Византия: трагедия империи 5 страница

Епископы также устанавливали «мир Божий» (Pax Dei), ограничивая насилие рыцарей и защищая церковное имущество[964]. В центральной и южной Франции, где монархия была уже неэффективной, и общество скатывалось в пучину насилия и хаоса, они собирали церковников, рыцарей и феодалов в полях возле городов. На этих встречах рыцари должны были клясться под угрозой отлучения, что перестанут мучить бедняков.

 

Я не заберу ни быка, ни коровы, никакого вьючного животного. Я не буду захватывать ни крестьян, ни купцов. Я не буду отнимать у них деньги и вынуждать людей выкупать себя. И я не буду бить их, чтобы получить от них средства. Я не буду уводить с их пастбищ ни коня, ни кобылы, ни жеребенка. Я не буду разрушать и сжигать их дома[965].

 

На этих мирных советах епископы учили, что всякий, убивающий христианина, «проливает кровь Христову»[966]. Они также ввели «перемирие Божие» (treuga Dei): в память о страданиях, смерти и воскресении Христа запрещалось сражаться с вечера среды до утра понедельника. Впрочем, хотя такой уклад способствовал миру, поддерживать его без насилия не получалось. Епископы могли обеспечить Pax Dei и Treuga Dei лишь с помощью «мирной милиции». Как объясняет хронист Рауль Глабер (ок. 985–1047 гг.), всякий нарушитель перемирия должен «заплатить за это жизнью или быть изгнан из страны и сообщества своих собратьев-христиан»[967]. Эти миротворческие силы воистину делали из рыцарского насилия «служение Богу» (militia Dei), равное священническому и монашескому призванию[968]. Концепция Божьего мира распространилась по всей Франции, и к концу XI в. многие рыцари перешли к более «религиозному» образу жизни, воспринимая свои военные обязанности как своего рода монашество в миру[969].

Однако папа Григорий VII, один из ведущих реформаторов своей эпохи, считал, что рыцарство как священное призвание возможно лишь в том случае, если защищает свободу Церкви. Поэтому он задумал собрать из королей и аристократов собственную «милицию святого Петра» для борьбы с врагами Церкви. С этой-то «милицией» он и хотел осуществить крестовый поход. В своих посланиях он связывал идеалы братской любви (к осажденным восточным христианам) и освобождение Церкви с военной агрессией. Однако почти никто из мирян в «милицию» не пошел[970]. Да и с какой стати им было в нее идти, если речь шла об увеличении власти Церкви за счет беллаторес – мирянской воинской знати? Некогда папы благословляли хищническое насилие Каролингов, поскольку оно позволяло Церкви выжить. Однако из своей борьбы с Генрихом IV папа усвоил: у воинов исчезло желание защищать свободу Церкви. Политическая борьба за власть между папами и императорами во многом будет стоять за насилием крестовых походов; обеим сторонам хотелось политического превосходства в Европе, а это означало монополию на насилие.

В 1074 г. никто не откликнулся на призыв Григория VII к крестовому походу. Однако 20 лет спустя реакция мирян оказалась совершенно иной.

27 ноября 1095 г. папа Урбан II, еще один клюнийский монах, выступил на Клермонском соборе в южной Франции и призвал к крестовому походу. Обращался он напрямую к франкам, наследникам Карла Великого. Записи этой речи не сохранилось, но о позиции папы можно догадаться из посланий[971]. В соответствии с недавними реформами Урбан II увещевал французских рыцарей прекратить нападения на христиан и обратить свое оружие против врагов Божьих. Подобно Григорию VII, он призывал франков «избавить» их братьев, восточных христиан, от «тирании и угнетения мусульман»[972]. А затем – пойти в Святую землю и освободить Иерусалим. Тем самым в христианском мире установится Божий мир, а на востоке возгорится Божья война. По замыслу папы, крестовый поход станет актом любви: крестоносцы будут благородно рисковать жизнью ради восточных братьев и, оставляя свои дома, стяжают себе те же небесные награды, что и монахи, оставившие мир ради монастыря[973]. Звучит очень благочестиво! Однако крестовый поход был также важной частью политических маневров, путем которых Урбан II обеспечивал свободу Церкви. Годом раньше он выставил антипапу Генриха IV из Латеранского дворца, а в Клермоне отлучил от церкви французского короля Филиппа I за двоеженство. Теперь же, снарядив военную экспедицию на восток без спросу у монархов, он присвоил себе королевскую прерогативу: держать в своих руках военную защиту христианского мира[974].

