Я в роли слуги-переводчика 1 страница

М ы ехали, храня полное молчание. Возница пытался было задавать вопросы Флорентийцу, но, получая односложные ответы сонным голосом, решил, что мы устали, должно быть, от долгого пути, и перенес внимание на свою лошадь.

Лошадка трусила по мягкой дороге. Тьма освещалась только мерцающими звездами, и мысли мои, точно замерзшие с момента моего тяжелого сна в вагоне, снова зашевелились.

Мне еще не приходилось слушать молчание ночи в степи. Снова — как и в парке Али — меня охватило чувство преклонения перед величием природы. Я смотрел на усыпанное звездами небо и разглядел впервые многие созвездия, о которых только читал и слышал до сих пор. Звезды не походили на наши северные. Гораздо больше, светлее, они точно лампады мерцали, и я впервые увидел сам тот дрожащий свет звезд, о котором часто читал у поэтов. Даже небо казалось мне как-то ниже. Перерезанное широкими полосами Млечного Пути, оно сверкало контрастами полной тьмы и света.

Я вернулся мыслями к Али Махоммету и его положению. Опять меня пронзила радость от встречи с ним и мысль о красоте и гармонии природы, — я подумал о мощи любви и счастья, которые льются из природы человеку, о тех великих скорбях и слезах, которыми наполняет мир сам человек, всегда оправдывая свои действия именем великого Творца, и будто бы в защиту Ему выливая в мир жестокость своего фанатизма и преследуя людей в религиозной и социальной жизни.

Мерный стук копыт и потряхивание тележки по мягкой дороге не усыпили меня, но вдруг в молчании ночи я почувствовал себя одиноким, несчастным и беспомощным... Это было лишь одно мгновение слабости. Я вспомнил слова Али, что настало мое время выказать мужество и верность. И волна бодрости, даже радостности опять пробежала по мне. Я захотел скорее вступить в борьбу не только за жизнь и счастье любимого брата и Наль, но и за всех страдающих от ига фанатиков, от тисков безумцев, одержимых предрассудками религии, считающих свою единственно верной и нужной и давящих все живое, что рвется к свободе и знанию, к независимости в жизни...

Я прикоснулся к Флорентийцу, благодарно приник к нему и встретил его добрый, ласковый взгляд, который, казалось, говорил мне: «Нет одиночества для тех, кто любит человека и хочет отдать свои силы борьбе за его счастье».

Мы уже въезжали в город. Улицы окраины были похожи на сплошные сады. Но когда мы въехали в центр, и там характер города оставался тот же. Ночь была уже не так темна, среди кольца зеленых улиц вырисовывался гигантский силуэт мечети и торговых рядов.

Флорентиец приказал вознице остановиться, мы сошли, рассчитались с ним и отправились вдоль рядов, кое-где охраняемых ночными сторожами. Раза два мы свернули в тихие спавшие улицы и наконец остановились у небольшого дома с садом. На стук Флорентийца не так скоро открылась калитка, и дворник удивленно оглядел нас. Флорентиец спросил его по-русски, дома ли хозяин. Оказалось, хозяин только что вернулся домой, не более часа перед нами, и еще даже не ужинал, хотя сказал, что давно ничего не ел и очень голоден.

Флорентиец попросил дворника сказать хозяину, что нас прислал лорд Бенедикт и мы просим принять нас, если можно, сейчас же. Монета, скользнувшая незаметно в руку дворника, сделала его много любезнее. Он впустил нас в сад и побежал сказать о нас хозяину. Мы остались одни. Пока мы ожидали в темноте сада, Флорентиец осторожно просунул палец под мою ватную шапочку и ловко стащил ее с меня, почти мгновенно оторвав ее от дервишской шапки, он снова надел мне на голову только одну шапку.

То, что я почувствовал, когда освободился от своего ватного бинта на голове, не поддается описанию. Я хотел громко закричать от радости, но, опасаясь выдать себя, промолчал, раза два все же подпрыгнув на месте.

— Какой там Лордиктов? Вечно все переврешь! — донесся к нам голос.

— Помни же, ты все еще глух, пока я тебе не скажу, — шепнул мне Флорентиец.

Я же подумал, что где-то уже слышал этот особенный голос, но не мог себе уяснить, где и когда.

