Средства речевой выразительности

Риторическое усиление речи, например путем использования тропов и фигур, один из важнейших стилистических приемов и в то же время средство повышения эстетического уровня текста.

В книге «Русский язык на газетной полосе» В. Г. Костомаров выделил основную черту языка газеты: стремление к стандартизованности и одновременно к экспрессивности. Широкие возможнос­ти для реализации этой тенденции представляют фигуры речи – отступления от нейтральрого способа изложения с целью эмоци­онального и эстетического воздействия. Стандартизованность обеспечивается вопроизводимостью фигур: в их основе лежат опреде­ленные схемы, которые в речи могут наполняться каждый раз но­выми словами. Эти схемы закреплены многовековой культурной де­ятельностью человечества и обеспечивают «классичность», отточен­ность формы. Экспрессия возникает либо в результате ментальных операций сближения-противопоставления, либо вследствие разру­шения привычных речевых формул и стереотипов, либо благодаря умелым изменениям речевой тактики. В газете встречаются прак­тически все фигуры речи, однако значительно преобладают четыре группы: вопросы различных типов, повторы, создаваемые средст­вами разных языковых уровней, аппликации и структурно-графи­ческие выделения.

С первых же строк статьи читатель часто встречается с таки­ми разновидностями вопросов, как дубитация и объективизация. Дубитация – это ряд вопросов к воображаемому собеседнику, служащих для постановки проблемы и обоснования формы рас­суждения, например: «Все чаще в средствах массовой информации публикуются социологические данные о популярности претенден­тов на высокую должность и прогнозы о вероятном победителе. Но насколько надежны эти данные? Можно ли им доверять? Или это только средство формирования общественного мнения, своеобраз­ный способ пропаганды желанного кандидата? Эти вопросы носят как политический, так и научный характер» (П. 1996).

Выдающийся мыслитель современности Хинтикка замечал, что умение ставить вопросы природе отличает гениального ученого от посредственного. То нее можно сказать о журналисте в отношении общества. Первый раздел античной риторики включает в себя проблему выделения спорного пункта. Поскольку одну и ту же проблему можно рассматривать под разными углами зрения, от того, насколько правильно поставит вопрос адвокат, иногда зависит жизнь подсудимого. По сформулированным в начале статьи вопросам чи­татель судит о проницательности журналиста, о сходствах враз­личиях между собственной и авторской точками зрения, об акту­альности темы и о том, представляет ли она интерес. Дубитация – это и своего рода план дальнейшего изложения, и способ устано­вить контакт с читателем. Вопрос всегда обращен к собеседнику и требует от него ответной реакции. Таким образом, высвечивание тех или иных граней проблемы происходит как бы на глазах у чи­тателя и при его участии. От этого убедительность вывода возрас­тает (если принял исходный тезис и не обнаружил нарушений ло­гики в рассуждениях, то вывод безусловно верен). Дубитация явля­ется важным композиционным приемом: она выполняет роль зачи­на, который может находиться как перед, так и после краткого изложения сути дела. Благодаря своим интонационным особеннос­тям дубитация формирует очень динамичное вступление.

Объективизация – это вопрос, на который автор отвечает сам, например: «Какие претензии предъявляются к переселенцам? Утверж­дают, что они опустошают пенсионную кассу и поглощают основные средства, выделяемые на пособия по безработице» (Изв. 1996).

Объективизация – это языковое средство, служащее для высвечивания отдельных сторон основного вопроса по мере раз­вертывания текста. Фигуры этого типа располагаются, главным образом в начале абзацев. Наряду с метатекстом они создают кар­кас рассуждения, причем не только фиксируют поворотные пунк­ты мысли, но и продвигают рассуждение вперед. Смена утверди­тельной интонации на вопросительную позволяет оживить внима­ние читателя, восстановить ослабший контакт с ним, внести разно­образие в авторский монолог, создав иллюзию диалога.

Объективизация – это отголосок сократического диалога – распространенного в эпоху античности способа установления исти­ны путем предложения вопросов мнимому собеседнику, обычно об­разованному современнику. На поставленные вопросы философ от­вечал сам, но с учетом точки зрения мнимого собеседника. Только диалог, как полагали древние, мог привести к постижению абсо­лютной истины. В последующих научных трактатах этот метод выродился в современную объективизацию, которая, надо признать, в отличие от дубитации или риторического вопроса не содержит элементов нарочитости и театральности.

Аналогом и одновременно противоположностью объективиза­ции является обсуждение. Это постановка вопроса с целью обсу­дить уже; принятое авторитетными лицами решение или обнаро­дованный вывод, например: «Людям, реально смотрящим на вещи, давно предложено позаботиться о себе самим. Какие маневры мо­жет предпринять обычный москвич?» (МК. 1996).

По структуре обсуждение является зеркальной противополож­ностью объективизации: сначала – утверждение, затем – вопрос. Эта фигура замедляет рассуждение, как бы отбрасывает участни­ков коммуникации назад, но она и учит сомневаться, перепрове­рять выводы авторитетных лиц. Решенная проблема на глазах у читателя вновь превращается в проблему, что наводит на мысль о непродуманности принятого решения и не может не подрывать ав­торитета тех, кто его вынес.

Риторический вопрос – это экспрессивное утверждение или отрицание, например: «Станет ли связываться со Сбербанком че­ловек, чьи сбережения в нем погорели?» (МК. 1996) = «Не станет связываться…».

