Иммануил Кант. Критика чистого разума

Вспомним еще раз Аристотеля и его спящих рядом с героями людей в каких-то горах Сардинии. Для них не идет время, говорит мыслитель, ибо, проснувшись, они начинают ощущать внешний мир с этого момента, пропуская то, что прошло за время их сна. Без воспринимаемого существа нет и времени, сказал тем самым Аристотель.

Но если бы не было не только ни спящих героев, ни бодрствующих остальных простых людей, ни вообще людей, шло ли время? Идет оно само по себе, без нас, или не идет?. Или оно есть только свойство нашей души, как предположил Аристотель?

Иначе вопрос можно поставить так: какой мир реален – тот, который существует помимо нашей воли и сознания или тот, в котором есть мы как сознающие существа, тот, что существует совместно с нами? Материалистическая наука воспитывает у нас твердое убеждение, что все законы мироздания и все его движения существуют и помимо нас. На такой презумпции и стоит положительное знание. Оно подразумевает ранее всех наших исследований, что в круге нашего человеческого ведения существуют реальные вещи, независимые от нас, от нашего знания и распоряжения ими. Или в других рядах рассуждений, данный вопрос смыкается со старой философской проблемой свободы воли: что происходит по природной необходимости, а что по свободной воле?

Вот тут-то и выступает на сцену знаменитое кантовское Ding an sich. Мир без нас есть Вещь-в-себе, говорит Кант. Задержимся на этой вещи. Об этой пресловутой Ding an sich написаны горы исследований и еще будут написаны, вероятно, но чем больше о ней говорят, тем больше все запутывается. О ней столько толкуют, что она представляется уже почти одушевленным и загадочным существом, которое настолько отгородилась от всего остального, настолько сосредоточилась на себе и завернулась, что потеряла всякий контакт с окружающим миром.

Между тем, как и все ларчики, эта Ding открывается просто, мне кажется. Надо читать то, что написано. Ding an sich можно ведь переводить не “вещь в себе”, что по-русски звучит достаточно эмоционально, но “вещь сама по себе” (как то предлагал в свое время, кажется, русский философ Владимир Соловьев), то есть объект без нашего присутствия и воздействия. Проще говоря, непознанная вещь. Ведь все вещи как-то делятся на хорошо познанные, мало познанные и еле-еле познанные, едва затронутые нашими органами чувств и нашим помышлением. Так что “вещь в себе” означает объект без нашего к нему отношения, мир без нас. Другое дело, есть ли такой? Есть ли вещи сами по себе? Вот в чем надо прежде всего разобраться.

Кант пишет сложно. Если философия вообще есть попытки изобразить серое на сером, то его тексты, особенно зрелые, есть писание очень серым по очень серому. Да и как иначе, если приходится вербально выражать чрезвычайно трудные, мало понимаемые и доступные пока ему одному вещи.. Кант и сам сознавал трудность для чтения своей “Критики чистого разума” (“суха, темна, противоречит всем привычным понятиям, обширна”, писал он) и в помощь изучающим ее в качестве предварительного упражнения написал “Пролегомены ко всякой будущей метафизике, которая может появиться как наука”. Но вряд ли от этого “Критика” стала понятней.

Без разъяснения, как Кант понимал реальность, сложные построения “Критики” не поддадутся нам. Но для разъяснения и надо справиться с этой упрямой Ding an sich, которая есть вещь сам по себе.

Так реален ли мир сам по себе? Можно ли себе представить вселенную без человека, а также до или после человека и т.п.?

Скажут, что наука на этом и стоит и будут правы. Точная наука вводит принцип независимости ее выводов и построений от человеческого фактора, от различных желаний, настроений, заблуждений и всего этого колеблющегося и вибрирующего мира человеческой души. Чтобы строить, а наука ведь не столько осознание, сколько освоение мира, нужны хорошие проекты, а они создаются только на основе математики. Тут нужно, чтобы под одним и тем же словом, термином, символом все понимали точно очерченные объем и содержание, причем все без исключения. В этом и сила науки. Но на эту область Кант не только не посягает, он ею гордится и считает лучшим произведением человека. Он только предостерегает против расширения этого понятия и превращения его в мировоззренческое, в универсальное, иначе говоря, в иллюзию, будто такова реальность и есть. Из правильного требования строгости научного языка и независимости научных истин от человеческих чувств вовсе не следует вывод или обобщение, что реальность, мол, это то, в чем человек не участвует. Не нужно поддаваться искушению – а оно естественно возникает, когда представляешь такое могущество объективного знания о материальной действительности – искушению представить эту действительность без человека. Это будет половина реальности, а, может быть, и меньше. Без человека она не полна и не целостна.