Однако одно дело речи папы, и совсем другое – их восприятие менее образованными слушателями. Опираясь на клюнийское учение, Урбан II считал военный поход паломничеством, пусть даже паломниками были вооруженные рыцари и «акт любви» был чреват тысячами невинных жертв. Ссылаясь на евангельскую заповедь нести свой крест, Урбан призвал рыцарей нашить кресты на одежду и отправиться в землю, где жил и претерпел страдания Иисус. А надо сказать, что мода на паломничества уже привлекла внимание европейцев к Иерусалиму. По сообщению Рауля Грабера, в 1033 г. «бесчисленное множество» людей, убежденных в близости конца света, пошли в Иерусалим на битву с «презренным Антихристом»[975]. Тридцатью годами спустя 7000 паломников отправились из Европы в Святую землю, чтобы вынудить Антихриста объявить о себе и приблизить Царство Божие. Неудивительно, что и в 1095 г. многие рыцари воспринимали поход в апокалиптическом свете. Кроме того, они увидели в призыве папы спасти восточных христиан благословение отомстить за близких и ощутили себя обязанными воевать за наследие Христа в Святой земле как за земли своих феодалов. Один раннесредневековый историк крестовых походов вкладывает в уста священника такой вопрос к слушателям: «Если посторонний убьет кого-либо из вашей родни, разве вы не отомстите за кровного родственника? Сколь же больше должны вы мстить за вашего Бога, вашего отца, вашего брата, которого вы видите поруганным, изгнанным из его пределов, распятым и зовущим на помощь!»[976]Конечно, благочестивые идеи смешивались с более земными целями. Многие рыцари несли крест свой, чтобы обрести за морем богатство, стать владельцем имения или стяжать славу и престиж.

Папа быстро утратил контроль над событиями (религиозный авторитет не безграничен!). Он-то думал, что крестоносцы дождутся, пока будет собран урожай, а затем выступят четким и дисциплинированным строем. Однако пять больших войск пренебрегли разумным советом и пошли через Европу весной. Тысячи погибли от голода или были отброшены венграми, испугавшимися неожиданного вторжения. Более того, Урбану и в голову не приходило, что крестоносцы нападут на еврейские общины в Европе. Но в 1096 г. германские крестоносцы перебили от четырех до восьми тысяч евреев в Шпейере, Вормсе и Майнце. Их предводитель Эмихон Ленингенский выдавал себя за того вождя, который, согласно народным легендам, должен объявиться на Западе в последние дни и дать бой Антихристу в Иерусалиме. Он думал, что второе пришествие не состоится, пока евреи не обратятся в христианство, и потому, когда его войска подходили к тем городам Рейнской области, в которых имелись большие еврейские общины, Эмихон отдавал приказ крестить евреев под угрозой смерти. Некоторые крестоносцы искренне удивлялись: зачем идти и воевать с мусульманами за тридевять земель, когда буквально под носом находятся люди (увы, так думали), убившие Иисуса?! Один еврейский хронист слышал, как крестоносцы говорят друг другу: «Мы собираемся мстить исмаилитам за Мессию, а вот – евреи, убившие и распявшие его. Отмстим же сначала им!»[977]Впоследствии удивлялись и некоторые французские крестоносцы: «Нужно ли путешествовать в дальние края на восток, чтобы сразиться с врагами Божьими, когда у нас прямо перед глазами евреи, племя, которое более всех враждует с Богом? Мы все напутали!»[978]