Риторический вопрос интонационно и структурно выделяется на фоне повествовательных предложений, что вносит в речь элемент неожиданности и тем самым усиливает ее выразительность. Некото­рая театральность этого приема повышает стилистический статус текста, поднимает его над обыденной речью. Риторический вопрос нередко служит эффектным завершением статьи, например: «Но­вые граждане к трудным условиям приспосабливаются лучше: в России научились. Чем это плохо для Германии?» (Изв. 1996).

Открытый вопрос провоцирует читателя на ответ – в виде письма в редакцию или публичного выражения своего, а точнее, подготовленного газетой мнения. Высокая эмотивность вопроса вы­зывает столь же эмоциональную ответную реакцию.

Речевыми средствами поддержания контакта с читателем служат также коммуникация, парантеза, ритори­ческое восклицание, умолчание. Коммуникация – это мнимая передача трудной проблемы на рассмотрение слушающему, например: «Ведь сама схема безумно удобна и выгодна. Смот­рите сами. Чтобы получить кредит, надо будет накопить 30 процен­тов стоимости квартиры» (МК. 1996).

Опознавательным знаком этой фигуры речи в газете служит формула «судите сами» или ее, аналоги: «смотрите сами», «вот и решайте» и т. п. Коммуникация бывает двух видов: один, подобно обсуждению, приглашает читателя к вдумчивому ^анализу уже сде­ланного автором вывода, журналист как бы переводит растерянно­го читателя за руку через дорогу с двусторонним движением; дру­гой останавливает рассуждение перед напрашивающимся выводом и выталкивает обученного правилам движения читателя на дорогу общественной мысли, как в следующем примере: «В немецком горо­де Фрайбурге на 170 тысяч жителей 40 действующих храмов – и они еще плачутся на упадок религиозности; а в Новгороде на 220 ты­сяч человек – всего два храма!.. Вот и считайте!..» (Слово. 1993.)

Независимо от частных особенностей коммуникация повыша­ет убедительность рассуждений, поскольку читатель в них участ­вует сам.

Парантеза – самостоятельное, интонационно и графически выделенное высказывание, вставленное в основной текст и имеющее значение добавочного сообщения, разъяснения или авторской оценки, например: «В США от сальмонеллы (это вам не кури­ная слепота!) ежегодно умирает 4000 человек и болеют около 5 мил­лионов» (Изв. 1996).

Эта стилистическая фигура внутренне противоречива, поскольку, с одной стороны, разрушает барьер между автором и читате­лем, создает ощущение взаимного доверия и понимания, порожда­ет иллюзию перехода от подготовленной речи к неподготовленной, живой, с другой стороны, как всякий «прием», она вносит некото­рый элемент нарочитости. Не случайно парантеза нередко служит средством иронического, отстраненного изложения.

Риторическим восклицанием, по классическому определению, называется показное выражение эмоций. В письменном тексте эта псевдоэмоция оформляется графически (восклицательным знаком) и структурно: «С каждой разборкой подобного типа людям все вид­нее одно – как же в таком окружении тяжело спикеру!» (НГ. 1993). Восклицательный знак в таких высказываниях – это способ при­влечь внимание читателя и побудить его разделить авторское него­дование, изумление, восхищение.

Умолчание – указание в письменном тексте графическими средствами (многоточием) на невысказанность части мысли: «Хоте­ли как лучше, а получилось… как всегда» (МК. 1993). Многоточие – это заговорщическое подмигивание автора читателю, намек на из­вестные обоим факты или обоюдно разделяемые точки зрения.

Вторая группа фигур, занимающих важное место в языке га­зеты, – это повторы разных типов. Известная мудрость гласит: «Что скажут трижды, тому верит народ». Повторяющиеся сегменты фиксируются памятью и влияют на формирование отно­шения к соответствующей проблеме. Повторы могут создаваться средствами любого языкового уровня. На лексическом уровне это может быть буквальный повтор слов: «Поэт в Чечне – он больше, чем поэт» (Т. 1996); или столкновение в одной фразе паронимов – парономазия: «Артур – начинающий бизнесмен и, возможно, в жизни руководствуется не столько классовыми соображениями, сколько кассовыми» (Изв. 1996). К лексическим повторам относится и повтор, затрагивающий глубинную семантику, так называемый эпанодос – повтор с отрицанием, которое может быть выражено морфемой или служебным словом: «Выбор в отсутствии выбора» (МН. 1996); «И жертвы их беззакония стали жертвами закона» (МН. 1996).

На морфологическом уровне это полиптотон – повтор слова в разных падежных формах: «А какое еще может быть настроение у лидера КПРФ, когда он выступает во Дворце имени Ленина, на­ходящемся на площади имени Ленина, где стоит памятник Лени­ну?» (Изв. 1996).

На синтаксическом уровне повтор может затрагивать струк­туру предложения (ср. рассмотренные выше серии вопросов).

Повтор – это важнейший стилеобразующий компонент газе­ты, выходящий далеко за рамки фигур речи, затрагивающий макроструктуру текста, как, например, повтор информации в заголов­ке, в водке и непосредственно в тексте статьи. Здесь же следует упомянуть и повторные обращения к теме в условиях газетной кампании. Столь значительное место, занимаемое повтором в газете, объ­ясняется его способностью не только оказывать эмоциональное воз­действие, но и производить изменения в системе «мнения – ценнос­ти – нормы».

Третье место по частоте употребления в тексте занимает апп­ликация – вкрапление общеизвестных выражений (фразеологи­ческих оборотов, пословиц, поговорок, газетных штампов, сложных терминов и т. п.), как правило, в несколько измененном виде, на­пример: «Требовали дать Горбачеву десять лет без права переписки с Маргарет Тэтчер» (Изв. 1996); «Тут уж, как говорится, из «Ин­тернационала», слова не выкинешь» (Изв. 1996); «Кому еще неясно, что в случае успеха на выборах президента России Геннадию Зю­ганову придется работать в плотных слоях товарищеской атмосфе­ры?» (Изв. 1996).

