Освобождение и последняя трагедия

Перчаткин Б. Г. Огненные тропы.

Глава 1

Слуга сатаны

 

 

Ты в наших руках, и твой Бог тебе не поможет. Ты веришь в Бога, а я верю и служу сатане. Да, да, я действительно служу сатане. Посмотри вокруг, посмотри, что делается в мире, везде и во всем ты увидишь победу сатаны. Понятия зло и добро - понятия относительные, это с какой стороны смотреть. То, что ты считаешь добром, в действительной жизни оказывается злом, и наоборот. Поэтому, за кем, победа, за тем, и истина, и понятие истины будет за победителем. Где ты видел, чтобы добро, в том виде как ты его понимаешь, победило в мире зло? Да и зло в твоем представлении неверно, в жизни зло всегда становится добром и правдой. Посмотри на карту, и он показал мне на карту мира, висящую на стене напротив меня, - не очень давно мы были маленькой точкой на карте, а сейчас пол мира красного, и мы движемся, и никакой Бог нас остановить не может. А если бы мы были неправы, если бы сатана не был с нами, имели бы мы такой успех? Он взял ручку и, как учитель географии, стал показывать мне:

- Смотри, как мы двигались и изгоняли Бога, - его ручка заскользила по карте, - везде, где мы прошли, мы изгнали Бога, так что сатана сильнее Бога, и я служу этой силе. Во время разговора он вставал, садился, и его гипнотизирующие глаза ни на секунду не отрывались от меня.

Я посмотрел в глаза следователю и подумал, что сам сатана говорит со мной.

- Кто вы? - спросил я.

- 2 -

- Полковник Истомин, следователь по особо важным делам, политический отдел КГБ. Да, кстати, я вел дела Сергея Ковалева (ученый-генетик, осужденный в 1975 году за правозащитную деятельность. После падения коммунизма был председателем Комитета по правам человека Парламента России - Государственной Думы), Александра Гинзбурга (Один из первых диссидентов в Советском Союзе, трижды осужденный за антисоветскую деятельность. В 1979 году, Гинзбург и баптистский пастор Георгий Вине были обменены на советских шпионов Энгера и Черняева. После обмена работал редактором парижской газеты «Русская мысль»). И многих других твоих единомышленников. Надеюсь, ты обо мне слышал и понимаешь, что я приехал из Москвы не просто на тебя посмотреть.

Я, конечно, слышал, кто такой полковник Истомин и не ожидал, что КГБ придает моему делу такое значение, но понял, что ломать меня будут беспощадно.

Два предыдущих месяца следствия под руководством подполковника Кузьмина, две пытки химическим раствором и десятки часов проведенных в «стаканах» -ничто по сравнению с тем, что меня ждет. Истомин прервал мои размышления:

- Ну, а теперь, ближе к делу. Нас интересует, как и через кого ты передавал информацию за границу?

- Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

- Знаком ли тебе американский дипломат Роберт Прингл, которого выслали из СССР как агента ЦРУ?

- С агентами ЦРУ я не знаком, естественно, никакой информации им передавать не мог, да и ЦРУ отношения к религии в СССР не имеет.

- Об информации мы поговорим позже. Я тебе все представлю, что ты передавал за границу, а сейчас меня интересует, как ты познакомился с Принтом, при каких обстоятельствах? Передавал ли через него информацию? Какую информацию и как?

 

- 3 -

- Кого знаю из дипломатов, не считаю нужным объяснять вам.

- Это не ответ. Мне нужен ответ: да или нет.

- Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

-Хорошо, пойдем дальше. Что тебе известно про американских дипломатов - Хадсона и Джо Прэсэла?

- Отвечай быстро, не думай, не думай!

- Отказываюсь отвечать.

- Тогда я тебя загружу еще, чтобы прочистить мозги. Нам известно, что ты вошел в преступный контакт с ответственным работником КГБ и получал от него оперативную информацию государственной важности. При твоих связях с иностранными дипломатами и при той информации, какую ты мог получать и передавать, что за это бывает, тебе объяснять не надо, так что разгружайся. Чистосердечное признание и сотрудничество со следствием смягчает вину. Надеюсь, ты понял, что мы знаем каждый твой шаг, но даем тебе шанс раскаяться и добровольно все рассказать. Имей в виду, от меня много зависит. На сегодня хватит. У тебя есть, о чем подумать.

 

В дверях появился уже знакомый конвой - два прапорщика КГБ. Один молодой, лет двадцати восьми, небольшого роста, но могучего телосложения. Второй, худощавый старик, среднего роста, с лицом болезненного вида, но оба, как будто похожи чем-то. Имен их я так и не узнал - не положено.

- Руки назад, за спину! Не поворачиваться! Не разговаривать! Шаг вправо, шаг влево, считаю побег! Стреляю без предупреждения! - скомандовал старик, и мы двинулись по коридору тюрьмы КГБ города Владивостока.

Мы шли по коридору, в котором направо и налево находились следственные кабинеты. На некоторых из них висели таблички: "Не стучать! Не входить! Ведется дознание иностранного агента!". В этих кабинетах

 

- 4 -

допрашивали китайских перебежчиков. После следственных кабинетов, по правую сторону начинались отсеки с камерами. Пока идешь по коридору нет ощущения, что ты находишься в тюрьме, только присутствие конвоя напоминает об этом и только свернув в отсек начинаешь чувствовать, что ты в тюрьме. По левой стороне, четыре камеры-одиночки. Сколько было отсеков с камерами дальше я так и не узнал. В тюрьме КГБ я был всегда в одном и том же отсеке и в одной и той же камере номер 3.

Это было помещение два на три метра и высотой около двух с половиной метров. Под самым потолком окно такого размера, чтобы в него не мог пролезть человек. Стекло матового цвета, с вплавленной проволочной решеткой. Я всегда удивлялся: зачем вообще нужно такое окно, все равно через него ничего не увидишь и через него почти не проникал свет.

Камеры КГБ отличаются высокой изоляцией от внешнего мира. Тишина такая, что аж в ушах звенит. И ты никогда не знаешь, есть ли кто в соседней камере или нет.

Я лег на нары и стал вспоминать.

Глава 2

Владивостокская тюрьма

 

Рано утром 18 августа 1980 года я шел на работу. Агенты КГБ окружили меня полукольцом - слева, справа, сзади. Я не мог повернуть ни назад, ни в сторону. Я был, как загнанный олень, которого гонят охотничьи собаки только вперед, только на охотника, только на выстрел. И я шел вперед. Откуда-то сбоку неожиданно выскочила машина, резко остановилась рядом со мной. Из нее выскочили три человека. Один из них сунул мне в лицо какую-то бумагу и сказал: "Ваша деятельность закончена. Вы арестованы".

 

- 5 -

Везли меня во Владивосток спецконвоем, сто пятьдесят километров в тюремной машине. Везли, как зверя в стальной клетке. Клетка на одного человека. Усиленный конвой, три офицера. Пистолеты у всех наготове. Конвой, как для особо опасного преступника. На этот раз бежать невозможно.

Я с тоской смотрю из клетки в маленькую щель. До боли знакомые пейзажи пролетают передо мной. Проезжаем бухту наполненную торговыми судами. Сколько раз я проезжал по этой дороге, сколько раз проходил по ней, сколько раз смотрел на эту бухту... Бухта кончилась, машина вылетает за город, город в котором осталась моя семья, - и я сразу почувствовал, как оборвалось и застыло время. Теперь с прошлым меня будут связывать только воспоминания. Для меня началась новая жизнь, начался отсчет нового времени. Волей Бога я поставлен на неведомую тропу, которую еще не знаю. Как хочется знать, какой длины эта тропа?

К тюремным воротам подъехали вечером. Начальник конвоя о чем-то переговорил с охраной. Огромные, глухие железные ворота раздвинулись. Перед нами оказались вторые, такие же ворота. Как только машина въехала, ворота с лязгом захлопнулись.

Передо мной Владивостокская тюрьма, два огромных шестиэтажных корпуса, соединенных между собой переходами. Здания из красного кирпича. Вместо окон какие-то нелепые сооружения из полос железа, наподобие жалюзи. Сверху эти жалюзи были закрыты еще какими-то ящиками из стальной решетки.

