Начало новой жизни Жанны и князя 1 страница

М оре было тихо, едва плескались волны. Для Константинополя погода была необычайно прохладная, что капитан объяснял влиянием бури. Он говорил, что множество мелких и крупных судов было разбито бурей, а лодок и рыбаков до сих пор сосчитать не могут.

— Да, Левушка, героическими усилиями моей команды и беззаветной храбростью твоей и твоего брата большое количество счастливцев спаслось на моем пароходе. И мы с тобой сегодня наслаждаемся этакой феерической панорамой, — сказал капитан, указывая рукой на сказочную красоту города, — а сколько людей сюда не доехало. Вот и угадай свою судьбу за час вперед и скажи когда-нибудь, что ты счастлив, думая о завтрашнем дне. Выходит, что я прав, когда говорю, что мы живем один раз и надо жить только мгновением и ловить его, это драгоценное летящее мгновение счастья.

— Да, — ответил я. — Я тоже думал до самого последнего времени, что надо ловить всюду только свое личное счастье. Но с тех пор как я ближе понял моих новых друзей, я понял, что счастье жить — не в личном счастье, а в том полном самообладании, когда человек сам может приносить людям радость и мир. Так же, как и вы, И. говорит о ценности и смысле жить только одно, вот это самое летящее мгновение. Но он понимает под этим умение видеть весь мир, всех окружающих, труд для них и с ними, сознавая себя единицей всей вселенной. Я еще мало и плохо понимаю его. Но во мне зазвучали уже новые ноты; сердце мое широко открылось для любви. Я точно кончил какой-то особенный университет, который дает мне понимать каждый новый день как ряд моих духовных университетов. Я перестал думать о том, что ждет меня в жизни вообще. А раньше я все жил тем, что будет через десять лет.

— Да, мои университеты много хуже твоих, Левушка, — ответил капитан. — Я все живу завтрашним днем или уже прошедшим, так как мое настоящее меня не удовлетворяет и не пленяет. Сейчас я усиленно думаю о Гурзуфе и мечтаю встретить Лизу. Настоящее как-то не умею достаточно ценить.

Пользуясь непониманием французского языка нашими матросами, мы продолжали беседу, изредка прерывая ее, чтобы полюбоваться красотами и отдельными зданиями и куполами мечетей и дворцов, которые мне называл капитан, отлично знавший город.

Наше довольно долгое путешествие приходило к концу, когда мои мысли вернулись к Жанне.

— Ваш глубокий поклон великому страданию Жанны не выходит у меня из головы, — сказал я.

— Бедная женщина, девочка-мать! Так много вопросов предстоит ей решить за своих малюток. Такое важное начало — воспитание человека с самого детства. А что может Жанна сделать для них? Ведь она сама ничего не знает и не умеет прочитать ни одной книжки о воспитании и ничего в ней не поймет, — задумчиво сказал капитан.

— И мы с вами мало поймем в тех книгах, где будет говориться о воспитании, если писавший их человек стоит на ступени своего творчества много выше нас. Все зависит от тех вибраций сердца и мысли, где живет сам человек. Понять можно только что-нибудь созвучное себе. И такой общий всем язык, единящий бедуина и европейца, негра и англичанина, святую и разбойника, есть. Это язык любви и красоты. Любить может Жанна своих детей, любить не животной любовью, как свою плоть и кровь, гордясь или страдая от их достоинств или пороков, — заступился я за Жанну.

— Но она пока может только любить их как свой долг, как свой урок жизни. И пока ее сознание примет всю жизнь, как её обстоятельства, неизбежные, единственные, посланные во всем мире ей одной, а не кому-то другому, пройдет много времени. И только тогда не будет места ни ропоту, ни слезам, а радостному труду и благословению, — отвечал мне капитан.

Я уставился на него, забыв обо всем на свете. Лицо его было нежно и доброта лилась из глаз. Чарующая волна нежности прошла из моего сердца к нему.

— Как необходимо вам встретиться с Флорентийцем, — пробормотал я. — Или, по крайней мере, поговорить очень серьезно с И. Я ничего не знаю, но — простите, простите меня, мальчишку перед вами, вашими достоинствами и опытом — мне кажется, что и у вас в голове и сердце такая же каша, как у меня.