Аппликация совмещает в себе два, вида речевого поведения – механическое, представляющее собой воспроизводство готовых речевых штампов (ср. (в билетной кассе): «Два до Москвы», (в магазине) «Два молока»), и творческое, «не боящееся» экспериментировать с языком. Использованием аппликации до­стигается сразу несколько целей: создается иллюзия живого обще­ния, автор демонстрирует свое остроумие, оживляется «стершийся» от многократного употребления устойчивого выражения образ, текст украшается еще одной фигурой. Однако журналист должен следить, чтобы в погоне за выразительностью не возникало двусмысленности и стилистических недочетов вроде: «Поэтому не стоит возмущаться, господа-джентльмены; когда русские яйца – в кои веки – осмели­ваются учить американских куриц инспекции» (Изв. 1996).

Аппликация не только отражает массовое сознание, но и участвует в его формировании, поэтому фамильярные фразы типа: «Сколь­ко стоит «договор на четверых» (МК. 1996); «Они то на троих делили нашу Державу, то сейчас хотят на троих собрать» (3. 1996) – выдают недостаток вкуса и здравого смысла у автора.

Наконец, структурно-графические выделения. К ним относят­ся сегментация, парцелляция и эпифраз. С помощью этих фигур внимание читателя обращается на один из компонентов высказывания, который в общем потоке речи мог бы остаться незамеченным.

Сегментация – это вынесение важного для автора компо­нента высказывания в начало фразы и превращение его в само­стоятельное назывное предложение (так называемый именитель­ный представления), а затем дублирование его местоимением в оставшейся части фразы, например: «Обмен купюр: неужели все напрасно?» (МК. 1993).

Парцелляция – в письменном тексте отделение точкой одно­го или нескольких последних слов высказывания для привлечения к ним внимания читателя и придания им нового звучания, например: «Процесс пошел. Вспять?» (КП. 1993).

Эпифраз, или присоединение, – добавочное, уточняющее предложение или словосочетание, присоединяемое к уже закон­ченному предложению, например: «Кто мог бы подумать, что во­прос об этом поставят боннские политики, да еще социал-демокра­ты?» (Изв. 1996).

Из трех фигур только эпифраз дает приращение информации, а остальные просто предоставляют журналисту возможность рас­ставить логические акценты.

Особую роль в любом выразительном тексте играют сравнения. В прессе они обычно оформляются как структурно и графически выделенные сравнительные обороты (предложения) или вводятся лексемами «наподобие», «похож», «напоминает», напри­мер: «В древние времена на Руси относились к бороде так же фа­натично, как большевики к партбилету» (КП. 1996); «Но она мало похожа на систему в строгом смысле слова. Скорее – на некую суспензию, без жесткой внутренней связи элементов» (МН. 1996).

Еще античными логиками было строжайше запрещено исполь­зовать сравнения и метафоры для доказательства. Считалось, что они искажают мысль, ибо выдают за тождественные те предметы, которые лишь подобны. Поэтому и кажутся в газете неуместными фразы типа: «Вместе с землей, как крепостных «на вывоз», он раз­дал в плен инородцам тридцать миллионов цветущего русского населения» (3. 1996).

Все фигуры речи благодаря их формульной отточенности и завершенности прекрасно подходят для газетных заголовков, поэ­тому содержащие их фразы нередко оказываются графически вы­деленными, с них начинает читатель знакомство с газетой, их замечает раньше других речевых приемов.

Троп – это любая языковая единица, имеющая смещенное значение, т. е. второй план, просвечивающий за буквальным зна­чением. Взаимодействие и взаимообогащение двух смыслов явля­ется источником выразительности.

Самое важное место среди тропов занимает метафора – пере­нос имени с одной реалии на другую на основании замеченного между ними сходства. Способность создавать метафоры – фунда­ментальное свойство человеческого сознания, поскольку человек познает мир, сопоставляя новое с уже известным, открывая в них общее и объединяя общим именем. С метафорой связаны многие операции по обработке знаний – их усвоение, преобразование, хра­нение и передача.

Кроме того, метафора служит одним из способов выражения оценки, а нередко приобретает статус аргумента в споре с оппонен­тами или при их обличении (по определению Н. Д. Арутюновой, «Метафора – это приговор без суда»).

Негативная оценка при использовании метафоры формирует­ся за счет тех неблагоприятных для объекта метафоризации ас­социаций, которые сопровождают восприятие созданного автором образа: «С другой стороны, надо признать, что в общественном смыс­ле деятельность «Правды», и «СР», и «Завтра» не совсем бесполез­на: она канализирует накопившиеся в стране эмоциональные не­чистоты. Конечно же, такая односторонность сантехнического сер­виса возможна до определенной поры. Использование этой системы для подачи питьевой воды и позитивных идей не подходит» (Богомолов Ю. Печатный голос оппозиции: признаки мутации // МН. 1996. 25 авг. – 1 сент. № 34).

