Принц во Франции и Голландии 14 страница

Но их умы занимала не только сила монархии. Главенство англиканской церкви тоже было чрезвычайно существенно для восстановления прежнего статуса. Вернее сказать, это две стороны одной медали. Сельское дворянство было убеждено, что англиканская церковь воплощает Божью волю в самом чистом ее виде и король, как глава церкви, является гарантом достойного положения дворян в разумно устроенном иерархическом обществе. Подчинение личности короля предначертано свыше, и гражданская война показала, каким хаосом чревато нарушение закона небес. Такого рода непримиримое англиканство поставит перед Карлом целый ряд серьезных проблем. Сектантство следовало вырвать с корнем, однако же король далеко не сразу осознал его опасность, к тому же доходившая до него в изгнании скудная и отрывочная информация привела его к завышенной оценке роли нонконформизма в стране. Знаменитый лозунг «Свобода совести», содержащийся в Бредском соглашении, отчасти был выдвинут благодаря природной конфессиональной терпимости Карла, однако же у него были и иные, политического толка соображения, правда, не вполне додуманные. Карл считал, что, проявляя терпимость к сектантам и пресвитерианам, он расширяет базу своей поддержки в стране и, таким образом, менее зависит от твердокаменных англикан, принадлежащих к сельской знати, которые «на самом деле и вернули его в родной дом». Так созревал первый крупный конфликт времен царствования Карла II.

Мало государственных забот — случилась и личная трагедия. 13 сентября 1660 года от незначительной, как всем поначалу казалось, эпидемии оспы внезапно умер младший брат Карла Генрих, герцог Глостерский. Горе короля было глубоко и неподдельно, тем более что Генрих успел зарекомендовать себя способным и доброжелательным молодым человеком. Вскоре после его смерти в Лондон приехала сестра Карла Мария, и этот визит принес с собой новые переживания. Теперь, когда брат утвердился на троне, Мария ожидала награды за помощь, предоставленную ею в лихую годину изгнания. Цена этой помощи оказалась высока. Мария хотела, чтобы Карл использовал свой вес и влияние для возвращения Оранских в центр политической жизни Нидерландов. В частности, она давно настаивала, чтобы Карл помог сделать Вильгельма, ее сына, генерал-капитаном республики, то есть командующим вооруженными силами Голландии. Карл сразу же отправил туда письмо соответствующего содержания, но благоразумно решил, что на данном этапе втягиваться в дипломатические свары еще глубже не стоит. И вот Мария, пылая благородным негодованием, пересекла море, чтобы встретиться с братом лицом к лицу. Но она тоже стала жертвой оспы и просила брата стать опекуном ее сына, однако, к тому моменту как сестра скончалась, Карл оказался в ситуации еще более тяжелой — в первый, но далеко не в последний раз из-за герцога Йоркского, чье поведение стало настоящей бедой его царствования. Герцог положил, как говорится, глаз на дочь Хайда Анну, ничем не примечательную, но неглупую и остроумную девушку, бывшую некоторое время фрейлиной Марии Оранской. Анна забеременела, был заключен тайный брак, но, едва поставив свою подпись, Яков горько пожалел о содеянном и решил во что бы то ни стало выбраться из этой ловушки. Средством он избрал клевету, наветы и интриги. Ничего не вышло. Яков заявил, будто отцом ребенка может быть другой, но доказать свое обвинение не сумел. Тогда он попытался уговорить брата, чтобы тот заставил парламент аннулировать брак, но Карл воспротивился: на карту были поставлены важные государственные интересы. Яков был ближайшим наследником трона, а его ребенок от этого мезальянса — следующим. Карл считал, что участие парламента в решении вопросов престолонаследия может всерьез подорвать авторитет королевской власти. Поэтому он всячески настаивал, чтобы его упрямый братец оставался верен обязательствам, которые по глупости взял на себя. Затем Карл пришел на выручку своему лорд-канцлеру. Хайд считал себя всерьез скомпрометированным. Он любил дочь, презирал зятя и страшно переживал всю эту историю, произошедшую из-за легкомыслия обоих. Хайд опасался, что на его достоинство могут бросить тень те, кто не знает, как все обстоит на самом деле, и потому готов заподозрить лорд-канцлера в династических притязаниях. Хайд считал, что только король может спасти его честь. Карл предложил ему герцогский титул, однако он, опасаясь, что столь высокое отличие лишь поспособствует распространению порочащих его слухов, занял свое место в палате лордов (случилось это 6 ноября) в качестве только что возведенного в это достоинство графа Кларендона.

