Генерал умолк, окинув всех строгим взглядом, словно хотел подчеркнуть значение сказанного, и продолжал уже сугубо деловым тоном.
– Каждое подразделение дивизии получит у начальника штаба оберста Кунста точно обозначенный участок, который в течение дня надо прочесать самым тщательным образом дом за домом, сад за садом. Чтобы не осталось ни пяди непроверенной земли. Часть оберст‑лейтенанта Кейзнера – он присутствует на нашем совещании, – Эверс поклонился в сторону офицера эсэсовца, – уже сегодня ночью перекрыла все горные тропинки, переходы и перевалы. Бежать в горы к маки преступник не сможет, он будет ждать в нашем районе удобного для этого случая. Каждый командир отряда, присутствующий на этом совещании, должен выделить, по своему усмотрению, автоматчиков и, оставив подразделение на своего заместителя, руководить поисками на дорогах и в населённых пунктах. Офицер, которому посчастливится задержать преступника, обязан доставить его сюда для опознания. За что он немедленно получит награду – пять тысяч марок.
Генерал молча повернулся в сторону оберст‑лейтенанта СС. Тот молча кивнул в знак согласия.
– Чтобы облегчить поиски, каждому из вас сейчас будет вручена фотография Поля Шенье, в анфас и профиль. Эсэсовец поднялся.
– Гешафтен! Я в свою очередь должен напомнить, что поручение, данное вам, имеет большое государственное значение. Возложенное на вас задание и фотографии преступника так же, как и его фамилия, место работы, – все это данные совершенно секретные, их мы доверили только избранным офицерам.
– Получайте фотографии и уточняйте отведённые вам участки, – приказал Эверс и поднялся, давая понять, что совещание окончено. Когда офицеры разошлись, генерал подозвал к себе Генриха.
– Как здоровье, барон?
– Спасибо за внимание, герр генерал, идёт на поправку.
– Очень сожалею, что в такое время вы болеете.
– Я могу приступить к выполнению своих обязанностей. Разрешите обратиться с просьбой, герр генерал?
– Пожалуйста!
– Я прошу вашего разрешения принять участие в поисках преступника, герр генерал.
Заметив, что эсэсовский офицер внимательно прислушивается к их разговору, Генрих держался так, чтобы не было и намёка на те интимные отношения, которые сложились у него с генералом.
– Прошу познакомиться, герр оберст‑лейтенант, сын генерал‑майора Бертгольда, обер‑лейтенант фон Гольдринг.
– О, очень приятно, – взгляд эсэсовца сразу стал приветливым. – Желаю, чтобы вам повезло в поисках!
– Но обер‑лейтенанту нужна помощь, а у меня уже распределены все солдаты, – заколебался Эверс.
– Тогда я попрошу не выделять мне отдельного участка, а разрешить поиски самому, с помощью моего денщика. Генерал вопросительно взглянул на эсэсовца.
– Я думаю, что так будет даже лучше. Офицер и денщик привлекут меньше внимания – никому и в голову не придёт, что они тоже принимают участие в поисках. Попробуйте, барон! Пять тысяч марок – солидная награда!
Получив у начальника штаба фотографию Поля Шенье, Генрих зашёл к Лютцу. К его удивлению, тот встретил его холодно.
– В чём дело, Карл? Снова неприятность?
– Это как для кого.
– А для тебя?
– Неприятность!
– Что же случилось, если не секрет?
– Хочешь, чтобы я сказал откровенно и прямо?
– Думаю, ты мог бы об этом не спрашивать! – обиделся Генрих.
– Так вот, слушай: я не люблю вообще охоту, а тем более на людей… Может быть, тебе не хватает собственных денег и ты решил заработать ещё пять тысяч марок на этом Поле Шенье, который бежал с подземного завода?
Долю секунды они молча глядели друг другу в глаза. Генриху хотелось схватить Лютца за руки и крепко, от всего сердца, их пожать. Но он сдержался.
