Материалы к описанию полесского погребального обряда

Полесский погребальный обряд позднейшего времени описан в литературе довольно скудно. Мы располагаем сообщениями польских этнографов [Moszynski 1929; Pietkiewicz 1938; Кolberg 1968,52] — фрагментарными записями, в которых регистрируются яркие, бросающиеся в глаза черты погребения и поминания в белорусском Полесье. Представить по ним характерность полесского обряда на общем восточнославянском фоне трудно: для этого нужно располагать достаточно полной записью обряда в его последовательности, причем важными могут оказаться не только «позитивные», но и «негативные» факты, т. е. факты отсутствия тех или других ритуальных действий. Так, при сопоставлении полесского обряда с владимирским [Завойко 1914] костромским [Куликовский 1890] или обонежским [Смирнов 1920] обращает на себя внимание отсутствие в полесском варианте обрядовых актов, связанных с дорогой, по которой везут покойного. Факт отсутствия этих действий, подробно регламентированных в севернорусском обряде, может быть интерпретирован как характерная черта полесских похорон, в которых вся сфера профилактических и катартических актов представлена довольно слабо (см. ниже).

Сбор материала по программе, составленной на основании суммированной схемы восточнославянского погребального обряда, позволяет яснее представить своеобразие локального варианта. Отметим некоторые из таких характерных черт полесской погребальной обрядности, в которых консервируется глубокая архаика славянских языческих представлений о смерти и загробном мире. Древнейшее различение «своей» и «не-своей» смерти и обрядово оформленное разделение покойников на «чистых» и «нечистых», описанное Д. К. Зелениным [Зеленин 1917] в позднейшее время утрачивается. В основе такого выделения некоторых видов кончины как ритуально нечистых лежало представление о неизжитом веке, жизненной силе, которая превращала несвоевременно умершего человека в ходячую нечисть. Противопоставление «своей» и «не-своей» смерти или совсем теряется, или приобретает другую, христианизированную мотивировку («нечистыми» считаются только самоубийцы и преимущественно повесившиеся).

В Полесье же мы сталкиваемся с архаичным толкованием «не-своей» смерти: злыднями, пужайлами, злыми, чертáми становятся умершие под действием колдовских чар (кого перевели). Этот разряд «нечистых» покойников не встречается в литературе по восточнославянскому погребальному обряду конца XIX — начала XX в., но сходный мотив можно увидеть в южнославянском поверье о том, что человек, убитый вампиром, сам превращается после смерти в вампира.

Далее, к «нечистым» в Полесье относят умерших насильственной смертью; повесившихся; детей, умерших некрещеными. В обряде различие «своей» и «не-своей» смерти выражается в противопоставлении мест захоронения «чистых» и «нечистых». Нарушение этого установления (похороны «висельника» на кладбище с крестом) грозит засухой: перед нами живой реликт представления о связи «заложных», оскверняющих землю, с дождем — представления, мотивирующего разнообразные магические действия над местом погребения «нечистых» с целью вызывания дождя у восточных и южных славян, и доныне практикующиеся в Полесье.

Следы архаического представления о «неизжитом веке» заметны и в особом характере похорон детей: кроме повсеместно распространенного запрета на плач матери по ребенку, в Полесье отмечен необычный факт: недорослых детей(до 15лет) раньше хоронили без священника.

Эта же традиция может сохраняться в перевернутом виде: некоторые виды смерти, в древнейшем осмыслении «нечистые», остаются выделенными, но с противоположным знаком: они приобретают статус «святой» кончины. Так, умершими по-божóму считаются топленик, убитый громом, умершая родами, опойца (зап.).

Глубоко архаичны и те магические действия, которые призваны уничтожить смертоносное воздействие злых: для прекращения их «хождения», опасного в первую очередь для ближайших родных покойного (особенно супругов), дом осыпается самосейным маком (ср. использование самосейного мака в той же функции в украинском обряде [Богатырев 1971,272; Зеленин 1914, 311], а также в белорусском [Никифоровский 1897, 294]) или самосейным льном, лушчыком. Разрывается могила, тело чертá подкидывается в воздух осиновым колом, кол забивается в рот.

Модификация «нечистой смерти» — «трудная смерть», затрудненный переход в загробный мир (им обыкновенно наказываются ведьмы). Для облегчения «трудной смерти» в Полесье производятся действия, прежде широко известные по всей славянской территории: в потолке крутят дыру, покрывают умирающего скатертью, на которой святили пасху (ср. выступающую в той же функции подвенечную скатерть [Смирнов 1920]).

Другая и связанная с отмеченной выше архаичная черта полесского обряда — особые похороны для холостых и незамужних. В них отчетливо представлены элементы свадебного обряда: на уровне обрядовых действий и предметов (особой одежды, венца и перстня у девушек и парней, особых исполнителей обрядовых актов — носильщиков и гробовщиков), на уровне обрядовой терминологии (умершая девуш­ка — княгиня, погребальный хлеб — коровой для покойного). Эти свадебные элементы в погребальной обрядности позволяют сопоставить полесский вариант обряда с украинским, особенно закарпатским, где свадебные мотивы в похоронах особенно отчетливы [Червяк, 1927,143— 148; Кузеля 1912,304-315], тогда как в русских и центральнобелорус-ских вариантах их присутствие значительно скромней. Сами исполнители осознают связь погребальной и свадебной обрядности, и это осознание часто выражается в интерпретациях запрета на определенные действия в погребальном обряде, поскольку они принадлежат исключительно свадебной сфере (нельзя осыпать покойного зерном, потому что зерном осыпают молодых на свадьбе, и т. п.).