Дворник вернулся и пригласил нас подняться на веранду. Мы пошли за ним в глубь сада, повернули налево и только тогда увидели, что на веранде горел свет. Но зелень — вся в крупных, висящих как гроздья цветах — сплеталась в такой густой покров, что из сада не было видно света.

Мы поднялись на веранду. Там слуга, почти мальчик, хлопотал у стола, внося закрытые тарелками блюда, покрытые сетками фрукты, и накрывал стол на европейский манер.

Флорентиец сложил наши вещи в углу веранды, и мы сели на деревянный диванчик возле них. Слуга несколько раз входил и выходил, каждый раз весьма недружелюбно и презрительно поглядывая на нас. Наконец он сказал Флорентийцу довольно небрежно, что хозяин ждет нас в кабинете. Оставив рядом с вещами наши кожаные галоши, мы прошли в большую комнату, соединенную с террасой небольшим широким коридором. В комнате стояли рояль, мягкая мебель, но пол был без ковра, в противоположность дому Али, где не было ни кусочка голого пола и где ноги утопали в коврах.

Мы пересекли комнату и подошли к запертой двери, из щелей которой виднелся свет. Слуга шел впереди нас и хотел сам постучать в дверь. Но Флорентиец отстранил его, крепко взял меня за руку, как бы напоминая мне еще раз, что я глух, и постучал в дверь особым манером сам.

Дверь быстро отворилась и... хорошо, что Флорентиец держал меня крепко за руку, не то бы я обязательно забыл обо всем на свете и закричал во весь голос.

Перед нами стоял никто другой, как тот незнакомец, который дал мне свое платье дервиша в кабинете Али. Флорентиец низко поклонился хозяину, потянул и меня вниз. Я понял, что должен кланяться еще ниже и выпрямился только тогда, когда та же рука-наставница потянула мое плечо вверх.

Флорентиец что-то быстро сказал хозяину, тот кивнул головой, придвинул нам низкие пуфы и приказал вошедшему с нами слуге что-то, чего я не понял. На физиономии слуги выразилось сначала огромное удивление, а затем, под взглядом хозяина, он почтительно поклонился и бесшумно исчез, закрыв дверь.

Тут только хозяин протянул нам руку, улыбнулся и взгляд его стал менее строг. Это прекрасное лицо носило отпечаток усталости и скорби.

— Разве вы не узнали моего голоса? — мягко улыбаясь и держа мою руку в своей, сказал наш хозяин. — А я специально для вас сказал повышенным тоном несколько слов дворнику, чтобы вы не так удивились. Вы ведь очень музыкальны, это видно по вашему лбу и скулам.

Я хотел ему сказать, что запомнил тембр его оригинального голоса, но никак не мог понять в саду, чей это голос. Я начал говорить, уже чувствуя страшную усталость, но вдруг все поплыло перед моими глазами, завертелась вся комната, и я погрузился во тьму...

Долго ли продолжался мой обморок, я не знаю. Но очнулся я от приятной свежести на голове и от сознания чего-то прохладного на сердце. Флорентиец подавал мне питье, и как только я сделал несколько глотков, он заставил меня проглотить одну из пилюль, данных нам с собой Али Махомметом. Очень скоро мне стало лучше, я снова овладел собой и твердо сидел на своем низком стуле. Хозяин быстро писал какое-то письмо. Флорентиец снял с моего сердца и с головы холодные компрессы и шепнул:

— Скоро мы пойдем отдыхать, мужайся.

Но я теперь снова был готов ехать дальше; сил было так много, точно я окунулся в прохладный бассейн.

Окончив письмо, хозяин позвонил и приказал вошедшему слуге немедленно отнести его по адресу и принести ответ. Должно быть, место, куда посылал хозяин слугу, ему не очень нравилось. Он хотел что-то возразить, но, встретив пристальный и строгий взгляд хозяина, низко поклонился и вышел.

Вслед за ним вышли и мы на веранду. Здесь у незамеченного мною умывальника мы вымыли наши темные руки. Светлей они от этого не стали, и я со вздохом подумал, как надоел мне грим, чужой костюм и все приключения, отдающие запахом сказок из «Тысячи и одной ночи».

Усевшись за стол, мы принялись за еду, состоявшую из овощей, фруктов, прохладительных морсов и нескольких сортов хлеба. Все было вкусно, но есть мне не хотелось. Да и оба старших друга ели тоже мало.

