Там, где научному исследованию надо преодолеть перевал, там художественное исследование тоннелем интуиции про­ходит иногда короче и вернее[12].

С точки зрения гносеологии интуитивизма критерий истины, прямо основанный на самоубедительности («прииди и виждь»), ука­зывает на высокое положение художественного познания в иерар­хии типов знания. Другой отличительный момент художественного познания — требование оригинальности, неизбежно присущее твор­честву. Оригинальность художественного произведения обусловле­на фактической уникальностью, неповторимостью как его субъекта, так и объекта. В этом корни противоположности художественного метода научному.

В искусстве допускается художественный вымысел, привнесение от самого художника того, чего именно в таком виде нет, не было и, возможно, не будет в действительности. Мир, творимый вообра­жением, не повторяет действительного мира. Художественное про­изведение имеет дело с условностью: мир искусства — всегда резуль­тат отбора. Художественный вымысел, однако, допустим лишь в отношении единичной формы выражения общего, но не самого обще­го: художественная правда не допускает никакого произвола, субъ­ективизма. Попытка выразить общее вне органического единства с особенным (типичным) и единичным приводит к схематизации и социологизации действительности, а не к созданию художественно­го произведения. Если же художник в своем творчестве сводит все к единичному, слепо следует за наблюдаемыми явлениями, то резуль­татом будет не художественное произведение, а своего рода «фотография»; в этом случае мы говорим об имитаторстве и натурализме.

В науке главное — устранить все единичное, индивидуальное, неповторимое и удержать общее в форме понятий. Наука и искусство лежат в разных плоскостях. Эти виды познания мира черпают свой метод в природе своего специфического содержания. Научное зна­ние держится на общем, на анализе, сличении и сопоставлении. Оно «работает» с множественными, серийными объектами и не знает, как подойти к объекту подлинно уникальному. В этом слабость на­учного подхода. Поэтому при всех успехах научного знания в от­крывающихся в нем глубинах никогда не может быть снят вопрос о его конечной адекватности той единственной Вселенной, которая вечно пребывает перед нами. Образно говоря, никакая самая лучшая астрономия никогда не снимет великой тайны «звездного неба над нами», по крылатому выражению Канта.

П. Флоренский, говоря о путях обретения истины — задаче вся­кого познания, первоначально называет два: интуицию, т.е. непо­средственное восприятие, и дискурсию, т.е. сведение одного сужде­ния к другому, рациональный анализ. Подразумевая различные тео­рии знания, он различает «чувственную интуицию» эмпириков, т.е. непосредственное восприятие объекта органами чувств, «субъектив­ную интуицию», т.е. самовосприятие субъекта, у трансценденталистов и достаточно туманно им характеризуемую «субъективно-объек­тивную интуицию» различных мистиков[13].

Поиски Флоренского в области, если позволено так выразиться, мистической физиологии знаменуют собой стремление выйти за рамки господствующего типа познания, которое в современной философии ощущается как «усохшее» и «скукоживающееся» срав­нительно с познанием, доступным людям прошлого. Современное господство научного типа познания ощущается как регресс.

Соотношение знания и веры

Сначала уточним, что понимается под верой. По Канту, существуют три вида веры. Прагматическая вера человека в свою правоту в том или ином единичном случае; цена такой вере — «один дукат»[14]. Вера в общие положения — доктринальная. Например, вера в то, что на всех планетах Солнечной системы нет жизни. Эта вера содержит в себе все же что-то нетвердое. Она может быть доступна опровер­жению. Наконец, есть моральная вера, где вопрос об истинности суж­дений не встает вовсе. «Эту веру ничто не может поколебать, так как были бы ниспровергнуты сами мои нравственные принципы, от которых я не могу отказаться, не став в собственных глазах до­стойным презрения»[15]. Верить в Бога, по Канту, означает не размыш­лять о его бытии, а просто быть добрым. Учитывая, что Кант ото­ждествлял мораль с религией («нравственный закон внутри нас»), мы должны понимать расширительно третий вид веры — как рели­гиозную веру вообще. Только она из всех видов веры имеет ценность для теории познания. (Не стоит и говорить, что вера «на один дукат», как и доктринальная уверенность ученого филистера, цен­ности и для самого знания, и для теории знания не представляют. Они не выдерживают диалектики и обречены на разрушение.) Вду­маемся в мысль Канта. Истинность религиозного знания основана не на внешнем критерии. Она имеет онтологическое основание в самом существовании человека. Хотя Кант формулирует это в пси­хологических понятиях («не могу отказаться, не став в собственных глазах достойным презрения»), эта мысль глубже и нуждается в очистке от психологизма. Религиозная вера — это внутренне присущая человеку связь с сущей Истиной (от лат. religare — связывать), которая конституирует собственное Я; при разрушении этой связи с абсолютным Я гибнет.