Все эти события лишний раз напоминали о том, как важно самому королю побыстрее жениться и произвести на свет наследника. Секретные переговоры по этому поводу уже велись. Португальцы видели в Карле ценного союзника и забросили удочку первыми. В Англию был направлен Франциско де Мелло. Ублажив нужное число видных придворных щедрыми дарами, он добился свидания с Карлом и заговорил о возможности его женитьбы на португальской принцессе. Приданое, заверил он, превзойдет все ожидания. Карл с интересом выслушал де Мелло, но, когда тот возвратился в Португалию, повернулся в сторону его соперника-испанца, который предложил не только руку дочери герцога Пармы, но и крупные концессии, а также щедрую цену за перекупку двух территорий, захваченных Кромвелем, — Ямайки и Дюнкерка. Подобного рода международные сделки не могли не привлечь внимания французов, и Людовик XIV (омерзительный братец которого уже был женат на любимой сестре Карла Генриетте Анне) выступил в поддержку португальского предложения. Ту же сторону взял и Тайный Совет. Взамен на отправку в Португалию десятитысячной армии Карлу была обещана не только рука Екатерины Браганза, но и торговые привилегии, богатые города Танжер и Бомбей, а также почти треть миллиона фунтов наличными.

В такой напряженной атмосфере ожиданий произошла коронация — торжественное, пышное событие, призванное подчеркнуть триумф монархии. Вечером накануне церемонии Карл, к восторгу подданных, самолично возглавил традиционную процессию, прошедшую от Тауэра к Уайтхоллу. Празднования начались на следующее утро, в восемь. Вновь из фонтанов били струи вина, солдаты, украшенные красными, белыми и черными перьями, маршировали по огороженным перилами и заново вымощенным улицам. На расходы казна не поскупилась. Кларендон, по свидетельствам очевидцев, «сверкал, как бриллиант», а одеяние одного пэра стоило, по слухам, 30 тысяч фунтов. Конь без всадника, символизирующий мощь короны, был покрыт роскошной попоной, украшенный золотом, жемчугом и исключительной красоты рубинами, а на его стременах сверкали 12 тысяч драгоценных камней. Вот подлинное торжество монархии! Поэты, живописцы, архитекторы, историки, проповедники одаривали просвещенную публику героическими образами, призванными восславить возвращение Стюартов на трон. Короля, принимающего скипетр в тридцать первый год своего рождения, уподобляли Христу, входящему во храм. Это новый Давид, новый Соломон. Его восхождение на трон означает возрождение Эдема после ужасов гражданской войны. Вновь наступил Золотой век, и триумфальная арка, сквозь которую проследовала процессия, словно символизировала славное будущее страны, демонстрируя распространение британского владычества, подобно тому, как под сенью королевского флота развиваются британские торговля и коммерция.

Церемония самой коронации должна была отличаться не меньшей пышностью, во всяком случае, для этого все было подготовлено. В годы междуцарствия большая часть королевских регалий пропала, так что для начала следовало заказать новые короны. На королевское одеяние ушли целые ярды золотистого и красного бархата и темно-красного шелка. Специально для короля были изготовлены ботинки на высоких каблуках с золотыми пряжками, и теперь он, и без того немаленького роста, еще больше возвышался над церковниками, собравшимися в Вестминстерском аббатстве, стены которого по такому случаю обили алой и голубой тканью. На представителей европейских держав все это произвело, как и задумывалось, сильное впечатление. Англия, страна, в которой всегда заключалась некоторая тайна, страна, язык, литературу и историю которой мало кто знал, страна, печально знаменитая казнью своего короля, ныне, после явно неудачных республиканских экспериментов, воочию заявляет о себе как о мощной монархии. В подтверждение этому собравшиеся приветствовали торжественный миг возложения короны громкими возгласами, а затем, подходя один за другим к возвышению, на котором стоял трон, и прикасаясь к короне, произносили клятву верности.