Целый комплекс верований, связанных со шматочками, которыми перевязывают руки и ноги покойного (связанных с общим представлением о магической силе предметов, принадлежащих сфере погребальной реальности), также связывает полесский вариант с закарпатско-украинским [Кузеля 1912, 329]. Хотя обычай перевязывать руки и ноги умершего рассматривается В. Чайкановичем как общеславянский и шире — общеиндоевропейский [Чаjкановић 1973,89], он мало засвидетельствован в литературе по современному восточнославянскому обряду.

Цветовая символика полесского обряда носит древнейший харак­тер: в отличие от русского варианта, где траур представлен в основном черным цветом, Полесье, так же как Западная Украина, сохраняет традицию белого траура. Но главная примета траура — исключение красного цвета. Красный цвет, символическая антитеза смерти, используется в обряде как катартическое и профилактическое средство: красной лентой перевязывают руки и ноги покойного, красным вытирает лицо беременная при виде похоронной процессии, красные родимые пятна можно свести, обводя их рукой мертвеца.

С другой стороны, полесский вариант сближается с севернорусским в тех чертах, в которых последний противопоставлен украинскому: сдержанным характером ночи бдения при покойном (ср. украинские игры и забавы при вмэрци) и обрядово оформленным присутствием души покойного на поминальном пиру.

Своеобразие полесского варианта обряда составляет уже отмеченная нами выше слабо развитая система профилактических действий. Мы не беремся со всей определенностью заключить, является ли отсутствие очистительных актов над местом покойного, над дорогой, над участниками процессии позднейшей редукцией обряда или же, напротив, его древнейшей формой. Исключение здесь составляют обрядово оговоренные охранительные действия для тех, кто копает могилу, находящие полное соответствие в одном из закарпатских вариантов обряда [Кузеля 1912,344].

Интересный материал заключается в полесской традиции уничтожения вещей покойного. В местах «похорон вещей», которые нам дают разные локальные варианты обряда, легко опознаются места древнейших славянских погребений, позднее превращенных в места погребения «заложных», противопоставленные пространству кладбища. Но если в большинстве известных нам описаний очевидна тенденция удалить вещи покойного от пространства дома и двора (на росстани дорог, в болота, на межи, в лес, в текущие воды), то в Полесье, напротив, место уничтожения этих вещей — дом и двор (вещи закапывают во дворе, воду выливают под печь или снаружи на покуть, красный угол).

Пока мы говорили о полесском обряде как о некотором единстве. Однако две записи, представленные ниже, обнаруживают заметные структурно-функциональные различия. Несомненно, эти различия не могут быть обобщены как различия западно- и восточнополесского вариантов обряда. Употребляя пометы «восточный» (вост.) и «западный» (зап.) в описании этих различий, мы не придаем им обобщающего характера.

Прежде всего, различается продолжительность частных поминок (и, следовательно, представление о том сроке, в течение которого душа покойного остается среди живых): на востоке это 12 дней, на западе — 40 дней. Если традиция сорокадневного поминовения имеет повсеместное распространение на славянской территории и терминология сорокового дня богата [Moszynski 1967. 597), то двенадцатидневное поминовение представляется уникальным.

Следующее различие состоит в наборе обрядовых актов. Некоторые акты, имеющие свой термин, представлены в одном варианте и отсутствуют в другом: второй день по погребении побужати могилу на западе (термин и обрядовый акт, отмеченный также для минского варианта [Шейн 1890]), тогда как на востоке этот акт отсутствует, но существует традиция третьего по погребении дня — мертвому очи промываюць. В варианте Стодоличей не отмечены обрядовые акты года после погребения и сам термин годовых поминок (прикладúны зап.)

Календарные поминки — дид´ы, отличающиеся подробной регламентацией в западном пункте, в восточном не являются настолько живой традицией. Соответственно, по-разному осмысляется и возможность увидеть дидов на поминках: их можно увидеть, с большой опасностью для себя, в случае неисполнения обрядовых предписаний (вост.); диды на поминках являются чистым безгрешным людям, детям (зап.).

Противоположная традиция существует относительно кладбища как обрядовой реалии: в первом, западном пункте на могилах оставляют еду, вино, ложки; с покойным христосуются на Фоминой неделе; вещь, которую забыли вложить в гроб, закапывают в могилу. Во втором, восточном действует запрет оставлять пишу и вещи на кладбище, мотивируемый тем, что каждую такую вещь покойный должен «сторожить» и это лишает его покоя.

Приведенные записи производились в основном на русском языке. Специфическая полесская лексика, входящая в текст описания, выделена курсивом и дана в упрощенной фонетической записи.