Случай. История и симптоматика

Сейчас я собираюсь описать эротический контрперенос, который я, как аналитик, переживал наиболее интенсивно, чем когда либо до этого, и то, как работа с ним помогла мне увидеть новые сложные задачи. Моей пациенткой была незамужняя тридцатилетняя женщина, которую я буду звать Ева. В ней было что-то девическое, неопределенное неуловимое обаяние и еще что-то настороженное.ее речь была полна экспресии и вскоре она развила в себе необыкновенные способности к наблюдению и рефлексии. Я заметил, что очень вскоре она заговорила о том, насколько важным для нее является то, что люди могут быть подлинными, что они могут быть собой и что она должна встретить кого-то, кто будет сильнее нее, все это, очевидно, относилось ко мне. Одной из целей ее терапии было желание развить что-то в ее личности, что было бы более цельным и отличающимся от характерного для нее разыгрывания ролей. Она хотела стать более целостной. Я почувствовал симпатию к Еве сразу, во время нашей первой же встречи.

Ева пришла за психоаналитической психотерапией с жалобами на хроническую усталость и чувство отчужденности; у нее были мышечные боли в плечах и шее, частые приступы мигрени, сопровождающиеся тошнотой и рвотой. Дымка апатии лежала над всей ее жизнью, но она верила, что эта душевная усталость так же и защищает ее от чего-то, но не знала от чего. Она страдала от такого состояния с 15 лет. Когда ей было 23, она поехала в свою первую в жизни запланированную длительную поездку. Уже в начале путешествия она почувствовала тревогу, дальше ей становилось хуже и хуже, добавилось сильное сердцебиение и затрудение дыхания, а некоторых ситуациях были признаки деперсонализации и дереализации. Еве пришлось отказаться от своего плана и вернуться домой уже через несколько месяцев. Приступы тревоги продолжались и Ева стала с тех пор частично нетрудоспособной.

Ее состояние немного улучшилось в ходе терапии с психологом-женщиной, эта терапия длилась один год, в течение двух недель она чувствовала себя свободной, полной жизни, довольной и способной к творчеству. Но это состояние не продлилось дальше. А затем, психолог внезапно однажды сказала Еве, что она уже не нуждается больше в терапи и, что она поправилась. Настоящей причиной того, что психолог закончила терапию, была внезапня и серьезная болезнь этого психолога, в которой она ей не призналась, но Ева вскоре выяснила это сама. Это привело Еву к серьезному регрессу с возросшей тревогой, с усталостью и соматическими симптомами и, временами, с параноидными идеями. Такой была ее ситуация за год до начала терапии со мной.

Рассказывая свою историю, она описала свою мать как женщину с крайне низким самоуважением, которая впадала в роль «ах, я бедняжка» вызывая у евы чувство вины и крепко привязывая ее к матери. «Она живет засчет меня», говорила Ева. Образ себя, который создавала ее мать, похоже был следующим: она очень милая личность, которая жертвует собой для других, но совершенно не может выносить, когда к ней придираются, тогда она превращается в стальную стену. Ева так же сказала, что после ее рождения у матери были навязчивые мысли об убийстве дочери. Позже, подрастая, она замечала, что мать часто смотрит на нее так, что Еве становится некомфортно. По просьбе Евы я поговорил с ее отцом, который рассказал мне, что в первый год брака в их семье были серьезные конфликты, а после рождения евы у ее матери были трудности в том, чтобы заботиться о ребенке. Когда Еве было три или четыре года, она какое-то время казалась очень отчужденной и не вступала в отношения с людьми вокруг нее.

Казалось, что ее отец сдался после всех этих семейных конфликтов. Он выглядел нервным и беспокойным и часто вставал из-за стлола, не говоря ни слова. Еве он признавался, что встревожен. Она верила в то, что в детстве у нее был тесный контакт с отцом, но в подростковом возрасте она почувствовала, что он отодвинулся и отдалился от нее. В то время он как-то сказал ей, что у нее большая задница и эта мысль стала частью ее негативного образа тела. Ева практически ничего не помнила из первых десяти лет своей жизни. Все, что она помнила – это то, что атмосфера в доме была наполнена печалью, страхом и необъяснимой беспомощностью. Это напоминало ядовитый туман, с которым невозможно было бороться.