Капитан весело рассмеялся.

— Браво, брависсимо, Левушка! Если у тебя каша, то у меня форменная размазня, даже кисель. Я сам все ищу случая поговорить с твоим загадочным И., да все мне не удается. Вот мы и приехали, — добавил он, отдав матросам приказание держать к берегу и пристать к концу мола.

Мы вышли из лодки и в сопровождении Верзилы стали подыматься к городу. Вскоре мы были уже на месте и издали увидели, как вся компания наших друзей вошла в дом.

Мы нагнали их в передней. Ко всеобщему удивлению, квартира оказалась хорошо меблированной. Из передней, светлой, с большим окном, обставленной вроде приемной, дверь вела в большую комнату, вроде гостиной в турецком стиле.

Строганов давал объяснения Жанне, как он мыслит устроить стеклянный прилавок и стеклянные шкафы для готовых шляп, перьев, цветов и лент, чтобы покупательницы могли видеть Жаннины аристократические талант и вкус и сразу выбрать нравящиеся им вещи.

За большой комнатой было еще помещение для мастерской, где стояли два длинных стола и откуда вела дверь в сени черного хода.

Дети Жанны вцепились в меня сразу же, но И. запретил мне их поднимать. Они надулись и утешились только тогда, когда Верзила посадил их обоих на свои гигантские плечи и вынес во двор дома и сад, где был небольшой фонтан и стояло несколько больших восточных сосудов с длинными узкими горлами.

Осмотрев нижнее помещение, мы снова вышли в переднюю и по железной винтовой лестнице поднялись на второй этаж.

Здесь были три небольшие комнаты, одна из них была обставлена как столовая; в другой стояли две детские новенькие кроватки и диван; в третьей стояло великолепное зеркало в светлой раме, широкий турецкий диван и несколько кресел.

У Жанны побежали слезы по щекам. Она снова протянула обе руки Строганову и тихо сказала:

— Вы вчера дали мне огромный урок, говоря, что побеждает тот, кто начинает свое дело легко. Сегодня же вы показали мне на деле, как вы добры, как просто вы сделали все, чтобы помочь мне легко начать мое дело. Я никогда не забуду вашей доброты и постараюсь отплатить вам всем, чем только смогу. Вы навсегда сделали меня преданной вам слугой за эти детские прелестные кроватки, о которых я и мечтать не смела.

— Это пустяки, мадам, я хотел давно уже обставить этот домик, так как говорил вам, что я здесь родился и ценю его по воспоминаниям и урокам жизни, полученным здесь. Я очень рад хорошему случаю обставить его для трудящейся женщины и для ее детей. А, вот и дочь моя, — продолжал Строганов, двигаясь навстречу поднимавшейся по лестнице женской фигуре.

Перед нами стояла закутанная в черный шелковый плащ, со спущенным на лицо черным покрывалом высокая женская фигура.

— Ну вот, — это моя дочь Анна, — сказал он, обращаясь к Жанне. — Вы — Жанна, она — Анна, хорошо было бы, если бы вы подружились и «благодать» царила бы в вашей мастерской, — продолжал он смеясь. — Ведь Анна значит по-гречески — благодать. Она очень покладистого и доброго характера, моя любимая благодать.

Анна откинула с лица свое черное покрывало, и... мы с капитаном так и замерли от удивления и восторга.

Бледное, овальное лицо, с огромными черными глазами, черные косы, лежавшие по плечам и спускавшиеся ниже талии, чудесный улыбавшийся рот и белые, как фарфор, зубы. Протягивая Жанне длинную белую руку, Анна сказала низким приятным и мягким голосом:

— Мой отец очень хочет, чтобы я научилась трудиться не только головой, но и руками. Я несколько лет сопротивлялась его воле. Но на этот раз, узнав, что моей учительницей будет женщина с детьми, перенесшая страшное горе, я радостно и легко согласилась, даже сама не знаю почему. Не могу сказать, чтобы меня пленяли шляпы и дамы, — продолжала Анна смеясь, — но что-то интуитивно говорит мне, что здесь я буду полезна.

Ее французская речь была чиста и правильна. Она сбросила глухой плащ и оказалась в простом, но элегантном белом шелковом платье и черных лакированных туфельках, необыкновенно маленьких для такого большого роста.

