Врождённость юмора как психологического явления

Смех присущ не только взрослым особям рода человеческого, но и детям.

Ещё Плиний отметил, что улыбка появляется у младенцев в первые недели жизни. Смех у младенца могут вызвать ярко окрашенные предметы, пища, звуки музыки, лицо матери, подбрасывание в воздухе кем-либо из родителей и близких, новая, но не пугающая ситуация, щекотка, осторожное поглаживание.
К концу третьего месяца у младенцев появляется улыбка не только на безусловные раздражители, но и на сигнализирующие их условные. Таким образом, первоначальное биологическое значение улыбки и смеха - чисто информационное: сообщить родителям, что их отпрыск сыт и доволен.

Собственно юмор начинается у детей младшего возраста. Экспериментальное изучение поведения детей в Бельгии, Соединённых Штатах и Гонгонге показало, что мальчики чаще пытаются вызвать смех, причём эта тенденция начинается с 6 лет, что многие считают возрастом появления юмора.

Дмитриев исследовал юмор у детей, начиная с дошкольного возраста. Он пришёл к выводу “о наличии у детей какой–то социально–духовной потребности, которую не способны удовлетворить другие культурные образования. Когда ребёнок обращается к другому ребёнку с предложением рассказать анекдот, происходит не просто дурашливое времяпрепровождение, а нечто большее - обмен важнейшей информацией о “взрослой” жизни”. Он предположил, что детский юмор “является мощным источником формирования определённых политических (sic!) ориентаций и моделей мировосприятия в будущем”.

Для детей дошкольного возраста юмор, анекдот, сосредоточен отнюдь не в узкой области их детских понятий, как предположил бы неподготовленный исследователь. Парадоксально, и мы отметим этот существенный факт, что 90% услышанных и записанных в детских садах анекдотов относятся к области политики и быта.

Дмитриев попытался выяснить, насколько велика доля детей, для которых юмор является важным способом общения. Он обнаружил, что “не более 10% детей готовы на просьбу исследователя тут же рассказать вспомнившийся им анекдот про политиков. Но уж если ребёнок знает такие анекдоты, то обязательно расскажет не один, не два, а три, четыре и более. Рассказывая такой анекдот, ребёнок может продемонстрировать перед друзьями или родителями зрелость своих интеллектуальных умений”.

Возьмём на себя смелость предположить, что Дмитриев не сумел в должной степени оценить важность своего открытия, а именно связь между стремлением детей “юморить” и стремлением выдвинуться в обществе. Существует большое количество исследований, говорящих о том, что не все люди предрасположены к лидерству. Доля тех, кто проявляет лидерские стремления, составляет у всех народов около 14%, то есть около 1/7 населения. Это хорошо коррелирует с 10%, найденными Дмитриевым, если учесть ограниченный объём его исследований.

В странах с развитой демократической системой, то есть там, где человек получает возможность наибольшего раскрытия своих наклонностей, существует огромное количество предприятий, крупных и мелких. Некоторые предприятия насчитываают десятки и сотни тысяч человек, некоторые - состоят из одного-двух. Но если провести статистику, то окажется, что среднее количество людей, занятых на предприятии, составляет около... семи. Не является ли это ещё одним доказательством того предположения, что около 1/7 населения хотят и становятся при определённых условиях лидерами в то время, как остальные 6/7 с готовностью принимают роль подчинённых, ведомых этими лидерами?

Позволим себе предположить, что подобная иерархия возникла не в эпоху демократического свободного рынка, но существовала всегда. Всеобъемлющих данных, подтверждающих этот взгляд, у нас нет, но одно наблюдение имеется. В своё время автор провёл долгие часы в одном закрытом для посторонних учреждении, Смоленском историческом архиве, пытаясь найти письменные источники для составления своей родословной. Тысячи материалов прошли через его руки. Это были древние, писанные от руки книги, содержащие росписи дворян, населявших смоленщину на протяжении нескольких веков. Часть этих росписей носила следы затоплений, вторжения мышей и поползновений бумажных червей. Почерк наших предков был ужасным, а их орфография заставила бы преисполниться гордостью второгодника вечерней школы. Автор, чьё сознание было отравлено передовой марксистско-ленинской теорией, приготовился встретить опись дворянских имений, в которых находились тысячи, по крайней мере сотни бесправных крепостных. К глубочайшему удивлению, таких имений не было найдено почти ни одного. Напротив, количество помещиков, владевших несколькими, иногда одним-двумя крепостными, преобладало. Но среднее количество помещиков (лидеров) и крепостных (ведомых) было на том же мистическом уровне и относилось, примерно, как один к шести.