Крестоносцы сделали антисемитское насилие хронической болезнью в Европе: всякий раз, когда начинался крестовый поход, первой жертвой становились евреи по соседству. Впрочем, не только религиозные убеждения провоцировали эти гонения. Действовали и социальные, политические, экономические факторы. В городах Рейнской области начинала развиваться рыночная экономика, которая впоследствии заменит аграрную цивилизацию. Эти города находились на ранней стадии модернизации. А подобные трансформации всегда обостряют социальные отношения. После гибели Римской империи городская жизнь пришла в упадок, торговля почти замерла, а класс купцов исчез[979]. Однако к концу XI в. увеличение производительности привило аристократам вкус к роскоши. И чтобы удовлетворить их потребности, из крестьянства выделился целый класс специалистов: каменщиков, ремесленников и купцов. Последующий обмен деньгами и товарами привел к возрождению городов[980]. Нелюбовь знати к «выскочкам» из низов, которые обретали достаток (аристократы считали, что лишь они вправе жить подобным образом), также подливала масла в огонь жестокости германских крестоносцев, поскольку евреи в особенности ассоциировались с этими тревожными социальными изменениями[981]. В городах Рейнской области горожане десятилетиями пытались стряхнуть с себя феодальные обязанности, которые тормозили торговлю. Однако епископы, правившие в тех местах, относились к торговле чрезвычайно консервативно[982]. Существовали и трения между богатыми купцами и бедными ремесленниками. И когда епископы пытались защитить евреев, горожане победнее нередко участвовали с крестоносцами в погромах.

Помимо религиозного рвения крестовые походы всегда стимулировались и социально-экономическими причинами. Эти походы особенно воодушевляли более молодых рыцарей, которые были рады возможности завершить военную подготовку вольными скачками в поисках приключений[983]. Натасканные на насилие, эти странствующие рыцари были свободны от уз оседлой жизни, и именно их беззаконием вызывались некоторые зверства крестовых походов[984]. Первые крестоносцы происходили в основном из северо-восточной Франции и западной Германии, опустошенных многолетними наводнениями, эпидемиями и голодом, и попросту желали покончить со своим невыносимым существованием[985]. И конечно, к походам примкнуло немало авантюристов, грабителей, монахов-отступников и бандитов. И влекли их мечты о богатстве и удаче, а не только «беспокойное сердце»[986].

Вожди первого крестового похода, снаряженного осенью 1096 г., преследовали разные цели. Боэмунд Тарентский (южная Италия) имел совсем маленький феод и не делал секрета из своих мирских амбиций: он откололся от крестоносцев при первой же возможности, став князем Антиохии. Его племянник Танкред нашел в походе ответ на свою духовную дилемму. Дело в том, что ранее он «сгорал от беспокойства»: как примирить свою военную профессию с Евангелием? Не лучше ли уйти в монахи? Но как только он услышал проповеди папы Урбана, «глаза его открылись, и родилась отвага»[987]. Готфрида Бульонского воодушевлял клюнийский идеал, который усматривал в сражении с врагами Церкви духовное призвание. Его брат Балдуин всего лишь хотел славы, благополучия и земли на Востоке.

Тяжелый опыт похода быстро изменил их взгляды и ожидания[988]. Доселе многие крестоносцы даже не покидали свои деревни. Теперь они оказались за тысячи километров от дома, вдали от всего, что знали, да еще в окружении опасных врагов на чужой земле. Завидев Таврские горы, многие были парализованы ужасом, взирая на высокие кручи «в великом унынии и заламывая руки, ибо были очень испуганы и несчастны»[989]. Турки же придерживались тактики выжженной земли, поэтому питаться было нечем. Более бедные солдаты мерли как мухи. Согласно хронистам, во время осады Антиохии:

 

Голодающие поедали стебли бобов, все еще растущие в полях, многие травы, не приправленные солью, и даже чертополох. Из-за отсутствия дров все это не было толком приготовлено, а потому повреждало языки. Еще ели лошадей, верблюдов, собак и даже крыс. Бедняки питались даже шкурами животных и зернами, найденными в навозе[990].