Средневековым великолепием отличался и гигантский пир, состоявшийся в Вестминстер-Холле. Начало его возвестили главный церемониймейстер, лорд-распорядитель и лорд-констебль, каждый в праздничном одеянии пэров и на лошадях в пышных попонах. За ними, в темных атласных костюмах и бархатных шляпах, следовали люди, отвечающие за кухню. Заключал процессию официальный королевский телохранитель. Сбросив на землю перчатку, он произнес освященную временем ритуальную фразу: «Если кто-нибудь, не важно, какого звания, высокого или низкого, не признает нашего суверена, Его Величество короля Карла II… перед вами его телохранитель, который скажет, что этот человек лжет, что он низкий изменник». Что ж, действительно, теперь Карл был сувереном своей страны и обладал, по крайней мере теоретически, высшей властью. Насколько он мог ею воспользоваться, насколько уверенно он мог проводить свою политику — вопрос иной.

Конфликт вышел на поверхность, когда в 1661 году на свою первую сессию собрался «Кавалерский парламент». Если что и можно сказать о его депутатах, то прежде всего что это были куда более воинствующие англикане, нежели их предшественники, и хотя целый ряд принятых ими актов был явно направлен на поддержку короля, другие акты долженствовали укрепить позиции сельской знати, пусть даже вопреки желаниям Карла. Таким образом, трудности возникли с самого начала. И король, и Кларендон настаивали, чтобы «Кавалерский парламент» как парламентский институт, избранный на основе королевского указа, подтвердил законодательные акты парламента прежнего созыва, и прежде всего Акт о добровольном и общем прощении, освобождении и забвении. Некоторые депутаты предлагали внести в него поправки, которые меняли суть дела и фактически были направлены против старых противников. Однако Карл этому решительно воспротивился. Акт должен быть подтвержден, это, не уставал подчеркивать король, дело чести. И в конце концов он своего добился.

«Кавалерскому парламенту» пришлось также решать финансовые проблемы. Предшественники постановили обеспечить короля годовым доходом, который они считали достойным его положения, — миллион двести тысяч фунтов, но, увы, во-первых, парламентарии неважно разбирались в финансах (например, в доходную часть бюджета акциз на вино включили почему-то дважды), а во-вторых, информация, на основе которой этот бюджет строился, скорее напоминала гадание на кофейной гуще. Наконец, налоговые поступления оказались гораздо меньше запланированных — не отработан был сам механизм сбора. В результате Карл сразу же залез в долги, и отныне годовой баланс станет для него головной болью до самого конца царствования.

Будучи целиком зависим в своих денежных делах от парламента (преимущественное право на получение дохода было утрачено давно), Карл представил депутатам свое положение в весьма мрачных тонах и заметил, что королям просить подаяние куда стеснительнее, нежели обыкновенным людям. Парламентарии пошли на уступки, предоставив королю дополнительное годовое содержание, но исключительно за счет введения непопулярного налога на тепло. Последний основывался на предпосылке, будто количество очагов в доме свидетельствует о благополучии хозяина. С характерным для парламентариев, но малообоснованным оптимизмом сторонники нового налога утверждали, что налог этот принесет миллион фунтов в год; на деле, однако же, сумма получилась в пять раз меньше, да и собрать ее оказалось совсем нелегко.

Законодательная деятельность «Кавалерского парламента» отражала в основном стремление подавить внутреннее сопротивление и свести до минимума силу религиозного нонконформизма. Один довольно комичный эпизод показал, что внутренние церковные распри все еще представляют угрозу миру в стране. Воодушевленный предсмертными выступлениями цареубийц, некто Томас Веннер, лондонский бочар и лидер церковной общины нонконформистов, вознамерился вместе с тремя десятками единомышленников захватить город и установить правление «святых». Система сыска еще не была отлажена должным образом, и в результате арестовали не тех, кого следовало: возникло опасение, что выступление Веннера — лишь часть организованного восстания. Охваченные паникой, власти запретили проведение стихийных митингов и подняли на ноги полицию. В провинции арестовали всех подозреваемых в инакомыслии. Среди них оказалось около пяти тысяч квакеров. Затем наступило некоторое отрезвление. Тайный Совет распорядился прекратить аресты и отпустить большинство квакеров-лондонцев. Атмосфера подозрительности тем не менее сохранялась, Карл не решился уменьшить охрану до обычного уровня, а страна в целом пребывала в страхе перед возможным бунтом.