Читателю предоставляется возможность провести анализ круга своих знакомых и определить, какой процент из них относит себя к заядлым шутникам, остроумцам, душе компании. Не окажется ли этот процент совпадающим с количеством природных лидеров, с той же магической 1/7 от общего числа?

Но является ли юмор настолько примитивным явлением, что может быть найден не только у детей, но и у животных? В дополнение к процитированным ранее наблюдениям Ч.Дарвина над приматами сошлёмся на экспериментальные результаты Мейера, который проделывал опыты над обезьянами, выясняя, какие фигуры и предметы его подопытные предпочитают созерцать в течение длительного времени. Мейер пришёл к выводу, что им присущи начатки эстетического наслаждения, они предпочитают строгие формы, ограниченное разнообразие, те внутренние связи воспринимаемого объекта, которые выражают его информационную ценность. Но ведь без строгого соблюдения метрики и других законов стихосложения и поэзия не может быть прекрасной – провёл параллель Мейер.

Участники одной из дискуссий по поводу юмора, найденной на Интернете, высказались в пользу того взгляда, что чувство юмора присуще и другим животным. Один из них писал: “Из моих нынешних псов старший необыкновенно умён. С несомненным чувством юмора. Мало того, что Бэримор прекрасно разбирается, когда с ним говорят всерьёз, а когда шутят. Он и сам не прочь пошутить. Любимая шутка: стащить женину тапочку и, подбрасывая её в зубах или подбрасывая и ловя, с ухмылкой наблюдать через плечо реакцию людей. В отсутствии зрителей его тапки не интересуют ”.

Нам представляется, что приведённые данные свидетельствуют в пользу того, что юмор является врождённым свойством и может быть найден не только у людей, но и у других наделённых мыслительными способностями существ. Если это так, то он несёт в себе какую-то функцию, необходимую для выживания и развития рода. Функция эта, конечно, заключается не в простом развлечении, но должна быть не менее важной, чем еда или секс.

Но примитивен ли юмор, или, несмотря на своё интинктивное происхождение, он является одним из высших выражений человеческого разума?

Если удовольствие от юмора получается в результате удовлетворения примитивных потребностей, не вправе ли мы предположить, что для настоящих мудрецов, людей, близких к вершинам разума, это удовольствие обесценивается? Мы не можем утверждать это с определённостью, но заметим, что не существует ни одной улыбающейся иконы. И нет ни одного свидетельства о том, что Иисус смеялся.

Агрессивная природа юмора

“Представляется удивительным, что люди смеются над несчастьями других. Идёт, к примеру, человек по зимней улице, подскальзывается, бессмысленно машет руками и, наконец, падает. Реакция зрителей разнообразна, но после того, как упавший поднимается и смущенно стряхивает с себя снег, большинство, кажется, улыбается или смеётся - случай оказался несерьёзным. Само же падение оказалось довольно комичным случаем, нарушившим обычный наскучивший ритм жизни”.

Приводя этот пример, Дмитриев полагает, что “зритель расслабляется (ничего серьёзного и опасного не произошло!) и начинает смеяться”. Но в этом ли причина смеха? Является ли сострадание причиной того, что мы получаем удовольствие от описанного приключения?

Давайте зададимся простым вопросом: а что такое смешное вообще? Попробуем дать следующее определение: смешным называется событие (не путать с состоянием), которое вызывает смех. С этим определением большинство читателей согласится до тех пор, пока мы не зададим следующий вопрос: можно ли назвать смешными те ситуации, когда человек смеётся над несчастьями других? С величайшим прискорбием нам придётся признать, что такие ситуации существуют. Экспериментальные данные (Robert R. Provine. Laughter. A scientific investigation, стр. 20) обнаружили, “что мы смеёмся охотнее, когда что-то случается с неприятными людьми, чем приятными”. По мнению автора это является одним из свидетельств (заметьте, не мнений, но свидетельств) агрессивных истоков юмора.