Тюрьма произвела на меня жуткое впечатление. Она была похожа на саркофаг хранящий не только тела, но и души человеческие. Ничего не должно проскользнуть ни туда, ни оттуда.

В этой тюрьме, сорок семь лет назад, сидел мой дед, баптистский пастор, осужденный за организацию собраний. Где-то здесь он сложил свою голову.

 

- 6 -

Раньше от своей бабушки я слышал, что в то время на окнах тюрьмы были обыкновенные решетки, и что она с улицы могла видеть деда, могла что-нибудь ему крикнуть.

Я смотрел на тюрьму и думал: "Сколько же людей здесь стояли, как я сейчас, сколько их приняла эта тюрьма и для скольких она оказалась последним местом".

Было видно, что ненасытное чрево тюрьмы было расширено недавно. Два верхних этажа были свежей постройки. Вдалеке тюремного двора, в стороне от правого корпуса, в свете прожекторов, велась еще какая-то стройка. За всем этим стоял кирпичный забор, метров шесть высотой, на углах каменные вышки с автоматчиками.

Тюрьма - идол власти, их бог, которому приносятся постоянные жертвы. Она готова была поглотить очередную жертву - меня.

 

Я очнулся от удара в спину стволом автомата: "Чего рот раскрыл? Еще налюбуешься тюрьмой, не на курорт попал".

Меня завели на вахту - в комнату, где оформляют прием заключенных. За перегородкой сидели три человека в военной форме. Посередине сидел подполковник, явно кавказского происхождения. Потом мне пришлось узнать, что этому чеченцу мучить людей было в удовольствие. Сегодня он был дежурным помощником начальника тюрьмы и принимал этапы.

Начальник конвоя подал ему мое дело. Но чеченец уже ждал меня. Он спокойно, не повышая голоса, сказал: "Что ты, дорогой? Своровал бы что-нибудь, в крайнем случае, убил бы кого-нибудь, уважаемым человеком был бы здесь, а с такой статьей плохо тебе придется". И также спокойно сказал сержанту: "В клоповник его".

 

Глава 3

Клоповник

 

Клоповником называли 95-ую камеру, размером три с половиной на два метра. По бокам камеры, двое двухъярусных нар из досок. Стены камеры забросаны цементной штукатуркой.

В камере уже было человек восемнадцать. Мне сразу бросилось в глаза, что никто не лежит на нарах. Я поздоровался, но на меня никто не обратил внимания, каждый был занят собой. Кто был арестован несколько дней назад, кто - несколько часов. И никто из них еще не пришел в себя от шока после ареста.

Я обратил внимание на молодого парня, лет двадцати двух. С ним можно поговорить, подумал я. Он сидел на корточках, не прислоняясь к стене. Я тоже подсел к нему.

- Откуда, друг?

- Из Находки.

- Давно здесь?

- С утра.

Я увидел, что парень оживился, когда я заговорил с ним.

- Жена у меня и ребенок остались на воле. Дочке моей всего полгода. Как они там сейчас будут? Мне трешник, как пить дать, влепят.

- А за что тебя?

- 88-ая статья у меня, незаконная валютная операция. В ресторане на морском вокзале я работал официантом.

- А почему эту камеру клоповником называют?

- Да, здесь же вся камера в клопах, видишь, никто не спит на нарах. Кругом клопы, во всех щелях, в стенах, в нарах. Скоро ты почувствуешь.

- А сколько сидеть в этом клоповнике?

- Вроде три дня, а потом, говорят, еще хуже будет, каберне будут делать для устрашения.

- А что это такое?

- Сам не знаю, просто его все боятся, слух такой ходит.

 

- 8 -

Тут я почувствовал, что что-то упало мне на плечо. По плечу бежал клоп, размером с ноготь мизинца. Я брезгливо сбил его щелчком. На меня смотрел какой-то беззубый старик. Было видно, что он не первый раз здесь. "Из интеллигентов, наверное? - спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: "Парашютисты" прыгать начали". Он имел в виду клопов. Я посмотрел на потолок. По потолку бегали клопы. Намечая жертву, они удивительно точно падали вниз.

К утру, некоторые заключенные не выдерживали сидеть на корточках или стоять, ложились на нары, но через несколько минут подскакивали, чесались, матерились, снова ложились, снова подскакивали. Некоторые оставляли эту затею, снова садились на корточки, не прислоняясь к стене, клопы тут же могут атаковать. Другие пытались посидеть на нарах, потом лечь, но тоже вставали. И только беззубый старик лег, заложил руки за голову и спокойно поучал: "Что клоп? Клоп, это ничего. Ну, попьет немножко крови, да и убежит, почешешься день после этого и забудешь, а вот менты всю жизнь кровь сосут. Попал сюда, всю кровь выпьют, и выйдешь отсюда, они тебя забывать не будут, так и будут рыскать за тобой, чтобы снова, сюда. Вот это, клопы! А то разве клопы? И то, клопы не каждого трогают. Он подбежит, куснет тебя, кровь не понравится, он убежит и другим скажет, кусать тебя уже не будут".

Душно, жарко в клоповнике. Одежда прилипает к потному телу. Ноги гудят от постоянной нагрузки, от постоянного стояния или сидения на корточках. Сквозь жалюзи залетают тучи мух зеленых, жирных, отвратительных. Они роятся перед потным лицом, норовят сесть на лицо, на руки. Постоянно приходится отмахиваться от них. О еде совершенно не думаешь, только нестерпимо хочется пить, а воды нет. На второй день, к вечеру, некоторые заключенные стали стучать в дверь, воды требовать. На шум надзиратель

 

- 9 -

прибежал. Дубаками их называют заключенные.

Открылась кормушка, маленькое окошко посреди двери, через которое подают еду.

- Что надо? Что тюрьме спать не даете, чего шумите?

- Вторые сутки воды нет, жарко, пить хотим.

- А кружки есть у вас?

- Да, есть несколько кружек.

Заключенные стали доставать кружки.

- Да нет, нет, одну только, я же не верблюд, воды много не пью. Мой мочевой пузырь только на одну кружку рассчитан.

В камере стояла тишина, но после слов дубака все заорали, а дубак быстро захлопнул кормушку. Заключенные стали кричать еще громче, и еще сильнее стучать в дверь. Только старик не поднялся с места и сказал: "Сейчас их подмолаживать придут".

В это время кормушка снова открылась, и в ней показалась чья-то рука с остроконечной проволокой. Такой проволокой прокалывают матрацы, когда делают обыски в камере. Рука потыкала проволокой в разные стороны, потом исчезла, и в кормушке показалась широкая морда дубака-бурята, с узкими, как щели, глазами, и с носом почти без переносицы. "Я вас напою сейчас!" - закричал он.

Через минуту дверь камеры открылась. В дверях стояли четверо. Дубак обвел глазами заключенных. Его взгляд остановился на мне. "Что-то рожа у тебя сильно интеллигентная. Ты за что сюда попал?".

Я назвал статьи, по которым меня обвиняли. "Какие-то статьи у тебя странные". Он что-то вспоминал, вспоминал, потом показал своей проволокой на старика и на меня. "Вы оставайтесь здесь, а остальные, быстро, по одному, на коридор".

В коридоре стояли четверо дубаков с железными прутьями. Всем сразу расхотелось пить.

Глава 4

Танцевальный зал

 

Просидел я в клоповнике три дня, а на четвертый нас всех вывели в коридор. Соседние камеры тоже открывались, из них тоже выводили заключенных. Всех набралось человек шестьдесят. Всех пересчитали и повели куда-то по подземным переходам. Подземный переход упирался в большой зал.

Зал был прямоугольный, большой, метров пятнадцать длиной и метров семь шириной. Почти посередине зала была низкая длинная скамейка, основание которой было влито в бетонный пол. Около этой скамейки стояли два тюремных парикмахера из уголовников. В левом углу зала стояли три дубака с ведром. В ведро была опущена палка.

Когда мы все уже стояли в зале, один из дубаков стал объяснять: "Сейчас вас всех будут подстригать, вы не должны иметь волос. Но прежде, чем вас подстригут, вам всем сделают дезинфекцию".

