шел с седовласым Радандой, весело рассказывавшим ему о новых изобретениях, достигнутых в производстве стекла. Когда же спал Раданда? Я слышал, что настоятель вставал раньше всех, что целый день он был занят самыми разнообразными делами. Когда же он отдыхал?
- Что, Левушка, усталое тело отдыха, просит? - Раданда положил мне руку на плечо и быстро, совсем не по-стариковски, опустился рядом со мной на ступеньку. - Ты замечай, дитя, все. Тебе дан неспроста путь писателя. Ты пиши о человеке "просто", как я тебе с первого взгляда сказал. Путь писателя бывает разный. Один много вещей напишет, будто бы и нужны они его современности. Ан, глядишь, прошла четверть века, и забыли писателя люди, хотя награждали его и жил он на земле в знатности. Другой мало или даже одну вещь написал, а живет его вещь века, в поговорки войдет. В чем же здесь дело? В самом простом. Один писал - и сам оценивал свои сочинения, думая, как угодить современникам и получить побольше благ. Он временного искал - временное ему и ответило. Другой в себе осознал единственную силу: Вечного Огонь. Он и в других его старался подметить. Старался видеть, как и где человек грешил против законов этого Вечного и страдал от распада гармонии в себе. Замечал, как иной человек был счастлив, сливаясь с Вечным, и украшал жизнь окружающим. И такой писатель будет не только отражать порывы радости и бездны скорби людей в своих произведениях. Он будет стараться научиться так переживать жизнь, как будто сам стоит в обстоятельствах того или иного человека. Но мало стать в обстоятельства того или иного человека, надо еще найти оправдание каждому в своей доброте, и только тогда поймет писатель, что значит описать жизнь человеческую "просто".
Голос Раданды звучал сейчас совсем по-иному. Бог мой, в скольких аспектах я увидел этого человека за самое короткое время! И я ясно почувствовал, что совершенно не знаю, кто такой Раданда. Не отдавая себе отчета, можно ли так запросто говорить с ним, я мальчишески заявил:
- Представляю себе, в каком более чем жалком положении, гораздо более жалком, чем когда меня трепал Эта, был бы я, если бы кто-либо приказал мне описать Вашу Общину и, главное, Вас.
Раданда улыбнулся, положил мне свою крохотную ручку на голову и близко посмотрел мне в глаза,
- Велик и далек твой путь, дитя мое. Сейчас ты еще дитя, и то уже многое можешь. Но будет время, и не обо мне, а о многом большом напишешь. Теперь же иди спать. Завтра я сам пойду с тобою по колонии Дартана. Там многому научишься и многое-многое из векового страдания людей прочтешь. Не жди И., ложись спать. Мы с ним обойдем еще коекого, кто в эту ночь нуждается в утешении.
Раданда перекрестил меня. Мне стало необычно легко радостно. Я точно в сказке, все забыл и, взявши Эта на руки, пошел к себе. Как я был благодарен Раданде! И, с другой стороны, как я понимал свою детскость! Еще и еще раз я увидел, как устойчива должна быть гармония в человеке, чтобы он мог чего-либо достичь в деле дня, и какое мужество должна нести в себе сила мужчины.
Уложив спать Эта, я благословил все живое во Вселенной, благословил милосердие моих наставников и лег на свою полотняную постель, впервые ясно сознавая, что стою на грани от детства и юности к зрелой молодости.
Ночь минула быстро. Я проснулся от гудения колокола и толчков Эта. На этот раз я уже ясно и твердо помнил, где я, кто и что вокруг меня. Первым, что бросилось мне в глаза, была записка И., лежавшая на стуле рядом со мной.
"Как только встанешь и приведешь себя в порядок, приходи в покои Раданды возле трапезной. Эта оставь у Мулги. Раньше, чем уйдешь из дома, зайди к Андреевой и передай ей, что я поручаю ей на сегодняшний день Бронского, Игоро и Герду. Пусть до самого ужина проведет с ними день и распределит в нем занятия как сама найдет нужным".