Субъект и объект познания

Познание предполагает раздвоенность мира на объект и субъект. Какие бы вопросы ни решал человек в своей жизни, теоретические или практические, материальные или духовные, личные или обще­ственные, он, по словам И.А. Ильина, обязан всегда считаться с ре­альностью, с данными ему объективными обстоятельствами и зако­нами. Правда, он может и не считаться с ними, но этим он обеспе­чивает себе рано или поздно жизненную неудачу, а может быть, и целый поток страданий и бед[16]. Так что для сознания характерно постоянное выхождение за пределы самого себя: оно постоянно ищет объект, и без этого ему жизнь не в жизнь.

Мир существует для нас лишь в аспекте его данности познающему субъекту. Понятия «субъект» и «объект» соотносительны. Говоря «субъект», мы задаемся вопросом: субъект чего — познания? дейст­вия? оценки? Говоря «объект», мы также спрашиваем себя: объект чего — познания? оценки? действия?

В конечном счете высший производитель знания и мудрости — все человечество. В его историческом развитии выделяются менее крупные общности, в качестве которых выступают, например, от­дельные народы. В обществе исторически выделяются группы ин­дивидов, специальным назначением и занятием которых является производство знаний, имеющих особую жизненную ценность. Тако­вы, в частности, научные знания, субъектом которых выступает со­общество ученых. В этом сообществе выделяются отдельные инди­виды, способности, талант и гений которых обусловливают их особо высокие познавательные достижения. Имена этих людей история сохраняет как обозначение выдающихся вех в эволюции научных идей.

Фрагмент бытия, оказавшийся в фокусе ищущей мысли, состав­ляет объект познания, становится в определенном смысле «собст­венностью» субъекта, вступив с ним в субъектно-объектное отноше­ние. Следовательно, есть реальность сама по себе, вне ее отношения к сознанию субъекта, а есть реальность, вступившая в это отноше­ние. Она как бы стала «вопрошающей», говорящей субъекту: «Ответь мне — что я такое? Познай меня!» Словом, объект в его отношении к субъекту — это уже не просто реальность, а в той или иной мере познанная реальность, т.е. такая, которая стала фактом сознания.

В современной гносеологии принято различать объект и пред­мет познания. Под объектом познания имеют в виду реальные фрагменты бытия, подвергающиеся исследованию. Предмет познания — это конкретные аспекты, на которые направлено острие ищущей мысли. Так, человек является объектом изучения многих наук — биологии, медицины, психологии, социологии, философии и др. Однако каждая из них «видит» человека под своим углом зрения: например, психология исследует психику, душевный мир человека, его поведение, меди­цина — его недуги и способы их лечения и т.д. Следовательно, в предмет исследования как бы входит актуальная установка иссле­дователя, т.е. он формируется под углом зрения исследовательской задачи.

Известно, что человек является творцом, субъектом истории, сам создает необходимые условия и предпосылки своего исторического существования. Следовательно, объект социально-исторического познания не только познается, но и создается людьми: прежде чем стать объектом, он должен быть ими предварительно создан, сфор­мирован. В социальном познании человек имеет дело, таким обра­зом, с результатами собственной деятельности, а значит, и с самим собой как практически действующим существом. Будучи субъектом познания, он оказывается вместе с тем и его объектом. В этом смыс­ле социальное познание есть общественное самосознание человека, в ходе которого он открывает для себя и исследует свою собственную исторически создаваемую общественную сущность.