Образы, в которых осмысливается мир, как правило, стабиль­ны и универсальны внутри одной культуры, что дало возможность американским исследователям Дж. Лакоффу и М. Джонсону выде­лить их и описать. Это образы вместилища, канала, машины, развития растения или человека, некоторых форм человеческой деятельности, такой простейшей, как двигательная (например, мор­гать, хлопать, скакать), или более сложных (строить, выращи­вать, воевать). Политика как неуловимое соединение умственной, речевой и социальной деятельности человека осмысляется в тех же базовых образах: машины и механизмов («ритм колебаний полити­ческого маятника», «предвыборная машина», «нейтронные ускори­тели реформ»), дороги как частного случая метафоры «канала» и связанных с ней средств передвижения («президентская гонка»,, «обочина жизни»), растения («ростки демократии», «корни национального конфликта»), войны («план торпедировался», «взрыв не­довольства», «экономическая блокада»), более честной борьбы – спортивной («политический Олимп», «вступил в игру его главный соперник»). Наконец, особую роль в осмыслении политики как не­искренней деятельности играет метафора театра или цирка («по­литическая арена», «политический фарс», «политический сценарий», «закулисные маневры»). Ломка общественной и экономической жизни часто приводит к изменению характера базового образа. Так, «броненосец брежневской экономики» сменяется «клячей россий­ской экономики». Несмотря на то что образ от многократного упот­ребления метафоры стирается, связанная с ним положительная или отрицательная оценка сохраняется, поэтому для одних и тех же явлений газеты разных направлений выбирают разные базовые об­разы, например, распад СССР демократическая пресса называет «де­лением счетов в коммунальной квартире», а коммунистическая – «метастазами суверенитетов». Доля тех или иных базовых образов в осмыслении политической ситуации в стране в разные эпохи может меняться. Так, при тоталитарных режимах возрастает роль военной метафоры, и этот факт не только отражает протекающие в обществе процессы, но и побуждает человека к деятельности в русле избран­ной метафорики. Как утверждают Дж. Лакофф и М. Джонсон, всей нашей деятельностью управляют нами же созданные метафоры. Поэтому журналист должен относиться к выбору метафорического обо­значения так же, как шахматист относится к выбору хода.

Для общества, которое находится в стадии реформирования, сопровождающегося кризисными явлениями, типична метафора «бо­лезненного состояния» или «медицинская метафора», получившая широкое распространение на страницах современной российской прессы: «паралич (импотенция) власти», «метастазы насилия», «ви­рус необольшевизма» и др. В некоторых случаях развернутые ме­тафоры этого типа лежат в основе организации целых текстов: «Итак, мы <…> мягко говоря, доходим. Болячек накопилось столько, что удивительно, как еще дышим. Тут вам и гиперинфляционный криз, и энергетическая кома, и раковая опухоль коррупции, и эпидемия преступности. Не говоря уж о националистических психозах, не­держании власти и истощении центральной нервной системы уп­равления» (Хургин А. Необратимый процесс лечения // МН. 1994. 20–27 марта).

Метафора может быть не только средством познания мира, но и украшением в речи. Даже стертые метафоры иногда осознаются журналистами как чересчур образные для газетного стиля. В этом случае в качестве, «извинения» за неуместное употребление эстетикогенного слова авторы используют кавычки, например: «Добавим к этому все рыбное многообразие морских «огородов», которые грабили браконьеры» (Изв. 1996); «Но чтобы стать действительно демократической оппозицией, «Яблоко» должно решительно спус­титься с элитарно-политических «высот» в социальные «долины»…» (МН. 1996); «Полуостров оказался прочно привязанным к украин­ской «колеснице» (П. 1996).

Неверное понимание демократии как ослабления контроля, в том числе и за формой выражения мысли, привело к распростране­нию в языке газеты физиологической метафоры типа «импотенция силового фактора» (З. 1996). Грубая и бранная лексика намного экс­прессивнее разговорной и даже жаргонной, так что физиологичес­кая метафора прежде всего отражает накал страстей в обществе, однако журналистам не следует забывать, что соблюдение этичес­ких норм является важным принципом в любой цивилизованной стране.

К распространенным стилистическим ошибкам относится на­рушение семантической сочетаемости между метафорической но­минацией и связанными с нею словами. Необходимо, чтобы в слово­сочетании устанавливалась связь не только с переносным, но и с буквальным значением слова. Некорректны высказывания типа: «Ельцин выступил со своей предвыборной платформой» (МК. 1996), поскольку в буквальном значении слово «платформа» не сочетает­ся со словом «выступать». Оживление стертых метафор, дающее интересные результаты в художественной литературе (например, у Маяковского банальное «время течет» трансформируется в «Вол­гу времени»), в газете не всегда оказывается уместным, особенно если название природного явления привлекается для обозначения сугубо бытовых ситуаций, как, например, возникшее из метафоры «лед тронулся» высказывание: «На замерзшей реке жилищных про­блем начался ледоход» (МК. 1996). В этом случае вместо ожидаемого эффекта – поэтизации жилищных проблем – происходит обрат­ное – депоэтизация ледохода. В отличие от поэта журналисту не нужно совершать переворотов в метафорике, однако это не означает снижения требовательности к языку.

Широко распространен в языке газеты каламбур, или игра слов, – остроумное высказывание, основанное на одновременной реализации в слове (словосочетании) прямого и переносного зна­чений или на совпадении звучания слов (словосочетаний) с раз­ными значениями, например: «Коммунистам в Татарстане ничего не светит, даже полумесяц» (Изв. 1996).

Вовлекая читателя в игру, журналист будит в нем интерес к своей речевой деятельности, проявляет себя как языковая личность и делает заявку на лидерство. Как и в любой другой ситуации, лидер может быть положительным или отрицательным героем. Употребляя грубые и откровенно пошлые каламбуры типа: «Отны­не мы сможем вступить со всем миром прямо на улице в открытую связь. Телефонную, конечно» (МК. 1996), журналист явно наруша­ет нормы общения.