Не знаю, длинными ли косами, крошечными ли туфельками или какой-то особенной элегантностью манер, стройностью ли фигуры, но чем-то Анна напомнила мне Наль. Я не удержался и прошептал: «Наль, Наль».

— Что такое? Что ты говоришь? — тихо спросил меня капитан.

И. взял меня под руку и спросил тоже:

— Левушка, что ты шепчешь? Это не Наль, а Анна. Приди в себя и не осрамись, когда нас будут ей представлять. Руки не целуй и жди, пока она сама протянет тебе руку. А то, пожалуй, ты еще задрожишь, как от встречи с Хавой, — улыбнулся он мне.

— Шехеразада; вся моя жизнь теперь сказка. А женщины — феи, — сказал капитан, — но кто же был тот, кого любила эта Афина-Паллада, если она до сих пор верна его памяти? Можно отдать полжизни, чтобы быть любимым одну ночь такой женщиной.

Отец знакомил Анну со всеми, она внимательно смотрела каждому в глаза, слегка улыбаясь и подавая руку, но истинное внимание ее привлекли дети, ехавшие наверх на Верзиле. Анна подошла к детям, протягивая им руки. Малютки смотрели на нее во все глаза; девочка потрогала ее косы и спросила:

— Почему ты, тетя, такая черная? Тебя покрасили сажей?

— Нет, — засмеялась Анна. — Меня мой отец наградил таким черным цветом волос. Но скоро я буду седая, и ты моих кос перестанешь бояться.

Наконец очередь дошла и до нас.

Первым был представлен капитан, который низко поклонился и пожал протянутую ему руку, глядя прямо в лицо Анны, глаза которой на этот раз были опущены вниз; на щеках ее разлился легкий румянец, и мне показалось, что на нем мелькнуло выражение досады.

На И. Анна взглянула пристально, и ее черные глаза вспыхнули, точно факелы.

— Вы тот друг Ананды, конечно, о котором он мне писал в последнем письме? Я очень счастлива встретить вас. Надеюсь, что до приезда Ананды вы не откажете в чести нашему дому и посетите нас.

— Я буду очень счастлив навестить вас, если ваш отец ничего не имеет против этого, — ответил И.

— Вы думаете, что моя турецкая внешность имеет что-либо общее с восточным воспитанием? Уверяю вас, нет. Более свободолюбивого и отзывчивого отца не сыскать во всем мире. Это первый мой, да и всех моих сестер и братьев друг и помощник. Каждый из нас совершенно свободен в выборе своих знакомств. Единственно, чего не терпит мой отец, — это жизни без труда. Я одна из всей семьи все еще не зарабатываю денег. Но теперь и я поняла, что мне необходимо общаться и единиться с людьми, внося посильную помощь в серый день, — говорила Анна, пользуясь тем, что Жанна и ее отец продолжали осмотр спален.

— Разрешите мне представить вам моего двоюродного брата Левушку Т., — сказал И. — Он, как и я, друг Ананды и Флорентийца, о котором думает день и ночь, — прибавил И., продвигая меня несколько вперед. — Быть может, вы позволите нам вместе навестить вас; мы с ним почти не разлучаемся, так как Левушка несколько нездоров сейчас.

— Я буду очень рада видеть обоих вас у себя, — любезно ответила Анна, протягивая мне руку, которую я слегка пожал.

— А, попались, молодой человек, — услышал я сзади себя голос Строганова. — Анна, наверное, уже почуяла в вас писателя. Она ведь сама неплохая поэтесса. Пишет для детей сказки прекрасно, но не соглашается их печатать. Но ее произведения все же очень известны в Константинополе. Держу пари, что она уже вас околдовала. Только вы ей не верьте, она вроде как бы без сердца.

— Отец, ты так сконфузил молодого писателя — если он действительно писатель, — что он тебе, несомненно, отомстит, описав тебя по крайней мере константинопольской достопримечательностью, — сказала Анна, громко, но очень мелодично рассмеявшись.

К ней подошла Жанна, обе женщины отошли к окну, и о чем они говорили, я не знаю. Анна стояла к нам в профиль, и все четыре мужских лица смотрели на нее.