Познание, практика, опыт

Человек живет в окружении мира, в атмосфере духовной культуры. Сам он — активно действующее существо. Бесконечными нитями материального и духовного свойства человек связан с природой и событиями общественной жизни, находясь с ними в постоянном взаимодействии. Вне этого взаимодействия жизнь невозможна. Мы взаимодействуем с миром прежде всего через наши потребности, на­чиная от физиологических и кончая самыми утонченными — духов­но-душевными. Мы нуждаемся в мире и практически преобразуем его не только для постижения тайн. Мы постигаем его тайны для удовлетворения наших материальных и духовных потребностей. В этом состоит исторический смысл возникновения познания и наук. Астрономию и часы вызвала к жизни потребность мореплава­ния; потребности земледелия породили геометрию; география возникла в связи с описанием Земли, механика — со строительным ис­кусством, а медицину вызвала к жизни потребность освободить людей от недугов или хотя бы облегчить их страдания. С развитием общества потребности все расширялись и обогащались, вызывая к жизни все новые и новые средства и пути познания: человечество не может успокоиться на достигнутом.

Практика — это чувственно-предметная деятельность людей, их воздей­ствие на тот или иной объект с целью его преобразования для удовлетво­рения своих потребностей. По отношению к познанию практика вы­полняет троякую роль. В о - п е р в ы х, она является источником познания, его движущей силой, дает познанию необходимый факти­ческий материал, подлежащий обобщению и теоретической обра­ботке. Тем самым практика питает познание, как почва дерево, не дает ему отрываться от реальной жизни. В о-в т о р ы х, практика является сферой приложения знаний. И в этом смысле она — цель познания. В-т р е т ь и х, практика служит критерием, мерилом проверки истинности результатов познания. Только те результаты по­знания, которые прошли через очистительный огонь практики, могут претендовать на объективное значение, на независимость от произвола и заблуждений.

Само собой разумеется, что человек постигает действительность не в одиночку: когда говорят, что познание истины основано на опыте, то имеют в виду наследственную информацию, шлейф которой тянется в глубины прошлого, собирательный и накопляющийся опыт веков. Опыт индивидуального существа, безусловно изолиро­ванного, если бы даже оно могло существовать, был бы, очевидно, совершенно недостаточен для постижения истины.

Каждая область научного знания, раскрывая соответствующие закономерности, объясняя определенное явление, участвует в созда­нии единой картины мира, в формировании мировоззрения. Наука, как заметил Э. Шредингер, должна ответить и на вопрос, кто мы и для чего явились в мир. Это имеет немалый и метафизический, и практический смысл.

Практика не только выделяет и указывает те явления, изучение которых необходимо, но и изменяет окружающие предметы, выяв­ляет такие их стороны, которые до этого не были известны человеку и поэтому не могли быть предметом изучения. Не только земные, но и небесные тела, в которых мы ничего не изменяем, предстали перед нашим сознанием и познаются в меру вовлечения их в нашу жизнь.

Вслед за познанием сил природы и общества рано или поздно происходит практическое овладение этими силами.

Не только науки о природе, но и науки об обществе имеют своей основой практику.

Идеальные побудительные силы познания

Наука походит на айсберг: видимая его часть всегда меньше той, что скрыта под водой.

В научных исследованиях существуют как бы разные уровни. Нижние уровни отвечают ближайшим и непосредственным нуждам практики, т.е. решают как бы тактические задачи сегодняшнего дня, верхние рассчитаны на более или менее отдаленную перспективу, нацелены на решение стратегических задач, на раскрытие возмож­ностей практики будущего и внесение коренных изменений в суще­ствующую практику.

