Маланья – голова баранья Сказка 125 3 страница

А Медведь шел, шел, задумал присесть, развязал мешок:

– Не садись, муженек, на пенек, все вижу, все слышу! – закричала из-под пирогов Марья.

– Слышу, слышу! – рявкнул Медведь и во всю прыть дальше помчался.

А как добежал до калитки, шлепнул мешок и одним духом обратно к своей берлоге.

 

Лев-зверь

 

Ехал богатырь по чистому полю, конь у него и пал. И пошел богатырь пешком на своих на двоих.

Видит богатырь: на дороге дерутся Змея и Лев-зверь, разбродили землю и ни который побить не может.

– Эй, богатырь, – кричит Змея, – пособи мне Льва-зверя победить!

– Эй, богатырь, – ревет Лев-зверь, – пособи мне Змею победить!

Подумал, подумал богатырь и решил заступиться за Льва-зверя. «Змея змеей и будет, нечего от нее ждать мне!»

И пособил богатырь Льву-зверю.

Бросил Лев-зверь Змею на землю, разорвал ее надвое.

Убили Змею.

Лев-зверь спрашивает богатыря:

– Что тебе, богатырь, за услугу хочется?

– У меня коня нет, – говорит богатырь, – а пешком я на своих на двоих не привык ходить, подвези меня до города.

– Садись да, знай, держись крепче, – согласился Лев-зверь.

Сел богатырь на Льва-зверя, и побежал Лев-зверь по чистому полю, по темному лесу, – где высоки горы, где глубоки ручьи, – все через катит.

Выбежал Лев-зверь на зеленые луга и у заставы стал.

– Никому не сказывай, что на Льве-звере ехал, – говорит Лев-зверь, – не то съем. Я сам – царь! На себе возить мне людей невозможно. Я тогда и царем не буду.

И пошел Лев-зверь в чистое поле, а богатырь в город.

 

* * *

 

Пришел богатырь к товарищам, а те над ним смеются, что пешком ходит.

Богатырь отпираться:

– Конь, – говорит, – пал.

А потом как выпил да стал пьян-весел, и рассказал, как было:

 

как он на самом Льве-звере приехал!

 

Посидел богатырь с товарищами и пошел себе коня искать.

И только это вышел он за город, а Лев-зверь тут как тут:

 

бежит Лев-зверь к богатырю,

пасть открыта, зубы оскалил.

 

– Зачем ты, – говорит, – похвастал, что на мне ехал? Говорил я тебе, ты не послушал, съем!

– Извини, – говорит богатырь, – я тобою не хвастал.

– Как так не хвастал! Да ты же говорил, что на Льве-звере ехал!

– Нет, Лев-зверь, говорил, да не я, хмель говорил.

– Какой хмель?

– А вот попробуй, так и сам увидишь.

Лев-зверь согласился.

Выкатил богатырь вина три бочки сороковых.

Лев-зверь бочку выпил, другую выпил, а из третьей только попробовал и стал пьян:

 

уж бегал-бегал, бегал-бегал, упал

и заснул.

 

А богатырь, пока Лев-зверь пьяным делом-то валялся, вкопал в землю столб да туда на самую вышку и поднял Льва-зверя.

 

* * *

 

Проснулся Лев-зверь, очухался, – диву дается:

 

и как это его угораздило на такую

высоту поднялся, а главное дело –

спуститься не может.

 

– Вишь ты, хмель-то куда тебя занес! – говорит богатырь, – чт о, узнал теперь, каков этот хмель?

– Узнал, узнал, – сдается на все Лев-зверь, – только спусти, пожалуйста, а то чего доброго еще сорвусь да и неловко: народу сколько!

Снял богатырь Льва-зверя.

И побежал Лев-зверь в чистое поле: будет хмель помнить, – срам-то какой!

 

Горе злосчастное

 

Жили два брата, один бедный брат, другой богатый. Бедного звали Иваном, богатого – Степаном.

У богатого Степана родился сын.

Позвал Степан на крестины знакомых, приятелей, да и бедного брата не забыл, позвал и Ивана.

Справили честь честью крестины, напились, наелись гости, пьяны все, веселы, все довольны.

Напился и брат Иван.

Идет Иван домой пьяный от Степана, пьяный, затянул бедняк песню.