Напуганные парламентарии поспешно приняли акт, направленный против демонстраций, — он ставил вне закона обращение с петициями, под которыми стояло более двадцати подписей, если на то не было специального разрешения как минимум трех мировых судей; при этом подавать петицию имели право не более десяти человек разом. Подавив эту форму общественного протеста, парламент далее принял так называемый Акт о лицензировании. Направленный против широкого распространения памфлетов, которые в поистине огромном количестве начали появляться после отмены в 1640 году цензуры, он восстанавливал государственный контроль над печатной продукцией. Этот шаг представлялся Карлу особенно важным. Он дважды обращался в парламент с требованием ускорить его принятие, что скорее всего объясняется острой реакцией короля на памфлет (так, во всяком случае, показалось многим читателям), в котором он сам стал объектом едкой критики за неблагодарность по отношению к давним приверженцам.

Затем закон обратил внимание на противников англиканской церкви. Первым ударом стал Акт о корпорациях. Большие города считались рассадниками протеста, нонконформизм был здесь делом обычным, население политически активно. Многие из таких городов имели самоуправление, осуществляемое выборными органами — корпорациями, в чьей лояльности по отношению к короне и церкви можно было сомневаться. Палата общин готова была немедленно упразднить самоуправление, однако этому воспротивились лорды, полагавшие, что такие перемены нуждаются в непосредственном вмешательстве короля. Это, в свою очередь, не понравилось членам нижней палаты, им вовсе не хотелось, чтобы монарх занимался решением местных проблем. Спор зашел в тупик, выйти из которого удалось лишь благодаря новой редакции акта, отдающей дело на откуп специальным уполномоченным парламентской комиссии. Помимо введения этой надзирающей инстанции, от членов корпораций требовалось дать клятву верности высшей власти, публично осудить «Ковенант», как минимум раз в год принимать участие в церковной службе по англиканскому обряду, а также торжественно заявить о том, что выступление против короны невозможно ни при каких обстоятельствах. Таким образом «Кавалерскому парламенту» удалось убрать с видных постов диссентеров и пресвитериан, не расширяя при этом полномочий короля.

Как раз в конфессиональном законодательстве сельская знать англиканского вероисповедания и проявила главным образом свою неуступчивость. Уже на открытии парламентской сессии было принято постановление, по которому все депутаты должны были соблюдать англиканский канон, а полномочия тех, кто отказывался, приостанавливались. Текст «Ковенанта» публично уничтожили руками обыкновенного палача. По Акту о безопасности королевской особы церкви возвращалось положение, которое она занимала до гражданской войны. Ни на что меньшее, чем прежний порядок в его чистой форме, парламентарии не соглашались, и сразу встал вопрос, как его сочетать с желанием короля сохранить добрые отношения с умеренными пресвитерианами. Карл всячески пытался сделать этот вопрос предметом более широкого обсуждения и решить вне стен парламента. Сначала он созвал Савойскую конференцию, затем, после ее провала, Синод — представительную ассамблею церковников. Однако заупрямилось и это возглавляемое Шелдоном собрание; парламент же ни в какую не соглашался принять пресвитерианские предложения, касающиеся текста молитвенника. В конце концов парламентарии безапелляционно заявили, что, если король воспротивится их воле, они могут пересмотреть билль об увеличении его финансового содержания. Шантажу Карл не поддался, но и попытки найти компромисс оказались тщетными, и первые его шаги, направленные на расширение свободы совести, фактически ни к чему не привели: около 1800 священников потеряли свои приходы. Победа англиканской церкви, и без того убедительная, вскоре стала абсолютной: вновь пробудившиеся в 1664–1665 годах страхи перед возможным восстанием заставили парламент принять Акт о тайных молельнях, возбраняющий встречи в количестве более пяти человек под «любым религиозным предлогом», а затем Пятимильный акт, запрещающий священникам и учителям, не подчиняющимся Акту о единообразии, приближаться менее чем на пять миль к месту, где они ранее проповедовали.