Научная теория после создания ее логической основы приобре­тает способность к саморазвитию и воспроизведению таких свойств и отношений вещей, которые еще не доступны практике и чувствен­ному познанию и появятся лишь в будущем. Развитие науки в каждый данный период зависит от унаследованного от прошлых поколений мыслительного материала, от уже поставленных теоретических задач. Относительная самостоятельность в развитии науки заключа­ется и в вытекающей из нужд самого познания необходимости сис­тематизации знаний, во взаимодействии различных разделов дан­ной науки и различных наук между собой, во взаимовлиянии всех форм духовной деятельности людей, в свободном обмене мнениями. Поэтому бывает и так, что новая потребность возникает именно под влиянием того или иного открытия или изобретения. Но часто бы­вает и наоборот: при всей остроте практической нужды общества в науке не оказывается необходимых для ее удовлетворения знаний и потребность остается неудовлетворенной. На каждом данном уровне развития общества практика вынуждена довольствоваться данным уровнем развития теории, как бы ни была бедна последняя.

Что есть истина

Стремление к истине и красоте как высшему благу есть, согласно Платону, исступленность, восторженность, влюбленность. Надо лю­бить истину так, говорил Л.Н. Толстой, чтобы всякую минуту быть готовым, узнав высшую истину, отречься от всего того, что прежде считал истиной.

Величайшие умы человечества всегда видели в истине ее высо­кий нравственно-эстетический смысл. Когда, например, Ф.М. До­стоевский утверждал, что красота спасет мир, то он, конечно же, был далек от каких бы то ни было религиозно-мистических моти­вов, но говорил именно об этом высоком смысле истины, отрицая ее сугубо утилитарный, прагматический смысл. Действительная ис­тина не может быть ущербной: простая ее лишь прагматическая полезность не может служить нравственному возвышению челове­чества.

Обычно истину определяют как соответствие знания объекту. Истина — это адекватная информация об объекте, получаемая посредст­вом его чувственного или интеллектуального постижения либо сообщения о нем и характеризуемая с точки зрения ее достоверности. Таким об­разом, истина существует не как объективная, а как субъективная, духовная реальность в ее информационном и ценностном аспектах. Ценность знания определяется мерой его истинности. Другими сло­вами, истина есть свойство знания, а не самого объекта познания.

Истину определяют как адекватное отражение объекта познаю­щим субъектом, воспроизводящее реальность такой, какова она есть сама по себе, вне и независимо от сознания. Это объективное со­держание чувственного, эмпирического опыта, а также понятий, суждений, теорий, учений и, наконец, всей целостной картины мира в динамике ее развития. То, что истина есть адекватное отражение реальности в динамике ее развития, придает ей особую ценность как базе прогностического измерения. Истинные знания дают людям возможность разумно организовывать свои практические действия в настоящем и предвидеть грядущее. Если бы познание не было с самого своего возникновения более или менее истинным отражением действительности, то человек не мог бы не только ра­зумно преобразовывать окружающий мир, но и приспособиться к нему. Сам факт существования человека, история науки и практики подтверждают справедливость этого положения. Итак, истина «не сидит в вещах» и лишь отчасти (субъективная истина) создается нами; истина есть характеристика меры адекватности знания, постижения сути объекта субъектом.

Опыт показывает, что человечество редко достигает истины иначе, как через крайности и заблуждения.

Заблуждение — это содержание сознания, не соответствующее реальнос­ти, но принимаемое за истинное. История познавательной деятельности Человечества показывает, что и заблуждения отражают — правда, односторонне — объективную действительность, имеют реальный источник, «земное» основание. Нет и в принципе быть не может заблуждения, решительно ничего не отражающего — пусть и очень опосредованно или даже предельно извращенно.

Заблуждения обусловлены и относительной свободой выбора путей познания, сложностью решаемых проблем, стремлением к ре­ализации замыслов в ситуации неполной информации. Тут уместно напомнить слова И.В. Гете: «Кто ищет, вынужден блуждать». В на­учном познании заблуждения выступают как ложные теории, лож­ность которых выявляется ходом дальнейшего развития науки. Так было, например, с геоцентрической теорией Птолемея или с нью­тоновской трактовкой пространства и времени.