Авторы многочисленных исследований, писатели и историки сообщают нам о том, что “в прежнее время хромые, инвалиды, умалишённые и придворные были унижаемы и даже убиваемы в сопровождении издевательств и смеха”.

Публичные казни преступников напоминали сегодняшние праздничные гуляния. Публика смеялась, развлекалась, как на спектакле, в толпе разносились закуски и напитки, а шуты и скоморохи развлекали её и вызывали ещё большее ликование.

Да что там! Когда Иисус умирал на кресте, многие из толпы находили это забавным и упражнялись в остроумии. Им было смешно.

Но прошло ли это прежнее время? Разве в наше время нет людей, которые веселятся, глядя на физический недостаток ближнего, или покатываются со смеху над тем, как кто-то, поскользнувшись, растянулся на льду или догоняет свою сбитую ветром шляпу (в последнем случае даже воспитанный человек зачастую не может сдержать улыбку).

Но не только это. Увы, и сегодня новости сообщают нам, что насилия, производимые толпой, включая масовые убийства, во всём мире сопровождаются... хохотом. В 1999 году толпы народа смеялись во время этнических насилий в Индонезии и Косово. В американском городе Littleton, Colorado, произошёл случай, когда двое преступников расстреляли много других людей. Сохранились свидетели этого происшествия. Переживший кошмар Арон Кон рассказал, что оба убийцы “смеялись. Они кричали и хохотали. Они испытывали высшее наслаждение в своей жизни” (“Death Goes to School with Cold, Evil Laugher”, Denver Rocky Mountain News, 21 April, 1999).

А разве большинство из нас не радуются искренне, когда удаётся хорошо найденной шуткой поставить своего оппонента в смешное, невыгодное, часто обидное положение. Причём, для этого вовсе не обязательно показать своё действительно умственное превосходство. Шутка, и в этом её сила, как оружия, не обязательно должна быть хорошо аргументированной. Её назначение – психологически возвысить шутника над соперником, поставить последнего в глупое положение. Важным и несомненным наблюдением, к которому мы не раз будем обращаться, является тот факт, что шутник и вышучивамый воспринимают шутку, особенно обидную, совершенно по-разному. Вышучиваемому, как правило, не до смеха. И это ещё раз говорит нам о том, что юмор является своеобразным оружием в борьбе за социальный статус.

Согласно теории психоанализа, в определённых ситуациях юмор и его производное - смех - служат агрессивному поведению групп. З.Фрейд отмечал, что для тенденциозного юмора нужны, в общем–то, три лица: первое - тот, кто использует смех (остроту); второе берётся как объект для агрессивности; и третье, на котором достигается цель смеха (остроты), извлечение удовольствия (“Я” и “Оно”).

Он же полагал юмор одним из проявлений инстинктов - полового и агрессивного. По Фрейду, юмор - такое же средство привлечения самки, как красивый павлиний хвост или яркий петушиный гребень.

Неожиданное подтверждение этого взгляда предлагает нам современная генетика. Василий Вельков (“Смысл эволюции и эволюция смысла”. Лебедь, №375, 16 мая 2004 года) сообщает нам о том, “что половой отбор направлен на усиление вторичных мужских признаков и, одновременно, на повышение степени их предпочтительности самками. В целом, существует положительная обратная связь между способностью самцов впечатляюще демонстрировать свои вторичные половые признаки и способностью самок их оценивать и затем воспринимать их гены. Чем более привлекательны самцы, тем быстрее и чаще их выбирают самки. И тем скорее их дочери будут делать то же самое, и тем более привлекательными будут их сыновья. При половом отборе процесс эволюции идет с ускорением. Но вторичные половые признаки могут быть не только морфологическими, но и поведенческими: способность к лидерству, к добыванию ресурсов и др. А поведение зависит от общих когнитивных способностей, от степени интеллекта. Моделирование эволюции, когда половой отбор идет на поведенческие, а не на морфологические признаки, показало, что в этом случае эволюция идет ещё быстрей, чем когда отбор направлен только на привлекательный внешний вид”.