Поет песню, знать ничего не хочет, не желает! – и вдруг слышит, ровно ему подпевает кто тоненько, да так, тоненьким голоском, да и жалобно так, что дитё.

Оборвал Иван песню, стал, прислушался.

Да нет, ничего не слышит, нет никого, –

 

или и тот замолчал?

 

– Кто там? – окликнул бедняк.

– Я.

– Кто «я»?

– Нужда твоя, горе – горе злосчастное.

Затаращился Иван, хвать – стоит…

 

старушонка стоит, крохотная, от земли не

видать, сморщенная, ой, серая, в лохмотьях,

рваная, да плаксивая, жалость берет.

 

– Ну, чего? – посмотрел Иван, посмотрел, – чего тебе зря топтаться, садись ко мне в карман, домой унесу.

Закивала старушонка, заморгала, ощерилась, – обрадовалась! – да в карман Ивану скок и вскочила, да на самое дно.

Тут Иван захватил рукой карман, перевязал покрепче.

– Не выскочит!

И пошел и пошел, песню запел.

Поет песню Иван – пьяным-пьяно-пьян.

И она в кармане его там, старушонка тощая, нужда его, горе его, горе злосчастное – и тепло же ей, и покойно ей! – в кармане его там подпевает ему тоненько, да так, тоненьким голоском, жалобно так, что дитё.

Еле-еле дотащился до дому Иван, развезло, разморило его.

И прямо завалился спать, захрапел и забыл все, все таковское, горе свое злосчастное, нужду.

А она сидит у него, – она ничего не забыла, она никогда ничего не забудет! – согрелась в теплушке, старушонка дырявая, согрелась, морщинки расправляет, щерится:

 

погулять ей завтра, попотешиться, развеселит

она товарища пьянчужку пьяницу, беднягу

своего злосчастного.

 

– Миленький! Миленькой мой, ай! – щерится, лебезит паскудная.

Очухался наутро Иван, поднялся, да как вспомнит про вчерашнюю находку свою, что в кармане сидит за узлом, и скорее на выдумки:

 

как бы так изловчиться, от товарища

от таковского навсегда избавиться.

 

Думал себе, думал Иван и надумался.

Достал бедняк дерева, взялся делать гробик.

– Что это ты делаешь? – увидала, спрашивает жена.

– Молчи, нужду поймал, злосчастье наше, а схороним нужду, заживем хорошо.

И сделал Иван гробик, выстлал гробик соломой, развязал карман, запустил тихонько руку, поймал старушонку, поймал да в гробик ее на сено.

– Ничего, бабушка, ничего, тут поспокойнее будет!

Да хлоп крышку, прижал кулаком.

А жена уж и гвоздики держит.

И забили вместе гробик – горе, злосчастье свое, нужду:

 

ей теперь совсем покойно, и! – никто тебя

в гробу не тронет.

 

Завязал Иван в платок гробик, подхватил под мышку и на кладбище.

Там вырыл могилку у дядиной могилы, спустил гробик, закопал могилу и домой налегке.

«Баба с воза, кобыле легче! Довольно, помыкался, будет уж, много я обид стерпел, ну, вот и избыл нужду, теперь повалит мне счастье!»

Идет Иван с кладбища, свистит, сам с собой разговаривает, и легко ему, способно идти

 

– нет горя злосчастного, нет нужды,

в могиле старая, не выскочит, не пристанет

старушонка плаксивая!

 

Глядь, а на дороге что-то поблескивает.

Нагнулся Иван, – а на земле золотой, сто рублей – золотой.

Вот оно где счастье!

Поднял Иван золотой и прямым путем на ярмарку.

Купил себе корову, купил коня и уж с коровой и конем в дом – к жене с гостинцами.

И зажил Иван хорошо – копейка к копейке идет. Стал Иван деньгу наживать.

И сделался скоро богатым, богатей своего брата, богатого Степана.

 

* * *

 

Слышит богатый брат Степан, что перемена в делах у брата, и позавидовал Степан Ивану.

Пришел Степан в гости к брату, говорит Ивану:

– Давно ли ты, Иван, жил бедно? Объясни мне, сделай милость, отчего все так вышло, ты лучше меня зажил?