Записка И. окрылила меня. Быстро справившись с делами, я полетел в покои Раданды. По дороге я несколько раз возвращался мыслью к Наталье Владимировне и не мог разгадать почему, когда я передавал ей поручение И., она пристально вглядывалась в меня и сказала: "Счастливец, Левушка". Мысли мои перескочили с нее на ее близкого и неразлучного друга в Общине Али - Ольденкотта. Только сейчас я сообразил, что я его нигде не видел с самого въезда в Общину Раданды, что он не жил в нашем домике, не бывал с нами в трапезной и что я о нем ничего не слышал все эти дни. Я решил немедленно же спросить у И. об этом милом и чудном добряке, но, пока шел, поостыл в своем решении, вспомнив, что любопытство во мне не может порадовать И. Должно быть, для Ольденкотта, как и для Зейхеда, которого я тоже не видел в Общине, предназначался особый путь уединения. Весь под впечатлением этих мыслей, я сдал Мулге Эта, что было принято обоими новыми друзьями более чем благосклонно, и постучался в дверь Раданды. Он сам открыл мне и, хитро оглядывая меня с ног до головы, сказал:
- Беги скорее в душ, пока И. тебя не видел. Где это ты так запылился, точно по пустыне бежал?
Я посмотрел на свои сандалии, которые так недавно усердно чистил и завязывал, переконфузился и даже расстроился: и сандалии, и весь подол платья - все было серым от пыли. Увлеченный размышлениями и жаждой поскорее свидеться с И., я забыл об осторожности и легкости походки. Извинившись перед Радандой, я помчался в душ. Тут уж я сам прочел себе предлинную нотацию и, наконец, очутился в приличном виде перед И. Мой снисходительнейший наставник ни единым словом не дал мне заметить, что знает о моей неловкости, не укорил за опоздание, но ласково со мной поздоровался.
Пройди, Левушка, на балкон, там тебе оставлена еда. Кушай не спеша и вернись сюда. Ты пойдешь с Радандой, как он тебе обещал, по сектору Дартана. С ним же возвратишься обратно и поедешь со мной навстречу возвращающемуся Яссе.
Навстречу дорогому, любимому Яссе! Тут я понял, почему сказала мне Андреева: "Счастливец, Левушка!"
Да, действительно, я был счастливцем. Широко раскрылись двери моего сердца не только для Яссы, который - я был убежден - возвращался победителем, но для всего мира, точно вместившегося во мне. Открылось мне, как глубоко надо проникать в сознание встречного человека. Я ощутил живыми и действенными вечерние слова Раданды, что надо уметь не только встать в обстоятельства человека и отразить их в слове, но и оправдать каждого, понимая это слово не как быт его произносит, но как чистое сердце может воспринять в себя вечный путь ближнего. Я шел, и радость пела во мне, хотя я отлично понимал: того, что я достиг сегодня, завтра будет уже мало. Все же я был счастлив, не мог не улыбаться, и все, кто встречался мне, отвечали мне улыбками.
"Путь радости - путь счастливых избранников", - вспомнил я слова И. И впервые я оценил свое величайшее счастье, осознал на опыте дня, что иду путем творческой радости, внутри меня живущей.
Я быстро покончил с завтраком, и это казалось мне сегодня скучной необходимостью. Я возвратился к И., где меня уже ждал Раданда с посохом в руках. Когда мы вышли на яркое солнце, я в первый раз имел возможность рассмотреть лицо настоятеля на полном свету. Я увидел, что старость Раданды, которая так поразила меня в момент первой с ним встречи, выражалась не в морщинах, а в какой-то особенной серьезной мудрости. Кожа была гладкая, темная, как древний пергамент. Добрые глаза, ясные, светились как лампады. И цвет их все время менялся от голубого к фиолетовому. Вся его фигура, как всегда окруженная светящимся радужным шаром, была прямой, и я теперь не понимал, почему Раданда в первую минуту встречи и в трапезной показался мне таким древним. И вместе с тем я и сейчас воспринимал его необычайно древним, точно он жил уже века.