Все загудели, видно многие знали, что это такое. "Вас будут подстригать, продолжал дубак - только после того, как вас намажут этим божественным раствором. Сам бы намазался, но вам не хватит - стал шутить дубак. А теперь всем раздеваться! - заорал он, - пока всех не намажут, никто в душ не пойдет. Чем быстрей намажетесь, тем быстрей - в душ. От вас будет зависеть, сколько вам придется танцевать в этом зале".

Заключенные разделись. Я не видел, как подходили первые, я был в середине, но когда дошла моя очередь, то уже с десяток заключенных кричали и корчились, сидя на лавках, когда их по очереди подстригали.

Дошла очередь до меня.

- На каком основании вы это делаете? - спросил я, - почему вы мучаете людей?

 

- 11 -

- По закону вы не имеете права подстригать до утверждения приговора, а я еще под следствием нахожусь, - сказал я. Начальник бани, не глядя на меня, крикнул:

- Тут какой-то дурак, добавьте ему еще. Ко мне подбежал дубак, и стал мне мазать спину и шею. Почти сразу после того, как меня намазали, я ощутил холод, постепенно этот холод переходил в нестерпимое жжение, через две-три минуты мне казалось, что мое тело разрывают на клочья. Эта боль наполняла меня всего, она растекалась по всему телу, заполняла собой сознание. Сознание работало только на то, чтобы освободиться от этой боли.

Я старался сохранить достоинство, пытался не кричать, у меня перехватывало воздух, но невольно из груди вырывался стон. Во время этой процедуры, зашли еще несколько дубаков с дубинками и с собаками.

Меня, уже плохо соображавшего, подстригали, а перед глазами мелькали голые люди, которые корчились, приседали, прыгали и кричали. Около меня беззубый старик упал в обморок, видно слабое сердце.

Справа от дубаков, которые намазывали заключенных, открылась дверь. Кое-кто увидел, что там работают душевые и ринулись туда, сбивая с ног тех, кто попадался. Через десяток секунд за ними уже бежали другие. Около двери образовалась живая пробка. Дверь была узкая, а желающих проскочить в нее, было много. Сильные сбивали слабых, бежали по ним, некоторые ползли. Это была страшная картина.

Я тоже очутился в душевой. Как только первые заключенные забежали под душ, воду отключили, а когда забежали почти все, вода текла только одной струей. Люди опять ринулись под эту струю, сбивая и топча друг друга, и этим только мешая друг другу.

А в это время в дверях душевой комнаты стояли

 

- 12 -

дубаки и смеялись. Им было очень весело. И, наконец, снова включили воду. Люди стали смывать этот раствор и приходить в себя. Упавшего в обморок заключенного, дубаки сами обмыли со шланга.

Это и было каберне. Еще трое суток после него я чувствовал боль, уже не в такой степени, но боль оставалась внутри. Через несколько дней моя кожа стала облезать. После каберне всех развели по старым камерам. Я снова оказался в клоповнике, но там пробыл недолго.

Маленькими группами, по пять-шесть человек, нас вызвали и повели на медкомиссию. Сфотографировали, сняли отпечатки пальцев, и снова в клоповник. И только к вечеру этого дня нас стали разводить по камерам.

Глава 5

Тюремные уроки

 

Я попал в камеру первого корпуса, номер 53. Перед тем, как войти в камеру, мне вручили матрац. Ни одеяла, ни простыни не дали. А матрац был такой, что, как говорят в тюрьме, сто человек на нем умерло. Это было подобие матраца, грязный мешок, набитый то ли ватой, то ли ветошью. Чтобы ложиться на такой матрац, нужно было равномерно расправить эту вату, или ветошь. "Может мой дед спал когда-то на этом матраце?", - подумал я.

И так, когда я перешагнул порог камеры номер 53, в ней не было никого. Камера была на четыре человека, обычная. По бокам стояли двое двухъярусных нар. Справа от двери находилась так называемая параша, импровизированный туалет. Это была тумба высотой, примерно сантиметров сорок. Такая же она была и по; длине, и по ширине. В середине этой тумбы было отверстие. Его диаметр был, примерно, пять, семь сантиметров. К этому отверстию подходила труба с

 

- 13 -

краном. Все открытое, не загороженное. Заключенные у всех на виду заходили на эту тумбу по нужде, предварительно открывая кран в трубе.

Когда я стоял в дверях камеры, завели еще одного заключенного. Оказалось, завели его с прогулки. Он вошел, за ним захлопнулась дверь.

- Здорово, - сказал он мне, - откуда: с этапа или местный?

- С этапа.

- А откуда?

- Из Находки.

Он протянул мне руку.

- Меня зовут Борис.

- О, меня, тоже Борис, - сказал я, пожимая его руку.

Мой новый знакомый был невысокого роста, худой. Лицо у него было землистого цвета. "Мало на воздухе бывает", подумал я.

- За что здесь?

- 190-ая и 70-ая, - назвал я статьи, но они ему ни о чем не говорили. Он не знал их.

- Первый раз попал?

- Первый.

- А я, второй, а таких статей что-то не слыхал.

Я коротко рассказал ему о себе.

- Ну, и гонишь ты кучно. Придумал бы что-нибудь попроще.

- Как понять "гонишь кучно"?

- Ну, легенды придумываешь для себя. В наше время это невозможно, что ты говоришь. Да и верующие в наше время, одни бабки да деды, молодых я и не встречал. Значит в первый раз, говоришь, здесь? Тогда я тебе экскурсию по хате сделаю, а то попадет такой интеллигент в общую хату, где человек пятьдесят, не знает ничего, за себя постоять не может. Братва это видит сразу, тут же стараются на чем-нибудь поймать, на крайний случай, чушкой сделать.

 

- 14 -

- Как это "чушкой сделать"?

- Ну как... чушка под нарами спит, носки в камере всем стирает, а потом весь день у трона стоит со шваброй, всех с облегчением поздравляет, а неприятный воздух шваброй разгоняет. Песни поет для братвы. Вот это, - продолжал он, подводя меня к туалету, - «трон». Чтобы им пользоваться, надо знать правила. Первое, что ты должен сделать, если хочешь идти на трон, это убедиться, что никто не ест, и на тумбочке нет никаких продуктов. Когда ты в этом убедишься, предупреди всех, что на трон пойдешь, чтобы продукты никто не доставал. Второе правило: если идешь на трон, сделай бумажный факел, подойди к трону, открой воду, зажигай факел. И не вздумай промахнуться мимо дыры. Правда, для этого сноровка нужна, но старайся. Факел освежителем воздуха служит и помогает. Руки после туалета здесь моют, он показал на раковину напротив туалета.

В тюрьме ты должен стричь ушами и глазами, иначе пропадешь. Ты должен слышать, о чем говорят дубаки на коридоре. Должен слышать все стуки, которые будут раздаваться слева или справа, снизу или сверху, отовсюду. Ты чувствовать в тюрьме жизнь должен. По тюрьме ходят «кони». Без «коней» здесь, гибель. Услышишь стук в потолке, прими «коня». Услышишь стук три раза, значит конь не твой, дай ему дорогу-

- Я ничего не понял: какие "кони", какие "дороги"?

Он покачал головой.

- Такой чепухи ты не знаешь.

Он подошел к окну, пошарил рукой по подоконнику и вытащил оттуда что-то. Протянул на ладони гвоздь с намотанной на нем ниткой.

- Это и есть «конь».

- А как же им пользоваться?

- Я покажу тебе. Такие «кони» ходят по всей тюрьме. Если попал тебе «конь» в твою хату, а мы сидим в пятьдесят

 

- 15 -

третьей, а нужно передать в другой корпус, допустим, в трехсотую, первое, что ты должен сделать, прикатать дубака и Дурова.

- Какого "Дурова", и как "прикатать"?

- Ты что, Дурова не знаешь, укротителя зверей? Мы, звери, а кормят нас Дуровы. Дуровы, это те, кто баланду разносят. Они по всем этажам ходят. А "прикатывать", значит быть в хороших отношениях с ними, или чтобы они были зависимы от тебя.

