О коллективной ответственности 5 страница

К тому же вместе с такой дифференциацией социальной груп­пы будет расти необходимость и склонность выходить за преде­лы ее первоначальных границ в пространственном, экономичес­ком и духовном отношении. А ввиду возрастающей индивидуали­зации и, следовательно, взаимного отталкивания ее элементов будут расти также необходимость и склонность устанавливать, помимо первоначальной центростремительности отдельной груп­пы, центробежную тенденцию как мост, перекинутый к другим груп­пам. Немногих примеров будет достаточно, чтобы показать, каков этот процесс, который и так уже самоочевиден.

Первоначально в цехах господствовал дух строгого равен­ства, вследствие чего, с одной стороны, налагались ограниче­ния на отдельного человека в отношении производства, ибо ни один член цеха не должен был превосходить остальных по ко­личеству и качеству своей продукции, а с другой — имелось стремление защитить индивида посредством норм продажи и оборота, чтобы его не превзошли другие. Однако более про­должительное время поддерживать это состояние недиффе­ренцированности было невозможно. Мастер, разбогатевший в силу каких-нибудь обстоятельств, не хотел больше подчинять­ся ограничениям: продавать лишь собственную продукцию, тор­говать только в одном месте, держать очень ограниченное чис-

 

[350]

 

ло подмастерьев и т.п. Но как только он добивался права на это, нередко путем тяжелой борьбы, должно было произойти следующее: во-первых, первоначально однородная масса чле­нов цеха должна была дифференцироваться все с большей определенностью на богатых и бедных, капиталистов и рабо­чих; после того как принцип равенства был однажды нарушен настолько, что один имел право заставить другого работать на себя, и свободно, по своим личным способностям и энергии, полагаясь на свое знание отношений и на свой учет шансов, выбирать себе рынок сбыта, именно личные качества, получив возможность развиваться, должны были повыситься и привес­ти ко все более резкой специализации внутри товарищества и, в конце концов, к его распаду. С другой же стороны, это преоб­разование повело к дальнейшему выходу за пределы прежней области сбыта; благодаря тому, что производитель и торговец, соединенные прежде в одном лице, дифференцировались друг от друга, последний приобрел несравненно большую свободу передвижения и завязались коммерческие связи, до тех пор невозможные. Индивидуальная свобода и увеличение предпри­ятия находятся во взаимодействии. Так, при одновременном существовании цеховых ограничений и больших фабричных предприятий, например, в начале этого столетия в Германии оказывалось всегда необходимым предоставить последним свободу производства и торговли, которую могли или хотели коллективистски ограничивать для кругов, состоявших из бо­лее мелких и незначительных предприятий. Итак, развитие, бравшее начало в узком гомогенном цеховом круге, шло в двух направлениях и, соответственно этой двойственности, должно было подготовить его разложение: речь идет, во-первых, об индивидуализирующей дифференциации, а во-вторых, о про­странственном расширении. В этом отношении, например, ис­тория освобождения крестьян в Пруссии оказывается сходным процессом. Наследственно-зависимый крестьянин, каким он был в Пруссии приблизительно до 1810 г., и по отношению к земле, и по отношению к господину занимал своеобразное сред­нее положение; земля хотя и принадлежала господину, но так, что крестьянин не был лишен известных прав на нее. С другой стороны, хотя он и должен был отбывать барщину на поле сво­его господина, но он обрабатывал наряду с этим и отведенную ему землю на свой страх и риск. С уничтожением крепостного права известная часть земли, принадлежавшей до сих пор кре­стьянину на ограниченных правах, была передана ему в пол­ную и безусловную собственность, а помещик мог рассчиты-

 

[351]

 

вать только на наемных рабочих, набиравшихся теперь, главным образом, из владельцев более мелких клочков земли, которые были у них скуплены. Итак, если крестьянин при прежних отношениях соединял в себе отдельные черты собственника и работающего на других⁷, то теперь появилась резкая дифференциация: одна часть превратилась в чистых собственников, а другая — в чистых работников. Само собой очевидно, каким образом это привело к свободным личным перемещениям и установлению связей с более удаленными лицами и кругами; влияние здесь оказало не только уничтожение внешней прикрепленности к клочку земли, но и положение работника как такового, которого нанимают то здесь, то там; а кроме того, и свободное владение, которое делает возможным отчуждение и вместе с тем коммерческие отношения, переселения и т.п. Так подтверждается сформулированное выше положение: дифференциация и индивидуализация ослабляют связь с ближним, чтобы создать взамен новую связь — реальную и идеальную — с более дальними.