 

Крестоносцы быстро поняли, что у них нет ни должного руководства, ни должной подготовки. Да и людей маловато. Епископы, сопровождавшие поход, писали домой: «Где у нас князь, у врага сорок царей; где у нас полк, у врага легион; где у нас замок, у них царство»[991].

И все же они не могли выбрать более удачный момент. Сельджукская империя распадалась, а султан недавно умер, поэтому эмиры воевали друг с другом за престол. Если бы турки сплотились, не видать бы крестоносцам победы как своих ушей. Но крестоносцы понятия не имели о местной политике, а свое понимание черпали почти исключительно из религиозных учений и предрассудков[992]. Очевидцы описывали войска крестоносцев как монастыри на марше. Чуть что, начинались процессии и молитвы, совершались богослужения. Более того, голод голодом, а перед битвами крестоносцы еще и постились, да и проповеди слушали не менее внимательно, чем инструкции военачальников. У голодающих людей были видения: Иисус, святые и погибшие крестоносцы, ставшие ныне славными мучениками на небесах… Им представлялось, что ангелы сражаются рядом с ними. А в один из худших моментов осады Антиохии нашлась священная реликвия: наконечник копья, пронзившего бок Христа. Это настолько воодушевило отчаявшихся было людей, что они ринулись вперед и обратили в бегство сельджуков, осаждавших город. И когда они наконец завоевали Иерусалим (15 июля 1099 г.), то исполнились уверенности, что с ними пребывает Бог. «Кто не удивится, что мы, малый народ, окруженный царствами наших врагов, не только дали отпор, но и выжили!» – писал капеллан Фульхерий Шартрский[993].

Да, воистину война есть «психоз, порожденный… неумением прозревать взаимоотношения»[994]. Первый крестовый поход был особенно психотичным: творилось форменное безумие. На протяжении трех лет крестоносцы не имели нормальных отношений с окружающим миром, а долгий страх и недоедание сделали их не вполне адекватными. К тому же они воевали с врагом, который и в культурном, и в этническом плане совершенно отличался от них, а как мы знаем по событиям наших дней, это часто снимает обычные барьеры. В итоге, когда они ворвались в Иерусалим, то за три дня перебили около 30 000 человек[995]. Автор «Деяний франков» одобрительно замечает, что крестоносцы убивали всех сарацин и турок: и мужчин, и женщин[996]. Кровь лилась рекой. Евреев загнали в синагогу и предали мечу. Жестокий конец ждал 10 000 мусульман, искавших убежище в Харам аль-Шарифе. Прованский хронист Раймунд Ажильский пишет: «На улицах и площадях города можно было видеть кучи голов, рук и ног… передвигались на конях в крови, доходившей до колен всадника и до уздечки коней. По справедливому Божьему правосудию то самое место истекало кровью тех, чьи богохульства оно же столь долго переносило»[997]. Трупов было так много, что крестоносцы не знали, куда их девать. Когда пять месяцев спустя Фульхерий Шартрский прибыл в Иерусалим праздновать Рождество, его потрясло зловоние от гниющих трупов, все еще лежавших без погребения в полях и городских канавах[998].