“Что касается эволюционного смысла внутривидовой агрессии – это всё тот же механизм, отбирающий наиболее “сильные” гены для передачи следующим поколениям. Генетические программы агрессии всегда действуют одновременно с генетическими программами, агрессию сдерживающими, чтобы не погибла вся популяция. От степени баланса между этими противоположно направленными генетическими программами и будет зависеть эволюционный путь вида – воспроизведение, медленное вырождение или быстрое самоуничтожение.

Существуют две основные, дополняющие друг друга, теории эволюции интеллектуальных способностей Homo sapiens и его предков. Одна из них базируется на том, что высокий интеллект (и связанные с ним преимущества) подвергается сильному положительному половому отбору. Другая, т.н., “маккиавеллиевская”, - на том, что субпопуляции, не обладавшие интеллектуальными способностями к адекватному ответу на агрессию, повергаются сильному отрицательному естественному отбору. Половой отбор на усиление интеллекта обеспечивается за счёт того, что мужские особи с высоким интеллектом имеют преимущество при передаче своих генов потомству из-за того, что занимая лидирующее положение в иерархии имеют гарем или “право первой ночи”.

И эволюционный смысл таких высоких человеческих качеств, как остроумие, красноречие, музыкальность, изобретательность, как полагается, в том, чтобы быть привлекательными поведенческими признаками для передачи их генов следующим поколениям.

Существенно, что в X-хромосомах рядом с генами интеллектуальности расположены гены, ответственные за важные репродуктивные функции и, как недавно показано, нарушения в первых изменяют функции вторых. Действительно, среди людей с низким IQ (ниже 70 единиц) более 30% не оставляют потомства, с IQ от 101 до 110 бездетны 10%, а среди тех, у кого IQ выше 131, лишь 3-4% не имеют детей. Эволюционная роль такого устройства половых X-хромосом очевидна”.

Если данные генетики верны, то чувство юмора действительно относится к основным инстинктам. Можно сказать, что чувство юмора встроено в нас, как в сперматозоиды встроен инстинкт продвижения к яйцеклетке.

Д.Левайне, а затем и Р.Косер распространили тезис Фрейда на социальное поведение в целом, утверждая, что юмор и смех всегда содержат некую агрессивность, независимо от того, направлены ли они на определенный объект или нет.

Albert Rapp (“The origin of Wit and Humor”, New York: Dutton, 1951) и его последователи полагали, что “смех является порождением ненависти и враждебности. Если бы враждебность не была присуща человеку, не было бы и смеха (и, кстати, надобности в смешном). Все современные типы острословия и юмора сохраняют свидетельство его агрессивонго происхождения. В некоторых остротах это проявляется более явно, в некоторых – скрыто. Но во всех эти корни сохраняются, если только есть желание и способность признать этот факт. Но многие просто не проявляют желания.

Насмешка, к примеру, обнажает наши клыки и когти. И огромное большинство острот и шуток, доносящиеся до нас по радио (к моменту написания книги телевидение ещё не было в ходу), содержат элементы насмешки. Конечно, они смягчены. Конечно, человек, живущий в цивилизованном обществе, может их принять. Но дикость до сих пор таится в них”. “Это, - продолжает Rapp, - является одним из величайших парадоксов: в то время, как существует нечто явно враждебное и упадочное в смехе, временами некоторые типы смешного полны очарования и дружелюбности. Хорошее чувство юмора – одно из наших лучших достоинств. Способность видеть смешное в окружающем, заставлять окружающих смеяться, являются нашими излюбленными чертами.

Как же объяснить этот парадокс? Каким образом один и тот же предмет может быть благородным и низменным, дружелюбным и враждебным, потенциальным благословением нашим и потенциальной опасностью? Все важные вопросы, задаваемые людьми по поводу остроумия, юмора и смеха, сводятся именно к этому”.

Rapp сделал попытку реконструкции эволюции смешного: “... единый источник, из которого выросли все современные формы остроумия и юмора, это триумфальный рёв в древней дуэли”. Наиболее вероятным исходом этой дуэлиявлялся ликующий победитель и скорбящий (в лучшем случае) побеждённый. Способ, которым победитель высвобождал свою энергию, являлся смех, а неудачник... плакал. Партия победителя тоже хохотала, а принадлежавшие к стану побеждённого грустили. Rapp полагал, что насмешка была первой и долгое время единственной формой смеха. Пещерный человек смеялся над физическими несчастьями других, поскольку они предвещали победу в предстоящем сражении. Впоследствии преднамеренная насмешка стала заменять схватку и, вероятно, являлась одним из путей, с помощью которых побеждённый мог взять реванш.