— Я отослал слугу с письмом на его языке, потому что уверен, что письмо это он и сам прочтет и мулле отнесет. Весть об Али и религиозном походе против него докатилась уже сюда. В письме к своему знакомому торговцу ослами я пишу, что завтра к вечеру мой друг купец приедет к нему покупать ослов. Чтобы он составил и гурт скота, который тоже может быть куплен моим приятелем. Здешний мулла, прикрываясь именем этого торговца, ведет крупную торговлю ослами и скотом. Весь день он, конечно, будет занят распоряжениями, куда и как перегнать скот и какую взять цену. Только вечером он займется походом на Али. Живет этот торговец довольно далеко, в нашем распоряжении будет не меньше трех часов. Но за это время вам обоим надо переодеться, вымыться, стать снова европейцами и уехать назад в К. Там вы пересядете в международный вагон встречного поезда и, надо надеяться, благополучно доедете до Москвы. Не миновать вам снова переодеваться в несвойственный вам костюм, — обратился он ко мне. — вам придется быть слугой-гидом лорда Бенедикта, ни слова не знающего по-русски. Ехать назад вам надо, потому что теперь ярмарка в К. и вы встретите в поезде много иностранцев, отправляющихся за каракулем, коврами и закупкой хлопка на корню. Присутствие лорда Бенедикта будет естественно среди иностранцев. Кроме того, по вашим следам уже гонятся; кто-то выдал, что вы одеты дервишем. Я верю, что ни момента в вашем сердце не было и нет страха, но надо действовать не только бесстрашно, а и целесообразно. Пойдемте в мою спальню. Я постараюсь помочь вам обоим одеться сообразно ролям и умыться.

Уже светало; мы встали из-за стола и прошли в спальню нашего хозяина. Это была чудесная белая комната. Очень простая, но изящная мебель светло-серого шелка, пушистый светлый ковер, но... некогда было рассматривать.

Отодвинув дверь в сторону, как в вагоне, мой хозяин проводил меня в ванну, влил в нее какой-то жидкости, отчего вода точно закипела. И когда вода успокоилась, сказал:

— Весь грим с вашего тела сойдет. Вы выйдете из воды снова белым юношей. Здесь мыло, щетки и все, что вам может понадобиться, — и с этими словами он меня покинул.

Я быстро разделся и опустился в ванну, с необычайным наслаждением чувствуя, как с меня, точно кожа, слезает вся чернота и грязь пути. Я слышал, как шумели струи текущей воды где-то рядом со мной; это, очевидно, полоскался под душем Флорентиец.

Я быстро вымылся, растер тело купальной простыней и стал думать, во что же мне теперь одеться. Раздался легкий стук в дверь, и вошел Флорентиец. Он тоже был укутан в купальную простыню, весело улыбался, и я снова поддался очарованию этой дивной красоты, обаянию этого любящего, доброго человека, к которому я все сильнее привязывался.

— Пойдем выбирать туалеты, — весело сказал он, и мы двинулись в спальню хозяина.

Я еще ничего не сказал, в каком внешнем виде я нашел теперь моего мнимого дервиша. Он был в легком сером костюме, прекрасно сидевшем на нем, в белой шелковой рубашке-апаш и белых полотняных туфлях. Я не мог его не узнать. Его глаза-звезды имели какое-то особо своеобразное выражение мудрости и огня, ему одному свойственное, как и неповторимый тембр его голоса. Рот с вырезанной, точно резцом ваятеля, верхней губой, говорил об огромном темпераменте. А лоб, высокий, благородный лоб мудреца был так сильно развит в выпуклой надбровной части лба, что казалось, вся мысль сосредоточивалась именно здесь, как это бывает у крупных композиторов.

Не узнать его я не мог. Но не столько поразил меня его европейский вид, сколько то, что он очутился здесь же, где и мы, почти в одно время с нами. В сумбуре мыслей я принял за сверхъестественное чудо его появление. А на самом деле оказалось, что он ехал проще нашего. От имения Али до маленькой станции, не доезжая К., было не более получаса езды. Он доехал туда на лошадях Али, сел в наш же поезд в платье простолюдина и, не подавая нам вида о себе, приехал в свой дом раньше нас. Мы же, пока Флорентиец по обычаю мелких купцов Востока торговался до изнеможения, потеряли в этой комедии много времени. Да и лошаденка наша была более похожа на осла, чем на лошадь.