Мне вспомнился благоухающий вечер в саду городского дома Али, вспомнились темные, но не черные косы Наль, ее зеленые глаза и три других мужских лица, смотревших на нее неотрывно с совершенно разными выражениями.

Так и сейчас — капитан напряженно смотрел на Анну и видел в ней только физическое очарование гармоничных форм. Знакомое мне выражение жестокого хищничества светилось в его желтых глазах, вся фигура была резко выпрямлена, он напоминал тигра, следящего за добычей.

На лице И. было выражение мягкости и доброты, точно он благословлял Анну, и у меня мелькнуло в сознании: «благодать».

Отец глядел задумчиво и печально на свою дочь, точно он страдал от какой-то тайной боли своей дочери, которой не мог помочь и которая бередила его сердце.

Я же весь пылал. В голове моей мелькали мысли, кипели, точно волны наскакивали друг на друга. Я мысленно видел Ананду подле высокой фигуры Анны и думал, что никто и не мог быть избран ею, если она близко знала такого обаятельного красавца с глазами-звездами.

Я совершенно забыл обо всем; я видел только Ананду, вспоминал его необычайный голос, и вдруг у меня в ушах он зазвенел, этот голос:

«Не всякая любовь связывает плоть людей. Но плоха и та любовь, что связывает рабски дух их. То будет истинной любовью, где все способности и таланты раскрываются к творческой деятельности, где освобождается дух человека».

Иллюзия слуха была так сильна, что я невольно бросился вперед, чтобы увидеть Ананду из окна. Но железная рука И. меня крепко держала.

Капитан повернулся на произведенный мною шум.

— Вам дурно, Левушка! Как вы бледны! Здесь душно, поедемте домой, — сказал он, беря меня под руку с другой стороны и нежно стараясь меня увести.

Жанна услышала последние слова капитана, быстро подошла ко мне со словами:

— Не уходите, Левушка.

Но, увидев мою бледность, покачала головой и тихо прибавила:

— Вот какая я эгоистка! Только о себе думаю. Вам необходимо ехать домой. Вы очень страдаете?

Я не мог выговорить ни слова, какая-то судорога сжала мне горло. И. ответил Жанне, что сейчас капитан отведет меня домой, а вечером я смогу пообедать с нею, если она освободится к семи часам, — мы будем ждать ее в моей комнате. Сам же он, И. — если она разрешит — примет участие в ее делах по оборудованию квартиры.

Тут вмешались все время молчавшие турки, старик Строганов и Анна, категорически протестуя против вмешательства И. в это дело, уверяя, что все оборудуют без него.

Мы простились со всей компанией и, сопровождаемые Верзилой, который передал Жанне детей, вышли втроем на улицу.

И. хотел проводить меня до лодки, но капитан предложил ему посидеть со мною на скамье, пока он с Верзилой сделает одно маленькое дело очень неподалеку от дома.

Я был рад посидеть в тени, был рад побыть с И. Я попросил его дать мне укрепляющую пилюлю Али, но он ответил мне, что никакие пилюли сейчас мне не помогут.

— Есть люди, Левушка, которые слышат и видят то, чего не могут ни слышать, ни видеть сотни и тысячи людей. Они одарены особой силой внутреннего зрения и слуха, которые происходят по иной частоте колебаний и вибраций, чем те, по которым воспринимаются впечатления и ощущения большинством людей. Ты имеешь этот дар — слышать и видеть на расстоянии — и принимаешь его за галлюцинацию своей рассеянности. Если бы удар по темени не пришелся так не вовремя, твои способности развивались бы нормально. Теперь же весь твой организм, весь твой спинной мозг потрясены так необычайно сильно, что тот огонь, который живет в каждом человеке не пробужденным — как его скрытая сила, — вырвался и разорвал все преграды, лежащие на его пути, обострив все твои духовные силы. Когда ты оправишься от потрясения, я объясню тебе все то, о чем говорю сейчас вскользь. Я хочу только, чтобы ты понял, что ты не болен, не сходишь с ума, а просто в тебе преждевременно раскрыты к восприятию силы выше, больше и гораздо значительнее по частоте колебаний, чем те, к которым ты привык до сих пор. Соблюдай спокойствие. Больше лежи и всеми силами старайся не раздражаться. Никому ни слова о том, что мы сейчас говорили, — прибавил он, видя подходивших к нам капитана и Верзилу.