Пресытившись убийствами, крестоносцы пошли в храм Воскресения петь гимны, и слезы радости текли по их щекам. Подле Гроба Господня отслужили пасхальную обедню. Раймунд ликовал: «День этот прославлен навсегда, ибо это день погибели язычества и утверждения христианства»; по его словам, этот день знаменует оправдание всего христианства, унижение язычества и обновление веры[999]. Вот еще один пример безумного отрыва от реальности: они стояли у гробницы Человека, павшего жертвой людской жестокости, но собственные зверства их не смущали. Экстаз битвы, усиленный годами страха, голода и изоляции, смешался с религиозной мифологией и создал иллюзию глубочайшей правоты. Однако победитель всегда прав, и вскоре уже хронисты славили завоевание Иерусалима как поворотный момент истории. Роберт Монах даже заявил, что по важности этот день уступает лишь сотворению мира и распятию Иисуса[1000]. А мусульман на Западе стали воспринимать как «племя низкое и гнусное», «презренное, выродившееся и порабощенное бесами», «полностью чуждое Богу» и «пригодное только для истребления»[1001].

Эта священная война и идеология, вдохновившая ее, знаменовала полное отрицание пацифистского течения в христианстве. Она была также первой имперской агрессией христианского Запада, который после столетий застоя вновь заявил о себе на международной арене. Крестоносцы основали пять государств: в Иерусалиме, Антиохии, Галилее, Эдессе и Триполи. Эти государства нуждались в постоянной армии, и Церковь довершила освящение войны, вручив меч монахам. Отныне дороги патрулировали госпитальеры (орден святого Иоанна, первоначально призванный заботиться о нищих и больных паломниках) и тамплиеры, обосновавшиеся в мечети Аль-Акса. Они давали обеты бедности, целомудрия и послушания и были значительно дисциплинированнее обычных рыцарей. И они стали первыми профессиональными военными на Западе со времен римских легионов[1002]. Святой Бернард, настоятель нового цистерцианского монастыря в Клерво, скептически относился к обычным рыцарям, которые – с их красивыми одеждами, уздечками в бриллиантах и изящными руками – были движимы единственно «иррациональным гневом и жаждой пустой славы, или вожделели земных благ»[1003]. Тамплиеры же сочетали кротость монахов с военной силой и хотели лишь убивать врагов Христа. По мнению Бернарда, христианин должен ликовать, видя «язычников» «рассеянными» и «обращенными в бегство»[1004]. Идеология этих первых западных колоний была насквозь пронизана религией. И хотя впоследствии западный империализм вдохновлялся более секулярной идеологией, он зачастую был не чужд безжалостности и агрессивного фанатизма крестовых походов.

 

* * *

 

Мусульман потрясла лютость крестоносцев. Уже на подходе к Иерусалиму франки приобрели худую славу. Ходили слухи, что в Антиохии они убили более сотни тысяч человек, а во время осады рыскали голодными по селам, дав зарок пожрать плоть первого встречного сарацина[1005]. Однако иерусалимская резня была невиданной. Мусульмане уже три столетия воевали с местными царствами, но в этих войнах всегда соблюдались определенные рамки[1006]. А франки, как сообщали в ужасе мусульманские источники, не щадили ни стариков, ни женщин, ни больных, ни даже благочестивых улема, которые «оставили родину, чтобы жить в набожном уединении на святом месте»[1007].

Невзирая на всю эту жуть, почти полвека мусульмане не начинали серьезных контрнаступлений, приняв крестоносцев как часть политического ландшафта региона. Княжества крестоносцев вписывались в сельджукскую модель маленьких независимых государств, и в ходе взаимных разборок эмиры даже заключали союзы с франкскими правителями[1008]. Для турецких военачальников идеалы классического джихада были мертвы, и когда явились крестоносцы, никакие «добровольцы» не встали на защиту рубежей. Эмиры не готовились отражать нападение захватчиков, не слишком стерегли границы, и вообще им с их междоусобицами было не до «неверных». Хотя идеал крестоносцев перекликался с хадисом, который рассматривал джихад в качестве формы монашества, первые мусульманские хронисты не заметили религиозного пыла франков и все списывали на их алчность. Они сознавали, что своим успехом франки обязаны неспособности эмиров выступить единым фронтом. Однако и после крестового похода серьезные попытки сплотиться не делались. Со своей стороны франки, оставшиеся в Святой земле, поняли, что им не выжить, если они не наладят контакт с мусульманскими соседями, а потому поумерили свой фанатичный запал. Они начали ассимилироваться с местной культурой, научились совершать омовения, одеваться в турецкое платье и говорить на местных языках. Они даже брали в жен мусульманок.