А Иван – теперь ему легко без нужды, осматриваться-то нечего, ему и невдомек совсем, что на мыслях у брата, да все начистоту брату и выложил о старушонке, о бывшем горе своем злосчастном, о нужде, которую заколотил в гроб накрепко.

– У могилы дядиной на кладбище могилу выкопал, похоронил старушонку, не вылезет! – весело, беззаботно говорил Иван Степану.

Слушал Степан счастливого брата, ничего не сказал и пошел, не домой пошел, а на кладбище, к могиле дядиной.

И там, на кладбище, откопал гробик старухин, крышку открыл, выпустил старуху.

– Поди, – говорит, – бабушка, на старое место к брату Ивану.

А она, – ой, исхудала как, еще жальче стала, чернее еще, все-то волосы повылезли – один голый толкачик торчит, вся одежда сотлела…

– Не пойду я к Ивану, – пищит старушонка, ежится, – еще сшутит шутку Иван, шалый! В гробу-то лежать не сладко: не повернись, не подожмись, отлежала всю спину, руки-ноги омлели. Ты, Степан, ты добрый, ты меня ископал на волю, пойду-ка я к тебе, Иваныч!

Да на плечи к Степану как вскочит.

Степан заступ наземь, бежать.

Бежит с кладбища, а она на плечах у него, старушонка лысая, пищит ему в уши:

– Ты добрый, Иваныч, кормилец, освободил ты меня из ямы, вывел на волю, на свет божий, уж отдышусь у тебя, поправлюсь, и заживем, эх, Иваныч, дружно, милый, Степан Иваныч, миленький, миленький мой, ау!

Без ума вломился Степан к себе в избу, трясет головой.

А старушонка скок с плеч да на печку, с печки за печку, в тараканью норку забилась, сидит – у! проклятая! – дышит.

– Я тут, – пищит старушонка, – здравствуй, Иваныч!

Степан туда-сюда, а нет ее нигде, нет старушонки, не видит.

Рассказал жене, вместе искать принялись, шарили, шарили и так и с огнем, а нет нигде старушонки.

Да, нет, конечно, нет старушонки.

Затушили огонь и спокойно легли спать.

А в ночь сгорел дом, и много денег пропало, едва сами выскочили, едва вынесли сына.

Вот она где беда!

Кое-как в уцелевшем амбаре примостился Степан с женою.

«Ну, – думает, – теперь довольно, будет сыта, проклятая, эх, горе мое!»

А она и в амбаре, ей у Степана вольготно, куда хочет идет:

 

все выест, все на дым спустит, сам откопал,

сам на свой век несчастный.

 

Пал у Степана конь, пала корова. Дальше да больше, все в провод, все в проед.

Собрал Степан последние, оставались еще кое-какие деньжонки, да на последние и купил коня.

Без коня какое хозяйство, конь – первое дело.

Купил Степан коня, а привел домой, – кобыла оказалась.

Вот она где беда!

Заела Степана нужда, а с нуждой пошла незадача, вот куда зашла ему нужда!

«И зачем было выкапывать ее, старушонку, нужду прожорливую, позавидовал, на брата напустить хотел, позавидовал, и что взял?»

Вот она где беда!

 

* * *

 

Приходит к Степану брат Иван.

– Что это, брат Степан, что так бедно у тебя?

– Да что, брат, беда: беда за бедой.

Пожалел Иван брата, потужил с братом.

Пришло время домой уходить, стал прощаться Иван, а Степан ему в ноги.

– Прости, – говорит, – меня, грешного, выкопал я твою старушонку-нужду, хотел на тебя напустить, а она ко мне пришла, позавидовал я!

– Так вот отчего ты беден так!

– Забралась она в дом и везде прошла – и к скоту и в деньги, что поделаешь, прости меня, Иван!

Вынул Иван полный кошель, высыпал на стол все до копейки и говорит:

– Деньги мои, а кошель твой будет, и хоть пустой, да не с нуждой.

А она услышала, старушонка-то, горе, горе злосчастное, нужда, да как выскочит из щелки да бух в кошель.

– Я и здесь есть! – пищит, – я и здесь есть!

Тут Иван взял да концы у кошеля и задернул.

– Ты и тут есть, ну, так и сиди!

Завязал концы крепко, привязал к кошелю камень, да с богом на речку.