Аналогичное соотношение обнаруживается в животном и растительном мире. Можно заметить, что у наших домашних животных (это относится и к культурным растениям) особи одного и того же подвида⁸ резче различаются между собой, чем особи соответствующего подвида, пребывающие в естественном состоянии; напротив, подвиды одного вида как целые бли­же друг другу, чем у некультурных пород. Итак, культивирова­ние усиливает формообразование, благодаря которому, с од­ной стороны, индивидуальность более резко выделяется внут­ри своего вида, а с другой — происходит сближение с чужими видами и обнаруживается сильное сходство с более широкой общностью вне пределов первоначально гомогенной группы. С этим вполне согласуется утверждение, что породы домашних животных у некультурных народов имеют характер гораздо бо­лее обособленных видов, чем те разновидности, которые есть у культурных народов. Дело в том, что первые еще не достигли в процессе развития той стадии, когда в результате более про­должительного приручения уменьшаются различия между ви­дами, поскольку увеличиваются различия между индивидами. И в этом развитие животных прямо пропорционально развитию их господ: в менее культурные эпохи индивиды, принадлежа­щие к одному роду, настолько единообразны и одинаковы, на­сколько возможно; напротив, роды в целом противостоят друг другу как чуждые и враждебные: чем теснее синтез внутри сво­его рода, тем резче антитезис по отношению к чужому роду; с

 

[352]

 

прогрессом культуры растет дифференциация между индиви­дами и увеличивается близость к чужому роду. Соответственно, широкие необразованные массы культурного народа внут­ренне более гомогенны, чем образованные слои; характерные особенности, отличающие их от масс другого народа, более резки, чем различия между образованными слоями обоих на­родов. А что касается отражения этого отношения в наблюдаю­щем духе, то должно иметь место то же самое и притом на ос­новании важного психологического правила, согласно которо­му различные, но принадлежащие к одному и тому же роду и сопряженные в некое единство впечатления сливаются между собой и тем самым парализуют друг друга, так что образуется некое среднее впечатление; одно крайнее качество уравнове­шивает другое, и подобно тому, как самые различные цвета об­разуют вместе бесцветный белый свет, так разнообразие очень неодинаково одаренных и действующих лиц ведет к тому, что целое, в которое их объединяет представление, получает ха­рактер более индифферентный, лишенный резко очерченной односторонности. Трения между ярко выраженными индивиду­альностями, которые в действительности ведут к уравниванию или конфликтам, происходят и в субъективном духе. Чем бо­лее дифференцирован круг соответственно своим составным частям, тем менее он, как целое, производит индивидуальное впечатление, потому что его части, так сказать, не дают говорить друг другу, взаимно устраняют друг друга, так что в ре­зультате получается впечатление усредненности, которое бу­дет тем неопределеннее, чем многочисленнее и разнообраз­нее факторы, совместно его производящие.

Обобщая эту мысль, можно выразить ее так: в каждом чело­веке ceteris paribus индивидуальное и социальное имеется, так сказать, в неизменной пропорции, которая изменяет только свою форму: чем теснее круг, которому мы себя отдаем, тем меньше мы имеем индивидуальной свободы; но зато этот круг сам пред­ставляет собой нечто индивидуальное, и именно потому, что он невелик, отделяет себя от других резкими границами. Это обнаруживается очень ясно в социальном строе квакеров. Как целое, как религиозный принцип, отличающийся самым крайним индивидуализмом, квакерство объединяет членов общины строем и образом жизни в высшей степени единообразными, демократическими и по возможности исключающими все индивидуальные различия; но зато оно совершенно лишено понимания высшего государственного единства и его целей, так что индивидуальность меньшей группы исключает, с одной сторо-

 

[353]

 