Ева говорила о своем конфликте между спонтанностью и сдерживанием и о том, что она всегда чувствует, что сделала что-то неправильно. «Просто будучи живой, я делаю что-то не так». Тревога возникла тогда, когда она в первый раз попробовала освободиться и уехать. С тех пор все, что могло принести ей больше независимости приносило тревогу. Но она все же закончила свое образование и некоторое время работала, хотя и была нетрудоспособной в некоторые периоды во время ее первого года терапии. Она сказала, что ощущает себя в сидах повредить и разрушить обоих родителей и что она колеблется между двумя ощущениями: обладание силой и бессилие. Я понимал это как типичный пример нарциссического расщепления (split) между собственной грандиозностью и противоположными чувствами никчемности. «На нарциссическом уровне пациенты могут колебаться между грандиозным образом себя (я неотразима и соблазнительна) и весьма жалким образом, доведенным до отчаяния. Функция анализа – улучшить эту спорную и горькую атмосферу» (Bolognini, 1994, p. 77).

Я очень скоро заметил высокую чувствительность Евы, как будто у нее был своего рода радар, регистрирующий все в комнате и особенно фокусирующийся на мне. Однажды она объяснила мне, что она разделяет себя на много маленьких кусочков, которые она рассеивает по комнате для того, чтобы выянить, чего я ожидаю от нее. Когда она вбирает эти кусочки обратно, они показывают ей, как она должна говорить или вести себя, чтобы соответствовать моим ожиданиям. В начале работы она говорила, что чувствует, что другие люди могут помещать свои чувства в ее тело и что она не является собственником своих чувств. Было похоже, что взгляды людей могут контролировать ее и поэтому она тратила много энергии не борьбу со своими чувствами, в особенности сексуальными и агрессивными. Если она признается в существовании этих чувств, с ней будет покончено и другие будут обладать властью над ней. Таким образом близость к другим превращалась в угрозу и она постоянно нуждалась в контроле себя и своего окружения. Какое-то время она ощущала, что другие люди могут заглядывать в окна ее квартиры, даже если занавески были задернуты.

Во время сессий она чувствовала себя беззащитной, потому что я мог видеть ее спереди. Для нее это было как просвечивание лучами и она ощущала потребность поворачиваться ко мне спиной, чтобы защитить себя. В одном из снов, действие которого разворачивалось недалеко от моего дома, она видела себя маленькой девочкой, которая сидит в машине с отцом. Когда во сне ей понадобилось выйти помочиться, он тоже вышел из машины и уставился ей в промежность. Этот пристальный взгляд во сне выразил ее чувства неуверенности, смущения, стыда и мучения. Я сказал о том, что можно провести параллель с ее чувствами выставленности на показ и беззащитности здесь, на сессии. Она так же понимала, что сон может оживить что-то о сексуальном напряжении между ней и ее отцом. В дальнейшей работе возникло много материала, указывающего на то, что у них могли быть сильные инцестуозные чувства по отношению друг к дугу, но не было воспоминаний о физическом контакте.

Телепатия или симбиотический перенос?

После года терапии Еве приснился сон, в котором она вначале катилась на лыжах с горы (слалом) и переживала чудесные чувства свободы и самореализации. Потом она вошла в комнату, в которой лежал на кровати и выглядел мертвым. Она испугалась, подошла ко мне и потрогала мою щеку, оказавшуюся теплой, это принесло ей облегчение. Но когда она нащупала сонную артерию, она обнаружила, что мой пульс был частым и абсолютно нерегулярным. Она проснулась в панике. В то время я как раз провел несколько часов в больнице под общей анастезией, где меня лечили по поводу мерцательной аритмии. Кроме моей жены об этом никто не знал и Ева, конечно же, не могла узнать об этом, поскольку я был в больнице в тот день недели, в который я не принимаю пациентов. «Может быть, это телепатия?», - была моя первая мысль.[3] Как писал Сандлер, существует канал, уходящий к первым месяцам жизни, который он назвал первичная идентификация или резонанс (Sandler,1993). Хотя, возможно, кто-то другой интерпретировал бы этот сон как выражение симбиотической связи между нами с отсутствием границ, с риском развития “folie à deux”?[4]