Дома Генриха ждала почта, принесённая Куртом из штаба. Кроме очередного письма от Лоры, на столе лежал ещё пакет. Это Бертина Граузамель решила напомнить Генриху о своём существовании целой пачкой фотографий, изображавших её в различных позах и видах. Большинство снимков были сделаны в лагере то во время поверки пленниц, то во время их работы. Конечно, на первом плане красовалась Бертина, в полной форме и с орденом. Несколько карточек изображали её дома. Тут она снималась в обычной одежде – у стола, у окна, у пианино. Последней карточкой Бертина, очевидно, хотела совершенно сразить Генриха: на заднем плане белела раскрытая постель, на переднем плане стояла сама Бертина. Полураздетая, опираясь обнажённой выше колена ногой на кресло, она с улыбкой глядела с фотографии. Внизу была приписка «Когда же мы снова увидимся?»
Генрих с отвращением отбросил подарок в угол комнаты и начал обдумывать план поисков Поля Шенье. Бежал он где‑то между Сан‑Мари и Шамбери. Расстояние между ними триста километров. К сожалению, неизвестно время отхода поезда. Неизвестно и то, в котором часу исчез с завода Шенье. О бегстве его узнали вчера, в шесть вечера. Допустим, что именно в это время он выпрыгнул из вагона. Сейчас одиннадцать утра. Даже очень здоровый и сильный человек не мог отойти от железнодорожной линии больше чем на шестьдесят километров. На Шенье тюремная одежда, значит, он должен избегать проезжих дорог и выберет более безопасный путь – через горы и леса. Зачем же тогда брать машину? Она только затруднит поиски. Генрих позвонил Миллеру.
– Ганс, вы можете дать на пару дней два мотоцикла, мне и моему денщику?
– Охотно! Только, Генрих, я хочу вам напомнить: разыскивая Шенье, не забывайте и о том маки, который стрелял в вас. Вы мне его обещали.
– Об этом можете мне не напоминать! – Генрих солгал и забыл об этом. Ведь он сказал начальнику службы СС, что видел, кто стрелял в него, сказал лишь для того, чтобы спасти от ареста ни в чём не повинных людей.
Пока Курт пригнал мотоциклы, у Генриха было достаточно времени, чтобы хорошо изучить портрет Шенье. Фотография была плохонькая, изготовленная поспешно, как это всегда бывает в тюрьмах, где перед объективом на протяжении дня проходят сотни новых арестованных. Но всё же она давала представление о внешности беглеца. Генрих по частям рассматривал изображение Поля Шенье в лупу. Время от времени он закрывал глаза, чтобы запечатлеть в памяти ту или иную черту, и снова рассматривал фото.
Никогда ещё Генрих не жаждал выполнить поручение как можно быстрее и как можно лучше. Поездка к Фаулю помогла установить, что в Проклятой долине расположен засекреченный объект. Но это ещё не адрес завода. Если даже он и расположен в долине, как в этом убедиться? Как разузнать о продукции и мощности завода? Как установить, куда направляется изготовленное на нём оружие? Все эти сведения можно получить только от Шенье. Во что бы то ни стало надо найти беглеца, даже если для этого придётся облазить все предгорье.
…Три дня с рассвета до сумерек Генрих и Курт взбирались на скалы, спускались в пропасти, прочёсывали кустарник и лишь к вечеру, грязные, усталые, возвращались домой. Шенье словно провалился сквозь землю.
Не напали на след беглеца и многочисленные отряды, брошенные на поиски. А в то же время к маки пробраться он не мог – на всех дорогах, перевалах, горных тропинках стояли заслоны эсэсовцев.
В процессе поисков возникло новое осложнение: выяснилось, что Поль Шенье вовсе не Шенье, а неизвестно кто. По данным завода, Шенье, был родом из маленького городка Эскалье, расположенного вблизи испанской границы. Но позавчера оттуда пришло уведомление, что никакой Поль Шенье в Эскалье никогда не проживал, что даже не существует улицы, на которой якобы жили его родители.