Следует думать о действительности проще, говорит Кант. Реальность есть совместное произведение человека и материального мира. Это не значит, что мы ее всю сделали, но значит хотя бы, что мы о ней что-то знаем. Мы существуем как явление природы именно в качестве размышляющего и действующего на основе науки существа. Вот в чем реальность. О том, что человек – явление природы, наука прекрасно знает и изучает в качестве такового, но изучает как и всех животных. Но вот в качестве “созерцателя” – он в науке считается не объектом познания, а субъектом, парящим над косной материей. Полагать себя именно в качестве субъекта частью действительности трудно и непривычно. Особенно трудно было так думать в восемнадцатом и девятнадцатом веках, когда человек считался только познающим субъектом, не затрагивающим объект исследования. От того, что астроном наблюдает Марс, на Марсе ничего не происходит. Так думали во времена Канта все, кроме него, а он был все же не чистый философ, а географ, кабинетный, поскольку никогда не выезжал из своего родного Кенигсберга, но все же натуралист. Теперь, когда вокруг все пронизано экологическими страхами и мир оказался более увязанным с нами, правота одиночки начинает доходить до нашего сознания. Поэтому все же нужно сделать усилие и присоединиться к его мысли: мы существуем в своем мышлении и действии так же несомненно, как и все остальное и мы неотделимы от мира. Реальность – совместна. Наши любые знания содержат в себе что-то, чего нельзя почерпнуть из окружающей объективной реальности, что не содержится в ней. Что же тогда такое “Вещь в себе” без нас, каков ее смысл, если без внесения этого чего-то мир так и останется “черной дырой” пустоты? Реальность есть сложение двух миров – внешнего и внутреннего, человеческого.

И вот какое доказательство совместности открыл (и попытался в трудно понимаемых сухих терминах донести до нас) Кант: те два молчаливых символа любых физических формул “t ” и “l ”, если их заставить говорить, как раз и скажут, что они не принадлежат к бесчеловечной половине мира, а есть принадлежность нашей. В той половине они – артефакт, взяты из другой части реальности, спущены как директива – сверху, из нашей, управляющей части мира. И эту двойственность нельзя устранить принципиально. Она не патология, а норма. Мир есть процесс познания, а познание возможно только в неких формах, а эти формы используют вот эти два символа в качестве главных.

Двойственность уловил уже Аристотель, когда сделал не очень точно, не очень отчетливо (серым по серому) выраженный вывод о делимости и вместе с тем неделимости времени. Время по здравому рассуждению делимо, говорит он, оно не прерывается на отдельные конечные части с некоторыми промежутками, иначе что в промежутках-то, если не оно же, не время? Зеноновская стрела летит себе в плавном, гладко текущем времени. Но если на этом рассуждение закончить, остановиться, то у нас будет мир, в котором идет жизнь, движется бытие, но не будет науки, не будет познания, не будет разума. Это будет бессознательная животная жизнь, мог бы сказать Аристотель. Но чтобы мир стал познаваемым, измеримым, разум должен объять его числом, величиной. Мыслить мир можно только дискретно, его приходится останавливать, чтобы рассмотреть. Но если сделать крен в другую сторону и устранить теперь гладкое время, тогда останется некое голое мышление без субъекта, который мыслит. Мир, бытие рассыплется на отграниченные кусочки несвязного времени. Нужны оба свойства времени: и делимость, и неделимость.

Познание, утверждает вслед за ним по той же умственной модели Кант, есть такая же реальность мира, как и мертвая материя в нем. Это дано, а не придумано, нельзя представить бытие без познания. Что мы без разума? Две половины мира не разделяются, хотя и не сливаются.

Отсюда все и сложности, но в том и вся прелесть.

Многие критики, например, Рассел, и самого Канта берут именно как Ding an sich, самого по себе, без всякой связи с интеллектуальной атмосферой своего века, эпохи исключительной динамики разума, никогда так быстро не несшегося в познании окружающего. И потому считает его теорию времени и пространства весьма неясной и запутанной. (18) А Кант не только входит в контекст “бури и натиска” науки на окружающий мир, каких не было никогда, но и предметом своего рассмотрения сделал не абстрактного познающего субъекта вообще как такового, а научно вооруженного только что возникшим новым знанием геометра – главного героя той эпохи. Канта полагает мир познаваемым не вообще, а посредством созданного вот только недавно, открытом буквально накануне прихода самого его в науку, точного опыта, вот что важно. С существовавшим всегда, во все времена неквалифицированным познанием иметь дело неинтересно. А квалифицированное – чистое – познание есть употребление этих символов, о которых идет речь. И потому любому знакомому хоть немного с научным способом мышления построения Канта, на самом деле ясные и прозрачные, потому что в них отброшены запутывающие детали, они очищены от множества обстоятельств – должны быть внятны.