Еще один близкий метафоре троп – персонификация. Это перенесение на неживой предмет функций живого лица. Одним, из признаков дегуманизации современного общества является вы­ворачивание этого тропа и создание антиперсонификации. Люди получают статус вещей, в результате чего появляются такие стро­ки: «Город-герой встретил товарища Зюганова хлебом и солью и девушками в национальном смоленском убранстве» (МК. 1996). От­страненное, ироническое отношение к жизни в этом случае пере­растает в откровенный цинизм.

Из устной публичной речи в язык газеты проникает аллегория – такой способ повествования, при котором буквальный смысл це­лостного текста служит для того, чтобы указать на переносный смысл, передача которого является подлинной целью повество­вания, например: «Ельцин бросал вызов судьбе. А она его вызов не принимала – такая капризная дама, уступала ему без боя. Может, не хотела связываться» (СР. 1996). Аллегория позволяет сделать мысль об абстрактных сущностях конкретной и образной.

Конкурирующим с метафорой тропом является метонимия – перенос имени с одной реалии на другую по логической смеж­ности. Под логической смежностью понимают соположенность во времени или пространстве, отношения причины и следствия, озна­чаемого и означающего и им подобные, например: «Как сообщил в понедельник в Вашингтоне офис вице-президента Альберта Гора…» (Изв. 1996).

Ученые установили, что существуют два принципиально раз­личных типа мышления – метафорический и Мето­нимический, за которые отвечают разные полушария головного мозга. Тот или иной тип мышления может доминировать у разных авторов, однако не только этим объясняется распростра­ненность метонимии в газете. Этот троп позволяет экономить рече­вые усилия, поскольку предоставляет возможность заменять опи­сательную конструкцию одним словом: «офис» вместо «сотрудники офиса», «ранний Ельцин» вместо «Ельцин раннего периода своей политической карьеры». Этим свойством объясняется широкое рас­пространение метонимии в разговорной, речи. Выбирая данный троп, журналист решает несколько задач: вносит в язык газеты черты неподготовленности, разговорности, экономит место на газетной полосе, конкретизирует мысль. Другая сторона метонимии – спо­собность обобщать – тоже оказывается полезной для газеты, поскольку позволяет не указывать на конкретных лиц. Так, напри­мер, при описании авиакатастрофы журналист может воспользо­ваться словами «земля» и «борт» («Однако и «земля» и «борт» счи­тали себя зрячими» (Изв. 1996)) вместо указаний на конкретных сотрудников наземных служб слежения за полетом и членов эки­пажа. Заложенная в метонимии способность к деперсонификации позволяет передавать шутливое или ироническое отношение к че­ловеку, например: «Касса пришла» (П. 1996), – о человеке, выпла­чивающем деньги.

К метонимии очень близка синекдоха – перенос имени с це­лого на его часть и наоборот: «Над нашей территорией может беспрепятственно летать любой, кто достал «борт» и горючее» (Изв. 1996). Синекдоха этого типа может проникать в газету из жаргонов или создаваться автором в соответствии с его саркастическим от­ношением к тому, что он описывает. В том и в другом случае она снижает стилистический статус, речи. Другая разновидность этого тропа – синекдоха числа, т. е. указание на единичный предмет для обозначения множества или наоборот, – обычно повышает стилистический ранг высказывания, поскольку единичный пред­мет, соединяющий в себе черты многих подобных предметов, суще­ствует лишь как абстракция, идеальный конструкт, и умозритель­ный, идеальный мир описывается текстами высокого стиля: «Указ оптимисты расценивают как хороший импульс для ударного труда российского пахаря на весенней борозде» (Т. 1996).

Использование синекдохи числа при описании отрицательно оцениваемых событий придает повествованию иронический отте­нок: «Оскудевшее российское поле в лучшем случае получит раз в 30 удобрений меньше, чем в прежние, благополучные весны» (Т. 1996).

Ироническая окраска может также создаваться антономазией – употреблением имени собственного в нарицательном зна­чении или наоборот: «Примерно в то же время в Азове готовился к отъезду в неведомые Палестины некто Альберт Жуковский» (Изв. 1996).

Отстраненное ироническое повествование стало чуть ли не глав­ной чертой альтернативной советской литературы. В процессе демократизации средств массовой информации образ независимого наблюдателя, не принимающего старой системы ценностей и не навязывающего своей, все подвергающего непредвзятому крити­ческому анализу, появился на страницах печати. В связи с этим важную роль начинает играть антифразис – употребление слова или выражения, несущего в себе оценку, противоположную той, которая явствует из контекста. Так, в рассмотренном выше при­мере имя собственное «Палестина» с заложенной в нем высокой оценкой, (этот регион ассоциативно связан со святыми местами) употребляется вместо выражения «в неизвестном направлении», заключающего в себе отрицательную оценку. Антифразис имеет две разновидности: иронию (завышение оценки с целью ее понижения) и мейозис (занижение оценки с целью ее повыше­ния). Так, фраза: «Короче, налицо некоторый повод для ликования крестьянства» (Т. 1996) – явно иронична, поскольку слово «лико­вание» относится к высокому стилю и содержит завышенную оцен­ку того бытового явления, которое оно называет. Напротив, в пред­ложении: «Мы (Эквадор. – Авт.) чувствуем свою вину за то, что банановая кожура очень часто появляется на московских улицах» (МК. 1996) – притворно занижена самооценка, т. е. читатель имеет дело с мейозисом.

Предельным, наиболее резким и жестким выражением иронии является сарказм: «Затем новенький кандидат в президенты вышел на улицу пообщаться в капелистый апрельский день с наро­дом, часть которого охраняли спецслужбы, да так бдительно, что улица Куйбышева (Ильинка) была запружена спецмашинами и людьми в добротных черных пальто» (П. 1996).