Неудача с поисками беглеца серьёзно взволновала штаб‑квартиру. Из Берлина звонили ежедневно, а сегодня Миллера предупредили: если он в течение трех дней не разыщет беглеца, его вызовут в Берлин для специального разговора. Начальник службы СС хорошо понимал, что означает для него этот вызов: в лучшем случае разжалуют и пошлют рядовым на Восточный фронт. Никакие ссылки на заслуги во время путча не помогут.
Поздно ночью Миллер позвонил Генриху: ему необходимо видеть обер‑лейтенанта!
– А может быть, завтра утром? Я очень устал и хочу спать.
– Я приду буквально через пять минут и ненадолго задержу вас! – умолял Миллер.
– Ладно, заходите!
Вид у начальника службы СС был жалкий; куда девались надменность, заносчивость, высокомерие – черты, рождённые профессией и со временем превращающиеся в основные свойства характера.
– Генрих, вы можете меня спасти!
– Я?
– Именно вы! Сегодня я получил от генерала Бертгольда личное предупреждение: если в течение трех дней я не найду этого проклятого Шенье, меня вызовут в Берлин для специального разговора. Вы знаете, что это значит?
– Догадываюсь!
– Умоляю вас, напишите генералу, чтобы мне дали хоть неделю на поиски. Я никогда не забуду этой услуги. И когда‑нибудь тоже смогу вам пригодиться!
– Это все? И из‑за этого вы прибежали ночью?
– Для вас, Генрих, это мелочь, а для меня вся карьера, а может быть, и жизнь!
– Завтра утром я дам вам письмо к отцу, вы сами его отправите. Миллер долго пожимал руку Генриху.
Ночью прошёл дождь, и намеченный с вечера план пришлось отложить. Надо было дождаться, пока земля немного подсохнет. Это вышло кстати, так как Генрих едва не позабыл о своём обещании написать письмо Бертгольду. Генрих сел за письмо, на сей раз он был немногословен. Коротко сообщив о своём участии в поисках, просил генерала учесть трудную обстановку и отложить установленный им срок ещё на неделю.
Не запечатав письма, Генрих вручил его Курту, приказав немедленно отнести Миллеру.
– Когда вернёшься, попроси мадам Тарваль или мадемуазель Монику приготовить нам что‑нибудь в дорогу.
– Мадемуазель уже второй день больна…
– Очень плохо, Курт, что ты не сказал мне об этой вчера. У мадемуазель было столько хлопот со мной, когда я болел, а теперь, когда она слегла, я даже не навестил её!
– Мы вчера очень поздно приехали, герр обер‑лейтенант!
– Тогда сделаем так: я сейчас минут на пятнадцать зайду к мадемуазель и попрошу прощения за свою невнимательность, а ты отнеси письмо и собирайся в дорогу.
– Я мигом! Пока вы вернётесь, герр обер‑лейтенант, всё будет готово.
Курт не думал, что ему придётся задержаться значительно дольше, чем он рассчитывал, и по делу не совсем приятному. Получив письмо, Миллер не отпустил Курта, а приказал ему подождать.
– Ваша фамилия Шмидт? Курт Шмидт? Да? – спросил Миллер, когда письмо было прочитано, запечатано и вручено адъютанту для немедленной отправки.
– Так точно!
– Вы раньше служили в роте обер‑лейтенанта Фельднера?
– Так точно!
– Вы знаете, что ваш бывший командир сейчас в госпитале, тяжело ранен?
– Так точно!
– Откуда вы это знаете?
– Мне сказал обер‑лейтенант фон Гольдринг.
– А когда вы последний раз видели обер‑лейтенанта Фельднера?
– В Бонвиле, в день отъезда оттуда, в номере обер‑лейтенанта Гольдринга.
– Обер‑лейтенант Фельднер с вами разговаривал?
– Да. Он приказал передать обер‑лейтенанту фон Гольдрингу номер поезда и время отбытия.
