Николаю Григорьевичу, отцу моему

Мой родитель — чудила-поэт,
Песен целую торбу сложил:
Что плакатов извёл на куплет,
Что исчеркал свекольных чернил!..

Муза строго взимала оброк:
Ночь бессонну за рифму — на стол.
Хоть бы рупь сгонорарничал впрок.
Так и тешился — гол как сокол.

У чугунки, бывало, сидим —
Разоряется ветер в трубе,
Да за хутором волк-нелюдим
Забавляется — жутко себе!

Уговаривал батя меня:
— Ты зимы плакунов не суди,
Ты их слушай, испуг отстраня, —Пригодится ешё впереди.

 

Вот и ветер, что ночь натрясла,
Тот же серый бродяга бирюк —
Дети стужи. Блажат не со зла:
Ненароком отбились от рук...

Март срывался с февральских удил,
Жахал синью в трескучий мороз!
И родитель меня уводил
В белолесок на праздник берёз.

Берестяный корец подносил,
Приговаривал: — Сбылось, сынок:
Набирайся терпенья и сил,
Из пригорка родимого сок! —

С чуда сока взмывал я, удал,
Не буян, да на песню не тих;
И коня — в партизанах — седлал,
И ретивый оседлывал стих.

 

 

Светлый отче мой! Время горит:
Стал я старше тебя — твой юнец.

Но безмолствует Муза... навзрыд.
Мне бы соку с пригорка корец!

 

 

У СВОИХ

Всё луга, да лога,
Да сухмень, да медынь,
И стада, и стога,
На поляне полынь.

С лаской каждый лесок,
Всякий дом на пути
Зазывают: — Сынок,
Погостюй, заходи!

Закуси да испей,
Поостынь до зари:
Мы не станем бедней,
На здоровье, бери!

Помолчи — не таись,
Видим: нашенский — наш.
Всё бери, не скупись, —
Долг нам песней отдашь!

 

 

РОССИЯ

В том строю не признавал я многое,
В этом строе отвергаю всё.

 

Неволя, недоля, чужбина —
Ни слова, ни зги, ни следа.
Да русская ль это ложбина?
Да жива ли в речке вода?

Крадусь неприкаянным вором
Чужою родной стороной.
Стеной — чернота перед взором,
Кромешная тьма за спиной.

«Куда ты? Куда ты? Куда ты? —
Колотится жуть на виске. —
Тебе только горести рады
В немом подневольном леске.

Неволен размыкать неволю!
Недоля, хоть криком кричи!..».
Но — мёрзлому дышится полю,
И падают звёзды в ночи.

 

* * *

 

 

Любо ли, так себе, лихо
Торна стезя, бездорожно ль, —
Просто, наивно и тихо
Жить — многотрудно и сложно.

Сам я, не грезя о чуде,
Просто живу-поживаю —
Тихо, как добрые люди,
Плачу, плачу, уповаю.*

Дело почивших и сущих
Сердцем тревожным приемлю:
Зовы столетий грядущих,
Кровью омытую землю;

Бражную душу под схимой,
Долей согбенные плечи,
Боль, равнодушье любимой,
Горечь, что все мы не вечны;

 

Радости, встречи, потери,
Снег, приласкавшийся к маю,
Мёртво молчащие двери,
Где я стучусь и взываю...

Всё это жизни всевластье,
Всё, до последнейшей дрожи,
Что же тогда, коль не счастье?
Если не чудо, то что же?

 

 

* (в 1 сл.- ударн. "а", во 2 сл - ударн."у")

 

 

* * *

 

 

Есть одна на свете правда —
Дню сожженья нет.
Как вчера и как сейчас, так завтра —
С нами солнца свет.

Тьмища не затопит никакая
Всех огней огня.
Не гляди так зябко, дорогая,
Не суди меня.

Гомон дня на вешний гимн похожий,
Как родник бегуч,
Расплескался, льётся в час погожий —
Что ему до туч.

Даже хмарь ясна. В её разливе —
Видишь? — блеск и смех.
Ладит август радуги на ниве
Всем, да не для всех.

 

 

Понимаю: догорает лето,
Что о том тужить.
Время вместо песни нашей спетой —
Новую сложить.

Сентябрины — для неё не сроки.
Вдох — не лёд в груди.
Не зови назад — не в песню строки.
Что там впереди?

 

 

 

* * *

Раисе Воронцовой

Глянь на меня без опаски,
Что тебе? Молви хоть слово!
Все хитроумные маски
Слова не стоят живого.

Выплесни грустную песню,
Помнишь? — про жёлтую осень,
Жаркую жаль поднебесью,
Журкам, дождям и колосьям.