- Не углубляйся в преждевременные вопросы, друг. Думай только о поручении Дартана. Оно составляет твое главнейшее "сейчас".
Неожиданно для меня Раданда свернул в тенистую аллею.
Голос его звучал добротой. Но если перевести на язык музыкального восприятия, то интонация его была для меня неожиданностью. В тоне его не было строгости, но такая огромная серьезность, которая сразу напомнила мне, к какой священной и ответственной задаче я готовился приступить. Лицо Раданды, когда он посмотрел на меня, было похоже на лик одного из святых, которых так любят изображать русские живописцы светящимся. Из его глаз, лба, горла точно выскакивали искры рубинового цвета и кололи меня, как маленькие электрические разряды. Сначала они только кололи меня, но через несколько минут я стал чувствовать такую бодрость и радостность, такая сила мира окружила и проникла в меня, что я невольно прильнул к Раданде и поцеловал его сухонькую ручку. Он ответил мне пожатием и притянул к себе.
- Мы с тобой подходим к часовне радующихся, дружок. Ее происхождение очень, очень древнее. По преданиям, она была основана Божественной силой в незапамятные времена. Тогда, когда пустыня была морем, а место, где теперь Община, - островом. В противоположном конце, за уединенным скитом, есть такого же древнего происхождения вторая часовня - часовня плачущих. Когда созреешь, окрепнешь духом, чтобы нести утешение и оправдание плачущим, мы с тобой пройдем и в ту часовню. На этот раз мы припадем к стопам дивной статуи Великой Матери, высеченной из никому не ведомого камня. Говорят, она высечена из белого коралла, но я знаю, что не так называется этот материал.
Ты сам увидишь, что сияние статуи, ее пропорциональность и красота, все линии, создающие одно гармоничное целое, не могли быть созданы рукой простого ваятеля. Скульптор обладал не только даром артиста, но и дух его должен был гореть Огнем Вечного. Поэт, ее сотворивший, не знал ни одного мгновения меркнущей Радости, иначе он не мог бы создать подобной красоты.
Надо было носить ее в себе, чистую, неомрачаемую Радость, чтобы каждое сознание, преклоняющееся в чистоте перед этим отражением его духа, его живого Единого, укреплялось и собиралось в непобедимую силу Радости. Сама жизнь Одухотворяла ваятеля и одухотворяет до сих пор его произведение.
Преклоняясь перед хранимым здесь изображением Великой Матери, которую мы зовем Радостью, надо самому звучать всей полнотой счастья жить, всей верностью заветам своего Учителя, чтобы слиться с той силой, что изливает Великая Мать на каждого склоняющегося пред Нею в своей полной гармонии. Я связал тебя с моей аурой и отдавал тебе искры моей Любви, чтобы ты мог войти в часовню, неся в сердце песнь торжествующей Любви. Возьми мою руку. Слейся с моим Единым. Проси Великую Мать помочь тебе отдать всю силу преданности чудесному делу служения Жизни, в Ее форме современного тебе человечества, как писателю - слуге своего народа. Склоняясь, благодари, благословляй Величие, давшее тебе частицу Своего гения. Склоняясь, проси Мать принять в свою защиту твой дар, чтобы никогда сомнение или колебание не овладели тобой. Склоняясь, отдавай Ей хвалу и проси легкости твоей мысли, силы твоему слову, образности твоей фразе, мощи твоей проникновенной фантазии. Той творческой фантазии, что черпает свое начало в интуиции, но не в эмоциях чувственности. Склоняясь, проси понимания, где лежит путь к Вечному в каждом и как в каждом оправдать его топкое болото слез и страстей. И тогда найдешь путь писать просто.