Кант в гордом одиночестве, по сути дела, но твердо, навсегда и бесповоротно присоединяется к идее Ньютона о не принадлежности времени и пространства к материальному миру и всем его движениям. И здесь надо иметь ввиду, что поскольку он везде говорит о чистом и квалифицированном познании, а последнее есть измерение объектов и процессов посредством величин, то формы этих величин вносятся в науку человеком (ученым, а не человеком вообще) на основании интуитивно понимаемого, т.е. текущего до всяких материальных движений времени и существующего до всяких внешних материальных объемов пространства. Идея времени есть созерцание, то есть до-рассудочное состояние. Термин Канта “Die Anschauung” по-русски традиционно переводят как “созерцание”, хотя можно переводить и как “интуиция”, что было бы яснее сегодняшнему читателю. “Время не есть что-то объективное и реальное, оно не субстанция, не акциденция, не отношение, а субъективное условие, по природе человеческого ума необходимое для координации между собой всего чувственно воспринимаемого по определенному закону и чистого созерцания”. (Кант, 1964, с. 400).

В споре между Кларком и Лейбницем Кант безоговорочно принимает сторону Кларка, выражающего мысли автора “Начал” и сражается в своей кенигсбергской келье на два фронта – против тех, кто представляет время и пространство абсолютно существующими просто самими по себе как внешнюю абсолютную длительность и внешнее абсолютное вместилище, так и против Лейбница, для которое время есть простое отношение между вещами. Последний по сути дела пытается, говорит Кант, по движениям определить время, а это невозможно, потому что наука поступает ровно наоборот: с помощью времени постигает движение. Как и Ньютон, Кант полагает, что “причина мира есть вне его находящееся сущее, и притом Он не душа мира, и присутствие ее (причины – Г.А.) в мире не локальное, а виртуальное”. (Кант, 1964, с. 410). (Поскольку слово “виртуальный” в сегодняшнем русском языке приобрело смысл “иллюзорный”, “придуманный”, “кажущийся”, “нереальный”, мало понятно сейчас, что тогда оно обозначало еще “действительный”, “феноменальный” в отличие от ноуменального).

До-опытное свойство пространства и времени принадлежать к познающему научно человеку Кант в эти годы доказывает еще тем, что привлекает для анализа те стороны пространства, которые используются в науке как раз очень интуитивно. Наука более осознанно пользуется пока только количественными отношениями времени и пространства – отношениями “раньше – позже”. Но есть еще отношения “верх – низ” или “левое – правое”, то есть такая тонкая материя, как направление пространства. Векторность как раз очень наглядно демонстрирует “человеческое измерение” времени и пространства и отсутствие их в материальных процессах. В работе, названной просто “О первом основании различия сторон в пространстве” Кант заявляет, что направленность пространства не может быть понята из самих вещей и это доказывает, что “абсолютное пространство обладает собственной реальностью независимо от существования всякой материи и даже в качестве первого основания возможности ее сложения”. (Кант, 1964, с. 372).

Первое основание для такого определения направления – положение нашего тела. С него (как с пульса Галилея) начинается наше познание и эта вещь не есть та, от которой надо освобождаться, но надо принять за реальность мира. Отношение сторон пространства – верх, ширина, длина -- мы различаем только по положению тела. По нему мы судим о сторонах света и о звездном небе. Но еще более наглядно и вместе с тем более загадочно – существование правого и левого. Если стороны света как бы существуют объективно, по положению Земли, хотя это и иллюзия, но очень привычная в связи с нашей привязкой к поверхности Земли, то правое и левое связано глубочайшим образом неразделимо с человеком, зависит только от него. Правое и левое можно понять только по нашим рукам, или по некоторым явлениям живой природы (раковины улиток, завитки волос на темени). А это указывает на загадочную и пока непонятную связь с абсолютным пространством, говорит Кант.

Но все эти ранние работы – только артподготовка. Наконец, на сцену выступают регулярные главные силы – фундаментальная “Критика чистого разума”, а за ними “Пролегомены”, где вопрос о времени и пространстве разобран систематически и в широком контексте.