Грудь ведь, как речка — закрайки
Льдеют в воде небегучей.
Смейся и плачь без утайки —
В сердце развёдрятся тучи.

 

 

НАБАТ

Стихи о войне

 

* * *

Льву Григорьеву

Ты меня прости: без слёз тебя оплакал.
Умирали избы, ночь горела жарко.
На броне поверженной германская собака
Вскинув морду в небо, сетовала жалко.

Жахали гранаты, дым кипел клубами,
Голосил свинец в деревне ошалелой.
Ты лежал ничком, припав к земле губами,
Насовсем доверясь глине очерствелой.

Вот она, война: в свои семнадцать вёсен
Ты уж отсолдатил два кромешных года...
Был рассвет зачем-то ясен и не грозен:
Иль тебе не больно, вещая природа?

 

* * *

 

 

Я помню горестную ночь,
Тротила адскую работу,
Вконец измученную роту,
Невластную земле помочь;

Сорвавшуюся с цепи смерть,
Бездомных беженцев, обозы
И тучи лютых бомбовозов —
Огня и крови коловерть;

Совсем последний эшелон,
Крик паровоза, крик прощальный, —
Последний, долгий, погребальный;
Оставленных бездонный стон.

О как был черен тот рассвет,
Когда на русском полустанке
С крестами зарычали танки:
Пощады нет. Спасенья нет.

 

Я вижу, вижу, как сейчас,
В дымище бурую лавину,
Чужого рыжего детину,
Его налитый кровью глаз.

Метались люди, как в бреду,
Рыдало солнце в низком небе,
Плясал огонь в созревшем хлебе,
Рубили яблоню в саду.

Цвели поля — всё прах и тлен,
Был тихий кров — торчат лишь трубы,
Любило сердце, пели губы —
Теперь кругом тоска и плен.

Умолк до времени напев.
Остался в сердце только гнев,
Непримиримый, жгучий, грозный, —
Враг это понял слишком поздно.

 

И мне мерещится доныне
Ребёнок, втоптанный в песок,
Забитый трупами лесок,
Распятый дед, как Бог, на тыне.

Они велят:
— Ты расскажи,
Как бушевали сталь и пламя:
Пусть сохранит бессмертно память
Всю боль, всю маету души.

Чтоб смерч не отнял тишины,
Пусть видят люди, помнят, знают,
Да никогда не забывают
Они об ужасах войны.

 

БУРЯ

Разгуделась придорожная струна
Поразохался корявый березняк.
Ой, душа моя, родная сторона, —
Засугробленный ухабистый большак.

На отшибе сиротеет деревцо,
Горько горбится часовня на юру,
Хлещет снег разбушевавшийся в лицо, —
Стынут жаркие просторы на ветру.

Здесь вороны оголтелые кричат,
Кружат коршуны, бросая сердце в дрожь
Ошалелый, неуёмный снегопад,
Наше солнце всё равно не заметёшь.

Не сумевших от беды тебя спасти,
Мать-отчизна, полонённая врагом,
Ты прости своих сынов! Прости! Прости!
Для тебя на всё готовы: Мы идём!

 

 

ПЕРЕХОД

Тимофею Егорову

У кромки старуха-осина
Хохочет, хохочет навзрыд.
Вязка ты, псковская трясина, —
И лось не опустит копыт.

К тебе и глухарь отощалый
По клюкву не смеет летать;
Кабан — вездеход одичалый —
Обходит пропащую гать.

Здесь — прямо, и справа, и слева —
Стоглазая целит напасть,
Бурчит её чёрное чрево,
Разинута красная пасть.

И нету нам выбора. Нету.
И можешь не можешь — иди.
— Судил Бог болотину эту —
Пять вёрст в киселе до груди!.. —

 

 

Глумится ноябрьская стужа,

А избы, как май, далеки.
— Подсумки притягивай туже:
Патроны мочить не моги!

— Эй, зяблики, грейсь от заката,
Лечебных грязей не корить... —
Да кто ж вы такие, ребята?
Да как же России не быть!

 

В ПЕРВУЮ ТИШЬ

 

Замри у спалённой опушки,
Ничуть не боясь, подыши.
Грохочет!.. — да это лягушки.
Крадётся!.. — Так то ж камыши.

Взывают нещадные трубы!.. —
Не рвись: гомонят журавли.
Над лесом багровые клубы!.. —
Заря доспевает в дали.

Стенанья протяжные, вдовьи!.. —
Ведь это неясыть поёт.
И полнится синею кровью
Раскиданный паводком лёд.

И месяц линём неторопким
Полощется в полном пруду.
И станешь ты тихим и робким,
Зачем-то с собой не в ладу.