ны, индивидуальность ее отдельных членов, с другой сторо­ны, — самоотдачу индивида большой группе. В частностях это проявляется следующим образом: в том, что является делом общины, в богослужебных собраниях, каждый может выступать и говорить, как проповедник, что хочет и когда хочет; однако, с другой стороны, община ведет надзор за личными делами, на­пример, за заключением браков, так что последние не происхо­дят без согласия комитета, назначенного для рассмотрения каждого отдельного случая. Итак, они индивидуальны только в общем, но социально связаны в индивидуальном. И соот­ветственно, если расширяется круг, в котором мы действуем и к которому относятся наши интересы, то это дает больше простора для развития нашей индивидуальности; но в каче­стве частей этого целого мы обладаем меньшим своеобра­зием, а целое, как социальная группа, является менее инди­видуальным.

Если, таким образом, тенденции, с одной стороны, к инди­видуализации, а с другой — к недифференцированности, столь тождественны друг другу, что относительно безразлично, про­являются ли они в области чисто личной или же в сфере той социальной общности, к которой принадлежит личность, то уве­личение индивидуализации или ее противоположности в одной области потребует соответственного уменьшения в другой. Итак, мы приходим к самой общей норме, которая чаще всего может проявляться при различиях в размерах социальных групп, но, впрочем, обнаруживается и в других случаях. Например, у не­которых народов, у которых преобладает все экстравагантное, преувеличенное, импульсивно причудливое, мы замечаем раб­скую приверженность моде. Сумасбродство, совершенное од­ним, автоматически влечет за собой слепое подражание всех остальных. Те же, у кого жизнь в целом далеко не так многоцветна, более трезва и устроена на солдатский манер, имеют, однако, гораздо более сильные индивидуалистические стремления и отличаются друг от друга в рамках этого однообразно­го и простого стиля жизни гораздо резче и отчетливее, чем пер­вые внутри своего изменчивого многоцветья. Итак, с одной сто­роны, целое носит очень индивидуальный характер, но его ча­сти весьма подобны между собой; с другой стороны, целое бо­лее бесцветно, его образование в меньшей степени связано с какими бы то ни было крайностями, но его части сильно диф­ференцированы между собой. Сейчас, однако, для нас важно, главным образом, отношение корреляции, которое привязано к объему социального круга и обычно связывает свободу группы

 

[354]

 

со стесненностью индивида; хорошим примером этого являет­ся сосуществование коммунальной стесненности и политичес­кой свободы, которое мы, например, видим в русском устрой­стве доцарского периода. Особенно в эпоху нашествия монго­лов в России было множество территориальных единиц, кня­жеств, городов, сельских общин, которые вовсе не были соеди­нены между собой единой государственной связью, и, таким образом, каждое из них как целое пользовалось большей поли­тической свободой; но зато прикрепленность индивида к ком­мунальному сообществу была наиболее тесной, так что не су­ществовало вообще частной собственности на землю и только одна коммуна владела ею. Тесной замкнутости в круг общины, которая лишала индивида личного владения, а нередко, конеч­но, и возможности личного передвижения, соответствовало от­сутствие отношений, связывающих его с более широким поли­тическим кругом. Круги социальных интересов расположены вокруг нас концентрически: чем теснее они нас охватывают, тем меньше они должны быть. Но человек никогда не является ни существом сугубо коллективным, ни существом сугубо индиви­дуальным; поэтому здесь, конечно, идет речь лишь о большей или меньшей степени того и другого или же только об отдель­ных сторонах и определениях человеческого существования, в которых являет себя развитие, переход от перевеса индивиду­ального над коллективным к перевесу коллективного над инди­видуальным. У этого развития могут быть стадии, в которых принадлежность одновременно к меньшему и к большему со­циальному кругу выражается в характерных последствиях. Итак, если самоотдача более узкому кругу, в общем, менее благо­приятна для сохранения индивидуальности как таковой, чем ее существование в некоторой возможно большей общности, то все-таки с психологической точки зрения следует заметить, что внутри очень большого культурного сообщества принадлеж­ность к семье способствует индивидуализации. Отдельный че­ловек не может оградить себя от совокупности; только отдавая некоторую часть своего абсолютного Я нескольким другим ин­дивидам, соединяясь с ними, он может еще сохранить чувство индивидуальности и притом без чрезмерной замкнутости, без чувства горечи и обособленности. Даже когда он расширяет свою личность и свои интересы, включая сюда личность и ин­тересы ряда других людей, он противопоставляет себя осталь­ному, так сказать, в более широкой массе. Правда, для индиви­дуальности в смысле чудачества и всякого рода ненормально­сти жизнь без семьи, в некотором широком круге оставляет