- Как они могут быть зависимы в тюрьме?

- Первое знай, что в тюрьме все преступники, и кто арестован, и те, кто нас охраняет. Здесь продается все. Это большой базар. Вот, к примеру, смотри, - он полез под раковину для слива воды, достал оттуда полиэтиленовый пакет, - смотри, в тюрьме чай не положено, а у меня есть чай. За чай здесь пятнадцать суток карцера дают, а ты думаешь, кто мне его принес? Дубак же и принес. Если у него много чая, он дает «Дурову», тот продает.

- А как покупать, если у тебя денег нет? Деньги-то все на вахте отбирают.

- Э-э, друг, да ты, оказывается, ничего не знаешь. Если у тебя есть родственники или друзья, которые хотят помочь тебе, ты пишешь им письмо и отправляешь его через дубака нелегально. Дубак дает тебе адрес, на который твои должны послать тебе деньги. Отправят тебе твои, ну допустим, 500 рублей, половину из них дубак себе берет, а остальные тебе приносит. А потом будет продавать тебе или у другого можешь покупать. Предположим, пачка чая стоит 70 копеек, или один рубль, тебе он продает за 10 рублей. Или, предположим, бутылка водки стоит 5 рублей, он продает за 50.

- А что разве и водку они продают?

- Здесь еще не то продают.

Он достал пачку папирос, вытащил одну.

 

- 16 -

- Ты знаешь, что это такое?

- Я не курю, не знаю.

- Это наркотик, гашиш, который курят. И стоит такая папироска 5 рублей. Вот видишь, так «Дуров» от тебя зависит. Ты - от них, они - от тебя. Но не каждому дубаку доверяй, и он не каждому доверяет. Здесь все друг друга сдают. Один и тот же дубак в одной хате будет продавать чай, анашу, водку, а в другой хате будет обыск делать, отбирать все. В той хате, в которую он продал, он отбирать не будет. Это - железный закон.

И другой способ продажи есть. Только приходишь ты на вахту в тюрьму, дубаки уже всю одежду на тебе оценивают, что на тебе есть. Бывает человек одет очень хорошо. Взяли, например, его в гостях, или в кинотеатре, особенно зимой. Смотришь, а на нем одето тысячи две-три: дубленочка, шапка дорогая из соболя или из норки, ботинки и костюм импортные, или свитер дорогой. У кого зубы золотые, такому место с вахты сразу определено в камеру лохмачей.

- Кто это такие?

- Лохмачи что ли?

- Ну да.

- Здесь есть разные камеры. Есть камеры для лохмачей. Это - уголовники, которые хотят здесь легко прожить. В такую камеру и направляют тех, кто слишком хорошо одет.

- А что, они их там раздевают?

- Ну зачем раздевают, раздевать некультурно. Лохмачи раздевают технически. Делается это очень просто. Играют лохмачи между собой в шашки, в домино, в карты, во что угодно, лишь бы играть. Играют, играют, и он не выдержит, присядет сыграть с ними. Лохмачи ему специально проигрывают, а когда проигрывают, говорят, что они под интерес играют. Специально проиграют ему сигарету, потом спички. Тот в азарт входит, радуется уже

 

- 17 -

и забывает, что в тюрьму попал. Тогда и начинают они свое искусство показывать. Один играет, а все смотрят, и все знаками своему показывают. Выиграть бесполезно у них, да и карты у них меченые. Вот тут они и начинают его раздевать.

Проиграет он всю одежду, играть ему уже не на что, а он отыграться хочет. Начинают на присядки играть. Один раз проиграл, 50 раз присядь. Можешь в долг играть, потом присядешь или отыграешься. Проиграет тот несколько тысяч присядок, ему говорят: "Сначала это присядь, а потом дальше играть будем".

Он с ними торговаться начинает, за какое время присесть. Ему говорят, что за день, хотя знают, что ни один спортсмен столько раз не сможет присесть, да еще и без тренировки. Он приседает до тех пор, пока уже подняться не может. А его подгоняют: "Давай, давай!". Он уже не в состоянии не только приседать, но на ногах стоять. Тогда он сам начинает умолять: "Может я чем другим расплачусь?". Тогда ему предлагают, что если у него есть коронки золотые, то сто присядок за одну коронку могут сбросить, а долг еще с тысячу присядок. Тогда его тут же заставляют письмо писать родственникам, чтобы деньги прислали на адрес, который они дадут. Каждые десять присядок, один рубль, а бывает одна присядка, рубль, как сторгуешься. И он будет сидеть в хате до тех пор, пока ни пришлют деньги. Никуда его не переведут, администрация тюрьмы замешана в этом.

А если деньги вовремя не приходят, его бить начинают, заставляют писать другим родственникам. А когда его из хаты уберут, одежду его дубаки забирают, а за это приносят чай, водку, анашу.

Так что, никогда ни с кем, ни во что под интерес не играй, - поучал меня мой новый знакомый, - я тебе только поверхностно рассказал. Сам ко всему присматривайся,

 

- 18 -

стриги все на лету, иначе отсюда не выйдешь, тем более что ты, как говоришь, за КГБ числишься.

И вот еще что, камеру камерой никогда не называй. Это по-нашему называется хата. Знаешь, как в песне: "Ребята настоящие, тюрьма нам дом родной". И номер ты неправильно называешь. У нас хата не 53, а пять-три, и к этому привыкай. Пойдешь ты, например, в 255-ую, она будет два-пять-пять. Это для того, чтобы хаты не перепутать. Тебе здесь придется много по телефону разговаривать. Я обрадовался.

- А где здесь телефон?

Он ухмыльнулся.

- Здесь несколько "телефонов" есть. Первый - вот.

Он показал на отверстие в троне.

- Если тебе надо передать что-то не особо важное, кричи в эту трубу. Вызывай так, ну например: "Восемь-пять, восемь-пять, - это над нами, на третьем этаже, - они услышат. Вот смотри: "Восемь-пять, восемь-пять, - на связь, - закричал он в отверстие, потом повернулся ко мне и говорит: "Сейчас я за тебя узнаю". Через несколько секунд глухо послышалось:

- Восемь-пять слушает.

- У вас там есть кто из Находки?

- У нас нет, - послышалось в трубе, - но сейчас узнаем.

Мы стояли и ждали. Минут через пять мы услышали:

- Пять-три, пять-три.

- Пять-три слушает.

- В девять-один полхаты из Находки.

- Узнай, фамилия Перчаткин им знакома?

Еще минут через десять снова послышалось:

- Слышали за такого, в газетах за него писали, то ли баптист он, то ли политик, кто его знает.

Борис посмотрел на меня, засмеялся: "Вот видишь, здесь не обманешь, а вообще, я сразу заметил, ты не похож на

 

- 19 -

преступника". Он заходил по камере, а потом взял алюминиевую кружку и сказал: "А это, другой "телефон". Скоро ужин будет, сахарку раздобудем".

Он взял подушку, два раза стукнул ею о стену: "На коридоре такого стука не слышно, и у нас почти не слышно, а там они слышат". Послышался ответный удар. Мой новый знакомый приложил кружку дном к стене, и стал кричать в нее, как в рупор. У нас прорывался его голос, приглушенный, как из воды. "Пять-два, пять-два, - кричал он, - нас здесь двое, сидим полностью на голяке. Если у вас есть грев, зашлите что-нибудь, хоть сахарку".

Потом он перевернул кружку обратной стороной к стене, приложил ухо ко дну кружки, опять перевернул кружку. "Дуров у меня прикатанный, я его зашлю, если есть дрова, зашлите, у меня дрова кончились". Пока он разговаривал по "телефону", в коридоре загремели миски, захлопали кормушки в камерах, разносили баланду.

- Да, еще, - сказал Борис, глядя на мой матрац, который я бросил на второй ярус, - если есть места на первом ярусе, никогда не бросай матрац на второй ярус. Он стащил мой матрац и бросил на другие нары, на первый ярус.

- На втором ярусе спит всякая шелуха, конечно, не чушки, тех место только под нарами, но, вообще, всякая шелуха. Их по роже определять надо.