Раданда взял меня за руку и свернул на маленькую, еле заметную тропочку, ведущую в густые заросли кривых кустарникообразных деревьев, никогда мною не виданных. Без него я и не разглядел бы тропочку. Она извивалась, и много раз мне казалось, что она упирается прямо в стену густого высоченного кустарника. Но каждый раз Раданда находил узенький, едва заметный проход.
Сделав много поворотов в этом лабиринте, мы вышли на небольшую площадку, где полукругом росли мощные кедры и в самом их центре стояла часовня.
Как описать мне это дивное зрелище? На темном фоне кедров, под синим небом, под знойным, сверкающим солнцем пустыни, высоко над белой, резной, как тончайшее кружево, лестницей стояла такая же белая, легкая - казалось, дуновения ветра довольно, чтобы унести ее с места, - часовня. И внутри ее высилась статуя, изображавшая женщину, на очаровательную голову и плечи которой ниспадало розовое покрывало.
Я стоял как зачарованный, не в силах оторвать глаз от дивного зрелища.
Руки статуи, руки божественно прекрасные, были полны цветов самой разнообразной окраски, что делало их еще более похожими на живые. Вся статуя, ее покрывало, цветы, все переливалось разноцветными красками дрожавших под солнечным сиянием огней, мягкими, как краски венецианского стекла. У меня была полная иллюзия, что статуя вырезана из гигантских жемчужин белого и розового цвета.
- Собери силы духа, сбрось с глаз покровы телесные, друг, и неси славословие Жизни. Путь красоты и единения в ней может нести тот, кто сольет свою чистоту и Радость с этой сияющей Живой Красотой.
Раданда оставил посох и сандалии внизу у лестницы. Я последовал его примеру, снял сандалии и вынул из кармана сумку с письмами. Раданда снова дал мне руку, и мы стали подниматься по восхитительным кружевным ступеням.
По первым ступеням лестницы я шел легко. Они казались мне даже прохладными.
Но чем выше мы поднимались, тем тяжелее мне было идти. Сердце мое билось, точно молотом стучало в висках. Ступени жгли мне ноги, как раскаленный песок пустыни. По всему моему телу пробегала дрожь. Пот катился ручьями по лицу. И чем выше мы шли, тем все сильнее были мои мучения. Но я крепко держал руку моего милосердного водителя, и теперь она казалась мне железной по своей силе и лила прохладу в мои огненные члены.
Мы взошли на последнюю ступень. Я стоял точно в огне костра, но вся физическая пытка казалась мне пустяком. Я глядел на улыбавшееся мне божественное лицо статуи, забыл обо всем земном и не мог оторвать взора от сиявшей фигуры. Она действительно была воплощением Жизни в Ее аспекте Красоты. Освободив свою руку из руки Раданды, я поднял обе руки вверх и воскликнул, опускаясь на колени:
- О, Великая Мать, сгореть в огне и отдать жизнь хочу я в этот миг, ибо я видел Тебя, я постиг счастье и радость понимания, что значит Свет Вечности.
Если мне суждено жить, прими меня в слуги Твои, в певцы твоей красоты и радости. Жить, не нося Тебя в сердце, я больше не могу. Пусть придет мгновение смерти, если я недостоин восхвалять Тебя каждым своим дыханием!
Не помню, что было дальше. Мне казалось, что руки Раданды поддержали мое готовое рухнуть тело. Мне мерещилось, что Великая Мать мне улыбнулась и подала розовый цветок, сказав, что то цветок радости. Огненный столб ослепил меня...
Когда я очнулся, Раданда, стоя на коленях, обнимал меня одной рукой и говорил:
- О, Великая Мать, цветок твой подан верному и бесстрашному сыну. Прими меня, его поручителя, и его самого в Огонь утверждающей и освобождающей Радости Твоей.
С необычайной силой Раданда поднял меня с колен. Мы еще раз склонились перед дивным ликом, и мой покровитель насильно увел меня из часовни, откуда я не хотел уходить.