Все та же проблема, мучившая Аристотеля – о единстве делимости и неделимости времени – теперь принимает у Канта, как мы видели, решившего ее в том же ключе, более развитую форму. Кант задается вопросом: как возможно познание вообще? Почему это важно, в чем тут проблема? Да потому что по здравому рассуждению возможно только познание, употребляющее аналитические понятия и по видимости невозможно то, которое употребляет синтетические понятия. Первые не требуют никакого приращения смысла, это распространение одного качества латерально на один и тот же класс явлений без переноса на другой. Это экстенсивное развитие. Например, говорит он в “Пролегоменах”, суждение “Все тела протяженны” – понятие аналитическое. Здесь человеку не требуется научный опыт, он из своего прошлого знает о протяженности. Одно и то же качество переносится на однородные предметы. Они содержат то, что уже мыслилось ранее. Аналитическое априорное (то есть не требующее научно выраженного опыта) суждение есть суждение поясняющее. Но вот суждение типа “Некоторые тела обладают тяжестью” относятся к суждениям априорным синтетическим. Они уже не поясняющие, а расширяющие область познания, относятся к научным суждениям.

Первым суждениям научный опыт не требуется, вторым – необходим. И тут приходится что-то преодолевать, проходить через какую-то неясную пропасть, через разрыв. В чем, спрашивает Кант – вот где содержится в конце концов его вопрос и он очень серьезен, – через разрыв в чем?. К простому пояснению добавляется опыт, но чтобы он стал возможен, необходимо предварительное условие – форма, в которой оно будет достигнуто, добыто. И вот эта-то форма накладывается сверху на априорное суждение, иначе опыт не сможет состояться. (Заметим, что он имеет ввиду научный опыт, а не всякий, не бытовой, который происходит также, но проанализировать его сложнее, чем отчетливый, рассудочный, последовательный, осознанный).

Все суждения математики, а это суждения о величинах – синтетические, утверждает Кант. Следовательно, в них до опыта заложена наша интуиция, разрыв в плавном переносе качеств посредством количества. А интуиция или созерцание – есть некоторое усилие разума, рывок, переход к новому качеству. “Мое созерцание может предшествовать действительному предмету и иметь место как априорное познание только в том единственном случае, если оно не содержит ничего, кроме формы чувственности, предшествующей в моем субъекте действительным впечатлениям, через которые предмет действует на меня”. (Кант, 1994Б, с. 37). Геометрия и есть такое чистое созерцание пространства, а арифметика, которая имеет дело с величинами, есть чистое созерцание времени. Если из эмпирического созерцания исключить все эмпирическое, то останется только пространство и время, существующее до всякой эмпирии, следовательно. “Но это становится совершенно понятным, коль скоро признать пространство и время чисто формальными условиями нашей чувственности, а предметы – просто явлениями; в самом деле, тогда форма явления, т.е. чистого созерцания, может без сомнения быть представлена из нас самих, то есть a priori”. (Кант, 1994Б, с. 39).

Мы должны понять Канта в том смысле, что пространство и время есть такие формы человеческого познания, которые предписывают познанию природы формы чувственности. Они не идеалистичны, как можно подумать, не есть простая идеальность. Идеальными они были бы, если бы мы представляли себе внешний мир вообще несуществующим, простым плодом нашего воображения, а реально существующими – только наши суждения, то есть как бы нас самих без внешнего мира. Наше познание есть условность, как бы договор наш с природой, она поставляет материю, а мы поставляем формы ее познания через пространство и время, принадлежащие только нам, происходящие из нас. Возникает синтез, синтетическое суждение – новое качество, новый мир, в сущности не свойственный отдельно ни человеку, ни миру самому по себе. Вот она опять возникает – Ding an sich. Это новое качество есть явление вещи, она показалась нам на границе между миром материальным и идеальным миром нашего мышления. А сущность, за которой мы не устаем гнаться – это иллюзия горизонта, Вещь-сама-по-себе. И лучше позабыть о ней, честное слово. Сущность – она или для обыденных рассуждений или для чисто словесных философских рассуждений, но не для научного познания.

Нельзя не увидеть в построениях Канта все тот же нравственный императив ограничения человеческих претензий на всезнайство, который был виден уже у Сократа, заявившего что он не мудрец, а любитель мудрости. Не надо притязать на познание всего одним усилием воли и интуиции. С помощью интуиции мы как раз и конструируем явление, модель вещи, но не вещь саму по себе, о которой мы ничего не узнаем. Эта посредническая модель и есть явление природы как факт и этой модели достаточно для постепенного, но правильного и даже полного преображения мира вокруг нас, если мы не будем спешить, так сказать.