Открылась кормушка и в нашей двери, и в ней показалась какая-то труба из оцинкованной жести. Борис схватил чайник с тумбочки, подбежал к кормушке, и подставил его под трубу. Оттуда полился остывший кипяток. Пока чайник наполнялся кипятком, Борис что-то тихо шептал в кормушку. Труба исчезла, кормушка захлопнулась, а через несколько минут открылась снова. На ее полке появился хлеб. Борис подбежал, взял хлеб,

 

- 20 -

передал его мне, чтобы я положил его на тумбочку, а сам стал принимать баланду и снова вел какие-то переговоры.

Через несколько минут мы уже ели баланду. На этот раз баланда состояла из вареной вонючей и очень кислой капусты и нескольких маленьких кусочков картошки. Я выловил картошку, съел и сказал:

- Не могу я есть такую баланду.

- Это потому, что ты недавно с воли. Пройдет немного времени, отощаешь, тогда будешь есть. Правда, когда я грев получаю от матери, я тоже не ем эту баланду.

Я догадался, что грев, передача с воли.

Кормушка снова открылась. На пол упал журнал и небольшой пакет. В пакете оказался сахар. Его было полкружки. Журнал - "дрова", - подумал я, но ничего не сказал.

- Сейчас чай будем варить. Помоги мне дров приготовить.

Он взял журнал, вырвал с десяток листов и сказал:

- Сейчас я научу тебя, как дровишки делать. В тюрьме чай не положено, тем более, жечь ничего нельзя. Только, когда на трон идешь, дубаки допускают жечь факел, поэтому, когда чай кипятишь, дыму не должно быть.

- Есть несколько способов кипятить чай, чтобы не было дыма и запаха, - продолжал он, - этот, что я покажу сейчас, - самый экономичный. Держи нитку натянутой вертикально, - сказал он, - завел лист за нитку и стал ловкими движениями резать бумагу. Каждый лист он разрезал вдоль на три равных полоски. Каждую полоску согнул вдоль, потом, еще раз, только уже поперек. Получился треугольник. Мы быстро превратили все бумажные полоски в такие треугольники.

Борис взял свою кружку. Я обратил внимание, что ручка кружки была обмотана толстой суконной ниткой. Я понял, что это изоляция, чтобы не обжечь руку, когда кипятишь чай.

 

- 21 -

Треугольники исчезали один за другим. Когда их осталось три, или четыре, вода в кружке стала закипать. Борис бросил в нее столовую ложку чая. Дыма действительно не было, и почти не было запаха.

- Бывало варишь чай, а дубак откроет кормушку и что-нибудь спрашивает, ты ему отвечаешь, а сам чай продолжаешь варить. Ты всегда должен быть умнее дубака, иначе не выживешь.

Когда мы пили чай, Борис сказал:

- У тебя такое дело, что везде, где ты будешь находиться, в любой хате, к тебе обязательно наседку подкинут, так что присматривайся. Наседки будут постоянно меняться, и в хате их может быть не одна, вдруг, кто тебе будет сочувствовать, и не даст им нужную информацию. Настроение свое не показывай никому. Под плохое настроение обычно начинают крутить. И запомни, никогда, никому, ни в чем не признавайся, даже если тебя за руку поймали. Они, следователи, вот пусть и доказывают твою вину, а ты не помогай им в этом. Смотри им в глаза и отказывайся. Весь расчет у них на слабонервного.

- А как наседку определить?

- Не определить, а выкупить, - на нашем языке это так называется. Это делается очень просто. Наседку никогда не подсунут тебе того, кто первый раз попал. Ищи ее среди тех, у кого не первая ходка, вот, как я. Никому не говори, за что сидишь, мешок овса украл, и все, а начнет кто интересоваться, ты сразу из его вопросов определишь, что он о тебе что-то знает. В лоб такому, и из хаты на пинках его. Тебя братва всегда поддержит в этом.

Еще другой способ есть выкупать тех, кто за тобой смотрит, интересуется. Человек, когда по первой ходке идет, ему грев носят жена или невеста, или мать, а кто, как я здесь, они никому не нужны, нет у них ни жены, ни невесты, друзьям нужен только пока на воле. Ну мать

 

- 22 -

разве что принесет когда, если живая, и то грев раз в месяц положено, пока под следствием. А смотришь, сидит такой бес, не по первой ходке, а у него и чай, и курево, и все есть, и все его куда-то вызывают, то в больницу, то к адвокату, то к следователю, и оттуда он все приносит. Обычно такие говорят, что адвокат или врач, друг детства, случайно он его встретил, и тот его и подогревает. На самом деле он к куму ходит, и ксивы на тебя катает. Мордой об парашу таких, и на пинках из хаты.

Мы выпили чай. Борис взял остатки журнала, лег на свои нары. Мысли, как волки, набросились на меня.

Я был полностью отрезан от всех событий с утра 18 августа. Если взяли меня, кого еще взяли, или могут взять? У меня в голове проносились имена и лица тех, кого могли арестовать. И тут меня как будто кипятком ошпарили: "Ведь могут арестовать и Зину, а может быть она уже тоже где-нибудь в этой тюрьме? Неужели и женщинам делают каберне?", - думал я, и не заметил, как встал с нар и стал ходить по камере.

- А женщинам делают каберне? - спросил я Бориса.

- Конечно, делают, - не отрываясь от журнала, сказал он, - не всем, но делают.

- А если арестовывают женщину, а у нее грудной ребенок, в таком случае, что происходит?

- Ничего, ребенок вместе с ней до года в хате, а после года его отправляют в специальный дом для детей, у кого родители в тюрьме. Могут отдать ребенка родственникам.

- Они что, в отдельной камере сидят?

- Нет, в общей, вместе со всеми. Ребенок так же на нарах вместе с матерью спит.

- Как же так? Ведь в камере же курят, а для ребенка это вредно.

- Ну что? Курят в хате, и вши, и тараканы, и клопы.

- И полы бетонные в камере, ребенок же может не выдержать.

 

- 23 -

- Ну и странный ты человек, конечно, может не выдержать, тут каждый второй заключенный, кто идет по второй ходке, туберкулезник, а ты говоришь, ребенок не выдержит.

Я был в шоке от такого ответа. Перед моими глазами стояла Зина с новорожденной дочкой, в такой же камере, как я. Я глянул на свой матрац. "Неужели и она спит на таких же нарах, на таком же матраце, ест такую же баланду? А как же остальные дети? Где они? - думал я, - Отдали их моей матери, или забрали в детский дом?". Я метался по камере, как зверь в клетке, - три шага вперед, разворот кругом, снова три шага, снова разворот. Я ясно представлял себе страшную картину того, что может случиться с моей семьей, и еще яснее понимал, что я бессилен помочь.

"Только Бог может помочь", - думал я. Я не заметил, как мои чувства перешли в молитвенное состояние. Я продолжал метаться по камере, но не замечал этого. Я молился, молился за Зину, за каждого из детей, за всех, кого могли арестовать.

- Ты что, в космос решил взлететь? Такой разгон взял. Чего по хате бегаешь?

Борис ухмыльнулся.

- Ты знаешь, моя жена помогала мне, и не раз засветилась в КГБ. Ее тоже не раз арестовывали, как и меня, но потом отпускали. Сейчас я думаю, что если меня арестовали, то она тоже где-то здесь. А у нас шестеро детей, последняя дочь родилась за неделю до моего ареста.

Тут Борис тоже подскочил и заходил по камере.

- Ну и дела, ну и дела. Конечно, положение у тебя, мрак, но ты хоть думай, хоть не думай, ничего не изменишь. О плохом не думай, иначе свихнешься. Думай о хорошем. Все нормально с твоей женой и детьми. У тебя же мать есть, родственники какие-то, да и вы, верующие, я

 

- 24 -

слышал, все друг другу помогаете. А вообще, арестовать мать шестерых детей, да еще с грудным ребенком... и Гитлер бы, наверное, не решился, так что выкинь это все из головы. Ты сам нагнал себе эти мысли. Я же видел, как ты скорость набирал по хате.

У меня промелькнула мысль, что сам Бог послал мне этого человека. Мы с Борисом ходили по камере и он все успокаивал меня.