Итак, заблуждения имеют и гносеологические, и психологичес­кие, и социальные основания. Но их следует отличать от лжи как нравственно-психологического феномена. Чтобы глубже оценить истину и судить о ней, необходимо знать и о заблуждении, и о лжи. Ложь — это искажение действительного состояния дел, имеющее целью ввес­ти кого-либо в обман. Ложью может быть как измышление о том, чего не было, так и сознательное сокрытие того, что было.

Научное познание по самой своей сути невозможно без столкно­вения различных, порой противоположных воззрений, борьбы убеждений, мнений, дискуссий, так же как невозможно и без заблуж­дений, ошибок. Проблема ошибок занимает далеко не последнее место в науке.

Однако нет оснований для пессимистического воззрения на по­знание как на сплошное блуждание в потемках вымыслов. До тех пор пока человек стремится все вперед и вперед, говорил И.В. Гете, он блуждает. Заблуждения в науке постепенно преодолеваются, а истина пробивает себе дорогу к свету.

Обыденное сознание, мысля истину как прочно достигнутый ре­зультат познания, обычно оперирует такими безусловными истина­ми, как отчеканенной монетой, «которая может быть дана в готовом виде и в таком же виде спрятана в карман»[17]. Но система научных знаний, да и житейский опыт — не склад исчерпывающей инфор­мации о бытии, а бесконечный процесс, как бы движение по лест­нице, восходящей от низших ступеней ограниченного, приблизи­тельного ко все более всеобъемлющему и глубокому постижению сути вещей. В то же время постижение истины отнюдь не только движущийся без остановки процесс, а единство процесса и резуль­тата.

Каждая ступень научного познания ограничена уровнем развития науки, историческими уровнями жизни общества, уровнем практи­ки, а также познавательными способностями данного ученого, раз­витие которых обусловлено и конкретно-историческими обстоя­тельствами, и в определенной степени природными факторами. На­учные знания, в том числе и самые достоверные, точные, носят относительный характер. Относительность знаний заключается в неполноте и вероятностном характере. Истина относительна, ибо она отражает объект не полностью, не целиком, не исчерпывающа образом, а в известных пределах, условиях, отношениях, которые постоянно изменяются и развиваются. Относительная истина есть ограниченно верное знание о чем-либо.

Каждая последующая теория по сравнению с предшествующей является более полным и глубоким знанием. Все рациональное со­держание прежней теории входит в состав новой. Отметается нау­кой лишь претензия, будто она являлась исчерпывающей. Прежняя теория истолковывается в составе новой теории как относительная истина и тем самым как частный случай более полной и точной теории.

Говоря об относительном характере истины, не следует забывать, что имеются в виду истины в сфере научного знания, но отнюдь не знание абсолютно достоверных фактов, вроде того, что сегодня Рос­сия — не монархия. Именно наличие абсолютно достоверных и по­тому абсолютно истинных фактов чрезвычайно важно в практичес­кой деятельности людей, особенно в тех областях деятельности, в которых решаются человеческие судьбы.

Абсолютность истины прежде всего наблюдается в прошлом. В настоящем, а тем более в будущем, абсолютность истины есть про­дукт большей или меньшей доли абстрагирования или допустимос­ти — достаточно вспомнить классическую механику Ньютона или. Евклидову геометрию. Признание истины абсолютной допустимо и правомерно по этическим и практическим соображениям, а также в зависимости от степени развития знания. Вероятностные явления (и соответствующие законы) общественных наук относительны по определению.

Термин «абсолютное» применяется и к любой относительной ис­тине: поскольку она объективна, то в качестве момента содержит нечто абсолютное. В совокупном знании человечества удельный вес абсолютного постоянно возрастает. Развитие любой истины есть на­ращивание моментов абсолютного.

Итак, наука располагает не только абсолютными истинами, но в еще большей мере — истинами относительными, хотя абсолютное всегда частично реализовано в наших актуальных знаниях. Неразум­но увлекаться утверждением абсолютных истин. Необходимо по­мнить о безмерности еще непознанного, об относительности нашего знания.