Однако некоторые воинственные улема, в отличие от эмиров, не махнули рукой на джихад. Сразу после завоевания Иерусалима Абу Саид аль-Харави, кади (судья) Дамаска, возглавил депутацию мусульманских беженцев в мечеть халифа в Багдаде и умолял объявить захватчикам джихад. Своими жуткими историями беженцы довели собравшихся до слез, но у халифа не было сил предпринять военные действия[1009]. В 1105 г. сирийский юрист аль-Сулами написал трактат, доказывая, что джихад против франков относится к разряду фард айн, то есть к числу индивидуальных обязанностей местных эмиров: коль скоро халиф не в состоянии принять меры, пусть они возьмут на себя инициативу и выгонят захватчиков из дар аль-ислам. Но и он настаивал: военный поход не возымеет успеха, если ему не будет предшествовать «великий джихад» – изменение умов и сердец, битва с собственным страхом и собственной апатией[1010].

И все же реакция была вялой. Мусульмане не были маниакально запрограммированы на священную войну и воевать не хотели. Их занимали новые формы духовности. В частности, некоторые суфийские мистики нашли ценность в других религиозных традициях. Ибн аль-Араби (1165–1240), образованный и очень авторитетный мыслитель, говорил, что человек Божий одинаково хорошо чувствует себя и в синагоге, и в мечети, и в храме, и в церкви, ибо всюду в них открывается Бог:

 

И сердце мое принимает любое обличье –

То луг для газелей, то песня тоскливая птичья;

То келья монаха, то древних кочевий просторы;

То суры Корана, то свитки священные Торы.

Я верю в любовь. О великой любви караваны,

Иду я за Кайсом, иду я дорогой Гайляна.

Вы, Лубна и Лейла, для жаркого сердца примеры.

Любовь – моя сущность, и только любовь – моя вера[1011].

 

В XII–XIII вв., в период крестовых походов, суфизм перестал быть маргинальным течением и во многих регионах мусульманского мира завладел сердцами большинства. Конечно, на высокий мистический опыт были способны лишь немногие. Однако суфийские упражнения с концентрацией, включающие музыку и танцы, помогали людям преодолевать примитивные представления о Боге и шовинистическое отношение к другим традициям.

Однако некоторым улема и аскетам франки были как кость в горле. В 1111 г. алеппский кади Ибн аль-Хашав отправился с делегацией суфиев, имамов и купцов в Багдад. Там они ворвались в мечеть халифа и разбили кафедру, надеясь, что хоть это его встряхнет, – но безуспешно[1012]. В 1119 г. мардинские и дамасские войска столь воодушевились проповедями этого кади, что «плакали от чувств и восхищения» и даже одержали первую победу над франками: разгромили Рожера, регента Антиохийского княжества[1013]. Однако серьезных выступлений против крестоносцев не было до 1144 г., когда мосульскому эмиру Занги посчастливилось захватить Эдессу во время кампании в Сирии. Эмира вовсе не интересовали франки, и, к своему изумлению, он в одночасье стал героем. Халиф объявил его «столпом религии» и «краеугольным камнем ислама», хотя благочестием Занги не отличался[1014]. Тюркские хронисты осуждали его «грубость, агрессию и высокомерие, которые несли смерть и врагам, и мирным жителям». В 1146 г. Занги был зарезан слугой во время пьяного сна[1015].