 

[355]

 

широкое поприще; но для дифференциации, которая затем при­носит пользу и наибольшему целому, будучи порождена силой, а не непротивлением односторонним влечениям, — для нее принадлежность к более узкому кругу внутри более широкого оказывается полезной, правда, часто, конечно, только как под­готовка и переходное состояние. Семья, значение которой сна­чала политически реально, а с ростом культуры все более и более психологически идеально, предоставляет в качестве кол­лективного индивида своему члену, с одной стороны, некото­рую предварительную дифференциацию, которая, по крайней мере, подготавливает его к дифференциации в качестве абсо­лютной индивидуальности, с другой стороны, она предостав­ляет ему и защиту, благодаря которой эта индивидуальность может развиваться, пока она не будет в состоянии устоять про­тив самой обширной общности. В более высоких культурах, где одновременно получают признание и права индивидуальнос­ти, и права самых широких кругов, принадлежность к семье представляет собой смешение характерного значения принад­лежности к узкой и более широкой социальным группам.

Если я указывал выше, что самая большая группа предос­тавляет больше простора крайностям формирования и дефор­мирования (Bildungen und Verbildungen) индивидуализма, ми­зантропическому уединению, причудливости и капризным фор­мам жизни, бесцеремонному эгоизму, то это является лишь следствием того, что более широкая группа предъявляет нам меньше требований, меньше заботится об отдельных людях и поэтому ставит меньше препятствий для полного развития даже самых извращенных влечений, чем более узкая группа. Следо­вательно, на размеры круга ложится лишь негативная вина, и речь идет не столько о развитии в пределах группы, сколько о развитии вне ее, для которого большая группа открывает сво­им членам больше возможностей, чем меньшая. Хотя это — случаи односторонней гипертрофии, причиной или следствием которой является слабость индивида, однако именно в одно­сторонности, которую приносит с собой нахождение в большой группе, лежит неизмеримо могучий источник силы и притом не только для совокупности, но и для отдельного члена. Яснее всего свидетельствует об этом тот несчетное число раз наблю­давшийся факт, что лица, которые до старости действовали в одном определенном кругу, тотчас по выходе из него теряют силы, посредством которых они до сих пор вполне удовлетво­рительно исполняли свое призвание. Дело не просто в том, что данное количество силы не следует более своей привычной

 

[356]

 

траектории и не может войти в предлагаемую новую колею, а потому разлагается; вся личность, вся деятельность ее, даже помимо ее призвания, в большинстве таких случаев замирает, так что нам потом может показаться, будто организм сам по себе давно уже не располагал силами, нужными для его дея­тельности, и мог развить лишь в этой определенной ее форме ту способность, которая, собственно говоря, ему самому уже более не свойственна. Примерно таково было и представле­ние о жизненной силе: будто кроме естественных сил, обитаю­щих в составных частях тела, к химическим и физическим воз­действиям в нем прибавляется еще и особая сила, свойствен­ная специфической форме органического. Но как теперь отри­цают, что у жизни такая сила есть, а ту сумму сил, которую, казалось, она производила, свели к особому сочетанию ранее известных сил, пребывающих в естественном круговороте, — так же нужно будет признать, что энергическая собранность личности и та добавочная сила, которую, как кажется, дает нам призвание и существование которой, по всей видимости, доказывают последствия, вызываемые его оставлением, — эта собранность является лишь особенно благоприятным приспособ­лением и упорядочением сил, которыми личность обладает и в остальное время; ибо форма не производит силу. Но подобно тому как в действительности жизнь есть все-таки именно эта особая, ни с чем другим не сравнимая комбинация и концент­рация природных сил, так и призвание, некоторым определен­ным образом упорядочивая силы индивида, вызывает их раз­вертывание и целесообразные сочетания, которые иначе были бы невозможны. А так как это специфическое придание формы применительно к отдельному человеку может иметь место толь­ко внутри большой группы, организованной на основе значи­тельного разделения труда, то и на этом пути становится опять очевидным, в какой тесной зависимости от жизни в пределах самого большого круга находится укрепление и полное разви­тие личности.