Результатом утверждения законодательных актов в области вероисповедания, широко, хотя и безосновательно известных под названием «Кодекса Кларендона», стали глубокие перемены в английской жизни, сказывавшиеся затем на протяжении не менее двухсот пятидесяти лет. Принятие этих актов означало, что англиканство сделалось средоточием духовного, общественного и политического консерватизма в стране. Английская церковь с ее епископами, священниками и дьяконами сплотилась под сенью единой доктрины и одного и того же молитвенника. Консенсус был достигнут. В то же время верхушка церкви во главе с монархом фактически получила монополию на управление страной. Лишь те, кто разделял ее верования pi ритуалы, мог занимать государственную должность. Таким образом, сложился союз между приходским священником и сквайром, союз, который потом наведет в стране порядок и дисциплину, а также покончит с фанатизмом «святых», жаждущих Нового Иерусалима. По всей стране усадьба и церковь сделались оплотом общественного порядка. Церковь, по крайней мере внешне, восторжествовала над часовней, а деревенская знать — опора англиканства — обрела влияние, от которого по своей воле уже никогда не отказывалась.

Принятие такого рода законов свидетельствовало о неспособности короля справиться с парламентом, падал и его личный престиж. Эйфория первых месяцев Реставрации быстро сменилась горьким разочарованием. Поведение Карла при обсуждении законов, касающихся жизни церкви и дворян-англикан, раздражало людей, а диссентерам не приносило ничего, кроме расстройства. Карл попытался было ослабить эффект новых законов, предложив принять Декларацию о веротерпимости, но натолкнулся на сопротивление палаты лордов. Это лишний раз засвидетельствовало, что возможности короля ограничены, и в то лее время усилило всеобщие сомнения по поводу его истинных религиозных воззрений. «Одобрительные ссылки на римско-католическую церковь многих шокируют», — отмечает Генри Бениет. Человек утонченный и способный, протеже Барбары Палмер, он лишь недавно вошел в круг приближенных Карла и сразу, как отмечают очевидцы, обнаружил умение «усмирять его нрав».

А вот властный Кларендон таким умением решительно не обладал или не хотел им пользоваться. Это он нес основную долю ответственности еще за один, на сей раз не имеющий отношения к церкви проект, который лишь способствовал дальнейшему падению популярности короля, продажу Дюнкерка. Дюнкерк — один из крупнейших внешнеполитических успехов Кромвеля, тем более ценимый в Англии с ее традиционной франкофобией, что впервые с отдаленных уже времен царствования Марии Тюдор, когда был потерян порт Кале, англичане получили плацдарм на французской земле. Иное дело, что защищать Дюнкерк было трудно, практической пользы от него никакой, а содержание его обходилось очень дорого, особенно когда в казне оставалось мало денег. Кларендон охотно ухватился за идею продать порт Людовику XIV, но публика, и без того недовольная новым налогообложением, узнав о готовящейся сделке, заволновалась всерьез.

На все это накладывались мотивы, особенно раздражавшие англичан. Карл и его окружение быстро завоевали репутацию гуляк и юбочников. Еще в сентябре 1661 года Пепис, человек вообще-то либеральных взглядов, записывал в дневнике: «Дела при дворе обстоят худо — подковерная борьба, зависть, нищета, сквернословие, пьянство, разврат. Не знаю, чем все это кончится». Неудивительно, что по всей стране ходили сплетни. Говорили, будто при дворе свирепствует сифилис. И что в карты там режутся день и ночь. И что придворные пьют как сапожники. Как-то группа юных бездельников, известных своей близостью королю, обедала в таверне на Боу-стрит. В какой-то момент один из них, сэр Чарлз Седли, уже изрядно подвыпив, вышел на балкон и произнес издевательскую проповедь. Прохожие забросали его грязью и камнями. В ответ они получили то же самое. «Перестрелка» продолжалась до появления стражи. Седли взяли, судили, отправили в тюрьму, затем под домашний арест, но тем дело не кончилось. Пепису кто-то сказал, что на протяжении всей сцены Седли щеголял голышом. По дороге в Оксфорд история обросла новыми подробностями: якобы не только он, но и все остальные были пьяны, а любители «жареного» во Флинтшире слышали, что вместе с молодыми людьми разделись и официантки — все шестеро. Иные поджимали губы и бормотали под нос, что от двора, где привечают французских наставников, носят парики и пользуются косметическими средствами, другого нельзя и ожидать.