Аллюзия в строгом смысле не является тропом или фигурой. Она представляет собой прием текстообразования, заключающий­ся в соотнесении создаваемого текста с каким-либо прецедент­ным фактом – литературным или историческим. Аллюзия – это намек на известные обстоятельства или тексты. Содержащие ал­люзию высказывания помимо буквального смысла имеют второй план, заставляющий слушателя обратиться к тем или иным воспо­минаниям, ощущением, ассоциациям. Текст как бы приобретает второе измерение, «вставляется» в культуру, что и породило тер­мин «вертикальный контекст».

По содержанию аллюзии подразделяются на историчес­кие и литературные. Первые строятся на упоминании исторического события или лица. Литературные аллюзии основаны на включении цитат из прецедентных текстов (часто в измененном виде), а также на упоминании названия, персонажа какого-либо ли­тературного произведения либо эпизода из него. Встречаются и сме­шанные аллюзии, обладающие признаками как исторической, так и литературной аллюзии: «После августа девяносто первого в одно мгновение не стало трех китов, на которых все держалось: рухнула партия, развалилось союзное государство, приказала долго жить со­циалистическая ориентация. Все смешалось в России» (OR 1993).

В газетных текстах используются следующие разновидности литературной аллюзии:

1. Литературные цитаты-реминисценции, имена персонажей, названия произведений и т. д.: «Человек – это звучит горько» (КП. 1995); «Все счастливые жители нашей деревни похожи друг на друга, а несчастные? Каждый «по-своему» (Изв. 1996).

2. Видоизмененные высказывания ученых, политиков, деяте­лей культуры и т. д.: «Возникла почти революционная ситуация, когда низы не хотят жить по-старому, а верхи не могут управлять. никак. Ни по-старому, ни по-новому» (КП. 1995).

3. Библеизмы (факты, имена, фразы из Ветхого и Нового. Заве­та): «Служба воздушного движения грубо нарушила наставления по производству полетов – своего рода «Отче наш» авиаторов» (Изв. 1996).

4. Цитаты, в том числе трансформированные, из популярных песен: «Любимый урка может спать спокойно» (КП. 1993); «Что ж в июне капитан может стать майором» (Изв. 1996).

5. Измененные названия теле- и видеофильмов, фразы из по­пулярных фильмов и телепрограмм, рекламы: «Виртуальный офис – это реальность» (МН. 1996); «Внимание: всем послам!» (МК. 1993); «Куриные окорочка все-таки полетят в Россию» (Изв. 1996).

6. Трансформированные крылатые выражения: «Теперь все будет просто: пришел, увидел, поменял» (МК. 1996); «Третья сила» умерла. Да здравствует «Третья сила»?» (МК. 1996).

7. Названия живописных полотен, скульптур и других произ­ведений искусства: «Однако юные бойцы оппозиции отвергают на­силие и уверяют, что не возьмут в руки оружие пролетариата» (Изв. 1996); «Перекуем Иванов на Абаев» (МК. 1996).

Разумеется, здесь перечислены далеко не все разновидности литературной аллюзии. Но и по приведенным примерам видно, что вертикальный контекст в печати нередко строится из компонентов так называемой массовой культуры. Это вполне естественно для данной сферы общения: пресса ориентирована на массового адре­сата. Последнее, несомненно, сказывается на «качестве» аллюзий: ведь для того, чтобы разгадать «аллюзийный ребус», нужно понять смысл аллюзии и хотя бы приблизительно знать ее источник.

И все же в печати часто встречаются сложно построенные, эстетически привлекательные, насыщенные глубоким смыслом ал­люзии. Такие аллюзии чаще всего многофункциональны: они раз­двигают временные рамки и расширяют культурное пространство текста; обогащают его смысловыми и эмоциональными оттенками (в том числе создают предпосылки для возникновения у читателя разнообразных ассоциаций); служат средством выражения оценки и создания комического эффекта; используются для усиления ар­гументации; наконец, способствуют формированию имиджа жур­налиста как человека высокой культуры, ср.: «Звезда, под которой родился будущий член Политбюро, оказалась пятиконечной, крас­ной и счастливой. Он принадлежал к первому чисто советскому поколению, с младых ногтей убежденному в том, что учение Марк­са всесильно, потому что верно, а верно, потому что всесильно» (МН. 1994). Типично аллюзийный прием – «расширение» извест­ного ленинского высказывания о марксизме путем перестановки слов, обозначающих причину и следствие, – значительно модифи­цирует смысл фразы и придает ей характер иронической оценки.

Как и вообще в прессе, в сфере создания и использования ал­люзий в печати наряду с тенденцией к экспрессивности (которая здесь, несомненно, является ведущей) действует и тенденция к стандартизованности. Создаются своего рода аллюзийные стереотипы, которые с небольшими видоизменениями (или вообще без измене­ний) тиражируются разными изданиями: «Любимый урка может спать спокойно» (КП. 1993) – «Любимый город может спать спокой­но?» (Изв. 1996); «Сколь бы фантастически много денег ни было – Боливар не вынесет двоих» (КП. 1994) – «Боливар не вынесет дво­их» (заголовок: МК. 1995). Все сказанное об аллюзиях еще раз под­тверждает вывод В. Г. Костомарова о природе языка, прессы: «Яв­ным отличием газетного языка служит то, что вследствие высокой и интенсивной воспроизводимости отдельных вырабатываемых средств языка он как раз не претендует на их закрепление и, напротив, императивно тяготеет к их непрерывному обновлению» [14, 257].