Вначале, когда мы обсуждали этот сон, у меня не было уверенности касательно того, как мне реагировать, но затем я все-таки решил сказать ей, что то, что она видела во сне, произошло на самом деле. Она испугалась и сказала мне: «Но ведь тогла Вы можете умереть!». Тогда я сказал ей о своей болезни и о фибрилляции, объяснил ей, что это было не опасно и что сейчас я чувствую себя хорошо. Ева ответила, что это был ее «невидимый канал», дающий полную и секретную связь между нами. Необъяснимым образом он зарегистрировал что-то, что она восприняла как опасность для меня и что я могу умереть. Я интерпретировал это как перенос контраста между свободной жизнью в первой части сна и плохим здоровьем ее матери, которое было переадресовано ко мне. Она не возражала, но подумала, что сон паказывает ее зависимость от меня. Она боялась, что если она признает эту зависимость, то мне это быстро надоест, я разозлюсь и откажусь от нее. В следующей сессии она сказала мне, что самым важным для нее было не то, что я говорю, а звучание моего голоса, который наполнил ее и дал ей жизнь. Но была еще и другая ее часть, которая следовала «закону джунглей» и управлялась абсолютно другими правилами. Она говорила о «холодном взгляде», следящем за ней, и вынуждающем хорошие чувства быть такими же опасными как и плохие. Длительное время я переживал наши сессии как борьбу, она боролась против меня и держала меня на расстоянии, борьбу, в которой она так же находила выход для большей части своей агрессии в переносе. Я чувствовал, что она постепенно, посредством проективной идентификации, делает меня резервуаром для другой стороны своих эмоций.

 

Эротический контрперенос развивается

У меня постепенно развились сильные и теплые чувства к Еве, которые я находил трогательными и рассматривал их как материнские чувства к маленькому ребенку. Мои фантазии содержали желание предоставить ей теплоту и заботу и заключить ее в свои объятия. Я иногда обнимал ее после того, как она поднималась, чтобы уходить и тогда я чувствовал что-то в ней, что, казалось, просило о физическом контакте. Я интерпретировал это ей как выражение чувств и желаний, которые она помещала в меня и на которое я реагировал, потому что они также задевали во мне какую-то струну. В этой ситуации я заверял себя, что это была естественная человечная реация на маленького ребенка в Еве, но, оглядываясь назад, я понимаю, что большей частью это были мои рационализации собственных действий. Кроме того, я отмечал в этих ситуациях некоторую напряженность ее позы, сигнализирующей о явной амбивалентности и предупреждающей меня об этом. Поэтому я прекратил проявлять инициативу и обнимать ее. Ева никогда не подтверждала и не отрицала моих интерпретаций в этих сессиях.

После трех лет психоаналитической психотерапии по две сессии в неделю она захотела перейти к психоанализу с тремя еженедельными сессиями и поскольку я считал ее достаточно сильной для того, чтобы их выдержать, мы перешли на кушетку. Начиная с этого момента я рассматривал нашу работу как психоанализ. У меня уже был опыт положительной работы с пациентами, имевших психоанализ трижды в неделю и развивавших хороший психоаналитический процесс.

В одной из сессий Ева заговорила о том, насколько тяжело было для нее говорить мне что-либо хорошее или позитивное и так же принимать что-либо хорошее от меня. Внутри нее звучал голос, который всегда пытался высмеивать это. Она сказала, что часто использовала первую часть сессии для борьбы со мной, прежде чем становилась способной обратить пристальный взгляд внутрь себя, как это, вообще-то, было бы предпочтительнее для нее. Но, одновременно, быть способной вступить в борьбу с кем-то было также важно для нее, она никогда не могда делать этого дома.

Когда я интерпретировал ее борьбу со мной во время сессий как борьбу против ее зависимости от меня, она увидела следующий сон: «Я – маленькая девочка у вас на руках обвившись вокруг вашего живота и груди так, как будто мы сплавлены в одно целое, как сиамские близнецы. Мой затылок у вас под подбородком. На вас клетчатая рубашка, такая, как носит мой отец. Так приятно и тепло так лежать». В ее комментариях к этому сну, она сказала, что там не было ничего сексуального между нами, но сон, возможно, показывал что-то о ее отношениях со мной и с отцом. А то, что она во сне отвернула свою голову, она интерпретировала как признак начинающегося освобождения. Она сказала, что в течение длительного времени для нее было сложно, уходя после сессии, что-то делать с ее зависимостью, с близостью и теплом, которые она чувствовала здесь, ей было так тяжело выходить на холод. Мы можем увидеть здесь сдвиг в переносе от симбиотического материнского переноса к более эдипальным тенденциям, с отцом, который теперь становится более значимым. Это развитие перноса продолжалось.