Rapp считал (и, надо признать, совершенно верно) что тенденция ликовать даже над серьёзными несчастьями других нами далеко не изжита.

Давно ли словесная схватка вытеснила схватку физическую? Произошло ли это когда люди жили в пещерах или когда они стали строить города? Нам представляется, что юмор возник одновременно с возникновением человечества. Действительно, схватки за социальное лидерство существуют и среди животных, но ведь животные, практически, никогда не состязаются до смертельного исхода. Иногда их дуэль ограничивается демонстрацией размеров или эстетического превосходства, как у павлинов. Иногда дуэль приводит к боданию или толканию. Но даже ядовитые змеи не кусают друг друга. У животных есть способы “морального” подавление соперника. Почему не допустить, что “моральные” схватки были в ходу и у самых первобытных народов? Мы полагаем, что юмор должен был иметь место и в древнем мире. Он, скорее всего, был частью обыденной жизни пещерного человека, который отнюдь не был глупее нас с вами, уважаемые цивилизованные современники.

В наше время физическая схватка превратилась в дуэль остроумия. Ежедневно мы соревнуемся и отачиваем своё соревновательное мастерство не в физическом, но в умственном превосходстве, где оружием служит наш ум и способность находить решения.

Ещё два мнения.

Martin Grojahn (“Beyond Laugher. New York: McGraw-Hill, 1957) писал так: “Подводя итоги, остроумие начинается с намерения нанести ущерб, хотя наша культура заставляет нас скрывать.... Чем лучше мы скрываем это, тем удачнее шутка”.

William Fry (“Sweet Madness”, Palo Alto, CA: Pacific Books, 1963) пошёл ещё дальше. Рассматривая отношения между индивидуумами, вовлечёнными в смех, он предположил, что юмор содержит агрессию одного индивидуума против другого. Он провёл параллель между словесной дуэлью и настоящей схваткой в бою. В этом соревновании у нас есть все шансы проиграть, даже не осознавая того факта, что мы участвует в состязании.

Важность юмора для человечества доказывается ещё и тем наблюдением, что очень немногие соглашаются с тем, что у них отсутствует чувство юмора. Стивен Ликок пишет: “... как это ни странно, но я ещё не встречал человека, который бы не думал о себе того же. Каждый признает, когда этого нельзя избежать, что у него плохое зрение или что он не умеет плавать и плохо стреляет из ружья. Но избави вас Бог усомниться в наличии у кого-либо из ваших знакомых чувства юмора - вы нанесёте этому человеку смертельную обиду”. Похоже, что чувство это инстинктивно полагается людьми чем-то жизненно важным для них.

Дарвин и Спенсер полагали, что смех играет важнейшую роль для нашего выживания.

Дмитриев писал, что “ вся система творчества и потребления юмора может быть представлена своеобразным зеркалом общественной сути человека, одной из форм его самоутверждения”. “Как булыжник – оружие пролетариата, танки – оружие правительства, так анекдот (политический, прим. автора) – оружие интеллигенции”.

Мы с объективностью и некоторым смущением должны признать, что смех имеет отношение к доминированию над другими и его агрессивная природа находит экспериментальное подтверждение.

А если у читателя остаются на этот счёт какие-то сомнения, мы попросим его обратить внимание на два хорошо известных всем факта.

Первый: дети часто жестоки в своих насмешках. Вспомните фильм “Чучело”. Если этого мало, вспомните своё детство, вспомните класс, двор, пионерлагерь. Напрягите свою память.

Второй: проанализируйте отношения самых близких людей, именно, членов одной семьи. Много ли мы можем найти семей, в которых муж, жена, тёща, дети, братья и сёстры не соперничали ежедневно за лидерство, влияние, принятие решений?