– Какой именно номер и какой час были названы?
– Не помню!
– А когда вы сообщали об этом обер‑лейтенанту Гольдрингу, в комнате были посторонние?
– Нет, – твёрдо ответил Курт, хотя хорошо помнил, что в это время в комнате была Моника.
– Хорошо, можете идти, я сам поговорю об этом с обер‑лейтенантом. О нашем разговоре никому не говорите. Понятно?
– Так точно!
Возвращаясь домой, Курт не шёл, а бежал. Гнала его не только мысль об опоздании, а и беспокойство. Почему Миллер начал его расспрашивать о Фельднере? И почему так интересовался, был ли кто‑нибудь из посторонних в номере? Неужели он в чём‑то подозревает Монику? Мадемуазель Моника и тот поезд? Какая чепуха! Курт горел нетерпением обо всём рассказать обер‑лейтенанту и был очень разочарован, увидев, что того нет в номере. Прошло полчаса, час, а обер‑лейтенант всё не возвращался. Визит Генриха неожиданно затянулся.
Моника простудилась, в мадам Тарваль запретила ей подниматься с постели. Услыхав голос Генриха за дверью, девушка разволновалась чуть не до слёз. Неужели мама разрешит ему зайти? А почему бы нет? То, что она лежит в постели? Но ведь она больна, и так естественно, что Генрих пришёл её навестить, ведь Моника дежурила же у его изголовья после аварии с мотоциклом.
Генрих сделал вид, что не заметил ни волнения, ни смущения девушки. Он вёл себя просто, как всегда, и Моника сразу позабыла все свои сомнения. Она была так счастлива, что он здесь, что их беседа течёт свободно, естественно, что он любуется ею.
Да и трудно было не залюбоваться Моникой. Её вьющиеся волосы кольцом обвивали голову. На фоне белой наволочки они казались дорогой чёрной рамой, в которую вставлена прелестная женская головка.
– Моника! Вы сегодня удивительно красивы.
– Вы говорите это уже второй раз!
– И, возможно, скажу в третий.
– Мама, над твоей дочкой смеются! – крикнула Моника в соседнюю комнату, где хлопотала мать.
– Над тобой? Никогда не поверю! – мадам Тарваль появилась на пороге с тарелкой винограда.
– Я сказал мадемуазель, что сегодня она особенно красива.
– О, белый цвет ей к лицу! Если бы вы видели её во время конфирмации. Подождите, я сейчас покажу вам её фотографию.
– Вот, барон, – мадам Тарваль протянула Генриху большой семейный альбом, раскрытый на той странице, где была вставлена фотография Моники в день конфирмации.
Генрих взглянул и чуть не вскрикнул. Мадам Тарваль довольно улыбнулась – она была уверена, что это изображение её дочери произвело такое сильное впечатление, и торжествующе поглядывала то на Монику, то на Генриха. А тот не сводил глаз с фотокарточки. То, что он увидел, совершенно потрясло его. Даже он, отлично вышколенный, привыкший ко всяким неожиданностям, едва сдерживал волнение. И не красота юной Моники так ошеломила его, хотя девушка вся в белом действительно была прелестна. Поразило Генриха другое. Рядом с Моникой стоял – кто бы мог подумать! – Поль Шенье! Ошибиться было невозможно.
– За то, что вы до сих пор не показали мне этого чуда, я, Моника, штрафую вас, и штраф вы уплатите немедленно.
– Всё зависит от того, каков он будет!
– О, штраф будет трудный! Я заставлю вас рассказать мне все обо всех, кто снят с вами.
– Тогда садитесь вот тут, на скамеечку, чтобы и я видела, – смеясь, согласилась Моника.
Генрих начал перелистывать альбом. Моника давала то шутливые, то серьёзные пояснения к каждой фотографии. Заинтересовавшись этой игрой, мадам Тарваль тоже придвинула свой стул поближе к кровати. Увидав на фотографии юношу в форме солдата французской армии, Генрих удивился – это был один из двух маки, которых он отпустил на плато.