 

 

Зачем-то к траве равнодушной
Прижмёшься холодной щекой,
Как в смерче сгоревшем, послушный,
Вздохнёшь, что совсем не такой.

Ах, как мы отвыкли от весен!
Ах как мы без них не могли!..
Копейки сиреневых блёсен
На рыжую глину легли.

Восход, желтоперая птица,
Смеётся за чёрным бугром...
И весело вдруг загрустится,
И горькое вспомнишь добром.

 

 

ПОСЛЕДНИЙ БОЛЬШАК

Любе Смуровой

Недоступен лик и светел,
Взгляд — в далёком далеке.
Что ей вёрсты, что ей ветер
На бескрайнем большаке.

Что ей я, и ты, и все мы,
Сирый храм и серый лес,
Эти хаты глухонемы,
Снег напуганных небес.

Жарко ноженьки босые
Окропляют кровью лёд.
Горевой цветок России!
Что ей смерть? Она идёт!

 

 

ПОБЕДА

 

В радуге, в радости, в цвете
Май, позабывший о солнце.
Тучи — как малые дети:
Плачется вдруг и смеется.

Ветер загикал, захлюпал,
Бахает гром холостыми;
Катится звончатый купол,
Светится в ласковом дыме.

Высь до земли опустилась,
Кланяясь темным избенкам.
Дождик, хороший, как милость,
Чалым бежит жеребенком.

Неукротимо и круто
Пламя разлапое рыщет.
Дня многогорлая груда
Празднует, грохает, свищет.

 

 

Ей откликаются люди
Вздохом раскатистей грома.
Травы в росистой полуде,
Перворожденья истома.

Раненой жизни начало
Души врачует и дразнит.
Небо, и то не смолчало:
Вышло — до тучки — на праздник.

Сходятся ярые руки
В ошеломленном зените...
Слышите? Верите, други?
Мы победили! Вздохните!

 

 

КОНТРАТАКА

Виктору Объедкову

На взло…на взлобке — взрыв за взрывом,

В ста саженях — не наша власть.

Мы выстроились под обрывом

(Куда снарядам не попасть).

 

Нас — тридцать восемь, чад разведки,

Сорвиголов лихой войны.

Предстал комбриг: — Здорово, детки!

Сам поведу! Беречь штаны!..

 

И он, как русский волк матёрый,

На лёжку прусских кабанов

Метнулся, яростный и скорый!

И было нам не до штанов.

 

Всклень в лихорадке наважденья,

Войдя в злосчастный русский раж,

Мы проломили загражденья,

Вбегли, втекли, вползли на кряж.

 

 

И там, и там — во гнёздах гажьих —

В окопах, глыбью до груди,

Сошли с ума две силы вражьих —

Врагу, Господь, не приведи!

 

 

НАБАТ

 

Обозы, обозы, обозы,

Такое — как в дни старины.

Искромсаны в щепки березы

Нещадной секирой войны.

 

И стынут в чаду буйноцвета

Мужи… Бобыли… Сыновья…

Не спето. Не спето. Не спето.

А в чащу веселое лето

Вселило для них соловья.

 

И кажется — тучные нивы

Рыдают над каждым: «Проснись!..».

А в селах глухие разрывы

Да толом пропахшая высь.

 

Проклюнулась жердь у омёта

Разжилась наивной листвой.

А в поле частят пулемёты

Свинец высевая густой.

 

И полдни черны и косматы,

И горшего горше — дымы.

Отчизна, твои ль это хаты?

И, может, не русские мы?

 

Твоя ль это радость лесная?

Кладбищ вековечная грусть?

Вот этот, как рана сквозная,

Большак в заповедную Русь?

 

И эти понурые люди?..

Бедует набатная весть:

Никто, кроме нас, не рассудит —

Что будет? Что было? Что есть?

 

 

НА ПЕПЕЛИЩЕ

Евгению Носову

При тропинке безымянной —

Куст сирени.

Под кипреем над поляной —

Три ступени.

 

Три ступени в чистом поле —

Как три лика:

Ни злой памяти, ни боли,

Ни полкрика.

 

Светят, никнут, льются травы

У погоста:

Ни тоски, ни месть-отравы —

Время роста.

 

Не полынь — медынь и сладость

Обрученья.

Забытье, любовь и радость —

Всепрощенье.

 

 

Но когда гроза взыграет

На закате —

На ступенях зарыдает

Память-матерь.

 

Зарыдает, зарыдает —

Слёзней, выше.

А закат горит, сгорает,

Гром всё тише…

 

Мать Скорбящая из ночи

Окаянной,

Не сжигай святые очи

Над поляной.

 

В этой грусти беспечальной —

Не беспечность:

За тропою обручальной

Дышит вечность.

 

ПРОЩАНЬЕ