Пока мы выбирали себе одежду, наш хозяин рассказывал нам о своем путешествии и о делах Али. Али поехал к себе, чтобы или остаться там и защитить своих домочадцев, или вывезти их куда-нибудь. Но какова судьба Али сейчас, об этом он ничего еще не знал. Он сказал нам, что со следующим поездом сам выедет в Петербург, чтобы приготовить нам квартиру и собрать сведения о брате. Сказал еще, что один из мужчин, поехавших с Наль в роли слуги, ее старый дядя, человек опытный, верный и очень образованный.

Говоря все это, он помогал мне надевать костюм юноши-слуги. Коричневая куртка с серебряными пуговицами, такие же длинные брюки и кепи с серебряным галуном. Конечно, я не блистал красою, но после черномазого, грязного дервиша я казался себе красавцем.

Флорентиец оделся в костюм из синей чесучи, в белую шелковую сорочку и завязал бантом серый шелковый галстук. Положительно, во что бы он ни оделся, во всем был хорош, казалось, лучше быть нельзя. Он беспощадно прилизал свои волнистые волосы, уложив их на пробор ото лба до самой шеи, надел пенсне, — и все же был красавец.

Время бежало; стало совсем светло. Мы услыхали фырканье лошадей, и дворник закричал в окно, что лошади готовы.

Хозяин подошел к окну и сказал тихо дворнику:

— Сходи к соседу, если он уже ушел в лавку, то беги к нему в лавку, в ряды. Напомни ему, что он обещал доставить сегодня тетке два халата и ковер. Я же, по дороге на станцию, отвезу сам моих ночных гостей на скотный рынок. Если же они вечером снова захотят ночевать у меня, ты их впусти, если бы меня даже не было дома.

Дворник побежал выполнять поручение, а мы убрали с веранды наши вещи, которые оказались просто бутафорией. Мы бросили пустые сундучки, вынув из них несколько книг в коридоре, а узлы, в которых оказались подушки, развязали и сунули платки с них в шкаф.

Через минуту мы вышли. Я нес легкое пальто моего барина, учась играть роль слуги, помог моему господину сесть на заднее место, а сам сел на скамеечку впереди. Хозяин сел на козлы, подобрал вожжи, мы выехали из открытых ворот, я же соскочил их закрыть, и мы покатили к вокзалу.

Город еще не просыпался. Кое-где дежурные сарты хлопотали у арыков, так как искусственное орошение все время должно менять свое направление и за урегулированием этих направлений строго следят особо приставленные люди, пуская воду то в Хиву, то в Бухару, то в Самарканд или иные определяемые по очереди места.

Теперь мы ехали быстро. Но все же я мог хорошо различать и дома, и сады, и ряды. Торговые ряды были совсем иного характера, чем в К. Они не напоминали собою багдадского рынка, а скорее были похожи на громадные амбары; но стиль их все же был не европейский. А огромное количество лавок всевозможных рядов говорило о богатстве города. Я весь ушел в свои наблюдения. Движение в городе становилось оживленнее, и, когда мы выехали за город, зрелище захватило меня своей необычайной красочностью. Я еще не видел больших верблюжьих караванов, а здесь, с нескольких сторон, медленно и мерно покачивая груз на своих горбах, тянулись к городу караваны. Каждый караван вел маленький ослик, на котором часто сидел погонщик. Все ведущие к шоссе, по которому мы ехали, дороги были заняты осликами, нагруженными фруктами, овощами, птицами и всевозможными предметами обихода, — и все это тянулось на базар в огромной пыли, двигаясь тесно друг к другу.

Вдали виднелись белеющие снежные горы. Небо — кусками алое, кусками фиолетовое и зеленое, и ярко-синее над нами, чуть прохладный ветерок от быстрой езды; и я снова воскликнул:

— О, как прекрасна жизнь!

Мое восклицание было так неожиданно для моих спутников, углубленных в разговор, что в первое мгновение оба они удивленно на меня посмотрели. И вслед за этим, увидев мою восхищенную физиономию, громко рассмеялись. Я тоже залился смехом.

Мы уже были недалеко от вокзала, и мой барин, лорд Бенедикт сказал мне по-английски:

— Хороший слуга всегда серьезен. Он никогда не вмешивается в разговор барина, ничем не выдает своего присутствия и только отвечает на задаваемые вопросы. Он вроде как глух и нем, пока барину не нужна его речь и услуги.