Социальное значение юмора

Нам хорошо известно выражение - “начальство шутит”. Но отдаём ли мы себе отчёт в действительном значении этой краткой формулы? Представим себе некоторую группу людей, находящихся в свободном общении, но имеющих разный социальный статус. Было бы неверным связывать этот статус с интеллектульным потенциалом людей, входящих в эту группу. В ней могут быть старшие по возрасту и успевшие стать профессорами или генералами, но в ней могут находиться и одарённые молодые люди, “несущие” маршальский жезл в своём солдатском ранце или аспирантском портфеле.

R. Provine провёл ряд интересных исследований в профессиональных коллективах. Наблюдения над одним из них, состоящем из психологов, показали, что высшие по званию произвели за исследуемый период 7,5 шуток на человека, стоящие чуть ниже по профессиональному статусу выдали “на-гора” только 5,5 шуток, а младший профессиональный состав всего лишь 0,7 шуток каждый.

Можно ли представить себе группу офицеров, разных по званию, которые свободно бы подшучивали друг над другом? Скорее всего, генеральские шутки будут преобладать в этой среде. И нам кажется, это не вызвано тем, что генеральское звание присваивается за умение шутить. Автору пришлось провести некоторое время в военном госпитале, где любимым развлечением пациентов, одетых в уродливые синие халаты, была игра в домино. Она вызывала большое оживление и привлекала зрителей. Неудачливые партнёры высмеивались с военной прямотой и грубостью. В один прекрасный день мы стали свидетелями совершенно гоголевской сцены. Наиболее незадачливый игрок выписывался из госпиталя и пришёл сыграть последнюю партию со своими партнёрами. Играл он так же плохо, но, Боже Праведный, охота смеяться над ним совершенно пропала. Ибо перед прапорщиками и младшими офицерами предстал человек в полковничьей форме. Шутил в этот день исключительно он. И всегда удачно!

В ещё большей степени социальное разделение шутников и вышучиваемых можно наблюдать в странах, где сохранилась кастовая система. В южной Индии, например, мужчины, принадлежащие к низшей касте, хихикают, обращаясь к представителю высшей касты. Но тот же человек внезапно начинает выражаться умно и ясно в присутствии людей из низшей касты.

Зачем, в самом деле, прибегать к шуткам безраздельному монарху или единовластному правителю? Мы все знакомы со сборниками “Физики шутят”, “Музыканты шутят”, но кто видел сборники “Короли шутят” или “Генералы шутят”? А вот президенты... те, да - шутят. Ибо президенты – не короли и не генералы, они – лица выборные. Шутят и кандидаты в президенты, да ещё как шутят. Ни одна предвыборная речь не обходится без юмористических пассажей или сарказма. Юмор в демократической системе является оружием в борьбе за власть. Причём, оружием настолько же убийственным, насколько нелогичным. Когда Рональд Рейган готовился к предвыборным дебатам, его противник Джимми Картер нашёл пробел в программе соперника и часто строил свои вопросы на этом пункте. Во время решающей телевизионной дискуссии мистер Картер задал свой вопрос в очередной раз. Но Рейган и не подумал отвечать на него. Он посмотрел на своего противника с иронией и произнёс с оттенком досады: “Now, there you are again”, то есть, что-то вроде “Ну, пристал, как банный лист”. И... выиграл выборы. А Картер, который был по существу прав, проиграл.

R. Provine (стр. 30) приходит к несомненному выводу о том, что “юмор имеет настолько высокую социальную ценность, что только старшие по социальному положению могут себе его позволить”.

Но ещё более очевидной становится социальная природа юмора, если мы ответим на вопрос: для кого мы смеёмся? Мы же дышим, можем есть и пить в одиночку. У нас не пропадает желание поесть или выпить стакан воды, если рядом нет никого, кто мог бы эту процедуру наблюдать. Смеёмся ли мы для себя или для других?

R. Provine просил своих студентов заполнять специальный дневник, отмечая случаи, когда они смеются и обстоятельства, сопровождающие смех. Оказалось, что студенты смеялись в присутствии кого-либо в 30 раз чаще, чем в одиночестве.

Автор этих строк провёл своё мини-исследование. Он опрашивал окружающих разного пола и возраста, было ли им смешно в условиях абсолютного одиночества, именно, во сне. Никто из опрошенных не смог припомнить ни одного такого эпизода. Во время сна у нас нет... аудитории. Для кого же смеяться?