Естественно, это не весь опыт, возможно, очень ограниченный опыт, пусть так, не нужно заноситься. Зато он надежный и точный. Будем идти медленно, но без пропусков. Таким путем мы никогда не узнаем, каков мир сам по себе, без нашего опыта, мы не постигаем сущность вещей, зато сможем точно зарегистрировать внешние явления с помощью вот этих, присущих нам доопытных форм чувственности, удивительно удобных для конструирования моделей. Та реальность, которую мы постигаем таким образом, есть “эмпирическая” реальность”, а не вся реальность. Вся реальность есть вещи сами по себе, та самая Ding an sich. Это неохваченная познанием, а только неясно, смутно представляемая из нашего обыденного, не научного опыта вещь. Следовательно, не имеет большого значения, каков он сам по себе, мир без нашего познающего участия. Он запределен, потому что не познан и не может быть познан без применения форм чувственности. Устраниться из процесса познания и превратить его в какой-то сверхобъективный процесс, то есть элиминировать пространство и время никоим образом нельзя.

И тут лучше оставить облегченные “Пролегомены” и обратиться к “Критике чистого разума”, где достаточно ясно и вовсе не темно нам предлагается взглянуть на себя как бы со стороны, из космической дали, с точки зрения другого разумного существа, какого-то странного, с иными приемами познания, но могущего нас понять. Это существо, поглядев на нашу цивилизацию, сказало бы, что эти двуногие разумные земляне воспользовались своими органически или физиологически присущими им внутренними качествами для освоения материального мира и если докопаться до их инструмента, то они есть не что иное, как пространственные и временные представления. Просто у них так получилось. Может быть, есть что-то и лучше для создания моделей внешнего мира, чем формы пространства и времени, они о том не знали, а начали строить из подручного материала. “Так как частные условия чувственности мы можем сделать лишь условием возможности явлений (подчеркнуто мною – Г.А.), но не условием возможности самих вещей (подчеркнуто мною - Г.А.), то мы имеем полное право сказать, что пространство охватывает все вещи, которые являются нам внешне, но мы не можем утверждать, что оно охватывает все вещи сами по себе независимо от того, каким субъектом они созерцаются. В самом деле, мы не можем судить о созерцаниях других мыслящих существ (инопланетяне появились! – Г.А.), подчинены ли эти существа тем самым условиям, которые ограничивают наше созерцание и общезначимы для нас”. (Кант, 1994А, с. 53). И так же как мы не можем (пока) судить о принципах познания мира у инопланетян, мы не можем судить и о сущностях вещей, а без особых претензий на всеобъемлющее всезнание создаем мир явлений, компонуя их из грубой материи и пространства с временем.

Значит, данный земной способ познания, говорит Кант, возможен только с помощью таких важнейших инструментов, как пространство и время, “спускаемых” из интеллигибельного мира (или, в других категориях – трансцендентального) – миру эмпирическому. Категории пространства и времени существуют до всякого опыта в наших формах чувственности. И чтобы опыт начался, нужно набросить на всю действительность координатную сеть пространства и времени, которых в самом вещественном мире не содержится.

Для Канта интеллигибельный мир не иллюзия, а реальность, такая же непосредственная, как и для Ньютона, следовательно, присущая им пространственно-временная определенность – такая же реальность. Это формы познания существуют в интеллигибельном мире до того, как к ним обращается рассудок, и формируют опыт. У человека не сложилось бы никакого представления о протяженности, или об одновременности событий, если бы в основе их формирования не лежали бы заранее данные, априорные представления о пространстве и времени.

“Время есть не что иное, как форма внутреннего чувства, т.е. созерцания нас самих и нашего внутреннего состояния. В самом деле, время не может быть определением внешних явлений: оно не принадлежит ни к внешнему виду, ни к положению и т.п.; напротив, оно определяет отношение представлений в нашем внутреннем состоянии”. (Кант, 1994А, с. 56). И то же самое в отношении пространства. “Только с точки зрения человека можем мы говорить о пространстве, о протяженности и т.п. Если отвлечься от субъективного условия, единственно при котором мы можем получить внешнее созерцание, а именно поскольку мы способны подвергаться воздействию предметов, то представление о пространстве не означает ровно ничего”. (Кант, 1994А, с 53).

Потому всякий опыт двойствен по природе. Он представляет собой, говорит Кант, синтез внешних движений с категориями времени и пространства, которые вносятся в опыт из доопытного внутреннего мира человека. “Нам даны вещи как вне нас находящиеся предметы наших чувств, но о том, каковы они сами по себе, мы ничего не знаем, а знаем только их явления, т.е. представления, которые они в нас производят, воздействуя на наши чувства”. (Кант, 1994А, с. 44). Глупо отрицать внешние вещи, но мы о них не знали бы (научно не знали) без пространства и времени, которые принадлежат “не самим предметам, а только субъекту, который их созерцает”. С другой стороны, ни время, ни пространство нельзя и устранить из опыта, поскольку они навязываются нами этому опыту в качестве единственной возможности познания, данной заранее. Их можно устранить только вместе с их носителем. “Время есть необходимое представление, лежащее в основе всех созерцаний. Когда мы имеем дело с явлениями вообще, мы не можем устранить само время, хотя явления прекрасно можно отделить от времени. Следовательно, время дано a priori. Только в нем возможна вся действительность явлений. Все явления могут исчезнуть, само же время (как общее условие их возможности) устранить нельзя”. (Кант, 1994А, с 59). То есть, иначе говоря, то, что нельзя устранить и есть абсолют, ньютоновский абсолют.