Постепенно мой контрперенос становился более отчетливо эротическим. В двух случаях, когда она говорила о своем плохом образе тела, я сказал, что, по-моему мнению, она прекрасна, а несколько раз я выражал свои теплые чувства к ней. Дважды ева прямо сказала мне, что она любит меня и я ответил, что это взаимно. Я всегда ожидал сессии с ней и много думал о ней между сессиями. В течение года, после четырех лет терапии, мои сексуальные чувства, фантазии и сны о еве и обо мне усилились и стали более конкретными, чем с кем бы то ни было ранее. В них уже не было того самого привкуса «материнства», который я описывал до этого. В моих фантазиях она теперь стала взрослым партнером в интенсивных сексуальных играх, что заставляло меня спрашивать себя снова и снова: что это такое?

Что это такое, что исходит от нее и от меня? Имеет ли это отношение к моему возрасту и моей жизненной ситуации? Не является ли все это фантазиями старика и мечтами о молодой и красивой женщине? Я не исключаю, что подобные мотивы, возможно, сыграли свою роль в этой ситуации. Тем не менее, необычная интенсивность моих чувств и большая часть материала с которым мы работали в этой терапии до сих пор, убеждали, что мой контрперенос, скорее всего, отражал бессознательную, проективную идентификацию Евы. Для меня задача была теперь, как справиться с этой ситуацией, которую я также переживал одновременно и как заманчивую и как пугающую, и которая, я чувствовал, является препятствием для анализа.

 

Раскрытие информации, Интерпретация и Реакция

В моих размышлениях, я думал о том, что она передала мне сообщение о ее потребности защитить саму себя от всех чувств во взаимодействии со мной и другими, особенно сексуальных и агрессивных чувств, и о том, что она сказала о допуске к этим чувствам кого-либо другого: это было бы крахом для нее, потому что этот человек будет затем иметь власть над ней. Однако, с другой стороны, Ева показала несколько раз то, как чрезвычайно чувствительна она к невербальной коммуникации и "вибрациям" исходящим от меня. Она также говорила мне раньше о том, как важно для нее, что бы люди были честными и прямыми, чтобы они были "сами собой". Я был также постоянно в курсе многочисленных рекомендаций, приведенных в психоаналитической литературе не обсуждать так называемые "положительные" или эротические контрпереносы в работе с пациентами, то, чего на самом деле я раньше никогда не делал. Помня обо всем этом в глубине моего сознания, я все же решился сообщить ей о своих сексуальных фантазиях о ней, но без их описания. Я интерпретировал мои фантазии как сообщение бессознательным способом о том, что она передает их мне, и что я был под их влиянием. В то же время я интерпретировал ее симптомы: ее хроническую усталость, напряженность мышц и головную боль, как физическое выражение ее бессознательной борьбы с ее же чувствами и аффектами.
Немедленной реакцией Евы было отвержение моей интерпретации, она не хотела ничего знать о том, что я чувствовал. Она отказывалась подтвердить в течение нескольких недель, что, возможно, было что-то в том, что я сказал. Постепенно, однако, появилось подтверждение этому в нескольких ее сновидениях, где присутствовали сексуальные ситуации с ее отцом и мной, и которые также продемонстрировали отсутствие границ в отношениях с ее матерью. Однажды она сказала: "Мне нужно сражаться с человеком, от которого я завишу. Или я буду захвачена или покинута. Вот почему есть маленький чертик во мне, который следит за мной и говорит «нет», и мое тело также протестует посредством физических симптомов".