– Мой сын, Жан, пропал без вести, – пояснила мадам Тарваль и улыбнулась. Генрих заглянул ей в глаза и понял – женщина знает все. Так вот причина её симпатии к нему!
Перевернув последнюю страницу, Генрих убедился, что отдельной карточки Поля Шенье нет. В альбоме были пустые места – очевидно, его просматривали и вынули часть фотографий. Пришлось снова вернуться к снимку, сделанному в день конфирмации.
– Вот теперь, когда я познакомился со всеми вашими родственниками и друзьями, давайте я угадаю, кто фотографировался с вами в тот день?
– Берегитесь, я не так добра, как вы полагаете, и тоже придумаю штраф. Ну, угадайте, кто это?
– Это ваша бабушка, мадемуазель! А это вы, мадам Тарваль. Рядом с вами ваш сын, Жан… Теперь минуточку подождите… ах, да, эта молодая красивая женщина ваша сестра Луиза, мадам. Этого мужчину, который стоит рядом с мадемуазель Моникой я не могу припомнить. Очень странно! Такие лица обычно запоминаются… энергичное, волевое… Держу пари, что его портрета я в альбоме не видел!
– И не удивительно, Моника все их уничтожила! сердито бросила мадам Тарваль.
– Мама!
– Ах, оставь! От барона мне нечего скрывать! Я так уверена в вашей порядочности, мсье Гольдринг, что могу вам довериться – это муж твоей сестры Луизы, Андре Ренар.
– Он погиб, – быстро прибавила Моника.
– Не погиб, а исчез неизвестно куда. Понимаете…
– Мсье Генриху совсем не интересно знать, что приключилось с каждым нашим родственником, – девушка попробовала прервать мать.
– Наоборот, меня очень заинтересовала эта история! Как это человек может исчезнуть неизвестно куда!?
– О, в наше время! – Мадам Тарваль печально покачала головой.
– Мама! – простонала Моника, но мадам Тарваль, с упрямством человека, который решил, невзирая ни на что, высказаться до конца, продолжала:
– Я тоже, конечно, за осторожность и не решилась взять Луизу сюда, даже не переписываюсь с ней. Но съездить на денёк к матери и сестре я могла бы? Это не привлечёт внимания, ведь они живут почти рядом – в селе Ла‑Травельса! Но Моника сама там не была ни разу и меня не пускает. Даже все фотографии бедняги Андре уничтожила! Ну, как вам нравятся такие предосторожности?
– Нравятся, – твёрдо произнёс Генрих.
– Вот видишь, мама!
– Я тоже вам советую отложить свидание с сестрой и не ездить в это село… позабыл, как оно называется…
– Ла‑Травельса, – подсказала мадам Тарваль.
– Ведь вы не знаете, что произошло с Андре Ренаром. Возможно его ищут, заинтересуются родными. Помочь ему вы всё равно не можете.
– Спасибо, мсье, за совет! Ешьте же виноград, смотрите, какая прекрасная гроздь!
– Не искушайте меня, я и так засиделся. А мне ещё далеко ехать. Попрощавшись с матерью и дочкой, Генрих вышел.
«Андре Ренар. Село Ла‑Травельса», – повторял он мысленно, спускаясь по ступенькам.
СВИДАНЬЕ У ГОРНОГО ОЗЕРА
– Герр обер‑лейтенант фон Гольдринг, разрешите обратиться? – Курт вскочил со стула и вытянулся по всем правилам устава.
– Что это с вами, ефрейтор Курт Шмидт? К чему такая официальность? Ведь посторонних, кажется, нет. Взволнованный Курт слово в слово передал свой разговор с Миллером.
– А почему ты не сказал, что у меня в номере, во время твоего разговора с Фельднером, была мадемуазель Моника?
– Я считал… я думал, что так будет лучше!