Итак, само по себе, без нас, время есть ничто. Оно не присуще внешним вещам и самостоятельно не характеризует их и имеет значение только по отношению к нам самим, вот что самое важное. В отрыве от нас говорить о каком-то времени и пространстве, разумеется, можно, но такие высказывания будут чрезвычайно неточными, чрезвычайно приблизительными. То же относится и к пространственной определенности. Но может быть, поскольку мы объективируем субъекта познания, все это у нас с Кантом есть чистый идеализм? Может быть пространство и время есть только какие-то умственные очки, придуманные нами для удобства распознавания вещей, а на “самом деле” -- не во вне, а в нас “на самом деле” – никаких таких пространств и времен не существует?

Мы придумали себе какую-то субъективную реальность. И все же надо сделать упор, говорит Кант на слове “реальность”. Мы со своими формами познания – реальность, от которой наука не должна стараться освобождаться. Она не отменяет объективной реальности, которая, существуя независимо от человека, есть только “вещь в себе”. О ней можно рассуждать, но эти рассуждения очень примитивны и неточны. Именно примитивность и неточность для Канта и есть идеализм. Претенциозность он и называет идеализмом, то есть мнения, а не знания, иллюзию в конце концов.

“Мы сохраняем эмпирическую реальность пространства (в отношении всякого возможного внешнего опыта), хотя признаем трансцендентальную идеальность его, т.е. что пространство есть ничто, как только мы отбрасываем условия возможности всякого опыта”. (Кант, 1994А, с. 53-54). То же – о времени: “Наши утверждения показывают эмпирическую реальность времени, т.е. объективную значимость его для всех предметов, которые когда-либо могут быть даны нашим чувствам... Такие свойства, присущие вещам сами по себе, вообще никогда не могут быть даны нам посредством чувств. В этом, следовательно, состоит трансцендентальная идеальность времени, согласно которой оно, если отвлечься от субъективных условий чувственного созерцания, ровно ничего не означает и не может быть причислено к предметам самим по себе (безотносительно к нашему созерцанию) ни как субстанция, ни как свойство”. (Кант, 1994А, с. 58).

Еще более точно, уже не на уровне серых категорий, которые непонятны тем, кто мало имел дела с философией, а на уровне физиологии человека, Кант говорит о локализации пространства и времени в человеческом существе. И это говорит о Канте как о весьма здравомыслящем ученом, а не как о заумно мыслящем небожителе, как многие его считают. Отсчитывающие время часы, говорит он, запрятаны где-то в глубине нашего существа. Не может чувство пространства и времени возникнуть до всякого опыта без какого-то телесного субстрата внутри нас, без свойства нашего тела. Такая догадка, которой принадлежит в рамках нашего повествования большое будущее, высказана в “Пролегоменах”. Наша физиологическая система, говорит Кант, предшествует всякому чувствованию, она дана, а уж затем ощущается и результаты этого внутреннего “измерения” применяются. “Само ощущение и не занимает никакой части пространства или времени, но переход к нему от пустого времени и пространства тем не менее возможен только во времени”. (Кант, 1994Б, с. 68).

И теперь осталось сказать о нашем ключевом понятии, которое возникает у Канта в рассуждениях о времени и пространстве – о причине времени. Кант возводит ее в причину мира. Понятие причины свойственно не вещам, а опыту, потому что тот располагается во временной последовательности. Опыт выводится из рассудочных понятий. (Кант, 1994Б, с. 73). Так ли это на “самом деле” мы никогда не узнаем. Нам кажется, что законы природы – это то, что в ней содержится. А они есть опыт, следовательно, в равной мере и предписание рассудка. В природе нет конических сечений, они предписаны математикой. Точно также нет кислого или сладкого или других распоряжений опыта. Вот почему в конце концов “мы вынуждены смотреть на мир так, как если бы он был творением некоего высшего разума и высшей воли”. (Кант, 1994Б, с. 122). Нам не дано познать мир таким, как он есть на самом деле, потому что совсем на самом деле он явление нашего опыта. Мир имеет смысл только по отношению к нам, а больше и не нужно. Этим мы познаем свойства мира без причины мира, но в основе его свойств – отношение высшей причины к миру.