Притащили братья кошель к речке, там пустили его на воду.

И пошел кошель ко дну, потопили нужду-старушонку.

И зажили оба богато.

 

Скоморох

 

Царствовал царь на царстве, на ровном месте, как сыр на скатерти. Охотник был царь сказок послушать.

И дал царь по царству указ, чтобы сказку сказали,

 

какой никто не слыхивал:

 

«За то, кто скажет, полцарства отдам и царевну!»

Полцарства и царевну!

Да этакой сказки сказать никто не находится.

А был у царя ухар е ц – большой скоморох, – плохи были дела, стали гнать скоморохов! – и сидел скоморох с голытьбой в кабаке.

Сидел скоморох в кабаке, крест пропивал.

– Что ж, Лексей, – говорят скомороху, – или не хочешь на царской дочке жениться? – подымают на смех, гогочут.

Подзадорили скомороха царской наградой:

 

была не была, хоть шубе на рыбьем меху,

да уж впору ему царю сказку сказывать.

 

 

* * *

 

Приходит из кабака скоморох к царю во дворец:

– Ваше царское величество! Изволь меня напоить, накормить, я вам буду сказки сказывать.

Всполошились царские слуги, собрались все малюты скурлатые, вышла и царская дочь – Лисава, царевна прекрасная.

Накормили скомороха, напоили, посадили на стул.

– Сказывай, слушаю, – сказал царь.

И стал скоморох сказки сказывать.

 

А как был у меня батюшка –

богатого живота человек;

и он состроил себе дом,

там голуби по крыше ходили,

с неба звезды клевали;

у дома был двор –

от ворот до ворот

летом меженным днем,

голубь не мог перелетывать –

 

Слыхали ли этакую сказку?

– Нет, не слыхал, – сказал царь.

– Не слыхали! – гаркнули скурлатые.

Потупилась царевна Лисава прекрасная.

– Ну, так это не сказка, а присказка: сказка будет завтра, по вечеру.

Встал скоморох и ушел.

 

* * *

 

День не видали скомороха на улице, не сидел скоморох в кабаке.

Вечером явился к царю.

– Ваше царское величество! Изволь меня напоить, накормить, я вам буду сказки сказывать.

И опять собрались все скурлатые, вышла и царевна, Лисава прекрасная.

Накормили скомороха, напоили, посадили на стул.

– Сказывай, слушаю, – сказал царь.

И стал скоморох сказки сказывать.

 

А как был у меня батюшка –

богатого живота человек;

и он состроил себе дом,

там голуби на крыше ходили,

с неба звезды клевали;

у дома был двор –

от ворот до ворот

летом меженным днем,

голубь не мог перелетывать;

и на этом дворе был вырощен бык:

на одном рогу сидел пастух,

на другом – другой,

в трубы трубят

и в роги играют,

а друг другу лица не видно

и голоса не слышно –

 

– Слыхали вы такую сказку?

– Нет, не слыхал, – сказал царь.

– Не слыхали! – гаркнули скурлатые.

Вспыхнула царевна Лисава прекрасная.

– Ну, и это не самая сказка, завтра будет настоящая!

Шапку взял да и за дверь.

Видит царь, человек непутный, не полцарства жаль, жаль царевну Лисаву, и говорит своим слугам:

– Что, мои верные слуги, малюты, а скажем, что сказку слыхали, и подпишемте.

– Слыхали, подпишем! – зашипели скурлаты.

Тут царский писчик столбец настрочил, скрепил, и все подписались,

 

что слыхана сказка, все ее слышали.

 

Тем дело и кончилось.

 

* * *

 

С утра сидел скоморох в кабаке, пить не пил, пьян без вина.

– Что ж, Лексей, – подзадоривала голь, – полцарства и царскую дочь?

– Не допустят! – каркала кабацкая голь.

В третий раз третьим вечером приходит скоморох к царю.

– Ваше царское величество! Изволь меня напоить-накормить, я вам буду сказки сказывать.

А уж скурлаты на своих местах, задрали нос, брюхо выпятили:

 

так и дадут они скомороху полцарства и царскую дочь, –

хитер скоморох, скурлат вдвое хитрей.

 

Вышла и царская дочь Лисава, царевна прекрасная.