В одной из своих фантазий она увидела сексуальную пуповину между нами с присоской на обоих концах, которые размещались на моих и ее гениталиях. Пуповина была метафорой для кругового потока между нами. В своей симбиотической фантазии, она хотела, чтобы мы были единым телом, она бы входила в мое тело, а я в ее через сексуальное проникновение. Я мог бы стать тогда таким же испуганным и сумасшедшим, какой была она. Постепенно Ева становилась все более и более откровенной относительно ее сильных сексуальных потребностей. Она говорила об этом в связи с той парой отношений, которые были у нее с мужчинами, которые не были удовлетворительными ни эмоционально, ни сексуально. В эдипальном сновидении, в котором появились я и моя жена, она обладала огромным Фаллосом, который была полностью неуправляемым и диким, и с которым она не могла справляться и, следовательно, не могла получать удовольствие. Во сне она была вне моего внутреннего пространства, но она сказала, что то, что она на самом деле хотела - это войти в меня. Сновидение выразило ее сильный эротический перенос, и ее собственным комментарием к сновидению было то, что она теперь обладала фаллической властью, которой она наслаждалась.

Этот сон стимулировал мои собственные контрпереносные фантазии, и я повторно отреагировал на них, объясняя ей на рациональном уровне, бессознательное взаимодействие между нами, и то, что я был под влиянием ее чувств. Она спросила меня, затем прямо, каким образом она повлияла на меня, и я повторил, что у меня были сексуальные фантазии и мечты о нас двоих, в то же время, истолковывая это как бессознательную коммуникацию от нее ко мне. Ранее и в другой связи, я также интерпретировал ее склонность к проективной идентификации. Она ответила, что эта обратная связь была ценной для нее, потому что она смогла теперь лучше понять, каким образом она иногда влияла на других. Тем не менее, в конце сессии, она сказала, что не уверена в том, смог бы я воздержаться от совершения действий, если бы она действительно решила соблазнить меня. Я не ответил, может быть, потому что я был не совсем уверен сам. Вместо этого, я продолжил работу со сновидением, указывая, что теперь она могла бы поговорить о ее сексуальном желании и, в то же время, я обратил внимание на ее амбивалентность: и хочу / и не хочу, и явно эдипальную тему ее сновидения.

Она начала следующую сессию в ярости, потому, что было что-то, что она хотела от меня, и чего она не получила. Это была ее сильная потребность в телесном контакте и ее сексуальное желание, которое она не могла удовлетворить здесь, хотя даже ее здравый смысл подсказывал ей, что так и должно быть. Говоря это, она вынуждена была прикрыться одеялом, чтобы скрыть свое тело. Что-то в ней также испытывало страх, что я вдруг перестану быть безопасным и хорошим отцом, на которого она могла бы положиться и превращусь в кого-то, кто мог бы подвергнуть ее сексуальной атаке. Но она также смогла увидеть ту роль, которую она играла в этом – если бы она дала ход своим желаниям насилия, то побоялась бы моего отвержения, отказа ей. Здесь мы можем видеть, как она балансирует между своей фаллической властью и желанием и ее страхом встретить мой отказ или мое сексуальное отыгрывание.

На следующей сессии, Ева впервые пожаловалась, что другие пациенты использовали ту же подушку, какая теперь была у нее под головой, но потом стала рассказывать мне о своем страхе быть обманутой (здесь), и о том, что безопасность, которую она чувствовала здесь может быть просто иллюзией. Затем она вернулась к своему сновидению с предыдущей сессии, говоря, как трудно она переживает переход от лежания здесь, на кушетке, где все ее существо чувствовало себя все более тяжелым и безопасным, в отличие от своего опыта во внешнем мире, где она чувствовала себя более чувствительной и уязвимой. Тем не менее, она заметила, что она взяла себя в руки быстрее, чем раньше, и что ее чрезмерная чувствительность длилась более короткий срок. Она продолжала говорить о своем переживании пустоты и безразличия, здесь, на сессиях. Я затем указал на поразительный контраст между ее отсутствием чувств, как она это описала, и сильными и теплыми чувствами, которые у меня были по отношению к ней. Ссылаясь на ее сновидение в предыдущей сессии, я интерпретировал это как еще один пример бессознательной проекции ее собственных чувств на меня, для того, чтобы она могла избежать соприкосновения с этими чувствами здесь-и-сейчас. Ева снова подтвердила свою зависимость от меня, но она не смогла говорить о физических-сексуальных образах в этом сновидении.