Таким образом, развитая в “Трансцендентальной эстетике” “Критики”, а затем повторенная и развитая в “Пролегоменах” теория является первой могучей догадкой о реальности пространства и времени, принадлежащего не окружающему вещному миру, а познающему существу. Вот во что превратилась античная интуиция о локализации времени и пространства в душе и ньютоновское представление об абсолютных времени и пространстве. Слишком общая идея с развитием знания приобрела гораздо более точные очертания и богатые, многочисленные свойства и возможности. Кант обнаружил, что добываемый наукой факт природы не объективен, не существует сам по себе, а возникает как научный только вместе со способом его обнаружения, основанном на пространственно-временных параметрах. И такой способ познания, как бы навязывающий “вещи в себе” наши априорные формы, – не недостаток, от которого надо избавляться, а достоинство, которое надо развивать и в которое надо вдумываться. Кант дал первое философское описание “антропного принципа”. Через двести лет после него эти его, возможно, и не вполне ясные рассуждения были переформулированы в чистой науке, когда она дошла до познания невидимого атомного и субатомного мира. Они выражены, например, в основном квантовом постулате Бора. (19). Строгая физика обнаружила то, о чем догадывался Кант: научная реальность есть реальность пограничной полосы, где сходятся явление и то, что в нем не содержится: пространство и время, присущие только человеку, в данном случае, познающей личности. Квантовые принципы, предел определенности измерений – все это развитие “априорных принципов”, о которых давно догадался Кант.

Кант философски завершил дихотомическое представление Ньютона о пространстве и времени. Он приблизил абсолют к нам, ненасильственно свел Абсолют с неба и придал ему человеческие очертания. Трансцендентальный и реальный мир располагается в глубине познающей личности, ведь говоря теологическим языком, в человеке есть частица божества и эта частица не точка без всякой структуры, а нечто повторяющее целое, чрезвычайно сложное, в том числе содержащее и представление о времени и пространстве.

Вывод Канта о причине времени и пространства, содержащейся до начала всякого опыта в нашей способности познания, явился объектом многочисленных интерпретаций и исследований, из которых многие, к сожалению, “уяснили”, что время и пространство есть некоторые иллюзорные бестелесные свойства, умственные очки, которые человек надевает, чтобы созерцать окружающие вещи. Он может их надевать, а может и не надевать. Еще хуже, что не понимается сама странная “субъективная реальность” Канта: ведь ясно же, что человека когда-то не было, как с этим быть. Шло ли тогда-то время? На этот вопрос Кант не отвечает, потому что он не атеист, как большинство задающих такие вопросы. А религиозные люди, к которым принадлежит Кант, считают мир созданным одновременно с человеком. Для него, как и для Ньютона, здесь нет никаких проблем. Разум и мир одновременны, что для нас, держащих в уме последующую эволюционную картину, малопонятно. Но подождем с высоты своего знания опровергать их. Интуиция таких мыслителей – не пустяк.

Философия Канта вызвала и до сих пор вызывает большую литературу, но почитается за неясное, запутывающее учение, которое существует само по себе, не имея большого отношения к стройному зданию механики. В лучшем случае вспоминается его устаревшая гипотеза о происхождении солнечной системы посредством сил отталкивания и притяжения. На самом же деле учение Канта о времени прекрасно согласуется с духом механики Ньютона, а не с тем завершенным зданием механики, которое из него получилось.

***********

У высших иерархов церкви, осудивших Галилея и заставивших его признать центральное положение Земли в мироздании, были серьезные опасения за судьбу мышления христианского человечества. Создаваемая этими сильными умами наука знаменовала конец всего целостного и согласованного в себе самом мировоззрения западного человека. Открывшееся трудами Галилея механическое естествознание, основные несущие конструкции которого завершены “Математическими началами” Ньютона, раздвоило целостное обыденное восприятие мира, не достигающее высоты мышления этих мыслителей..

Сегодня мало кого, кроме историков науки, интересует, что трактат Ньютона, как и “Критика чистого разума” Канта, написаны с целью обоснования бытия Божия, в котором мир полон. Но даже и в историко-научных исследованиях направленность их трудов чаще всего воспринимается сегодня как дань эпохе, как неизбежная идеологическая окраска, но не как целостное или органическое, взаимосвязанное мировосприятие, потому что, не совпадая с намерениями их творцов, сами труды стали импульсом, изменившим вектор научного развития. В результате искреннего поиска Бога, вероятно, впервые в истории человечества знание и религиозное сознание разделились и с этого момента развиваются параллельно, не пересекаясь и не обогащая друг друга. Но вероятно, другого пути не было.