Накормили скомороха, напоили, посадили на стул.

– Сказывай, слушаю, – сказал царь.

И стал скоморох сказки сказывать.

 

А как был у меня батюшка –

богатого живота человек;

он состроил себе дом,

там голуби по крыше ходили,

с неба звезды клевали;

у дома был двор –

от ворот до ворот

летом меженным днем,

голубь не мог перелетывать;

и на этом дворе

был вырощен бык:

на одном рогу сидел пастух,

на другом – другой,

в трубы трубят

и в роги играют,

а друг другу лица не видно

и голоса не слышно;

и была еще на дворе кобылица:

по три жеребят в сутки носила,

все третьяков-трехгодовалых;

и жил он в ту пору весьма богато;

и ты, наш великий царь,

занял у него

сорок тысяч денег –

 

– Слыхали ли этакую сказку?

– Слыхал, – сказал царь.

– Слыхали! – гаркнули скурлатые.

– Слыхали? – сказал скоморох, – а ведь царь до сих пор денег мне не отдает!

И видит царь, дело нехорошее:

 

либо полцарства и царевну давай,

либо сорок тысяч денег выкладывай.

 

И велит скурлатам денег сундук притащить.

Притащили скурлаты сундук.

– На, бери, – сказал царь, – твое золото.

Поклонился скоморох царю,

 

поклонился царевне,

поклонился народу.

 

– Не надо мне золота, не надо и царства, дарю без отдарка!

И пошел в кабак с песнями.

А царевна Лисава прекрасная стоит бела, что березка белая.

 

Потихоньку, скоморохи, играйте,

потихоньку, веселые, играйте,

у меня головушка болит,

у меня сердце щемит!

 

 

Медведчик

 

Шел медведчик большой дорогой, вел медведей.

С медведями ходить трудно – медведь так в лес и смотрит, тоже поваляться охота в теплой берлоге – берлога насладена медом! – вот и изволь на скрипке играть, отводи медвежью душу.

За Филиппов пост наголодался медведчик, нахолодался.

Плохо нынче скомороху!

И то сказать: без скомороха праздник не в праздник, а всяк норовит лягнуть тебя побольнее, либо напьются, нажрутся, и скомороха не надо.

Застигнул медведчика вечер: куда ему с медведями, позднее время!

А стоял на дороге постоялый двор богатый. Просит медведчик хозяина пустить на ночлег.

А хозяин и слышать не хочет.

Прошел слух, будто ездят по большим дорогам начальники, проверяют перед праздником чистоту на дворах. И была хозяину грамотка подброшена, что ночью нагрянет к нему начальник для проверки.

Вот хозяин, кто б ни попросился, всем и отказывал.

– Я не пускаю не то что тебя с твоими супостатами, я и извозчиков не пускаю: обещался нынешнее число сам губернатор у меня быть.

А работник и говорит:

– Хозяин, – говорит, – отведу я их в баню: в предмыльник поставят медведёв, а сами в бане.

Уперся хозяин: и то и другое, и неудобно, и что губернаторские кони услышат медвежий запах, и будут пугаться.

А уж ночь охватывает, ночь – звезды, крепкий мороз.

Просит медведчик: медведей ему жалко – звезды, как льдинки, горят, крепкий мороз!

Ну, хозяин и согласился.

– Отведи их в баню с медведями, – сказал работнику, – да затвори покрепче, а ключи у себя держи, кто знает!

Отвел работник медведчика в баню, запер ворота и стал с хозяином звонка слушать, гостей поджидать.

 

* * *

 

Остался медведчик с медведями в бане.

И тепло ему и медведям тепло, да все неспокойно – и сам не спит, и медведи не спят:

 

Миша лапу сосет, а медведица Акулина

ноздрями посвистывает.

 

Не м е ртво, никак не уснуть: то Акулину погладит, то Мишу потреплет.

О чем медведица думала, невдомек медведчику, только недоброе думала, губой пошлепывала, или чуяла недоброе, да сказать не могла?

Миша тот свое думал: пройтись бы ему на пчельню пчелок поломать! – охотник был до меда медведь, лапу сосал.

Встал медведчик, потрепал лапы, потрогал медвежьи уши.

«Постой, – подумал, – прочитаю заговор, чтобы медведей ножи не брали, кто знает!»