В это время в камеру ввели еще одного арестованного.

- Откуда, с этапа? - спросил его Борис.

- Нет, со второго корпуса перевели.

- А что так поздно? Ведь скоро отбой будет.

- Я был на следствии весь день, нашу хату раскидали, пришел со следствия, а мой матрац на коридоре. Шурик зовут меня, - сказал он и бросил свой матрац на второй ярус. Он залез на нары и уже не обращал на нас внимания. Мы тоже сразу забыли о нем.

Утром во время проверки Шурик попросил у дубака иголку и нитки.

- Может чайку попьем, а? - предложил Борис, - Помогите дровишки приготовить.

- Я буду шить, - ответил Шурик с нар.

Я стал помогать Борису. Скоро чай был готов.

-Шурик, слазь, чайку попьем. Давай... - тут Борис внезапно замолк, его глаза округлились, он чуть не уронил кружку с чаем, - Смотри, - говорит, - у Шурика крыша съехала.

Я посмотрел на Шурика и не поверил своим глазам. Его рот был зашит толстыми, кровавыми нитками. Борис поставил кружку под нары, подскочил к двери и стал бить в нее ногами.

Через минуту открылась кормушка. На стук прибежал дубак.

- Чего стучишь? - заорал он.

- Зови врача, тут у человека крыша съехала.

 

- 25 -

- У кого крыша съехала? У тебя что ли?

В это время он шарил глазами по камере. Его взгляд остановился на губах Шурика. Он заматерился, развернулся и побежал по коридору, забыл даже кормушку закрыть.

А Шурик невозмутимо сидел на нарах, поджав под себя ноги. Он был спокоен, и только глаза его смотрели в одну точку, на свою переносицу.

Вскоре пришли врач и начальник корпуса.

- Эй ты, придурок, слазь с нар, - крикнул врач. Шурик не реагировал.

- Ты нитки ему разрежь, - посоветовал начальник корпуса.

- Что я дурак? - Он же меня ногой по морде пнет. Эй вы, - обратился он к нам, - тащите его сюда.

Мы стали уговаривать Шурика слезть с нар. Шурик послушался, слез.

- Придурок, иди сюда, - снова крикнул врач.

- Да что иди? Сам подойди и разрежь нитки, а то он еще сам себе рот порвет, а ему надо следователю отвечать, а как он будет с такими губами разговаривать? С меня же спросят.

Врач подошел, и стал разрезать Шурику нитки. Шурик не сопротивлялся. Он был спокоен. Осторожно разрезав нитки, врач спросил:

- Ты что это, рот себе зашил?

- А мне Петька сказал.

- Какой Петька?

- Брат мой.

- А, где он, как он тебе сказал?

- Он ко мне на шестикопытной кобыле приезжал.

- Откуда он к тебе приезжал?

- С лесоповала. Его там два года назад тросом убило.

- Все ясно, - сказал врач, обращаясь к начальнику корпуса, - в дурдом его на обследование.

Шурика увели от нас.

 

- 26 -

- Вчера он весь день на следствии был, - сказал Борис, - его, наверное, били там и заставляли брать на себя чужое дело. Видно, сынок какого-нибудь большого босса сделал преступление, а таких редко арестовывают. Дело их на кого-нибудь вешают, на таких, как Шурик. Вот он и зашил себе рот, чтобы не отвечать следователю. По-моему, он не косит, нервы не выдержали, вот он и свихнулся.

Глава 6

Свидетельство о Христе

 

Через несколько дней наша камера была уже полностью забита. На ночь бетонный пол был устлан матрацами. Утром матрацы убирали, сворачивая их. Кто сидел на своем матраце, кто - на нарах. Ходили по камере для разминки по очереди, по два человека. Стоял сентябрь, и хотя уже такой жары не было, но в камере было душно. Железные жалюзи на окне не давали циркулировать воздуху. К тому же все курили махорку. Сизый махорочный дым постоянно висел в камере. Запах дыма перемешивался с запахом немытых человеческих тел, давно не стираной одежды, с запахом карболки, и еще какими-то отвратительными запахами. Ко всему прибавлялся запах туалета. Один раз в сутки нас выводили на прогулку. После такой камеры, свежий воздух давал эффект головокружения. Прогулочные дворики находились на крыше тюрьмы. Это были такие же камеры, только без потолка. Потолок заменяла решетка и колючая проволока. Когда стояла хорошая погода, прогулка длилась пятнадцать, двадцать минут, а в плохую погоду, когда шел дождь или было холодно, нас держали на воздухе до часу. Подходишь к камере после прогулки, и никто не хочет первым заходить в камеру, каждому хочется еще хоть

 

- 27 -

минуту побыть вне этой вони. Вдохнешь побольше воздуха в коридоре, зайдешь в камеру, и думаешь, как можно здесь находиться? Но, пройдет полчаса, и начинаешь смиряться. После прогулок заключенные всегда становились задумчивее и угрюмее. Каждый вспоминал о своей жизни на воле.

- Что, братва, носы повесили, что задумались? - сказал однажды после прогулки Борис, - Нельзя так, свихнуться можно. Давайте рассказывать о себе что-нибудь забавное. Врать можно, только, чтобы весело было.

- Я расскажу, - сказал Виктор - молодой, двадцатилетний парень из глухой дальневосточной деревни, - Вообще-то, я, москвич, - начал рассказывать он. - Бегу я как-то в парке по дорожке, я всегда разминочку делал, бегом занимался. Бегу - вижу, навстречу мне рожа уж больно знакомая идет. Я остановился. Смотрю, думаю: "Кто же это такой?". А он тоже остановился. Смотрит на меня и пирожок жует. Уронил пирожок, поднимать стал, а у него челюсть выпала, тут я и вспомни. Так это же, Леня Брежнев. "Привет, Леня!", - я ему говорю. "Привет!", - отвечает он, а сам пирожок поднял и снова жует.

- Так прямо и поднял с земли, и в рот? - серьезно спросил кто-то из заключенных.

- Так и поднял, - ответил Виктор, - жует, а сам смотрит на меня и говорит: "Экономика должна быть экономной".

Заключенные по очереди рассказывали всякие небылицы, придумывали смешные истории, пересыпанные густой бранью. На воле, конечно, это было бы для них смешно, но здесь все слушали, серьезно переспрашивали о чем-нибудь. Некоторые смеялись, но смех их был какой-то невеселый. Мне жалко было этих людей.

- Хотите, я расскажу вам о Боге? - спросил я.

- Ну, если интересно, то рассказывай, но я думаю, что никакого Бога нет, - ответил кто-то, - Если бы Он был, то

 

- 28 -

такой несправедливости не было бы в мире, а если Он и есть, то Он - злой Бог.

- Не знаю, Бог есть, или нет, но нечистая сила есть точно, самому приходилось видеть, - сказал еще кто-то.

- Говоришь, злой Бог? - спросил я, - Сейчас я расскажу вам историю Христа, и вы посмотрите, злой Бог или нет.

Я стал рассказывать, как Он родился и как с первых же дней Его стали преследовать, чтобы убить. Рассказал, как Он, не имея ни денег, ни дома, ходил пешком по городам и поселкам, учил народ, голодал, не досыпал, спал где придется, где Его заставала ночь или там, куда приглашали Его с учениками. Никого не гнушался, общался со всеми, проповедовал всем, исцелял больных. Делал Он добрые дела, и, как для вас это ни странно, за это Его и распяли.

Все молчали. Мой рассказ подействовал на всех. Никто не читал Библию, и ничего не знал о Боге.

- Оказывается, Христос был такой же горемыка, как и мы, натерпелся много, - сказал Борис, - Давай ты нам каждый вечер будешь рассказывать о Боге.

На следующее утро после этого дубак открыл кормушку и крикнул: "Перчаткин, без вещей, - на выход!".