Тон его был совершенно серьезен, но глаза превесело смеялись. Я сдержал смех, поднес руку к козырьку и ответил весьма серьезно, тоже по-английски:

— Есть, ваша светлость!

— Мы подъезжаем к станции, — продолжал лорд. — Вот вам бумажник. Вы прежде нас сойдете и отправитесь в кассу. Возьмите два билета в международном вагоне в К. Мы же медленно выйдем прямо на перрон и там встретимся. Поезд подойдет очень скоро. Если не будет мест в международном, возьмите в первом классе.

Я взял бумажник, выпрыгнул из коляски, как только она остановилась, и побежал в кассу.

Взяв билеты, я нашел своего барина на перроне и доложил, что билеты в международный достал. Он важно кивнул мне на носильщика, державшего два элегантных чемодана. Я не мог понять, каким образом они очутились с нами, и только после сообразил, что, вероятно, они были уже привязаны сзади коляски, когда мы в нее сели.

«Вот новая забота мне», — подумал я. Я не знал, как поступить с бумажником и билетами, но так как показался поезд, я сунул бумажник во внутренний карман куртки.

— В международный, — бросил я небрежно носильщику, и он пошел к самому концу платформы.

Как только поезд остановился, я подал проводнику билеты, и мы заняли наши места, оказавшиеся маленьким двухместным купе. Я разместил вещи и отпустил носильщика. Проводник быстро подмел и без того чистый пол и вытер пыль в нашем купе, должно быть, судя по слуге в форме о чаевых возможностях барина. Я выскочил на платформу доложить барину, что все готово.

Раздался второй звонок. Лорд Бенедикт и его спутник медленно пошли к вагону и с раздавшимся третьим звонком милейший лорд лениво занес ногу на ступеньку вагона. Мне так и хотелось его подтолкнуть сзади, никак я не мог взять в толк его медлительность.

Наконец он вошел в вагон и еще раз что-то сказал своему остававшемуся другу. Тут раздался свисток паровоза, и я уже не стал ждать, пока мой барин соизволит пройти дальше, поклонился любезному хозяину и юркнул в вагон трогавшегося поезда.

Только тогда, когда нашего хозяина совсем не стало видно, лорд повернулся и прошел в купе. Проводник обратился к нему с каким-то вопросом, он сделал непонимающее лицо и поглядел на меня.

— Мой барин — англичанин, — сказал я очень вежливо проводнику, — и ни слова не понимает ни на одном языке, кроме своего английского. А я его переводчик.

Проводник повторил мне свой вопрос, нужен ли нам чай. Я перевел вопрос лорду, и проводник получил заказ на чай, бисквиты и две плитки шоколада. Кроме того, я дал ему крупную бумажку и просил сходить в вагон-ресторан купить нам лучшую дыню, яблок и груш. Уверившись, очевидно, в чаевых возможностях от лорда, проводник обещал купить фрукты не в вагоне-ресторане, а на следующей остановке, славящейся ими.

Через несколько минут он подал нам чай с лимоном, бисквиты и шоколад, закрыл дверь, и мы остались одни.

Несмотря на спущенные темные занавески на окнах и работавший у потолка вентилятор, жара и духота в вагоне стояли адские. Я снял кепи и благословлял свою прохладную курточку. Материя была плотная, но оказалась легкой, вроде китайского шелка. Мой лорд снял пиджак, улегся на диван, причем ноги его свешивались вниз, и сказал:

— Друг, я очень устал. Если ты чувствуешь себя в силах, — покарауль мой сон часа два-три. Если к тому времени не проснусь, разбуди меня обязательно. Но если теперь мне не удастся поспать, потом, пожалуй, и нельзя будет мне заснуть. А сил нам с тобой надо еще много. Не разочаровывайся, что мы с тобой не переговорили сейчас обо всех событиях. Как только я встану, мы поедим, и надо будет лечь тебе. Раскрой маленький чемоданчик, там ты найдешь кое-что, что ты забыл в доме Али и что тебе, заботливо осмотрев твое платье, посылает Али молодой. Эти чемоданы привез нам тот друг, у которого мы только что были.