Действие в средствах массовой информации двух тенденций – к стандартизованности и экспрессивности, – разумеется, не огра­ничивается использованием тропов и фигур речи. Например, стрем­ление к речевой выразительности нередко проявляется в создании новых наименований, отсутствующих в словаре, – окказиона­лизмов. Вот несколько примеров из газет последних лет: путчелюб, кинороддом, гайдарономика, съезданутый, восъмидерасты, коржаковизм, демократ-расстрига. На следующий день после произошед­шего несколько лет назад катастрофического падения курса рубля газеты выходили с заголовками типа: Рублепад; Отрублилисъ.

Стремление к экспрессии порой приводит к противоположно­му результату – к созданию штампа, одному из воплощений стан­дарта. Штампы были очень широко распространены в печати со­ветского периода. Штамп представляет собой изначально образное, но в силу своего постоянного употребления утратившее свою экс­прессию выражение. Наиболее яркий пример штампа – это не так давно часто встречавшиеся на страницах газет метафоры и пери­фразы (описательные обороты, заменяющие прямые наименования), наподобие следующих: черное золото (нефть) зеленый часовой (лес), флагман индустрии, эстафета поколений, правофланговые пятилетки, труженики полей, работники прилавка. Штамп – это «ока­менелая фразеология», в которой неправомерно продолжают «ус­матривать стилистическое назначение воздействия» [11, 158].

Именно псевдообразность штампа служит основной Причиной его негативной оценки, которая, кстати, может быть выражена не только прямым оценочным суждением, но и пародией или оценкой-образом в художественном тексте, ср.: «Нацелив на верстку острый свой карандаш, Ермолкин пристально вглядывался в напечатанные слова и ястребом кидался, если попадалось среди них хоть одно живое. Все обыкновенные слова казались ему недостойными нашей необыкновенной эпохи, и он тут же выправлял слово «дом» на «зда­ние» или «строение», «красноармеец» на «красный воин». Не было у него в газете ни крестьян, ни лошадей, ни верблюдов, а были труженики полей, конское поголовье и корабли пустыни. Люди, упомянутые в газете, не говорили, а заявляли, не спрашивали, а обращали своей вопрос. Немецких летчиков Ермолкин называл фа­шистскими стервятниками, советских летчиков – сталинскими со­колами, а небо – воздушным бассейном или пятым океаном. Осо­бое место занимало у него в словаре слово «золото». Золотом назы­валось все, что возможно. Уголь и нефть – «черное золото». Хло­пок – «белое золото», газ – «голубое золото». Говорят, однажды ему попала заметка о старателях, добытчиках золота, он вернул заметку ответственному секретарю с вопросом, какое именно золо­то имеется в виду. Тот ответил: обыкновенное. Так потом и было написано в газете: добытчики золота обыкновенного» (Войнович В. Претендент на престол). Данная оценка-образ позволяет судить и о других причинах (помимо псевдоэкспрессии) негативной оценки штампов. Это, например, их идеологизированная оценочность; от­тенки псевдопатетики, привносимые ими в текст; наконец, возмож­ность использования их в качестве одного из средств языковой лжи и демагогии.

Штампы не следует смешивать с клише – «положительными конструктивными единицами» (Н. Н. Кохтев), которые представля­ют собой не претендующие на образность и экспрессивность оборо­ты, служащие для экономии мыслительных усилий, упрощения операций по созданию и восприятию текста, без которых, как отме­чал швейцарский лингвист Ш. Балли, нельзя было бы писать «бы­стро и правильно». Это сочетания типа: мирное сосуществование, по­нижение уровня -жизни, государственное, регулирование цен. Часто они создаются по типовым моделям на основе базовых слов: проблема (научная, хозяйственная, правовая); вопрос (балканский, сложный, бытовой); дух (времени, перемен); мир (науки, бизнеса, детства).

Наряду с действием тенденций к стандарту и экспрессии од­ной из характерных черт дискурса периодической печати является полистилизм – возможность использования языковых средств, различных по стилевой принадлежности и нормативному стату­су: книжных и разговорных, относящихся к основному фонду сло­варя и.его периферии, пафосных и сниженных, терминов и жарго­низмов. Важно, чтобы их употребление диктовалось критериями «уместности и сообразности», а не языковым вкусом лингвистичес­ки невзыскательного читателя и тем более не стремлением к подражанию языку улицы». Средства массовой информации в значительной степени определяют нормы языка и общения, и тем более велика их ответственность за то, чтобы эти нормы отвечали луч­шим культурным традициям.