 

- Ну вот мы и опять встретились, - сказал мне следователь по особо важным делам, подполковник Кузьмин, который допрашивал меня по делу Щаранского два года назад. Ты долго нас дурил, но теперь обдурить нас тебе не удастся. Начнем следствие с самого последнего события, и будем двигаться вглубь. Кузьмин раскрыл папку и достал лист, который я сразу узнал. Это было обращение в Конгресс США, которое я отправил в этом году, в апреле. В этом обращении, на основании советских законов, я обосновал, что в СССР нет свободы вероисповедания. Кузьмин зачитал это обращение и сказал:

 

- 29 -

- Я сейчас не буду тебя спрашивать, почему ты так писал. Вот здесь стоит твоя подпись. Ты подписался, как секретарь Совета церквей. Ты подтверждаешь, что это твоя подпись, твое обращение, или может быть его кто-то другой написал, а ты только поставил свою подпись? И вообще, расскажи все, что ты знаешь об изготовлении этого обращения. Меня сейчас интересует техническая сторона дела.

Я не спешил с ответом. Я понимал, что он плетет паутину вокруг меня. Самая главная опасность в том, чтобы не потащить никого за собой.

- Это обращение составил я сам. Сам печатал, сам переправил его на Запад.

- Это твой окончательный ответ, или ты еще подумаешь? Я все в протокол вношу.

- Я ни в чьей помощи не нуждаюсь, составляю, печатаю и отправляю все бумаги сам.

- Понимаю, ты защищаешь своих дружков. Это понятно, и, может быть, похвально, но врать христианину нехорошо. Нестыковка получается в твоем показании. Бумагу эту мы изъяли у Истомина Виталия, в Москве, а вот это, - он достал тетрадь, - мы изъяли при обыске у твоего дружка Сергея Онищенко, который, кстати, тоже арестован. Так вот, в этой тетради написано точно такое же обращение, только в черновом варианте. Так что, трое вы по делу идете. Онищенко написал, ты подпись свою поставил, а Истомин переправлял. Вот, ознакомься с экспертизой.

- Это писал я.

- Хорошо, сейчас мы привлечем еще одного эксперта. Часа через три результаты второй экспертизы будут лежать у меня на столе.

 

Конвоиры ввели меня в камеру. Я лег на нары, заложил руки за голову и стал думать. Значит Онищенко тоже арестован, наверняка, и Истомин где-то здесь сидит.

 

- 30 -

Неужели их арестовали из-за этого дела? Ведь никаких материалов на них нет, кроме этого черновика и этого обращения. Я диктовал Сергею, а он писал, а у Виталия был второй экземпляр, уже отправленного обращения. По всей видимости, их арестовали, чтобы запугать и заставить дать против меня какие-нибудь показания. Но не те они люди, чтобы их можно было запугать. А мне дают возможность это дело свалить на них, чтобы потянуть за собой.

Я стал думать по какой статье меня могут обвинять. Меня обвиняли по двум статьям: 190, часть первая, до трех лет лишения свободы, и статья 70, до семи лет. "Если мне дадут 70-ю статью, - думал я, - когда освобожусь, мне будет 41 год, Зине - 38". Я стал подсчитывать, сколько лет будет каждому из детей.

Когда мне было 6 лет, я остался без отца. Я пытался вспомнить, какой же он был, и очень смутно вспоминал. "Моему старшему сыну 9 лет, - думал я, - он будет помнить меня, а вот, младшие забудут". Я все думал, думал, в разных вариантах представлял себе встречу с семьей через семь лет. Мои мысли прервал голос конвоира: "Перчаткин, на выход, к следователю!".

- Перед тобой - две экспертизы двух разных экспертов и оба они подтверждают одно и тоже - это почерк Онищенко. Так кто же написал обращение? Ты или Онищенко? Онищенко сам признается, что это он написал.

- Это обращение написано мной, подпись стоит моя.

- По поводу черновика, я больше разговаривать с вами не хочу.

- По Уголовно-процессуальному кодексу, - черновик не служит материалом для обвинения.

Глава 7

Наседка

 

Через пару часов я сидел на своих нарах и нехотя вталкивал в себя холодную баланду. Ко мне незаметно подсел молодой парень лет двадцати пяти по имени Андрей Коваль. Он был квартирный вор по его словам, он обокрал свыше сорока квартир.

- На следствии был?

- На следствии.

- Злой следак?

- Не очень, так себе.

- А за что сидишь, за что тебя таскают?

- За плохой почерк, - ответил я, вспомнив совет Бориса.

- Что, экспертиза доказала?

- Какая экспертиза?

- Ну ты же сам сказал, что сидишь за плохой почерк.

Я понял, что он, наседка, и поделился об этом разговоре с Борисом.

- Ни о чем больше с ним не разговаривай, виду не подавай, мы его еще проверим.

На следующий день, утром, Андрея вызвали. Когда его увели, Борис сказал: «Я сейчас сажусь на «коня», проеду по тюрьме». Он написал записку, привязал к гвоздю, просунул в решетку и опустил на первый этаж.

- За наседок по телефону никогда не узнавай, только на коня садись, - учил он меня, - По первому этажу конь уже гуляет. Сейчас надо на третий, четвертый, пятый и шестой запустить.

- Восемь-пять, восемь-пять, - закричал он, - подгоните коня в пять-три.

Через минуту он уже привязывал записку для третьего этажа.

- Сейчас пойдет конь гулять до шестого этажа и по всей тюрьме.

После обеда к нам пришел конь с запиской: "Андрей

 

- 32 -

Коваль осужден за наркотики, сам он из Находки, раньше моряком был". Больше никакой информации за него никто не знал, но этого было достаточно. Осужденный не мог сидеть с подследственными, и был он не вор, а торговец наркотиками. Борис сразу объявил в камере, что у нас наседка, и привел доказательства. Один из уголовников, Анатолий, который не первый раз был в тюрьме, сказал:

- Полотенце накинуть ему, помучим его и на лыжи поставим.

- Что значит "полотенце" и "лыжи"? - поинтересовался я. Борис объяснил:

- Делается это так: из мокрого полотенца делают жгут, но не тугой, накидывают этот жгут сзади, моментально завязывают в один узел, и сильным резким движением стягивают. Все это делается очень быстро. Если человека хотят убить, его тут же заталкивают под нары, там он и задыхается, сам он не может развязать такой жгут. А если его просто хотят проучить, то, когда он уже задыхается, ему расслабят полотенце, дадут придти в себя, а потом снова затягивают.

А "поставить на лыжи" значит заставить наседку убегать из камеры во время проверки. Дубаки начинают бить наседку, заставляют идти в камеру, тот упирается, не идет, тогда его садят в камеру специально для разоблаченных наседок. Такие камеры называют "обиженки".

- Я против того, чтобы его мучили, - Вообще, я против всякого насилия.

- Мы не имеем права, по тюремным законам, оставлять его в хате, - сказал Борис, - Тогда его просто на лыжи поставим, бить не будем.

К вечеру привели Андрея. Он принес с собой пять пачек сигарет.

- Сигареты в привратке взял, - Один по этапу шел, я его

 

- 33 -

подербанил немного.

- Давай сядем, поговорим, - сказал Борис, - а то сколько ты уже здесь, а мы еще не разговаривали. Сколько в тюрьме?

- Да, уже около месяца.

- А в какой хате раньше сидел?

- В 139-ой.

- А во втором корпусе не сидел?

- Нет, когда бы я успел, я же только с месяц здесь.

- А за что сидишь? Что у тебя за дело?

- Да я же говорил, что я больше сорока квартир на уши поставил.

- А наркотиками ты никогда не торговал?

Тут Андрей засуетился, глазки его забегали. Он стал предлагать сигареты. Борис, не обращая на это внимания, опять спросил:

- А ты не сидел в 287-ой хате, во втором корпусе?

- Да что вы, братва, за кого меня принимаете? Я же сказал, что не сидел во втором корпусе.

В это время Анатолий снял свой ботинок, и ударил Андрея по голове. Он не выдержал.

- Пес, ты же уже осужденный. Год уже по тюрьме кантуешься, еще и братвой нас называешь. Менты для тебя - братва. Сейчас будет проверка, становись на лыжи, и бегом по коридору.

- Мужики, все понял, все сделаю, только не бейте.

- Скажи ему спасибо, - Анатолий указал на меня, а потом, обращаясь ко всем, закричал, - «Братва, держите меня, а то я не выдержу, зад его на фашистский знак порву!».