С этими словами он повернулся к стене и сразу заснул. Я сидел, боясь шелохнуться, и решил снять упомянутый чемодан, когда мы проедем ту станцию, где нам купит фрукты проводник, а пока выйти посидеть в коридоре на скамейке против нашего купе, чтобы стуком проводник не нарушил сон Флорентийца.

Я бесшумно вышел в коридор, где появилось несколько фигур мужчин с довольно помятыми лицами, отчаянно ругавших жару. Все они приготовились выйти на платформу следующей станции покупать фрукты. Кое-кто взглянул на меня, но я уставился в книгу, которую Флорентиец положил на столик в нашем купе.

Это был английский роман из эпохи средних веков, начало мне показалось скучноватым; но эпоху эту я знал хорошо и решил, что прочесть о ней в английском понимании, пожалуй, будет интересно.

Пассажиры надели кто кепи, кто панаму, кто английский шлем — «Здравствуй-прощай», как окрестили в России этот убор с двумя козырьками; а кто просто с непокрытой головой вышел на площадку вагона. Поезд подошел к перрону и остановился.

Я открыл окно и стал смотреть на толпу... Здесь было гораздо оживленнее, чем на виденных мною до сих пор станциях. Торговцы с большими корзинами фруктов сновали по всем направлениям. Мелькали укутанные фигуры женщин, державшихся группами, но я никак не мог определить, зачем они здесь. Они не торговали, как будто без толку переходили с места на место, ни словом не обмолвясь друг с другом. Несколько кучек важных сартов, разных состояний и возрастов, пялили глаза на едущую публику. Типичные фигуры евреев — в своеобразных кафтанах и черных шапочках, — шумливые, назойливые, составляли резкий контраст со степенными восточными фигурами.

Все пассажиры скоро возвратились в вагон с полными фруктов руками. Мне казалось, что их покупки очень хороши. Но когда поезд тронулся, ко мне подошел проводник и подал корзину фруктов. Он весело подмигивал на жевавших свои яблоки пассажиров, а я, взглянув на поданные мне фрукты, понял, что такое фрукты Востока. Громадные, какие-то плоские яблоки, и яблоки прозрачные продолговатые, где видны были насквозь все косточки, и груши, желтые, как янтарь, и две небольшие дыни, от которых шел аромат головокружительный, и чудные белые и синие сливы.

— Вот это фрукты! — сказал мне проводник. — Надо знать, как купить и кому продать. У меня тут есть приятель. Каждый раз, когда я проезжаю, он мне приготовляет две такие корзины.

Я восхитился его приятелем, выращивающим такие фрукты, поблагодарил проводника за труды, щедро заплатив ему от имени барина, и угостил его одним из многочисленных яблок.

Он остался очень доволен всеми формами моей благодарности, облокотился о стенку и стал есть свое яблоко. А я уплетал сочную, божественную грушу, боясь пролить каплю ее обильного сока! Проводник приглашал меня в свое купе, но я сказал, что барин мой очень строгий, что благодаря своему незнанию языков он без меня не может обходиться ни минуты и что теперь я передам ему фрукты и мы с ним ляжем спать. На его вопрос о завтраке и обеде я ответил, что барин мой очень важный лорд и что лорды иначе как по карточке отдельных заказов не обедают.

Я простился с проводником, еще раз его поблагодарил и вошел в свое купе. Я старался двигаться как только мог тише, но вскоре заметил, что Флорентиец спал совершенно мертвым сном, и, если бы я даже приложил все старания к тому, чтобы его сейчас разбудить, я вряд ли успел бы в этом нелегком деле.

Все мускулы тела его были совершенно отпущены, как это бывает у отдыхающих животных, а дыхание было так тихо, что я его вовсе не слышал.

«Ну и ну, — подумал я. — Эта дурацкая ватная шапка да дервишский колпак, кажется, испортили мне слух. Я всегда так тонко слышал, а сейчас даже не слышу дыхания спящего человека!»

Я протер уши носовым платком, наклонился к самому лицу Флорентийца, и все же ничего не услышал.

Огорченный такой потерей слуха, я вздохнул и полез за маленьким чемоданом.

 

Глава 6

Мы не доезжаем до К.

В вагоне было так темно, что я сделал маленькую щелку, чуть приподняв шторку на окне, уселся на стул у столика и попробовал открыть чемоданчик. Ключа нигде не было, но, повертев во все стороны замки, я все же его открыл, хотя и не без малого количества проклятий. Сверху лежали аккуратно завернутые коробочки с винными ягодами, сушеными прессованными абрикосами и финиками. Я вынул их и под несколькими листами белой бумаги нашел письмо на мое имя, и почерк его был мне незнаком.