Дальнейшее развертывание этой взаимосвязи позволяет понять, что значительное развитие индивидуальности и глубо­кое уважение к ней нередко идут рука об руку с космополити­ческим образом мысли, и, наоборот, самоотдача узко ограни­ченной социальной группе создает препятствия и для того, и для другого. И внешние формы, в которых выражается этот

образ мысли, следуют той же схеме. С одной стороны, Ренессанс в Италии создал совершенную индивидуальность, с другой — образ мыслей и нравственности, далеко выходящий за

 

[357]

 

пределы более узкого социального окружения; прямо это вы­ражено, например, в словах Данте, что — при всей страстной любви его к Флоренции — для него и подобных ему отечеством является мир, как для рыб — море; косвенно и, так сказать, а posteriori это доказывается тем, что формы жизни, созданные итальянским Ренессансом, были восприняты всем цивилизо­ванным миром, и притом именно потому, что они предоставили индивидуальности, какого бы рода она ни была, неслыханный до тех пор простор. Как на симптом этого развития, я укажу толь­ко на неуважение к дворянству в ту эпоху. Дворянство лишь до тех пор имеет подлинное значение, пока оно представляет со­бой социальный круг, который, будучи тесно сплоченным внут­ри, тем энергичнее обособляется от массы всех остальных, причем и по отношению к высшим, и по отношению к низшим; отрицание его ценности свидетельствует об упразднении обо­их признаков, свидетельствует, с одной стороны, о понимании ценности личности, к какому бы кругу она ни принадлежала по своему рождению, с другой стороны — о нивелировании дво­рянства относительно тех, выше кого оно себя ставило рань­ше. И то и другое действительно нашло свое выражение в ли­тературе того времени.

Такого рода взаимосвязями объясняется, впрочем, и то, почему так часто на великих людей падает подозрение в бес­сердечности и эгоизме. Дело в том, что объективные идеалы, которые их воодушевляют, выходят по своим причинам и след­ствиям далеко за пределы более узкого, охватывающего этих людей круга, что возможно именно поскольку их индивидуаль­ность далеко выдается над средним социальным уровнем; для того, чтобы можно было видеть так далеко, нужно смотреть через головы тех, кто находится вблизи.

Наиболее известная аналогия этому отношению — взаимо­связь (как при последовательном появлении, так и при одно­временном сосуществовании⁹) республиканства и тирании, ни­велирования и деспотизма. Всякое общественное устройство, характер которого решающим образом определяется аристок­ратией или буржуазией, которое, одним словом, предлагает социальному и политическому сознанию несколько граничащих друг с другом более узких кругов, стремится, как только оно вообще захочет выйти за свои пределы, с одной стороны, к един­ству под руководством личной власти, с другой стороны, — к со­циализму с анархическим оттенком, который путем уничтоже­ния всех различий стремится восстановить абсолютное право свободной личности. Так, политеизм древности с его локализа-

 

[358]

 

цией действий богов по определенным областям, между кото­рыми существовали многообразные отношения подчиненнос­ти и сопряжения, в начале нашего летоисчисления приводил (движение вверх) к монотеизму и (движение вниз) — к атеизму. Так, целью иезуитов, в противоположность аристократической организации церкви, является, с одной стороны, уравнивающая демагогия, с другой — папский абсолютизм. Поэтому, как пра­вило, нивелирование масс является коррелятом деспотизма, и поэтому именно та церковь, которая энергичнее всего объеди­нена стоящей во главе ее личностью, меньше всего дает воз­можность выдвинуться индивидуальности своих приверженцев и имеет больше всего успеха в деле создания объемлющего весь мир царства, по возможности, нивелирующего личность как таковую.