 

Психотический Эпизод, повторное переживание Ранней Депривации

Параллельно с этим Ева вовлеклась сама в первые более несдержанно в отношения с человеком, у которого оказались похожие симбиотические потребности. Я рассматривал эту связь, как отыгрывание ее переноса, но также и как активное тестирование новых отношений с мужчиной, и как попытку разрушить ее более ранний оборонительный паттерн, все это, полагал я, указывало на прогресс. Я никогда не чувствовал какой-либо ревности в этой ситуации и не ревновал к другим мужчинам, с которыми она встречалась. Когда я проинтерпретировал эти отношения как отреагирование, она не подтвердила и не опровергла это. У нее было много положительного опыта с ее возлюбленным, особенно то, что они были вместе с ним каждый день и близкий физический контакт. Но постепенно она начала реагировать на его пассивность и неуверенность как мужчины, и на то, что он никогда не инициировал полового контакта. Когда, спустя несколько месяцев, она бросила ему вызов сексуально, как взрослая женщина, это, вероятно, напугало его и он пропал. После перерыва и в течение следующих трех недель, у Евы был регрессивный кризис с психотической тревогой и спутанностью, она чувствовала себя полностью заброшенной и одинокой в этом мире. При этом она не чувствовала, что она получила помощь, которую она ожидала от меня, с близостью и тотальной заботой. В течение долгого времени после этого психотического эпизода, она обвиняла меня, что я не следил за тем, чтобы это в то время она получала больше заботы и помощи в период между сессиями или посещая психиатрическую больницу, или контактируя с ее родителями, которые могли брать ее домой. Возможно, ее критика была оправданной, и я сказал ей, что я недооценил, насколько спутанной она действительно была, и что она, возможно, нуждалась в большей помощи. Я также полагал, что ее острое состояние будет длиться в течение нескольких дней, а не три недели.

После психотического эпизода, у нее была длительная депрессивная реакция, когда она еще раз - как это часто бывало прежде в ее жизни - ощущала связь между надеждой и разочарованием. Она чувствовала, "древнюю безнадежность", которая, как она полагала, имеет свои истоки в ее опыте маленького ребенка, когда ее мать оказалась не в состоянии быть рядом с ней. Это было подтверждено словами ее отца об отношениях между матерью и ребенком после того, как Ева родилась и о ее периоде (аутистистической) отдаленности в возрасте от трех до четырех лет.

Тем не менее, пост-психотическая депрессия возможно может также содержала болезненное разочарование и процесс отгоревания, обусловленный отказом от доэдипальных и эдипальных фантазий, которые были связаны со мной в переносе (Etchegoyen, 1991, с. 83). При этом не помогло то, что мои слова и ее собственный здравый смысл ясно давали ей понять, что такая всеобъемлющая забота не осуществима в рамках психоанализа (см. "Ego-support in the big way", Винникотт, 1960, с. 20). Эти темы стали важными в последующие дни.

 

Развитие по направлению к Эдипальному Уровню

После проработки обстоятельств, которые привели к кризису Евы, у нее были несколько сновидений явно эдипального содержания, в которых она оказалась в сексуальной ситуации с каким-то человеком, но где ее мать продолжала вторгаться, мешая им, что привело Еву в ярость во сне. Следующее сновидение было типичным сновидением переноса: «Это произошло там, где я выросла и мать разъярилась как фурия по поводу того, что у меня все хорошо. Я пыталась объяснить ей, что я родила ребенка, который умер, но она мне не поверила. Моя бабушка по материнской линии и другие дамы также присутствовали, но они все были против меня. Я пошла в свою комнату, чтобы успокоиться. Вы были там, сидя на краю постели, - затем там было что-то, о чем я не хочу говорить - я немного боялась того, что вы бы захотели лечь рядом со мной, но это было на самом деле то, чего я хотела больше всего! Это была сексуальная ситуация - но я просто не могу сказать ничего больше – я была в полном контроле, и чувствовала, что должна иметь секс и оргазм, эти чувства были очень сильными. Но каждый раз, когда я вот-вот должна была испытать его, мать заходила и прерывала все это. Она была в абсолютной ярости, совершенно сумасшедшая. Вы хотели дать мне столько, сколько могли. Я жаждала полной защиты от матери – и именно поэтому было так важно для вас быть там». Ева затем рассказала мне об одном эпизоде, который она вспомнила: ей было около четырех лет, когда ее мать внезапно появилась, когда Ева мастурбировала, на что мать отреагировала бурно и с тревогой. Сама Ева считает, что этот эпизод продемонстрировал то,как много у ее матери тревоги по отношению к сексуальности, что имело, как оказалось, последствия для нее тоже.