– Мать сыра земля! – поклонился медведчик Мише, поклонился Акулине.

 

Мать, сыра земля,

ты железу мать,

а ты, железо,

поди в свою матерь землю,

а ты, дерево,

поди во свою матерь дерево,

а вы, перья,

подите в свою матерь птицу,

а ты, птица,

полети в небо,

а ты, клей,

побеги в рыбу,

а ты, рыба,

поплыви в море,

а медведю Мише,

медведице Акулине

было бы просторно по всей земле!

Железо, уклад, сталь, медь,

на медведя Мишу,

на медведицу Акулину

не ходите,

воротитесь ушьми и боками!

Как метелица

не может летать прямо

и приставать близко

ко всякому древу,

так бы всем вам не мочно

ни прямо, ни тяжко падать

на медведя Мишу,

на медведицу Акулину!

Как у мельницы

жернова вертятся,

так бы железо, уклад,

сталь и медь

вертелись бы круг

медведя Миши,

медведицы Акулины,

а в них не попадали!

А тело бы медвежье

было не окровавлено,

душа не осквернена;

а будет мой приговор

крепок и долог.

 

И только что медведчик заговор кончил, слышит, колокольчик у ворот брякнул, – да все резче и громче.

 

* * *

 

Слышит работник, звонят у ворот, поднялся.

И хозяин поднялся, тоже услышал.

– Беги, – говорит, – скорей, отворяй!

Работник к воротам, отворил калитку посмотреть, а у ворот люди – не такие, он назад, калитку запер, да к хозяину.

А уж разбойники давай сами бить и ломать, сорвали ворота, да в дом.

И сейчас же – овса, сена коням, а себе вина и закуски.

Хозяин видит, дело-то плохо приходит, старается угодить гостям:

 

и вина и хлеба-соли полон стол наставил.

 

А им все мало, до денег добираются, вот куда метят!

– Довольно, – говорят, – тебе, хозяин, копить, уж накопил достаточно!

Да за сундук и взялись.

Тут хозяин улучил минуту, пока молодцы из сундуков выбирали, да и пришепни работнику, чтобы в баню сходил к медведчику:

 

помощи попросить медведями.

 

Работник в баню к медведчику, рассказал медведчику, какая беда у хозяина.

Мигнул медведчик Мише, мигнул Акулине, вывел медведей из бани к дому, приказал им службу.

Акулина сердитей и сильнее Миши, – велел ей медведчик в дом идти и управляться, насколько есть мочи, – да чтобы маху не давала.

А Мише приказал в сенях ждать.

– Случаем тронутся утекать молодцы, – сказал медведчик, – маклашку давать им немилосердную!

Поклонились медведи медведчику:

 

рады, дескать, приказание исполнить!

 

Стал Миша в сенях.

Поднялась на задние лапы медведица и пошла в дом.

А разбойники деньги все обобрали и опять стали гулять, уж в дорогу пили и закусывали.

Да как посмотрели на это чудовище – космато, велико, голова, что квашня! – от страха так и ужаснулись.

Ну, Акулина не робкая, не заробела, давай их ломать во все свои силы –

 

кому руку прочь, кому ногу прочь,

кому черепанку взлупила.

 

Разбойники за ножи, а нож не берет –

 

погнулись в кольцо ножи,

невредима медведица.

 

Видят, не сладить, и давай уходить.

А Миша в дверях.

И кто в сени выскочил, так тут и пал.

Так перебили медведи всех до единого, а было всех двенадцать молодцов, двенадцать разбойников.

– Собакам собачья честь! – сказал хозяин, забрал себе двенадцать разбойничьих коней и до утра чистил и прибирал с работником дом и двор.

А медведчик, чуть свет, в путь пошел, повел медведей.

До звезды ему надо добраться до города, пристать к колядовщикам.

Без скомороха, без медведчика и праздник не в праздник, и пир не в пир, коляда – не настоящая.

 

Жулики

 

Ходил вор Васька по Петербургу:

 

было ему на роду написано и богом

указано воровать.

 

Начал Васька сызмала, и хорошо ему воровство далось, развернулся и пошел вовсю:

 

где лавку пошарит, где магазин почистит,

и капиталами не брезговал.

 

Ваську Неменяева все сыщики уважали.