Итак, эти примеры показывают, что корреляция между ин­дивидуалистской и коллективистской тенденциями, о которой мы говорим, принимает иную форму: расширение круга связа­но с развитием личности, но не членов самого круга, а с идеей высшей личности, которой как бы передается индивидуальная воля и которая зато — как в другом отношении святые — берет на себя представительство.

Развитие, которое берет начало в более узкой группе и ве­дет одновременно и к индивидуализации, и к усиленной социа­лизации, конечно, не всегда в одинаковой степени должно осу­ществить и то, и другое. Однако при известных обстоятельствах один элемент может значительно преобладать над другим, так как речь ведь идет не о метафизической гармонии или законе природы, который с внутренней необходимостью связывал бы всякое количество первого с равным количеством второго, но все отношение может быть значимо лишь как очень общее со­вокупное выражение результата очень сложных и изменчивых исторических условий. Как уже было указано выше, мы встре­чаем также случаи, когда развитие идет не одновременно в обоих направлениях, но подводит к альтернативе: либо то, либо другое, — и это тем не менее доказывает существующую меж­ду ними корреляцию. Очень отчетливо демонстрирует это один из этапов в истории альменды, коллективного владения швей­царских общин. Поскольку альменды перешли во владение отдельных общин, местных и сельских корпораций, постольку в некоторых кантонах (Цюрихе, Ст. Галлене и др.) законодатель­ство в своем отношении к ним имеет теперь тенденцию или раз­делить их между отдельными членами, или допустить их пере­ход к более крупным земельным общинам, потому что личная и

 

[359]

 

территориальная база этих мельчайших союзов слишком нич­тожна, чтобы они могли сделать свое владение действительно плодотворным для общественной жизни.

Наверное, все отношения, о которых мы здесь говорим и которые способны принять самые разнообразные формы сосу­ществования, последовательности или альтернативности, сим­волически можно было бы выразить таким образом: более уз­кая группа образует до известной степени среднее пропорцио­нальное между более широкой группой и индивидуальностью, так что первая, будучи в себе замкнута и не нуждаясь ни в ка­ком дополнительном факторе, дает в результате такие же жиз­ненные возможности, какие вытекают из сочетания обеих пос­ледних. Так, например, коррелятом идеи о всемогуществе рим­ского государства было то, что наряду с ius publicum* существо­вало ius privatum** сама по себе отчетливая норма, регулирую­щая это всеобъемлющее целое, требовала соответствующей нормы и для индивидов, которых это целое в себе заключало. Существовали только, с одной стороны, сообщество (Gemeinschaft) в самом широком смысле слова, с другой — отдельное лицо; древнейшее римское право не знает никаких корпораций, и этот дух остается вообще присущим ему. Наоборот, в германском праве нет никаких специальных правовых принципов, одних для сообщества, других — для отдельных людей; однако эти общ­ности также не имеют и того всеобъемлющего характера, какой присущ им в римском государстве, они меньше, и появление их вызвано изменчивыми и разнообразными потребностями от­дельных людей. В малых сообществах (Gemeinwesen) нет нуж­ды в таком отделении публичного права от частного, потому что индивид в них теснее связан с целым.

А из такого понимания соотношения между индивидуальным и социальным необходимо следует вывод: чем больше на пе­редний план выходит интерес к человеку как индивиду, а не как социальному элементу, и, следовательно, те его свойства, ко­торые присущи ему просто как человеку, тем теснее должно быть соединение, которое привлекавшего, так сказать, через головы его социальной группы ко всему человеческому вооб­ще и внушает ему мысль об идеальном единстве человеческо­го мира. Хороший пример такой корреляции — учение стоиков. В то время как еще у Аристотеля политико-социальная связь, в которую включен отдельный человек, выступает как исток эти-

 

[360]

 