На следующей сессии, Ева была в состоянии говорить о том, что она не смогла сформулировать, когда рассказывала свой сон на предыдущей сессии. Она сказала, что хотя я был мощным во многих сексуальных последовательностях во сне, но был один раз, когда она должна была мне помочь, взяв мой член и мастурбировать его. Ее собственная интерпретация этого: она больше не нуждается в том, чтобы делать меня совершенным. В обеих этих сессиях, мы смогли работать с несколькими важными перспективами в этом сне: ее сексуальным желанием в переносе на меня, и с тем, что ей не нужно делать меня совершенным. Заполненное конфликтами отношение к матери было явным препятствием для ее генитально-эдипальной сексуальности. Я не видел в этот момент и потому не интерпретировал то, что сновидение, возможно, также что-то говорило о ее необходимости помочь мне удовлетворить мои нарциссические и сексуальные потребности. Мы также можем задаться вопросом, в какой степени этот образ в трансферном сновидении свидетельствует о ее ощущении необходимости удовлетворить нарциссизм своей матери или кровосмесительные потребности своего отца – я полагаю и то и другое.

Важное событие произошло, когда сессия закончилась. Перед тем как уйти – она натянула одеяло себе на голову и сказала: "Я тебя люблю". Потом она отложила одеяло в сторону, встала, подошла ко мне и прежде чем покинуть комнату – обняла меня. В ее объятии не чувствовалось амбивалентности, как и в моем ответном. Я ощущал тепло и то, что я действительно люблю ее, но без заметных сексуальных чувств. Это и другие переносные сновидения предлагали возобновленные возможности для работы с отношением эротического переноса-контрпереноса, и ее отношением к родителям. Для нее было большим облегчением то, что мы теперь могли открыто говорить об этих чувствах.

После ее депрессивного периода, тема ее отношений с матерью продолжала появляться в сессиях, и на одной из них она сказала: «То к чему я должна была стремиться каждой своей клеткой – это спасти, свою мать, помочь ей справиться со всем, что есть в ее жизни, иначе мне никогда не буду достаточно хорошо. Мои чувства еще частично продолжают жить в соответствии с этой невозможной логикой!». Эти слова, вместе с ее депрессивными и психосоматическими симптомами, а также слова ее отца о ранних отношениях между матерью и ребенком, наводят на мысли о статье Грина (1983, pp. 149, 162) о "мертвой матери". Есть несколько признаков того, что мать Евы физически присутствовала после родов, но отсутствовала эмоционально по причине семейных конфликтов и ее собственной депрессии. Не существует действующего канала между матерью и ребенком в подобных случаях. По словам Грина: "Вся структура субъекта направлена на фундаментальную фантазию: питания мертвой матери, чтобы поддерживать постоянно ее сохранность". Не переживала ли Ева в своей нынешней депрессии депрессию раннего детства в ее переносе на меня?

В дальнейшей совместной работе мы несколько раз возвращались к теме эротического переноса и контрпереноса, и только тогда я смог в большей степени проработать мой контрперенос. Я прямо спросил ее, внесла ли моя откровенность относительно моих чувств свой вклад в ее нереалистичные ожидания и разочарование, которое она испытывала во время своего психотического кризиса. Ева ответила, что моя интерпретация эротического контрпереноса не имела отрицательного влияние на нее – наоборот, она укрепила ту женскую сторону в ней, которая до тех пор была под запретом. Она была теперь в состоянии принять, что она способна произвести впечатление на мужчин. Интерпретация также помогла ей осознать свою проективную защиту и то, как это иногда влияло на других людей. Излишне говорить, что положительные оценки Евы моей открытости и моих интерпретаций не могут быть приняты в качестве доказательства, и возможно, также были другие, более бессознательные последствия. На более позднем этапе Ева приняла мысль, что она также проверяла меня, отчасти бессознательно, чтобы узнать, где были мои границы и насколько они были твердыми, так как в этот период ей это было неясно. Мои объятия и расплывчатые временные рамки были добавлены к этой неопределенности, и укрепили ее фантазии о получении тотальной, всеобъемлющей заботы от меня. Крайняя чувствительность Евы предрасположила ее к тому, что она почувствовала, что я находился под ее сильным влиянием. Ретроспективно, я рассматривал ее эротический перенос как симбиотический материнский перенос с амбивалентностью, который постепенно превратился в эдипальный отцовский перенос, который также был неоднозначен. Тем не менее, бывало, что обе эти перспективы или присутствовали одновременно, или были колебания, когда преобладала то одна, то другая.