Зрелище, представившееся нам, было довольно необычно, и издали я никак не мог понять, что такое к нам приближается. Но И. начал сразу же смеяться и сказал мне:

— Ну, поздравляю, Левушка. Теперь ты поедешь по Константинополю в роли гаремной красавицы.

Теперь и я мог рассмотреть большой паланкин с опущенными занавесками, который несли два огромных турка. Я так возмутился, так затопал ногами, что И., весело смеявшийся за минуту, схватил меня обеими руками, усадил и очень серьезно сказал мне:

— Я только что просил тебя не раздражаться и предупреждал тебя о всей серьезности твоего состояния сейчас. Неужели для тебя так мало значат мои слова и все дальнейшие возможности чудесной жизни знания? И неужели же у тебя нет чувства юмора?

— И юмор я понимаю, и чрезвычайно дорожу всякой возможностью двинуться вперед в своих знаниях. Но я вовсе не желаю стать юмористической фигурой, хотя бы только в глазах тех матросов, которые нас повезут, — ответил я запальчиво.

— Прежде всего сдержи себя. Осознай большую радость быть господином самого себя. И оцени заботу капитана. Будь деликатен и прежде всего воспитывай себя так, чтобы находить джентльменскую внешнюю форму для выражения своих, хотя бы и очень неприятных, чувств. Ищи такта, о котором говорил тебе Флорентиец.

Группа приближалась. Капитан отделился от нее и подошел к нам, весело размахивая фуражкой.

— Как видите, я изобрел способ движения без тряски. Это носилки одного моего безногого приятеля, который предпочитает этот способ передвижения всякому другому. Но Бог мой! Вам хуже, Левушка? Вы были бледны, теперь вы в красных пятнах, — сказал тревожно капитан.

Я поборол свой припадок яростного раздражения и хотел «с холодной любезностью» поблагодарить капитана, как в дело вмешался И., очень ласково обратясь к капитану:

— Нет, капитан, Левушке не хуже. Это все еще реакция от удара. Но он прекрасно дойдет с вами пешком до лодки, и это ему будет даже полезно сейчас. А носилки ваши, если бы вы согласились, были бы, наверное, очень полезны для детей Жанны, чтобы отправить их домой с Верзилой. Жанне надо будет поехать по делам дома, и дети связывают ее по рукам и ногам. Если бы вы разрешили употребить раздобытый вами экипаж по моему усмотрению, я бы сейчас же пошел за детьми.

— Если вы находите возможным Левушке идти пешком, то я буду очень рад предоставить носилки в ваше распоряжение, — весело ответил капитан, и не подозревавший, какую бурю я пережил из-за его заботы.

И. пожал мне руку, попросил капитана уложить меня на диване дома и сказал, что заедет за мной в шесть часов и мы вместе отправимся к князю, если до тех пор я буду спокойно лежать.

Мы расстались с И. и двинулись в путь. Я был счастлив, что отделался от идиотского паланкина, но внутри у меня еще продолжало клокотать недовольство и на самого себя и на капитана.

— Я не понимаю, что за мужчины в Константинополе, — говорил, как бы рассуждая с самим собой, капитан. — Если такая женщина, как Анна, остается свободной, то у здешних мужчин не кровь, а вода. У нас в Англии она была бы уже дважды или трижды замужем и из-за нее было бы десять дуэлей. Ведь это сказочная красота.

— Я мало что понимаю в женской красоте, — ответил я. — Но думаю, что Анна в самом деле редкостная красавица. Что же касается мужчин, которые ее не покорили, то, думаю, покоряют тех, кто хочет быть покоренным. А вьются и дерутся вокруг тех женщин, кто выбирает, кому себя преподнести повыгоднее и поудобнее. Те же, кто, как Анна, ищут истинной любви, всегда идут очень скромным путем, если не обладают талантом и тщеславием.

Капитан даже остановился, так он был поражен моими словами.

— Ай да Левушка! Вот так отлил пулю, — разводя руками, сказал он. — Да тебе сколько лет? Пятьдесят или двадцать? Где это ты успел сделать такое наблюдение?