ческих определений, интерес стоиков в практической области прикован, собственно говоря, лишь к отдельной личности, и подготавливание индивида к идеалу, который предписывала система, стало руководящим принципом стоической практики, и притом настолько исключительным, что связь индивидов друг с другом оказывается здесь только средством для этой иде­альной индивидуалистической цели. Но эта цель по своему содержанию определяется, конечно, идеей всеобщего разума, пронизывающего собой все единичное. И этому разуму, осуще­ствление которого в индивиде является идеалом стоиков, причастен каждый человек; выходя за пределы всех национальных границ и социальных ограничений, он связывает узами равен­ства и братства все, что именуется человеком. Таким образом, у стоиков космополитизм является дополнением индивидуализ­ма; разрыв более тесных социальных связей, которому поли­тические отношения благоприятствовали в ту эпоху не мень­ше, чем теоретические размышления, переместил, согласно ранее установленному нами принципу, центр тяжести нравствен­ного интереса, с одной стороны, к индивиду, с другой стороны, к тому самому широкому кругу, к которому принадлежит всякий человеческий индивид как таковой. То обстоятельство, что уче­ние о равенстве всех людей часто сопряжено с крайним инди­видуализмом, становится нам понятным в силу этих, а также и следующих причин. Весьма понятно с психологической точки зрения, что ужасное неравенство, в котором рождались отдель­ные люди в известные эпохи социальной истории, вызывало реакции в двух направлениях: во-первых, в сторону права лич­ности, во-вторых, в сторону всеобщего равенства, потому что более широкие массы бывают обыкновенно лишены в одина­ковой степени и того и другого. Только имея в виду эту односто­роннюю связь, можно понять такое явление, как Руссо. Усили­вающееся развитие всеобщего школьного образования обна­руживает ту же тенденцию: с одной стороны, речь идет об уст­ранении резких различий в духовном уровне и, именно посред­ством установления известного равенства, предоставлении каждому отдельному человеку возможности проявления его индивидуальных способностей, в чем ему было отказано рань­ше. Я думаю даже, что психологически ничто не может способ­ствовать более представлению о всеобщем равенстве, чем отчетливое осознание сущности и ценности индивидуальнос­ти, того факта, что каждый человек есть индивид с характерны­ми свойствами, которые нельзя обнаружить в том же сочета­нии вторично. Каковы бы ни были эти особенности по своему

 

[361]

 

содержанию, форма индивидуальности присуща каждому че­ловеку и определяет его ценность сообразно моменту редкос­ти. Тем самым создается формальное равенство; именно по­скольку каждый представляет собой нечто особенное, он ра­вен каждому другому. И учение об абсолютном Я, о личной бес­смертной душе, которая присуща каждому человеку, должно бы­ло больше, чем все другое, способствовать созданию представ­ления о всеобщем равенстве, потому что эмпирические разли­чия, которые можно найти в содержании душ, не принимаются во внимание ввиду вечных и абсолютных качеств, по которым они равны друг другу. И когда говорится о социалистическом характере древнего христианства, то проистекает он не столько из положительных оснований, сколько из отрицательных, из пол­ного безразличия, с которым первые христиане относились ко всему, что обыкновенно образует различия между людьми, — и притом именно вследствие признания абсолютной ценности отдельной души. Если отвергается абсолютная индивидуаль­ность, то отдельные люди рассматриваются лишь как сумма свойств и оказываются, конечно, столь же различными, как эти последние; но если эти свойства являются чем-то второстепен­ным в сравнении с главным, именно с личностью, свободой и бессмертием души, которая, к тому же, как, например, у Руссо, с самого начала отличается совершенной добротой, извращен­ной только воспитанием и обществом, то естественным выво­дом является равенство всех человеческих существ. Впрочем, это метафизическое значение личности ведет, очевидно, к пре­небрежению ее эмпирическим содержанием, имеющим, соб­ственно говоря, большую важность. Но так как прогрессирую­щая социализация находится в естественной и внутренне не­обходимой связи с прогрессирующей индивидуализацией, то отношение, которое мы только что охарактеризовали, всегда пагубно там, где оно осуществляется на практике. Революци­онные движения, например, движение анабаптистов или дви­жение 1789 г., приходят к логическим и этическим несообраз-ностям потому, что хотя они отрицают общность низшего уров­ня в пользу более высокой, однако не сохраняют вместе с тем права индивидуальности. В особенности Французская револю­ция своею связью с Руссо обнаруживает, как легко признание метафизического значения личности приводит к пренебреже­нию ее реальным значением и как вследствие этого страдает и социализация, отправляющаяся от первого. Если мы снова об­ратимся к отношению между индивидуализмом и космополи­тизмом, то первый часто представляется в этическом отноше-