Идет Васька по Миллионной, несут покойника.

А за гробом человек десять молодцов с дубинами, бьют в гробу покойника.

– Что такое, за что бьете? – остановил Васька.

– Должен много, за то его так и провожают, – ответили вору.

– Оставьте, – сказал Васька, – не троньте покойника, я за все заплачу.

Обратил народ внимание, бросили дубинки, пошли за Васькой.

И всех до одного расчитал Васька, как следует, – публика осталась довольна.

 

* * *

 

Сидит Васька у себя на Фонтанке, пьет вино бокал за бокалом.

Пьет Васька, попивает и не заметил, как усидел четверть, – и хоть бы что, ни в одном глазе: крепкий.

Хозяйка доклад делает: человек какой-то спрашивает, видеть вора хочет.

Велел Васька пустить гостя.

А тот, как стал на пороге, так и стоит, зяблый, щербатый такой, в драном сером кафтанишке, не садится.

– Нельзя ли, – говорит, – мне ночевать, ночлегу нету.

– Чей и откуда? – спрашивает Васька.

– Мы деревенский вор Ванька, воровать в деревне нечего, в Петербург пришли, где денег больше.

– А мы городской вор Васька Неменяев.

Ну, вор на вора не доказчик, признались, выпили и стали друг с другом тайный совет держать:

 

куда воровать идти.

 

– А что тебе тут знакомо? – спросил деревенский вор Ванька приятеля Ваську.

Васька и давай ему рассказывать: у такого-то купца денег много, а у этакого еще боле, в одном месте еще больше, а в этаком и счет потеряешь, перебрал купцов со всех улиц, и с Сенной, и с Гостиного, и апраксинских, и александровских.

– Не годится купца обижать, – говорит Ванька, – а лучше вот что: пойдем-ка в царский банк, возьмем денег, сколько надо.

Поднялись воры спозаранку, наняли чухонскую телегу и поехали, пока что, с похмелья поразмяться.

Ехали почтовым трактом, выбирали, где пристать лучше.

За Озерками выпрягли воры лошадь, сами сели под елку, развели огонек, закусили и сидят себе, о воровском деле рассуждают.

И вдруг, как зарычит над ними с елки птица – попугай-птица!

Васька за лук:

 

натягивает тугой лук, полагает калену

стрелу, пускает в птицу.

 

Не упала птица с елки, обронила железные ключи.

– Ключи нам и нужны, – подхватил ключи Ванька, – а ты нам вовсе не нужна, лети, куда знаешь!

Вечером вернулись воры с находкой на Фонтанку, поужинали и – на работу.

 

* * *

 

В полночь приходят воры к царскому банку:

 

у калитки крепкий караул дежурит.

 

– Нельзя ли отворить калитку! – подступил к караулу Ванька.

А стражи человек двадцать и на всякого по ста рублей просят.

Выдал Ванька деньги.

Отворили калитку, впустили воров во двор, калитку опять заперли.

Обошли воры круг царского банка, кинули шар на крышу – расправилась у шара резиновая лестница.

Поднялись они по лестнице, взял Ванька мел-камень, обкружил дыру на крыше – и открылся ход.

– Ты подержи бечевку, а я спущусь, – сказал Ванька приятелю и полез в банк.

И в банке Ванька недолго копошился, отпер попугайным ключом шкап, забрал денег, сколько влезло, и опять на крышу.

Мел на крыше стер – срослась по старому крыша чисто.

И стали спускаться.

Спустились воры наземь, свернули лестницу в шар, да к калитке.

Пропустила их стража.

И пошли они к себе на Фонтанку, делить деньги.

Васька и говорит:

– В Петербурге я вор первый и все сыщики меня уважают, только до этакого дела я своим умом не дошел бы.

– Пойдем завтра, царь банк пополнит, – сказал Ванька.

И опять снарядились воры на работу. Опять в полночь приходят они к царскому банку.

А стража уже другая, ту царь сменил, хитрая, не сдается.

– Без того, – говорят, – мы вас не пустим, по двести рублей надо.

Выдал Ванька деньги.

Отворили калитку, впустили воров во двор, калитку опять заперли.

Обошли воры круг царского банка, кинули шар на крышу – расправилась из шара резиновая лестница.