— Я право не знаю, что вас так удивляет? Мне кажется то, что я сказал, самым простым и обыкновенным. У нас в России много прекрасных женщин, в которых отсутствует кокетство. А ухаживают ведь не за самыми прекрасными, а за самыми кокетливыми. Эту азбучную истину мне всегда твердил брат, когда это приходилось к месту.

Мы молча, углубившись каждый в свои мысли, прошли весь остальной путь.

Добравшись до нашего отеля, мы почувствовали, что проголодались, и заказали себе легкий завтрак, который я ел, лежа на кушетке. Закурив сигару после завтрака, капитан опять вернулся к Анне.

— Как странно, — сказал он. — Я действительно отдал бы очень многое, чтобы временно любить такую богиню, как Анна. Но именно временно, отнюдь не представляя для себя возможным сделаться ее мужем или постоянным рыцарем. В ней есть что-то, что мешало бы мне подойти к ней очень близко.

— Анна кажется мне очень высокой по своей духовной культуре. Если вы еще не скоро уедете из Константинополя, то увидите одного из друзей И., который также близкий друг Анне. Если она любит его — даже без взаимности, — то никто не может стать с ним рядом, чтобы привлечь ее внимание. Один голос этого человека — с глазами, светящимися как звезды, — даже в разговоре пленяет; и, увидав и услыхав его один раз, его уже нельзя забыть. А говорят, он поет как Бог, — ответил я.

— Почем знать, что именно пленяет одного человека в другом? Анна для меня могла бы быть крупным эпизодом жизни, но никогда эпохой. А вот девочка Лиза, если бы жизнь свела меня снова с ней, весьма возможно, стала бы эпохой.

Я стал вспоминать Лизу, ее манеры и речь и спросил капитана:

— А как вы отнеслись бы к жене-артистке? И как бы вы отнеслись к ее таланту вообще? Ведь говорят, Лиза огромный талант. А вы полны предрассудков. Сидя в первом ряду концертной залы, где выступала бы ваша жена-скрипачка, как бы вы себя чувствовали?

— Я никогда не думал, чтобы сцена, эстрада или вообще подмостки могли играть какую-либо роль в моей жизни. Я всегда избегал женщин от театра. Все они казались мне так или иначе пропитанными духом карьеризма и желанием продать себя подороже, — ответил капитан.

— Но неужели же за вашу большую жизнь вы не встретили ни одной женщины, которая была бы действительно жрицей искусства? Для которой не было бы иной формы жизни, как только то искусство, которому она служит и которым живет? — спросил я снова.

— Нет, не встречал, — ответил он. — Я был знаком с так называемыми великими актрисами. Но ни от одной из них не вынес впечатления божественности их дарования. Приходилось встречать художников высокой культуры, которым, казалось, открывались тайны природы. Но... в жизни простого дня они оказывались людьми мелкими.

На этом закончилось наше свидание. Капитану нужно было сделать несколько деловых визитов, побывать на пароходе, а вечером он хотел посетить своих друзей. Мы расстались до следующего дня.

Утомленный целым рядом пережитых встреч, я задремал, незаметно заснул и проснулся от громко звавшего меня голоса И., который торопил меня переодеться, взять аптечку и идти к князю.

Он дал мне каких-то горьких капель. Я быстро снарядился в путь, и мы пошли пешком к особняку князя, что было не так далеко. Меня очень интересовала эта встреча. Как мне ни была противна старая жена его, все же жалость к ней, к ее близкой смерти и омертвелому телу сильно билась в моем сердце.

Невольно я задумался, как тяжело каждому человеку умирать. «Как думает о смерти Флорентиец? И как будет умирать он?» — подумал я. И вдруг среди бела дня, среди грохота улиц и суеты я услышал его голос: «Смерти нет. Есть жизнь, одна, вечная, а внешних форм ее много». Я остановился как вкопанный и непременно попал бы под колеса экипажа, если бы И. не дернул меня вперед.

— Левушка, тебя положительно нельзя отпускать ни на шаг, — сказал он, беря меня под руку.

— Да, нельзя, Лоллион, — жалобно сказал я. — Проклятый турецкий кулачище сделал меня сумасшедшим. Я просто прогрессирую в безумии и не могу остановиться. Я все больше галлюцинирую.