– И хорошо сделал! Гестапо могло учинить ей допрос, а мадемуазель Моника виновата в нападении на поезд приблизительно так же, как ты в окружении Паулюса под Сталинградом. Напиши своей матери, что у неё сметливый сын.
– Она будет очень рада тому, что вы мной довольны, герр обер‑лейтенант. Она очень уважает вас и в каждом письме просит передать привет, только я не решался вас беспокоить… Неловко…
– Ты и с девушками так робок, Курт? А может быть, у тебя ещё нет девушки? А я собирался после войны погулять у тебя на свадьбе. Надеюсь, ты пригласишь меня? Вижу, вижу, что пригласишь. А теперь слушай меня внимательно: приготовь машину…
– Готова!
– Опусти занавески, чтобы не было видно, кто именно сидит в машине, возьми свой и мой автоматы. Еды захватишь не на день, как я говорил, а на два. И побольше патронов! Имей в виду, мы едем на очень трудную операцию, возможно, придётся принять бой.
– Разрешите взять пару гранат?
– Не помешает! Собирайся!
Собственно говоря, определённого плана у Генриха не было. Всё будет зависеть от обстановки на месте и от того, оправдаются ли его предположения. То, что Поль Шенье и Андре Ренар, одно и то же лицо, – совершенно ясно, А вот твёрдой уверенности в том, что беглец находится именно в Ла‑Травельса, – нет. Хотя, с другой стороны, ему больше некуда податься. Эту местность он знает хорошо, здесь не побоятся укрыть его до тех пор, пока сумеют переправить в надёжное место. А опасность быть узнанным не больше, чем в любом другом месте. Луизу знают как мадам Ренар, и никому в голову не придёт связать её имя с именем Шенье.
Генрих развернул карту. Ла‑Травельса небольшое село, километрах в тридцати пяти на запад от Сен‑Реми. Таким образом, без особой спешки можно быть там в пятнадцать часов. Село в стороне от трассы, военных объектов там нет. Нет, следовательно, и немецкого гарнизона.
– Поехали, Курт, – весело сказал Генрих, усаживаясь рядом с денщиком.
Курт дал газ, стрелка спидометра поползла вверх. Но после первого же километра скорость пришлось сбавить. Дорога пошла в гору, стала очень извилистой, да к тому же давно не ремонтировалась. Среди булыжника зияли глубокие, наполненные дождевой водой колдобины, и машину всё время обдавало брызгами грязи. Курту несколько раз пришлось вылезать из машины и тряпочкой протирать ветровое стекло, «дворники» лишь размазывали грязные потоки.
Только в половине четвёртого они добрались до Ла‑Травельса. Генриха поразила своеобразная красота этого горного селения, живописного даже в пасмурный осенний день. Небольшие нарядные домики полукругом вытянулись вдоль восточного берега продолговатого озера. Так же полукругом протянулась и единственная неширокая улица села. Обсаженная с обеих сторон развесистыми деревьями, она напоминала зелёный туннель, бегущий по самому берегу озера к отвесной скале, нависшей над водой. За этой скалой вздымалась ещё одна, более высокая. На противоположном берегу скалы громоздились в хаотическом беспорядке, словно высоченная гора, находившаяся за ними, неумолимо наступала на них, кромсая все на своём пути.
Генрих приказал Курту подъехать к мэрии и лишь тут вспомнил, что не знает фамилии матери мадам Тарваль… Придётся расспрашивать! Это никак не входило в его планы, но отступать было поздно.
– Здравствуйте! – Генрих первый поздоровался со стариком, который сидел у стола и что‑то писал.
– Бонжур, мсье! – хмуро ответил старик и искоса взглянул на Генриха.
– Вы мэр Ла‑Травельса?
– К сожалению, я.
– Мне надо подыскать помещение, где в будущем расположится немецкая комендатура. Старик тяжело вздохнул.
– Вы не укажете мне дома, где раньше жили коммунисты, а сейчас живут их семьи?