Но больше всего судачили, конечно, о самом Карле. Со времен Генриха XVIII королевская распущенность так не бросалась в глаза. Возвращение на трон словно высвободило в Карле глубоко запрятанную чувственность, превратившуюся со временем буквально в манию. Власть дала ему возможность удовлетворять все свои желания, и он пользовался этой возможностью безудержно. Лорд Галифакс был, несомненно, прав, Карла «влекло к женщинам, ибо это был физически исключительно здоровый и сильный мужчина»; иное дело, что ничего «ангельского» в этой любви, конечно, не было, а вот ущерб авторитету короля она наносила немалый. Быть может, легенды о размерах королевского пениса (поэт Рочестер утверждал, что по длине он равен его же скипетру) и способны вызвать улыбку, но слухи о разврате, царящем при дворе, постепенно начали вызывать в стране содрогание.

Пепис, которого никак нельзя назвать ханжой, считал, что язык друзей короля «настолько груб и непристоен, что от него у слуг уши вянут». Ему было чрезвычайно неприятно думать, что король «распоряжается женщинами, как рабынями». Пепис, подобно многим из подданных Карла, всерьез задумываясь над этой его страстью, в конце концов пришел к выводу, что король, хотя у него и было множество внебрачных детей, в глубине души просто был влюблен в женскую красоту. «Карл, — пишет он, — проводит большую часть времени в постели, лаская женщин; другого ему ничего не надо, достаточно и этого, и от такого распутства ему не отказаться никогда».

Все это было весьма печально и как-то не по-английски. Пепис считал, что власть хоть как-то должна демонстрировать свою религиозность, да и «умеренность… настолько соприродна обыкновенному англичанину, что ее никак из него не вытравить». Но пугало не одно лишь любвеобилие Карла. Столь же (если не более) опасной многим казалась распущенность придворных дам. Условности были отброшены настолько, что даже мужчины чувствовали неловкость. Сама мысль о том, что женщины могут пить, предаваться азартным играм и говорить непристойности легче мужчин, казалась возмутительной. Тревога становилась все глубже, особенное отвращение вызывала Барбара Палмер — дама откровенно властная, честолюбивая, алчная и к тому же сделавшаяся реальной политической силой, что для многих было совершенно неприемлемо.

Визиты Карла к Барбаре стали настолько привычными, что даже стража шушукалась, когда он в разное время дня и ночи возвращался в свои дворцовые покои от женщины, которую Джон Ивлин называл «проклятием нации». Пепис, правда, был не столь категоричен. В конце концов Барбара была сексуальным символом века, когда мужчины отнюдь не скрывали своих похождений. Больше того, Барбара Палмер явно имела сильную, хотя и двусмысленную власть над Пеписом. Он жаждал иметь ее портрет и в конце концов купил литографию. В дневнике Пепис оставил весьма откровенные записи, касающиеся Барбары. Увидев ее чулки и кружевную нижнюю юбку развешанными во внутреннем дворе Уайтхолла, он, по собственному признанию, «получил удовольствие от одного взгляда на них». Когда служанка его начальника рассказала о Барбаре сальную историю, Пепис настолько возбудился, что набросился на девушку и «кончил в штаны».

В то же время Пепис отдавал себе отчет в том, что Барбара оказывает на Карла недоброе влияние, и страшился того, что это видно всем. В феврале 1661 года у Барбары родилась дочь Анна, и хотя все считали, что ее отец — прежний любовник Барбары лорд Честерфилд, Карл в конечном итоге признал девочку своей дочерью, главным образом имея в виду перспективы ее замужества. Тем временем роман матери Анны с королем встречал все большее сопротивление. Вдовствующая герцогиня Ричмондская как-то выразила надежду, что бесстыжая Барбара закончит жизнь, как Джейн Шор, злополучная любовница Эдуарда IV: она умерла в нищете, а тело ее было брошено в навозную кучу. Кларендон, родственник Барбары по линии своей первой жены, с трудом заставлял себе произнести ее имя, чаще всего называя ее «этой женщиной». Как-то случилась неприятная сцена: трое мужчин в масках, скорее всего придворные, остановили Барбару в Сент-Джеймском парке и осыпали ее ругательствами. Она в страхе бежала домой.