— Да нет же, Левушка. Ты очень возбужден был сегодня. Что тебя смутило сейчас?

— Мне пришла в голову мысль, как тяжело умирает старуха княгиня. Я подумал, что всем очень страшно и тяжко умирать. И подумал, как Флорентийцу рисуется смерть, — и вдруг услышал его голос: «Смерти нет. Есть жизнь, одна, вечная, а внешних форм ее много». Ну, разве не чепуха мне послышалась? — все так же жалобно говорил я И.

— Друг мой, ты услышал великую истину. Я тебе все объясню потом. Сейчас мы подходим к нашей цели. Забудь о себе, о своем состоянии. Думай только о тех несчастных, к которым мы идем. Думай о Флорентийце, о его светлой любви к человеку. И старайся увидеть в князе и княгине цель для Флорентийца и стремись в их дом внести тот мир и свет, которые живут в сердце твоего великого друга. Думай только о нем и о них, а не о себе, и ты будешь мне верным и полезным помощником в этом тяжелом визите. И он станет легок нам обоим.

Мы вошли в дом князя, пройдя через калитку довольно большого тенистого сада.

Нас встретила уже знакомая нам по путешествию на пароходе горничная княгини и сказала, что сама княгиня все как бы спит, а князь ждет нас с нетерпением.

Мы прошли через совершенно пустые комнаты и услышали сзади себя поспешные шаги. Это догонял нас князь.

— Как я рад, что дождался вас, — обратился он к И. — Я уже готов был ехать к вам, так меня беспокоит состояние княгини. Да и сам я не менее ее нуждаюсь в вашей помощи и советах, — продолжал он, приветливо улыбаясь и пожимая нам руки.

— Отчего же вас так тревожит состояние вашей жены? Я ведь предупреждал вас, что ее возврат к жизни будет очень медлен и что бульшую часть времени она будет спать, — сказал И.

— Да, это я все помню. И — очень странно для меня самого — абсолютно и беспрекословно верю каждому вашему слову. И вера моя в вас какая-то особенная, ни с чем не сравнимая, — говорил своим тихим и музыкальным голосом князь, пропуская нас в дверь третьей комнаты, которая оказалась кое-как и кое-чем меблированной, изображая нечто вроде кабинета.

Князь придвинул нам кресла к столу, сел сам на табурет восточного стиля и продолжал:

— Я не стал бы описывать вам своего состояния, если бы оно не было так странно. Чувство веры в вас стало моей силой жить сейчас. Точно в весь мой спинной хребет влилась какая-то мощь, которая держит на своей крепкой оси все мое тело и составляет основу моей уверенности. Но как только я представляю себе, что вы скоро уедете, — вся моя мощь исчезает и я чувствую себя бессильным перед всеми надвигающимися тяжестями жизни.

— Не волнуйтесь, дорогой мой князь, — сказал И. — Мы еще не так скоро уедем, во-первых. А во-вторых, сюда приедет один мой большой друг вместе со своим близким товарищем и учеником, который уже получил звание доктора медицинских наук. И оба тоже помогут вам. Возможно, что юный доктор останется вам в помощь, тот наш молодой друг. Как видите, судьба бывает иногда более чем заботлива о нас.

— Я не умею выразить вам, как я тронут вашей добротой. И главное, той простотой и легкостью, с которыми вы делаете самые большие вещи для людей и которые так легко принимать от вас, как будто бы это были пустяки, — закурив папиросу, сказал князь и, помолчав, продолжал:

— Мое состояние сейчас очень тревожно. Здесь должен был встретить свою мать, мою жену, ее сын, который желает быть выделен еще при ее жизни в своей наследной доле. Я очень надеялся на это свидание, думая, что этот акт раздела наследства при жизни жены освободит меня от многих мук и судов после ее смерти. Сын ее, хотя и видный генерал и занимает высокое положение при дворе, — сутяга и стяжатель, враль и обманщик первосортный. Я получил сегодня телеграмму, что сам он не приедет, а присылает двух адвокатов из Москвы с полной доверенностью. Вы представляете себе, что это будет за ужас, если эти два франта явятся сюда, увидят мою нечленораздельно мычащую жену, не владеющую ни руками, ни ногами...