– Я не знаю, кто в какой партии состоял. Такой регистрации у меня нет.
– А организация французской национал‑социалистической партии у вас есть?
– Появился тут один, вертится в селе. Вон увидал, что вы приехали, и бежит сюда. И впрямь по улице бежал человек, на ходу застёгивая плащ.
– Он местный? – спросил Генрих.
– Угу, местный. Отец был такой порядочный человек… – Мэр взглянул на Генриха и понял, что сказал лишнее. – Отец его умер на прошлой неделе, вот он и приехал вступать во владение наследством. С порога послышалось нацистское приветствие. Генрих ответил.
Единственный представитель национал‑социалистической партии Франции в Ла‑Травельса был молодчик лет тридцати. Сдвинутая на затылок шляпа позволяла каждому видеть, что мсье Базель, как он отрекомендовался, носит такую же причёску, как Гитлер. Его коротко подстриженные тёмные усы под длинным, комично изогнутым носом напоминали жирную чёрную точку под вопросительным знаком.
– Мне надо поговорить с вами, – бросил Генрих вновь прибывшему.
– Вы хотите сказать – поговорить тет‑а‑тет? Так я вас понял?
– Я уйду, можете разговаривать сколько угодно и о чём угодно, – проговорил старик, ни к кому не обращаясь. Набросив старенькое пальтишко, он вышел из комнаты, громко именуемой мэрией.
– Мэр очень ненадёжный человек. Но я до него доберусь. Верите ли, до того трудно…
– Меня это не интересует, – прервал Базеля Генрих. – Мне нужно как можно быстрее подыскать помещение для немецкой комендатуры.
– В Ла‑Травельса будет немецкая комендатура? обрадовался Базель. – Какая приятная новость! Представляете, я вынужден был уехать из родного села лишь потому, что честному французу здесь не дают спокойно жить. Пришлось покинуть родной дом и переехать в Понтею.
– А вы давно оттуда?
– С неделю.
– Я слышал, что маки подстрелили там нашего офицера?
– К сожалению, это так. Это произошло в тот день, когда я уехал. Эти маки настоящие разбойники. Вы думаете, их здесь нет? В моём доме не осталось ни одного целого стекла…
– Мне нужно помещение для комендатуры, – напомнил Генрих.
– Да возьмите мой дом! После смерти отца я живу один и с радостью…
– Честных французов мы не трогаем. Наверно, здесь есть подозрительные люди, семьи коммунистов, например?
Базель задумался, прикусив кончик жёлтого от табака пальца. Нос его теперь ещё больше напоминал вопросительный знак.
– Есть! Можете выбирать! – наконец радостно воскликнул он, вытащил из кармана маленькую книжечку и, раскрыв её, присел к столу.
– Одиннадцать дворов!
– Вы по собственной инициативе составили этот список? – как бы между прочим спросил Генрих.
– Я выполняю поручение одного вашего учреждения, самодовольно тихим голосом проговорил Базель. – Правда, мне поручено следить за жителями Понтеи, но поскольку я здесь, то я считал своей святой обязанностью…
– Ну, давайте ваш список. Кто там у вас есть?
– Оливье Арну – зачем‑то ушёл из села неизвестно куда.
– Дальше!
– Трое пошли добровольцами на войну и до сих пор не вернулись.х фамилии…
– Дальше!
– Ага, вот то, что нужно! Сын старого Готарда принимал участие в забастовке железнодорожников Лиона. Это было, правда, до войны, но я подозреваю, что он коммунист.
– Кто ещё?
– Из трех дворов ушли молодые люди. Родные говорят, что на заработки в Бонвиль, но я не верю.
– Это все?
– Двух я подозреваю в том, что они выбили стекла в моём доме.
– Плохо работаете, чёрт побери! Подозреваю… почему‑то ушёл из села… Факты мне нужны, конкретные факты, а не ваши домыслы о том, кто выбил у вас стекла!