Смех, как и речь, является звуковым выражением, которое мы редко используем, если не находимся в обществе других.

Процитируем ещё два интересных наблюдения. R. Provine провёл исследования над тем, кто смеётся чаще, мужчины или женщины, выступающие или аудитория.

Ответ на первый вопрос оказался неоднозначен, иллюстрацией чему может послужить следующая таблица:

Выступающий	Аудитория	Эпизодов	Смех выступающего	Смех аудитории
Мужчина	Мужская		75,6%	60,0%
Женщина	Женская		86,0%	49,8%
Мужчина	Женская		66,0%	71,0%
Женщина	Мужская		88,1%	38,9%

 

Обратите внимание, что мужчины (лидеры по природе) не совсем склонны смеятся над шутками противоположного пола, в то время, как женщины не только смеются чаще, но охотнее смеются над шутками мужчин, чем представителей своего же пола.

Приведённая таблица даёт нам ещё один ключ к пониманию природы юмора. Если бы мы ограничили наше исследование отвлечёнными теориями, объясняющими, что такое смешно и как разрешение противоречия приводит к смеху, нам никогда не удалось бы подойти к ответу на простой вопрос: почему выступающие смеются чаще, чем слушатели. Но из экспериментальных данных следует, что выступающие смеются чаще, чем аудитория. Почему человек, рассказывающий анекдот в тысячный раз, смеётся громче и заразительнее, чем аудитория. В то же время, если среди слушателей находится человек, слышавший анекдот хотя бы один раз, он как правило, не смеётся. Ему скучно.

“Любой человек, - пишет Дмитриев, - контактируя с другими, как правило, стремится сохранить свой образ, поддержать свой престиж. Признание последнего со стороны других лиц является такой потребностью, которая стимулирует активность поведения. Читатель наверняка знает из своего опыта, что рассказчик анекдотов никогда не довольствуется самим рассказом. Признание компании, если, конечно, оно состоится, приносит рассказчику не сравнимое ни с чем удовлетворение”.

Не является ли этот, ежедневно наблюдаемый нами факт, прямым указанием на то, что юмор направлен на достижения превосходства над окружающими, на повышение социального статуса “юмориста”? *

Но почему тогда смеётся аудитория? Можно ли объяснить её смех также стремлением к повышению социального статуса? Ниже мы увидим, что это предположение не лишено смысла.

Легко увидеть, что ни одна теория не может объяснить всё многообразие юмора, если она не учитывает его социальную природу. Возьмём такой распространённый жанр, как пародия. Талантливая пародия неизменно вызывет улыбку и обречена зачастую на более долгую жизнь, чем оригинальное, пародируемое произведение. Все знают и помнят великолепного Александра Ив а нова и его неподражаемую манеру ведения передачи “Вокруг смеха”. Но все ли помнят и знают имена спародированных им поэтов?

Сымитируем ситуацию. Представьте себе, что вы – известный, маститый поэт, лауреат, окружённый членами семьи, приготовившейся к просмотру телепередачи “Вокруг смеха”. Вы недавно опубликовали прекрасные, полные пафоса и человеческого достоинства строки: “Во всяком случае, с Фордом я лобызаться не стану!”. И вдруг с экрана телевизора на всю страну огромную звучат следующие строки В.Лифшица:

“За Робертом Рождественским рыдая мистер Форд:

“Ах, почему ты, Роберт, так нестерпимо горд?

Ты подари мне, Роберт, горячий поцелуй”.

“No, - отвечает Роберт, - no, мистер, не балуй” и т.д.

Члены семьи, особенно дети и внуки, безудержно смеются, но смешно ли вам? Вас, народного поэта, только что едко и справедливо выставили на всенародное осмеяние.

Читатели старшего поколения наверняка помнят “Клуб 12 стульев”, занимавший 16-ую страницу “Литературной Газеты”. Рождённый фантазией Вл. Владина великий душелюб и людовед Евг. Сазонов безудержно высмеивал писателей и поэтов в своих талантливых пародиях. Душелюб не щадил никого. Не всем пародируемым это нравилось, но до протестов дело доходило редко. Так продолжалось до тех пор, пока Евг. Сазонов не сочинил пародию на автора многотомной книги о жизни В.И.Ленина, живого классика Мариэтту Шагинян. Это было не первое юмористическое произведение, посвящённое великой романистке. В 20-х годах Александр Архангельский написал ей следующее четверостишие:

“Широту её размаха
Не уложишь в писчий лист:
Поэтесса, лектор, пряха,
Шерстовед и романист”.