Эмиров, да и то не всех, встряхнуло лишь зрелище огромной армии, явившейся из Европы возвращать Эдессу (второй крестовый поход, 1148 г.). Хотя этот поход закончился ошеломительным крахом для христиан, местные жители все больше видели во франках реальную опасность. Мусульманский ответ возглавил Нур ад-Дин, сын Занги (1146–1174 гг.). Но он послушался совета «боевых ученых» и сначала занялся большим джихадом. А именно, вернулся к духу уммы Пророка, вел скромную жизнь, зачастую проводил всю ночь в молитве и учредил «дома правосудия», где помощь могла быть оказана человеку любой веры и любого статуса. Он укреплял города, строил медресе и суфийские обители, поддерживал улема[1016]. Между тем население в массе своей настолько не испытывало желания вести джихад, что возрождать подобные настроения было непросто. Нур ад-Дин распространял сборники хадисов с хвалой Иерусалиму и заказал сооружение прекрасной кафедры, которую собирался установить в мечети аль-Акса, когда мусульмане вернут святой город. Однако на всем протяжении своего 22-летнего владычества он так и не напал на франков напрямую.

Его основным военным достижением было завоевание фатимидского Египта. Его курдский наместник в Египте Юсуф ибн Айюб, больше известный под своим прозвищем Салах ад-Дин («защитник веры»), впоследствии отвоевал и Иерусалим. Однако Саладину пришлось затратить первые 10 лет правления на борьбу с другими эмирами, чтобы сплотить империю Нур ад-Дина. В ходе этой борьбы он неоднократно заключал союзы с франками. И поначалу он также сосредоточился на большом джихаде, причем стал весьма популярным в народе благодаря состраданию, скромности и обаянию. Тем не менее, как объясняет его биограф, душа влекла его к джихаду военному:

 

Совершать подвиг во имя Аллаха стало для него настоящей страстью; все сердце его было подчинено этому делу, которому он отдавался и душой, и телом. Он не говорил ни о чем ином; все его мысли были поглощены тем, как проявить усердие на пути Аллаха; все помыслы были связаны с его воинами… Желание сражаться на пути Аллаха с иноземными захватчиками вынудило его расстаться с семьей, детьми, родиной, местом, где он жил, со всем, что у него было. Отказавшись от всех этих земных радостей, он довольствовался жизнью под сенью шатра, где сквозило из всех щелей[1017].

 

Подобно Нур ад-Дину, Саладин путешествовал в сопровождении улема, суфиев, кади и имамов, которые во время маршей читали войскам Коран и хадисы. Джихад, казалось бы, оставшийся в прошлом, снова оживал. И оживила его не воинственность ислама, а постоянная агрессия со стороны Запада. В будущем любое западное вмешательство на Ближнем Востоке, сколь угодно секулярное по своим мотивам, будет вызывать в памяти фанатизм и насилие первого крестового похода.

Как и крестоносцы, Салах ад-Дин понял, что величайшим союзником в борьбе с врагом может быть сам же враг. Ведь в конечном счете своим военным успехом он был обязан постоянным франкским междоусобицам и воинственным повадкам пришельцев с Запада, которые не понимали местную политику. В июле 1187 г. ему удалось победить христианскую армию в битве при Хаттине (Галилея). После битвы он отпустил иерусалимского короля, но уцелевших тамплиеров и госпитальеров велел убить у себя на глазах, верно рассудив, что они представляли бы основную опасность для мусульманской реконкисты. Когда он захватил Иерусалим, то первым его побуждением было вспомнить о резне 1099 г. и воздать кровью за кровь. Однако франкский посол убедил его проявить кротость[1018]. В итоге ни один христианин не был убит. Франкских жителей Иерусалима отпустили за небольшой выкуп, а многих отправили в Тир, где у христиан оставалась крепость. Нелегко было западным христианам осознать, что Салах ад-Дин повел себя человечнее, чем их собственные рыцари! Отсюда возникли легенды о том, что и сам Салах ад-Дин был христианином. Впрочем, некоторые мусульмане ругали его за это: скажем, Ибн аль-Асир видел в такой мягкости серьезную военную и политическую ошибку, коль скоро франкам удалось сохранить узкую полоску от Тира до Бейрута, откуда мусульманскому Иерусалиму исходила угроза до конца XIII в.[1019]