Они намеревались средствами нового, открывшегося им знания о пространстве и времени доказать единство мироздания, которое создано высшим разумом и запущено в действие по механическим закономерностям движения и тяготения. Однако единства не состоялось. Люди не способны воспринять так много идей сразу, а берут то, что могут усвоить. Поэтому механика превратилась не в теологическую картину мира, а в механическую картину мира, который вместо единства раздвоился. Область движения космических тел, состояний стихий и рукотворных механических устройств, действительно, подчинилась открытым закономерностям. Управляемые внешними по отношению к этим телам силами, они, действительно, двигались в великолепном согласии с законами тяготения и принципами механики. Но вся необозримая область тел с собственным поведением, управляемая внутренними импульсами, не говоря уж о самом человеке и обществе, механическим правилам не подчинялась.

И некогда единый, объяснимый и согласованный во всех своих проявлениях мир в представлении обычного образованного человека раздвоился, побежал по двойному рельсовому пути. И каждому в меру его разумения об истине представлялась суровая обязанность самому найти способ сочетания или связи научных идей, которым его обучали в школе, которые доказывали свою изумительную, не требующую насилия над умом правильность с его религиозным, отстаивающим целостность мира сознанием. И большинство никак не решало эту задачу, просто противопоставив научный и религиозный способы постижения мира. Наука решала практические задачи и потому относилась к рациональной сфере, в то время как религиозное сознание или, лучше сказать, чувство – к области личной интуиции человека.

Однако такая раздвоенность имела причину – естественную трудность и объем познания, которую обычный человек преувеличивает. В отличие от обыденного научное сознание в лице его творцов никаких неудобств не испытывало и сознавало истинный – небольшой – масштаб познанного. Этот объем не искажал в их представлениях представимый ими мир. Ньютон не зря чувствовал себя ребенком на берегу океана истин и недаром в своем описании времени определил::“и иначе называется длительностью”. В этом и разгадка. Механика освоила, и замечательно освоила, только одно из многих свойств времени – способность его длиться, продолжаться. Соответственно, из всех свойств пространства – способность протяженности.

Если думать, что время есть только длительность, то никакой целостности на основании таких не очень значительных, единственных из многих, ограниченных свойств пространства и времени создать невозможно. Иначе говоря, сконструированы частные законы, которые необоснованно возведены в ранг универсальных и повсеместных. Простительно, правда, что происходит такое возведение в результате неистребимого стремления человеческого ума к завершенности и целостности своих воззрений, к созданию взаимосогласованных, не мучающих противоречиями мнений и знаний об окружающем мире и о себе самом, находящимся, несмотря на весь скепсис, в центре универсума. Та же причина не позволяет многим проникнуть в смысл кантовского учения, оформившего ньютоновские принципы рамкой априорных, доопытных по отношению к механике форм человеческого мышления – пространства и времени, которые связывают воедино, стоят над любым механическим движением как абсолютный контролирующий центр. Согласовать эту рамку с длительностью и протяженностью было очень трудно и потому абсолютные пространство и время в виде априорных формы познания отброшены и забыты, культивировались только в философии, но не в школьном, воспитывающем знании. Вместе с ними представление о человеке как организующем центре и деятеле, со - деятеле с Творцом внешнего мира стало как бы устаревшим.

Часть первая. Выводы

1. Итак, начало нового времени дали первоначальное, простое, хотя и не очень понятное для современного человека представление о времени, связанном с движением.
2. Причины течения времени и состояния пространства, согласно этим представлениям, во внешних материальных вещах нет. Ни пространство, ни время не являются признаком “физической реальности”.
3. Время нельзя определить из движения, только крайне приблизительно как одно свойство, наиболее простое – длительность (для пространства – протяженность) – по разнообразным неравномерным отраженным от действующей его причины перемещениям тел, в которых количество движения не остается постоянным в силу естественных обстоятельств. И наоборот, с помощью длительности времени и протяженности пространства движение только и можно измерить, если принять тела за идеализированные безразмерные точки, что классическая физика и сделала.
4. Время и пространство имеют своей причиной познающую способность человека. Человек использует для познания заключенные в глубине его живой натуры формы познания, которые осознаются разумом как доопытные формы.

 

Глава 6

Восстановление сложности

На долю человеческого разума в одном из видов его познания выпала странная судьба: его осаждают вопросы, от которых он не может уклониться, так как они навязаны ему его собственной природой; но в то же время он не может ответить на них, так как они превосходят возможности человеческого разума.