Спустившись вниз, я стал сознавать, что я весь изменился, точно стал другим человеком. Как когда-то в тайной комнате Ананды в Константинополе я плакал последними слезами детства и перешел в возраст мужчины, так сейчас с меня сошли последние остатки духовной юности - я осознал себя действенной единицей Всего творящего. Когда по дороге я наклонился, чтобы поправить сандалии, из-за моего пояса выпал чудесный розовый цветок. Я на лету подхватил его, не дав ему коснуться земли, и с удивлением уставился на Раданду - хотел спросить его, что это значит. Но он, положив руку на мой цветок, тихо сказал:
- Ни слова, друг. Есть вещи столь великие и священные, что о них не говорят. Вовеки помни, где был, и, если будешь верен данному тебе завету: радости - еще придешь. Но храни полное молчание обо всем, что здесь испытал.
Он взял меня за руку, и мы пошли дальше по молчаливому парку. Достав из своего кармана маленькую коробочку, Раданда подал ее мне.
- Возьми вот эту вещицу и вложи в нее твой цветок. Храни его всегда при себе, и пусть священная эмблема, данная тебе сегодня, вырастет во многотомное, необходимое людям творчество писателя.
Коробочка была зеленая, продолговатая, куда легко лег мой цветочек, и на крышке ее был изображен белый павлин, ну, точь-в-точь мой красавец Эта. Я уложил мой цветок и любовался им.
- Теперь подумай, какое счастье для тебя и всех, к кому ты сейчас идешь, встретиться именно в этот день и час твоего великого озарения. Неси им Свет, трепет которого коснулся тебя.
Не дав мне времени поблагодарить его, Раданда быстро пошел вперед, а мне хотелось пасть ниц перед ним и произнести в его лице славословие всей Вселенной. Мы шли довольно долго и скоро, но я не ощущал ни зноя, ни усталости. За плечами у меня точно крылья выросли, мне даже казалось, что я ощущаю их движение.
Первыми, кого мы посетили, были сестры Роланда и Рунка. Они поразили меня тем, что сидели на скамеечке возле своего дома готовыми в поход и ждали нас, нисколько не удивившись Раданде. Я не смел спросить, каким образом они могли знать, что я приду не один, но по мимолетной улыбке на губах Раданды, по беглому взгляду, брошенному мне, я понял, что он прочел мою мысль, хотя она едва мелькнула. Этот маленький инцидент снова ввел меня в сосредоточенное внимание. Еще раз я увидел, как неустойчива моя мысль, как достаточно малейшего предлога, чтобы я рассеялся. Я погладил рукой мою коробочку, где сохранялся божественный дар милосердной Матери, и стал внутренне снова перед Нею, моля моих великих защитников Флорентийца и И. помочь мне жить и действовать в Ее атмосфере.
- Нет, Дети. С Деметро и его матерью мы встретимся в одном из соседних с ними домов. Они ведь без дела сидеть не любят, поэтому непременно пойдут куда-либо обсуждать принципиальные вопросы, чтобы провести с людьми время до обеда, - услышал я юмористический голос Раданды. - Пойдемте, прежде всего, к художникам фарфорового завода, таким же усердным труженикам, как вы обе, милые сестры. Они только что возвратились из оазиса темнокожих, где добились новых успехов в росписи. Они полны энтузиазма, сейчас отдыхают и будут рады нас видеть.
Раданда шел впереди, и шел он так быстро, что поспевать за ним было трудно ногам, но весело сердцу. Неожиданно для меня он свернул к красивому домику с палисадником с очень художественно рассаженными цветами и быстро поднялся по ступенькам прелестно декорированной террасы. Все - от малейшей складки белого холста, драпировавшего широкое окно, до гармонично подобранной цветовой гаммы декоративных и цветущих растений - все говорило, что красота здесь не внешнее приложение к существованию, но необходимость, простое выражение потребности духа жить в ней. На звук наших шагов на террасу вышел высокого роста человек в белом хитоне, надетом на греческий манер, и, увидев Раданду, весело воскликнул:
- Какая радость, отец, видеть тебя и твоих спутников в нашем доме! И еще большая радость, что ты пришел именно в тот час, когда я так стремился к тебе. Мне не терпится показать тебе наши достижения.