Парадоксальным образом, в то время как военный джихад соединился с духовностью большого джихада, крестовые походы все больше мотивировались не столько духовными, сколько материальными и политическими интересами[1020]. Когда папа Урбан II созвал первый крестовый поход, он де-факто заявил о первенстве папы в вопросах, которые считались королевской прерогативой. Третий крестовый поход (1189–1192 гг.), возглавлявшийся Фридрихом I Барбароссой, императором Священной Римской империи, а также французским королем Филиппом II Августом и английским королем Ричардом I Львиное Сердце, заново утвердил монополию светских правителей на насилие. И если Салах ад-Дин воодушевлял солдат хадисами, Ричард пообещал своим людям денег за каждый камень срытой в Акре городской стены. Несколько лет спустя четвертый крестовый поход (1202–1204 гг.) узурпировали в своих интересах венецианские купцы, новые люди Европы. Они убедили крестоносцев напасть на христианский порт Задар, а в 1204 г. разграбить Константинополь. Западные императоры правили Византией до 1261 г., когда грекам наконец удалось выгнать их. Однако некомпетентность императоров в управлении столь сложным государством, чье устройство было значительно более громоздким, чем иерархия любого западного государства того времени, возможно, роковым образом ослабила Византию[1021]. В 1213 г. папа Иннокентий III сделал новую заявку на папскую либертас, созвав пятый крестовый поход. На сей раз задача состояла в том, чтобы создать христианскую базу в Египте. Однако флоту крестоносцев нанесла удар эпидемия, а во время перехода к Каиру армии отрезал путь разлив Нила.

Шестой крестовый поход (1228–1229 гг.) уже полностью шел вразрез с первоначальными идеалами, ведь возглавлял его германский император Фридрих II, отлученный папой Григорием IX. Он вырос в космополитической Сицилии, не разделял исламофобии остальной Европы и заключил перемирие с султаном аль-Камилем, которого, в свою очередь, не волновал джихад. Тем самым Фридрих без боя вернул Иерусалим, Вифлеем и Назарет[1022]. Однако оба правителя неправильно рассчитали настроения масс: мусульмане уже видели в Западе безжалостного врага, а христиане считали более важным сражаться с мусульманами, чем отвоевывать Иерусалим. В марте 1229 г. Фридрих сам возложил на себя корону иерусалимского короля в храме Гроба Господня, поскольку ни один священник не решился проводить эту церемонию для отлученного. Рыцари Тевтонского ордена империи гордо заявляли, что эта церемония сделала Фридриха наместником Божьим на земле и что отныне он, а не папа, стоит «между Богом и человечеством и избран править всем миром»[1023]. К данному моменту политическое влияние крестовых походов на события в Европе казалось уже более важным, чем политика на Ближнем Востоке.

Христиане снова потеряли Иерусалим в 1244 г., когда по нему прошлись хорезмийские турки, бежавшие от монгольских войск. Монголы представляли серьезную угрозу и христианскому, и исламскому миру. Между 1190 и 1258 гг. орды Чингисхана покорили северный Китай, Корею, Тибет, Центральную Азию, Анатолию, Россию и Восточную Европу. Если правитель отказывался склонить выю, его города разорялись, а подданных ожидала гибель. В 1257 г. Хулагу, внук Чингисхана, перешел реку Тигр, захватил Багдад и казнил аббасидского халифа. Затем он уничтожил Алеппо и занял Дамаск, который сдался и разрушен не был. Поначалу французский король Людовик IX и папа Иннокентий IV рассчитывали обратить монголов в христианство и их руками разорить ислам. Однако вышло так, что мусульмане спасли от монголов прибрежное государство крестоносцев, а возможно, и западный христианский мир. Впоследствии же монгольские правители, основавшие государства на Ближнем Востоке, обратились как раз в ислам.