Мудрый А.Архангельский знал, что и кому писать в сложное время, в котором ему доводилось жить и трудиться. Эта эпиграмма повышала социальный статус романистки. А вот Евг. Сазонов не оценил ситуацию. Не будучи вооружённым теорией юмора, изложенной в настоящей работе, он опубликовал остроумную пародию на маститого литератора. И литератор... обиделась. Через пару номеров на 16-ой странице “ЛГ” было опубликовано официальное извинение редакции и признание бестактности и неуместности пародии на Мариэтту Шагинян. По какой-то причине оценки пародии читателями “Литературки” и писательницей оказались диаметрально противоположными.

Бергсон полагал, что “смех обладает излечивающим действием. Предназначенный для унижения, он должен причинять моральную боль человеку, на которого он направлен. Посредством смешного общество берёт реванш за те свободы, которые сопровождает смех. Если смех несёт печать симпатии или расположения к объекту насмешки, он не выполняет своей миссии”.

Было отмечено (D.H. Monro, “Argument of Laugher. Melbourne: Melbourne University Press, 1951), что смех может носить и защитную функцию. К этой плодотворной идее мы ещё вернёмся при рассмотрении защитной функции юмора (раздел 3).

Тезис о социальной природе смеха становится ещё более убедительным, если задаться вопросом о том, что является антитезой смешного. Если смех является выражением счастья и подъёма по социальной лестнице, то какое психологическое состояние выражает несчастливое настроение ума и по этой же лестнице спуск?

Этим вопросом задавался Л.Карасёв. В отличие от А.Ахиезера он предложил в качестве антитезы смеха чувство стыда. В этом, на первый взгляд неожиданном, решении есть своя логика, подтверждающаяся большим фактическим материалом, который автор привлекает из самых различных областей, включая сюда философию, психологию, историю, филологию и т.д.

Антитеза смеха и стыда составляет идейный стержень всей концепции исследования Карасёва о прошлом смеха, его происхождении и проблемах смеха сегодняшнего и завтрашнего. Карасёв находит все соответствующие смеху параметры в феномене стыда. Автор отмечает “умственный”, рефлексивный характер стыда, неожиданность, непредсказуемость момента его возникновения, невозможность подавить в себе это чувство с помощью разума, хотя по природе своей оно глубоко разумно, сила аффекта, его связь с областями этики и эстетики и т.д.

Согласно Карасёву стыд - это смех, перевернутый с ног на голову. Стыд — “отрицательный модус” смеха, их родство можно обнаружить не только в развитых формах, но и в самой точке возникновения. Стыд, как и смех, тоже оказывается двойственным: есть “стыд тела” и есть “стыд ума”. Если “смех ума” исторически использует уже готовую маску “смеха тела”, то “стыд ума” точно так же использует маску своего примитивного предшественника - “стыда тела”.

“Возникнув, стыд и смех ведут себя очень схоже: и тот, и другой являются непрошенно, завладевают нами полностью, останавливая время и пуская его вспять. Со стыдом справиться так же трудно, как и с приступом хохота. Подобно спазмам смеха, возвращающим нас к чудесному моменту обнаружения нашего превосходства, “спазмы” стыда возвращают к ситуации, в которой наша вина стала явной и осознанной “изнутри”. Причем в обоих случаях действительная, внешне–физическая прагматика отсутствует: стыд, приносящий нам сильнейшие и вполне реальные страдания, на самом деле не связан с какой–то реальной, актуальной угрозой. Смех же, дающий нам не менее сильную радость, никак не соотносится с действительным, “всамделишным” благом. Стыдясь, мы не становимся беднее, а смеясь — богаче”.

Эта замечательное сравнение даёт нам ещё один аргумент в пользу того, что смех связан с продвижением по социальной лестнице вверх (в отличие от стыда, когда мы опускаемся вниз), а юмор является средством для этого продвижения, нашим оружием в социальном общении.