Человек этот, в котором каждый мог бы признать артиста, напомнил мне Бронского некоторыми характерными чертами манер и внешности. Какая-то до сих пор только в Бронском подмеченная мною освобожденность движений придавала всей его фигуре легкость и элегантность.
- Здравствуй, друг! И я очень рад, что пришел к тебе вовремя. Вот, познакомься с нашим гостем, молодым другом И. Он привез тебе письмо из оазиса, а также посылку от Дартана. Но за посылочкой ты сам к нему придешь, а письмо получи сейчас. Зовут твоего милого письмоносца Левушкой. Наверное, он уже оценил все то, что из твоих трудов в Общине видел. Он писатель и чуток к красоте. Вы, наверное, подружитесь. Это, Левушка, тот художник, формой чашек и рисунками которого ты так восхищался. Зовут его Грегор.
Грегор очень любезно поздоровался со мной, поблагодарил за похвалу его произведениям, которую я не замедлил повторить, но лицо его, как только Раданда упомянул об оазисе, из сияющего, радостного стало серьезным, глаза отразили печаль и даже боль.
Я вынул сумку с письмами и на самом верху увидел большой конверт, где было написано по-латыни: "Другу, брату и сыну Грегору Стафилион, художнику".
Я подал ему письмо, всем сердцем призывая Великую Мать помочь мне внести мир и облегчение в сердце художника. Душа моя, мои внутренние очи духа, как и внешние мои глаза, были так полны обликом Великой Матери, Ее атмосферой живой Радости, что, подавая пакет, я жил у Ее ног, моля Ее стать заступницей и оправданием печали этого человека, талант которого сквозил во всех его движениях, как горящий внутри мраморной вазы светильник.
- Спасибо за письмо и за то доброжелательство, с которым оно подано.
Он пожал мне руку, и от его пожатия волна теплоты еще больше прилила к моему сердцу, я был тронут, что Грегор почувствовал несущуюся к нему любовь и ответил на нее.
- Какая радость! Ты здесь, отец, редкостный гость, и даже со спутниками!
Оглянувшись на раздавшийся сзади меня голос, я увидел человека среднего роста, одетого так же, как Грегор, слегка напоминавшего его родственным сходством в лице, но совершенно разнившегося фигурой, волосами, манерами и движениями. Он весь был сплошной темперамент. И речь его была быстрой, слова сыпались четко, точно скороговорка. Все его члены были точно ртутью налиты.
Но вместе с тем суетливости в нем не было. Каждое движение было точно, ловко. Бросалось в глаза, что у этого человека был совсем особенный глазомер, то он нигде не споткнется, ничего в своей стремительности не заденет, а, наоборот, может и умеет сделать на практике все, о чем думает и чего хочет. Человек поднялся на террасу, Раданда обнял его.
- Тебя, Василион, без горшка с цветком увидеть трудно.
- Да ты посмотри, отец, что за цветок! - поднося к глазам Раданды горшок с прелестным розовым цветком, сыпал словами Василион. - В последний раз, когда Дартан был здесь, он привез мне два жалких цветочка этого вида. С таким трудом я вывел эти горные лилии в оранжерее оазиса, а без меня никто не смог их там разводить. Я не надеялся вывести их вновь здесь, и вот, посмотри, что за чудо природы. Что за цвет, рОЗОВЫЙ, переливчатый! Что за радужное сияние! Ведь это будто из розового и белого жемчуга божественная рука вырезала цветы. Этакая красота. - Василион высоко вверх поднял руку с горшком. - Грегор, первая проба этого цветка, воспроизведенного на чашках, - отцу и его сегодняшним спутникам. О, как я буду стараться, дорогой отец, чтобы цветочек на чашке казался живым и отливал своим радужным жемчугом.