Резюме

Специфика языка средств массовой информации определяет­ся особенностями коммуникативной ситуации, которую он обслу­живает. Дискурс массовой коммуникации характеризуется как дистантный, с индивидуально-коллективным субъектом и неизвест­ным, количественно неопределенным массовым рассредоточенным адресатом. Цель коммуникации включает информационную, комментарийно-оценочную, познавательно-просветительную, персуазивную (воздействующую) и гедонистическую составляющие, причем информационная функция считается первичной. Важнейшей кате­горией дискурса массовой коммуникации является информацион­ное поле. В значительной степени оно формируется за счет иерар­хически организованной новостийной информации и при отсутст­вии тематических ограничений должно принимать вид адекватно отражающей действительность информационной мозаики, однако реально могут возникать «сдвиги» в сторону позитивной или нега­тивной информации. Общепризнанными считаются только два вида ограничений на распространение информации – институциональ­ное (юридически закрепленное) и конвенциональное (прежде всего этическое), все остальные ограничения являются нарушением ин­формационной нормы. К ним, в частности, относится распростране­ние недостоверной информации. Практика «черной» и «серой» про­паганды выработала дезинформационные универсалии, однако и читатель, в свою очередь, научился узнавать в тексте приемы, мас­кирующие ложь, – маркеры лжи. Оценка (прагматическая сторона информации) неотделима от фактов (предметно-логической состав­ляющей информации). В ней выражены позиция автора, его систе­ма ценностей, представления о происходящем. Оценка тесно связа­на с категориями свой/чужой, искренний/лживый. В журналист­ской практике сложились типовые объекты оценивания: оппонен­ты, их высказывания и действия, отдельные слои населения, обще­ственные институты, общественные явления. Оценка является важ­ным, а иногда и основным средством аргументации и может меняться вплоть до полярной в зависимости от целей коммуникации или под влиянием социальных факторов. Ее использование в аргументативной функции регулируется этическими нормами и ритори­ческими правилами. Эти ограничения удается обходить с помощью косвенных оценок, к которым, в частности, относятся контексты самодискредитации. Риторическое усиление речи достигается с помощью стилистических фигур и тропов. Их использование отвечает двум основным тенденциям языка газеты: стремлению к стандартизованности и к экспрессивности. Основная выразительная нагрузка пада­ет в газете на четыре типа фигур: вопросы, повторы, аппликации и структурно-графические выделения. Тропы не только украшают текст, но и помогают осмыслить действительность, структурируя ее и смещая акценты. Некоторые изначально выразительные средства языка, употребляемые в печати, постепенно превращаются в штам­пы, которые являются одним из воплощений стандарта. Средства массовой информации в значительной степени определяют нормы языка и общения, и тем более велика их ответственность за то, что­бы эти нормы отвечали лучшим культурным традициям.

Контрольные вопросы

1. Какова основная черта языка газеты?

2. Что такое фигуры речи? Какие группы фигур речи встреча­ются в текстах периодической печати?

3. Что такое тропы? Какие тропы можно встретить на страни­цах печати?

4. Каковы функции фигур речи и тропов в текстах периоди­ческой печати?

5. Что такое аллюзия? Какие типы аллюзий вы знаете? Какую роль играет аллюзия в газетном тексте?

6. Чем различаются штампы и клише?

Хрестоматия

I. Разговорная речь

Разговорная речь – основная функциональная разновидность кодифицированного литературного языка. В ней проявляются вся неофициальная жизнь людей, все нюансы человеческого поведе­ния, отношений с другими людьми, переживаний и настроений. Мгновенный, симультанный характер чувства-речи-мысли скры­вает сложность процесса речевого общения, его зависимость от мно­гих факторов: психофизиологических, возрастных, социальных, культурных, интеллектуальных, ситуативных.

Разговорная речь – это целенаправленное человеческое поведение. Формирование целевой установки говоря­щего начинается с общих процессов ориентировки и заканчивается отчетливым предвосхищением сообщаемого (коммуникативной ин­тенцией). В речи говорящий всегда заявляет о себе как о личности с присущими ей индивидуальными особенностями мировосприятия и языковой компетенции. Необходимым условием речевого обще­ния является коммуникативная заинтересованность адресанта и адресата (адресатов), которая обусловливает главный принцип об­щения – паритетность его участников, вне зависимости от социокультурных характеристик и психологических ролей.

Умение слушателя проникнуть в коммуникативный замысел говорящего – основное условие успешного речевого общения. Слу­шатель проделывает огромную работу по интерпретации речевого потока, по переосмыслению ранее сказанного, по соотнесению своей «модели» понятого с реальными фактами и поведением собеседни­ка. Именно в этой разновидности литературного языка имеет место самое сложное взаимодействие между говорящим и слушающим, самое жесткое требование ситуативного реплицирования, наиболее активный характер интерпретации и эвристичность процессов по­стижения смысла.

В разговорной речи проявляются общие и индивидуальные особенности внутренней речи говорящего: его поиски нужной син­таксической конструкции, подходящего слова в определенной син­таксической позиции, повторы, выбор средств поддержания диало­га, паузы обдумывания и т. д. Именно в неподготовленной, живой речи находят свое подтверждение положения теории речевой дея­тельности: логические структуры и языковые конструкции не пол­ностью соотносительны, т. е. равны друг Другу; существуют законы невыражения структур мысли; существуют явные и неявные спо­собы выражения смысла, выборочное отражение «положения дел» или «картины мира».

Разговорная речь показывает сознательный характер форми­рования линейной организации речи говорящим, его ориентацию на мир слушателя, прогноз его коммуникативных ожиданий и ре­акций. Это подтверждает контроль говорящего над способом высказывания, выражающийся во введении оборотов метарефлексии, поправок, уточнений.

Многообразие форм человеческой жизни рождает выбор тем речевого общения, стратегий речевого поведения, жанра общения и приемов воплощения чувства-речи-мысли. В разговорной речи су­ществуют свои специфичные средства привлечения внимания со­беседника, приемы экспрессивности, убеждения и особая, в зависи­мости от жанра речи, эстетика. Разнообразие материала в данном разделе хрестоматии обусловлено тем, что образцы современной разговорной речи отбирались по нескольким параметрам: по коли­честву участников общения (полилоги, диалоги, дневниковые запи­си), по форме (устная и письменная разновидности), по типу вы­бранной стратегии (направленная стратегия и ненаправленная, си­туативно обусловленные полилоги и диалоги), по жанрам (беседы, рассказы, разговор, письма, записки, поздравления, дневники), внут­ри жанров – по типам коммуникативной модальности: эпистемической, аксиологической, эмоциональной и др.