Я уже не боялся шелеста бумаги, так как Флорентиец продолжал спать своим смертоподобным сном. Я разорвал конверт и прежде всего взглянул на подпись. Там было четко написано: «Али Махмед».

Письмо было недлинно, начиналось обычным восточным приветом: «Брат».

Али молодой писал мне, что посылает забытые мною в моей студенческой куртке вещи, а также белье и костюм, которые мне, вероятно, пригодятся и которые я найду в большом чемодане. Прося меня принять все от души посылаемое в подарок, он прибавлял, что в меньшем чемодане я найду все необходимые письменные принадлежности и несколько денег, лично ему принадлежащих, которыми он братски делится со мной. В другом же отделении этого чемодана сложены только женские вещи, деньги и письмо, которые он просит меня передать Наль при первом же свидании с нею, когда и где бы это свидание ни состоялось.

Далее он писал, что Али Махоммет посылает мне тоже посылочку, которую я найду среди носовых платков. Али молодой очень просил меня не смущаться финансовым вопросом, говоря, что вскоре увидимся и, возможно, обменяемся ролями.

Я был очень тронут такими заботами и ласковым тоном письма. Опершись головой об руку, я стал думать об Али, его жизни и той трещине, которая образовалась сейчас в его сердце, в его любви. Фиолетово-синие глаза Али молодого, его тонкая фигура, такая худая и тонкая, что можно было принять ее за девичью, походка легкая и плавная — все представилось мне необыкновенно ясно и было полно очарования. Я не сомневался, что он хорошо образован. А подле такой огненной фигуры, как Али старший, мудрость которого светилась в каждом взгляде и слове, вряд ли мог жить и пользоваться полным доверием неумный и неблагородный человек.

Я подумал, что всю свою жизнь мальчик Али прожил в атмосфере борьбы и труда за дело освобождения своего народа. И вероятно, в его представлении жизнь человека и была не чем иным, как трудом и борьбой, которые стояли на первом плане, а жизнь личная шла жизнью № 2. Я не мог решить, сколько же ему лет, но знал, что он гораздо старше Наль. На вид он был так юн, что нельзя было ему дать больше семнадцати лет.

Я снова перечел его письмо, но и на этот раз не понял, какие вещи мог отыскать Али в моем платье. Я заглянул снова в чемодан, хотел было поискать, где лежат носовые платки, но, приподняв случайно какое-то полотенце, вскрикнул от изумления: в полутьме вагона сверкнуло что-то, и я узнал дивного павлина на записной книжке брата.

Только теперь я вспомнил, как мы перебирали вещи в туалетном столе брата, и я взял эту вещь в карман. Я вынул книжку и стал рассматривать ювелирную чудо-работу. Чем больше я смотрел на нее, тем больше поражался тонкости и изяществу вкуса мастера, который ее делал. Распущенный хвост павлина от игры камней казался живым, точно шевелился; голова, шея и туловище из белой эмали поражали пропорциональностью и гармоничной соответственностью форм. Вся птица жила!

«Как надо любить свое дело! Знать анатомию птицы, чтобы изобразить ее такою», — подумал я. И какая-то горькая мысль, что мне уже двадцать лет, а я ничего — ни в одной области — не знаю так, чтобы создать что-нибудь для украшения или облегчения жизни людей, пронеслась в моей голове.

Я все держал книжку перед собой, и мне захотелось узнать ее историю. Была ли она куплена братом? Но я тотчас же отверг эту мысль, так как брат не мог бы купить себе такой большой ценности. Был ли это подарок? Кто дал его брату?

Уносясь мыслями в жизнь брата — такой короткий и сокровенный кусочек которой я вдруг узнал, — я связал фигуру павлина с тем украшением на чалме Али Махоммета, которое было приколото на ней во время пира. То был тоже павлин, совершенно белый, из одних крупных бриллиантов. «Вероятно, павлин является эмблемой чего-либо», — соображал я. Жгучее любопытство разбирало меня. Я уже был готов открыть книжку, чтобы прочесть, что в ней писал брат, но мысль о высокой чести, в которой он воспитал меня, меня остановила. Я поцеловал книжку и осторожно положил ее на место.