Василион, казалось, забыл обо всем и обо всех. Вся его фигура выражала порыв восторга. Гладя на него и его цветок, я подумал, до чего целен этот человек в своем порыве, и что часовня Великой Матери была бы лучшим местом для его цветка, почти в точности отображавшего цвета дивного сияния Ее статуи. Мимолетный взгляд и улыбка Раданды снова дали мне понять, что и эту мою мысль он прочел. Я же вспомнил его слова: "Есть вещи столь высокие, священные, что о них не говорят". Мысленно я еще раз преклонился перед статуей, из атмосферы которой выйти уже не мог, и послал благоговение труду артиста, в таком восторге созерцавшего красоту цветка
- Брат, цветок очарователен, но: твоя любезность хозяина далеко не очаровательна. Познакомься с новым гостем, поблагодари сестерзатворниц, которые ради нас нарушили свое домоседство. - Грегор взял цветок из рук брата, подвел его к нам, стараясь свести на землю с его цветочного неба.
- Тем более будь внимателен, что этот юноша не только посол Дартана, но друг и секретарь Учителя И.,- прибавил Раданда, пристально глядя на здоровавшегося о мной и радостно мне улыбавшегося Василиона.
Потрясающая перемена произошла с его смеющимся и радостным лицом. Оно побледнело, бледность сквозила даже под сильным загаром. Рука, пожимавшая мою, за мгновение теплая, стала ледяной. Человек пошатнулся и грузно оперся о мое плечо, которое я поспешил ему подставить.
- О, Боже, мой! Уже! - шептал он, опустив голову мне на плечо. - О, я не готов, не готов. Неужели так быстро промчались десять лет?
Он еще сильнее сжал мою руку, еще грузнее теперь опирался на меня. Я впервые почувствовал в себе огромную физическую силу, которой раньше в себе не знал. Впервые понял, как я стал высок ростом, ибо голова Василиона приходилась на уровне моего плеча. Что я рос очень сильно, это я и сам замечал и видел в этом только чудо воспитательных талантов И. Что же касается новой и внезапной силы, то для меня сомнений не было: она пришла в момент моего посещения часовни. И еще яснее я понял, как все в человеческом организме должно быть в полной гармонии. Я не мог бы вынести той мощи волн Радости и Света, что влились в мой организм, ослепив меня, на мгновение почти убив и превратив в одну из нот божественного аккорда Великой Матери, если бы я не превратился в Голиафа:
Василион, за минуту весь воплощение энергии и действия, сейчас был инертен и безнадежен. Я усадил его в кресло и встретился взглядом с Грегором. Бог мой! Какой полной противоположностью своему брату был он сейчас. В его лице и помина не было той печали, какая скользнула по нему при упоминании имени Дартана. Оно точно солнцем светилось от радости. Имя И.
вызвало на поверхность все благоговение, таившееся в его сердце. Он был уверен, спокоен, прост. Он подошел ко мне.
- Каким гонцом счастья входите Вы в этот дом! Более великой минуты, чем свидание с нашим спасителем, Учителем И., не могло наступить для нас. Не обращайте внимания на расстроенность моего брата. Его первые слова - слова отрицания - только грубая внешняя отрыжка старых-старых привычек мышления.
Давно уж, как это хорошо знает наш любящий и любимый отец, друг и защитник Раданда, он оставил губившее его жизнь отрицание. Он всеми силами стремится утверждать Жизнь и разделять Ее труды в своем сером дне. Не судите его и меня строго, - голос Грегора звучал проникновенно.
- Мне судить Вас? О, друг, что Вы говорите? Мне, такому несовершенному человеку, к которому так незаслуженно было проявлено столько милосердия, судить пути достижения людей? Чем больше сближаюсь с людьми, тем все глубже вижу и ощущаю, что такое милосердие и как далек я сам от возможности и умения проносить его в свое общение с людьми.