Карл не обращал на поднимающийся вокруг ропот ни малейшего внимания. Чтобы закрепить за Барбарой положение первой любовницы, а также дать статус детям, которых она может от него родить, Карл решил наградить ее мужа-рогоносца титулом ирландского пэра. Его и унаследуют дети Барбары. Это был явный и оскорбительный вызов обществу, но то обстоятельство, что Карл избрал именно такое звание, свидетельствует о том, что он все рассчитал, включая и сопротивление со стороны Кларендона. А на Ирландию власть лорд-канцлера не распространялась. Карл приказал своему статс-секретарю заготовить указ о производстве мистера Роджера Палмера в сан барона Лимбрика и графа Калсмана и «дать его на подпись уже к обеду». Тот повиновался, и в 1662 году Барбара родила от Карла сына уже в качестве графини Калсман. Мальчика окрестили Карлом в вестминстерской церкви Св. Маргариты, но сам обряд крещения вызвал яростную стычку Барбары с Роджером Палмером, в то время прихожанином римско-католической церкви, и когда она вылетела из его дома, захватив с собой все ценности, которые сумела рассовать по карманам, он, непримиренный, отправился во Францию. Свежеиспеченная графиня была только рада избавиться от этой обузы, но тут случилась неприятная неожиданность: она столкнулась с соперницей.

Теперь Карлу предстояло ввести в медвежью берлогу двора английской Реставрации свою будущую жену. Между тем мало кто из женщин того времени был бы столь же плохо подготовлен к этому знакомству, как Екатерина Браганза. Да и не подходила она для этой среды. В свои двадцать три года девушка жила настолько замкнуто, что светская жизнь оставалась для нее тайной за семью печатями. Воспитывалась она как истовая и даже фанатичная католичка, и путешествие в местную часовню, чтобы помолиться при известии о своем надвигающемся замужестве, было едва ли не единственным ее выходом за пределы дворца, где она жила в Португалии. Подготовившись таким образом, Екатерина Браганза отправилась в долгий, сопровождавшийся штормами морской переход в Англию. С ней вместе была ее свита, состоявшая из духовников, парикмахеров, парфюмеров, глухой дуэньи и шестерых «страхолюдин»-фрейлин, чьи уродливые юбки с фижмами и пуританские нравы в скором будущем доставят ей немало неудобств. По прибытии на место робкая маленькая принцесса попросила чашку чая, но в те времена это была еще редкость, чая не нашлось, и ей пришлось удовольствоваться бокалом слабого пива. Внешность у нее была не слишком впечатляющая. Ивлин описывает женщину «невысокую, хотя и неплохо сложенную, с печальными красивыми глазами, выступающими вперед зубами, портящими рот, но в остальном довольно приятную». Однако самого короля больше всего удивили волосы невесты, густыми прядями ниспадающие с обеих сторон лба. «Господа, — якобы сказал Карл своим приближенным, — вы привезли мне летучую мышь».

Принцесса, естественно, была католичкой, и к ее бракосочетанию с Карлом готовились со всем тщанием. Португальский посол твердо заверил английского короля, что Екатерина при всей своей набожности «полностью свободна от фанатизма, который отличает столь многих приверженцев этой веры, делая их совершенно непереносимыми в общении». Тем не менее декорум должен был быть соблюден. Кларендон всячески настаивал, чтобы Карл отправился в Портсмут встречать принцессу в сопровождении какого-нибудь епископа-англиканина, подчеркивая тем самым свои протестантские симпатии. Согласились на том, что из уважения к чувствам Екатерины будет тайно проведена краткая служба по католическому обряду, но для широкой публики чрезвычайно важна была именно протестантская церемония. Ее и провели в Большой Палате официальной резиденции портсмутского губернатора. Королевская чета восседала на троне, отделенном от собравшихся высоким помостом. По завершении церемонии от платья принцессы отвязали по португальской традиции так называемые любовные узелки из голубого шелка и роздали их гостям, но от этого брачная ночь успешнее не стала. Из-за морского перехода у Екатерины разладились ее женские дела, и Карл, утомленный собственным путешествием, писал впоследствии, что «это только способствовало сохранению чести нации, ибо, по правде говоря, спать хотелось невероятно».