– Мсье офицер, я ведь здесь всего неделю… и учтите, что я по собственной инициативе…– Палец Базеля, которым он водил по строчкам записной книжки с черным от запёкшейся крови ногтем, дрожал.
– Вот ещё одна очень подозрительная особа – мадам Матран.
– Она тоже била вам окна? – с издёвкой спросил Гольдринг.
– Что вы! Она едва передвигается. – Базель не понял иронии. – Но у неё сейчас живёт дочка‑парижанка.
– Ах, парижанка! И это, конечно, кажется вам подозрительным? – Генрих все так же насмешливо улыбался, но сердце его колотилось от волнения. Наконец этот болван сообщил что‑то, заслуживающее внимания.
– Подозрительно то, как она себя ведёт: говорит, что муж погиб, а сама траура не носит, и мадам Матран тоже, хотя она во всём придерживается старинных обычаев и очень религиозна. Да и слухи о зяте мадам Матран – муже Луизы – ходили различные, ещё в то время когда они жили в Париже: говорили, что он коммунист. Эту семью я взял на особую заметку.
– Коммунист? Это уже нечто конкретное. А дом у них большой?
– Как все здесь – две комнаты и кухня. Но находится он далеко, на краю села, у самой скалы.
– Как раз удобное место для наблюдательного пункта! Садитесь в машину, показывайте, где живёт мадам Матран.
До дома, где жили мать и дочь, пришлось ехать километра полтора. Наконец подъехали к маленькому одноэтажному домику. Одной стеной он прижимался к скале.
– Вы, Базель, останьтесь в машине, а ты, Курт, выйди.
Генрих взглянул на окна и в одном из них увидал перепуганное лицо старухи.
– Курт, – тихо сказал Генрих, – следи, чтобы из дома никто не вышел. Если кто‑нибудь попытается бежать – стреляй в воздух. Стрелять в человека категорически запрещаю. Понял?
– Так точно!
Генрих сунул руки в карманы плаща, сжал рукоять пистолета и направился к двери.
Дверь открыла женщина лет тридцати пяти, в которой Генрих сразу узнал сестру мадам Тарваль. Он поклонился, но женщина молча посторонилась, давая немецкому офицеру возможность пройти.
В переднюю выходили ещё две двери. Генрих толкнул ногой ближайшую. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что в маленькой кухне никого нет. На столе стояла немытая посуда.
«Три глубокие и три мелкие тарелки», – отметил Генрих и толкнул вторую дверь, также не вынимая рук из карманов. Комната, куда он вошёл, была большая, с тремя окнами на улицу. В плетёном кресле у стены, напротив окон, сидела старушка. Она держала чулок и спицы для вязанья, но руки её так дрожали, что спицы всё время позвякивали, цепляясь друг за друга.
Генрих молча прошёлся по комнате, заглянул во вторую, значительно меньшую – в ней стояли две кровати.
– Кто ещё живёт здесь? – спросил он молодую женщину.
– Нас двое.
– А кто днём спал на кровати?
– Мама нездорова, время от времени ей надо отдохнуть.
Генрих взглянул на старуху и отвернулся: она лишь на миг подняла на него глаза и словно обожгла взглядом, столько в нём было спокойного презрения и пренебрежения человека, знающего свои силы и решившего бороться до конца.
– Я подыскиваю помещение для комендатуры.
Старуха опустила руки на колени и, закрыв глаза, откинулась на спинку кресла. Теперь её пальцы не дрожали, но именно их каменная неподвижность говорила о том огромном напряжении, с каким старая, слабая женщина старается скрыть своё волнение. Генриху хотелось наклониться и поцеловать эти сморщенные пальцы. Но он знал, что не имеет права даже на ласковый взгляд, который успокоил бы мадам Матран, по крайней мере сейчас, пока он не разузнал ничего об Андре Ренаре или не нашёл его самого.
– Неужели вы не нашли лучшего помещения, чем наше? Молодая женщина успела овладеть собой, голос её звучал иронически.