Два месяца допрашивал меня Кузьмин, но ничего не мог добиться. За это время по его указанию меня шесть раз сажали в стакан и один раз пытали химикатами. Как я понял потом, Кузьмин, по сравнению с другими, был не особо жестоким. В конце следствия, он даже попросил у

 

- 34 -

меня прощение.

- Извини, - сказал он, - первый раз с тобой взял грех на душу. Раньше я такими, как ты, почти не занимался. Я понимаю, что ты - жертва Василия Патрушева. Он - старый, матерый волк, в советской разведке служил, а потом американцам продался, поднатаскал он тебя, голову забил своими идеями, а сам сейчас в стороне, посматривает на свою работу.

Я вспомнил своих друзей-единомышленников, Василия Патрушева и Федора Сиденко. Они первые, еще в 1964 году, сделали попытку передать на Запад материал о преследованиях верующих. Все началось с того, что им попалась брошюра "Декларация прав человека". Ознакомившись с ней, они решили, во что бы то ни стало, сообщить на Запад, что происходит с верующими в Советском Союзе.

Василий разработал два варианта передачи информации на Запад. Первый: привязывать бумаги к камням и забрасывать их на борт иностранных пароходов в порту. Второй вариант: Федя Сиденко должен был устроиться сантехником в гостиницу "Интурист" и попытаться войти в контакт с каким-нибудь русскоговорящим иностранцем.

В конце 1964 года Федя выяснил, что по-русски говорит японский консул, Исида Исава, и что проживает он в гостинице "Интурист". По второму варианту, Федя должен был сделать аварию в квартире консула, в то время, когда тот находился дома. Во время ремонта он должен был с ним поговорить.

Для этого Федя залез на чердак, и через газоотвод по канализационному стояку, опустил веревку с пробкой, которая, по Фединому расчету, опустилась чуть ниже унитаза в квартире консула. Федя побежал в мастерскую и стал ждать, когда его вызовут устранять аварию. Минут через двадцать в гостинице начался переполох.

 

- 35 -

Затапливало квартиру консула. Федю срочно вызвали и допустили к ремонту без сопровождающего агента КГБ. За это время Федя сумел договориться с консулом, чтобы тот помог переправить документы в ООН. Но, Федя нарушил инструкцию Патрушева, который предупреждал, что квартира консула прослушивается и переговоры вести нужно только записями на бумаге. Их разговор был подслушан КГБ и операция Василия и Феди провалилась.

Их арестовали. Долго держали под следствием, сажали в психбольницу, избивали, заставляли выдать тех, кто их поддерживал. Федю два раза выводили во двор и инсценировали расстрел. В конце концов, ничего не добившись, Феде дали четыре года, а Василию, три года лагерей строгого режима, и отправили в лагерь для политзаключенных. В этом была большая ошибка властей. В лагере Василий и Федя познакомились с одним из первых диссидентов, Александром Гинзбургом. А Гинзбург после освобождения и помог наладить связь с Западом.

После ареста Сиденко и Патрушева община в Находке раскололась на два лагеря. Одни, которых было большинство, из страха говорили, что жаловаться на действия властей - политика, и что Федю и Василия нужно исключить из членов церкви, так как они навели гнев властей на общину, которая и так страдала от судебных преследований.

Только за последние четыре года, было осуждено восемь человек. Трое были осуждены на лишение родительских прав, за воспитание детей в религиозном духе. Пятеро находились в лагерях за их религиозную деятельность. Как раз информацию об этих событиях и пытались передать на Запад Федя и Василий. Они хотели как-то защитить церковь, помочь узникам, но были осуждены не только властями, но и своим же народом.

 

- 36 -

И только небольшая часть поддерживала Федю и Василия. Я был в числе их сторонников. Мне было 22 года, когда освободился Василий. Меня тянуло к Василию, тянули его глубокие познания в Библии, его смелые рассуждения. Василий заметил это, стал приглашать меня к себе домой, и стал моим духовным наставником.

Как-то в 1975 году, мы шли с Василием с воскресного служения, рассуждая об услышанных проповедях. Мы остановились на перекрестке, где должны были разойтись. Василий посмотрел мне в глаза. Я понял, что он хочет сказать мне что-то важное. Я чувствовал, о чем он будет говорить, и давно ждал этого разговора. - Ты знаешь, как работает пружина в затворе оружия? - спросил Василий, - Ее сожмут, она остается сжатой до нужного момента, а в нужный момент она с силой расправится и произведет выстрел. Нас тоже сжимают жизненные обстоятельства, пытаются нас сломать, но надо иметь свойство пружины, нужно сжаться, стать незаметным, но не сломаться и не заржаветь в этом состоянии. А в нужный момент распрямиться, чтобы передать накопленную энергию дальше, чтобы произвести выстрел. Сейчас пришло это время. Коммунисты подписали Хельсинское соглашение и опять обманывают весь мир. Свобода дана нам международным правом, но где она, эта свобода, когда тысячи церквей находятся на нелегальном положении, а множество наших братьев находятся в тюрьмах? Хотя международное право дает нам свободу, но за эту свободу приходится бороться. Я думаю, что в этой борьбе еще будут жертвы.

Если, тебе, Борис, представится возможность пострадать в этой борьбе за Христа, то ухватись за эту возможность, не упускай ее. Не каждому это дано. И помни: "Нет большей любви, как кто душу свою положит за друзей своих".

 

- 37 -

Я думал и не слышал, как открылась дверь, и в камеру вошел старик-конвоир. И опять его команда: "Руки назад, за спину! Шаг вправо, шаг влево, стреляю без предупреждения!". Мы опять двинулись тем же путем. Коридор упирался в дверь, которая выходила в тюремный двор. Во дворе, метрах в пятнадцати от входа, нас уже ждала машина.

Старик забеспокоился, что машина стоит далеко от входа, хотя бежать было некуда. Он всегда беспокоился об этом, и всегда ругался с шофером. Это очень веселило молодого конвоира. Как только мы ступили на бетонную дорожку тюремного двора, молодой конвоир сказал:

- Вот я толкну его в сторону, ты это за побег посчитаешь, стрелять будешь, что ли?

- Заткнись, дурак! - заорал старик, - Мы на службе. Когда ты серьезным станешь?

Меня завели в машину и повезли в уголовную тюрьму, которая находилась километрах в трех от здания КГБ. Я смотрел в окно машины. Деревья утопали в золоте, уже начавших опадать листьев. Желтые, красные, темно багровые, они кружились в воздухе, падали на землю, на тротуары. А по тротуарам шли люди. Я завидовал этим людям. Они шли, кто не спеша, кто торопился, но никто не гнал их, никто не отдавал им команду: "Руки назад!".

- Руки назад! - очнувшись, как ото сна, услышал я голос старика-конвоира. Он уже открыл дверь машины.

Мы стояли во дворе Владивостокской уголовной тюрьмы. Конвоиры сдали меня тюремной администрации, расписались, что сдали, те расписались, что приняли. Меня определили в предварительную камеру, привратку, где уже было человек десять. Привратка была сборным пунктом. Туда попадали только что арестованные и люди, которые шли по этапу из одной тюрьмы, в другую. В общем, там можно было услышать много новостей, попытаться передать записку на волю.

 

Глава 8

«Стакан»

 

Долго в привратке я не задержался. Дверь открылась. Выкрикнули мою фамилию.

Меня повели в стакан. "Стакан" - помещение, наподобие шкафа, вделанного в стену, в котором человек мог только стоять или сидеть. Внутри обит железом, пробитым гвоздями со всех четырех сторон. Пол бетонный. Темнота такая, что глаза к этой темноте не привыкают. Через несколько часов ощущается нехватка кислорода. Если кто-то начинает кричать в стакане, дежурный открывает дверь и избивает дубинкой.

В таких стаканах я провел, в общей сложности, более двухсот часов. Заходишь, как обычно, лицом вперед. Дверь захлопывается. Оказываешься в кромешной темноте. В стакане, в общем-то, нет разницы: стоишь ли ты лицом или спиной к двери, но, по какому-то инстинкту, разворачиваешься лицом к двери. Разворачиваешься ме