- После прочтешь письмо свое, Грегор. И Василиону Левушка подаст его письмо позже. Никогда не надо приступать к чтению ответственных бумаг и к каждому большому делу, пока не привел весь свой организм к полному спокойствию. Что же это такое, дети мои дорогие, полное творческое спокойствие? Для каждого ученика это слияние его Единого с Единой Творящей Жизнью и в Ней общение с людьми и делами. И к такому общению всегда надо приготовиться человеку. Тебе, Василион, мое особое слово. Вот получил ты весть, которую искал и ждал более половины жизни. Надеялся, к ней благоговейно стремился и старался приготовить дух свой. А пришла весть - и первое твое слово ей в привет и встречу было словом отрицания. Запомни навсегда эту минуту, чтобы больше не повторить своей ошибки. Милостивый провидец, Учитель И., не дал тебе внезапной встречи с собой, чтобы ты не нанес себе и всему своему пути непоправимого вреда. Он послал к тебе нас с Левушкой, подкрепив нас предварительно своею любовью и Радостью Великой Матери, чтобы в Ее атмосфере милосердия мы, грешные, имели силу любви принять на себя твой удар отрицания. Чтобы мы могли найти тебе оправдание и ввести тебя в атмосферу Ее мира и успокоения. Восстань, оправься, передай своей внешней форме внутреннее ликование твоего духа и неси новый день счастья жить легко. Вдумайся, что побудило тебя сказать: "Я не готов".
Страх. Только один страх великой ответственности перед Вечностью заставил уста твои высказать движение ума и опередить творческую работу; сердца. Вот о чем говорит Учитель: "Убей ум". То есть дай время всему себе войти в гармонию, установи в себе тишину, чтобы ждущее тебя на пороге озарение могло встретить в тебе волну тех вибраций, которые ему необходимы, чтобы быть воспринятыми тобою. Ум, работающий не в гармонии с творчеством сердца, не может работать в Мудрости. А потому не может и ухватить вибраций Мудрости, хотя бы Она стояла рядом. Друзья и дети, - снова обратился Раданда ко всем нам, - вынесите из данной вашей встречи вечную память о двух ученических правилах:
1. Никто тебе не друг, никто тебе не враг, но каждый человек тебе великий Учитель.
2. Важно точное и цельное действие человека сейчас, а не десять минут спустя.
Пойдемте дальше.
Раданда взял Василиона за руку, встряхнул его с такой силой, что тот покачнулся, ласково его к себе притянул.
- Забудь теперь о себе и думай о других. Полчаса назад ты умел думать только о деле красоты для блага людей, стараясь единиться с ними в прекрасном. Десять минут назад ты думал только о себе, забыв обо всем окружающем. Ни то, ни другое, мой милый. Любя побеждает тот, кто живет в Вечном. Тогда он не скачет мыслями и настроениями от личного к безличному.
Но трудится в ровной радости, в труде своем подавая каждому то зерно Вечного, которым живет сам. Живи отныне не в кажущемся смирении, а в истинном. Тогда всякий дар Милосердия воспримешь в благоговейной радости. И благодарность твоя Истине выразится в труде дня - легком, бесстрашном, уверенном и простом. Ты не будешь думать, избранник ли ты, достоин или не достоин поданного тебе милосердия. Ты будешь счастлив в усердии сливать со своей жизнью и знанием каждое: встреченное сознание. Это не значит, что каждому ты будешь предлагать разделить твое Святая Святых. Это только значит, что, храня тайну твоего откровения, ты будешь стремиться вовлекать каждого в результат твоего живого труда, в твою любовную радость. Будешь, стараться видеть во встречном его святыню. В благоговейной радости будешь отыскивать нем Свет и в своем оправдании помогать его равновесию укрепляться.