На одной из последующих сессий Ева рассказала мне, что в ней произошли решающие изменения, и что многие вещи стали на свои места. Она почувствовала квантовый скачок в своем развитии. Теперь она чувствовала себя более уверенной, лучше справлялась со своей работой, а также могла испытывать сильную радость. Ей больше не нужно было так тщательно защищать себя от разочарования и отторжения. Теперь она была в состоянии лучше контролировать свои сильные сексуальные потребности, чтобы они не отпугивали мужчин, с которыми она встречалась, как это случилось с ее бывшим другом. Она поняла, что она жила с расколом между ощущением своей ничтожности и малоценности с одной стороны, и тем, что она гораздо превосходит всех остальных, с другой. По этой причине для нее необходимо было превратить ее отношения с людьми в борьбу за власть, чтобы не чувствовать себя слабой. Кроме того, она поняла, что ее фантазии о едином теле со мной мешали ей видеть меня и других как отдельных индивидуальностей, с которыми она могла бы общаться. Это также была защита от чувства полного одиночества в мире, и имело отношение к ее трудностям ухода после сессий и выхода в холодный мир. Она также лучше чувствовала себя в одиночестве и могла не продолжать неудовлетворяющие ее отношения. Ева сказала, что это страх быть отвергнутой руководил ее потребностью держать все под контролем как внутри, так и снаружи, но, что эта потребность уже не существовала в той же степени, как раньше. Она почувствовала себя более открытой по отношению к внешнему миру. Во всех социальных контекстах она была навязчиво одержима тем, как она воспринималась другими: ее взгляд, то, как она выглядит, ее тело. В связи с этим она рассказала мне, какой испуганной она была, когда ей нужно было смотреть на меня, потому что, если бы она взглянула вниз между моих ног, у меня была бы эрекция. Ей пришлось бы тогда спать со мной, потому что она была бы виновата в том, что спровоцировала мою эрекцию. Она считала, что то же самое случится, если я посмотрю на ее тело, потому что тогда я также имел бы эрекцию, и она была бы бессильна.

В последующие месяцы, Ева приняла на себя больше ответственности за свои чувства, фантазии и потребности. Она, казалась более свободной, чем она была в предыдущие годы и более открытой и простой. Теперь она могла иногда открыто выражать свой гнев и ее критические чувства по отношению ко мне, а также быть в состоянии выразить словами, насколько важен я был для нее. Характерной особенностью было повышение ее способности поправлять меня и останавливать меня, если она чувствовала, что я был слишком активным или если я вмешался слишком рано. Это помогло мне осознать другие неблагоприятные аспекты моего контрпереноса, например, когда – в период, когда я таил в себе "материнское" чувство – я не достаточно ясно указывал, что сессия закончилась. Она ощущала это как свою ответственность и неопределенность с моей стороны, а также как ее бремя, потому, что она должна помогать мне следить за временем. Я согласился с ней.

Одним из важных результатов моей открытости относительно собственного контрпереноса и моей интерпретации его явилось то, что я был в состоянии освободить себя от сильного влияния ее проективного переноса. Эротический контрперенос ушел, я почувствовал себя снова свободным и вновь вернул мое первоначальное чувство симпатии и интереса. В нашей продолжающейся аналитической работе мы оба почувствовали себя безопаснее, более спокойными и более прямыми в общении. Несколько лет спустя, анализ смог быть окончен по соглашению.

 

Обсуждение

Этот анализ показывает, как мой, отчасти бессознательный, контрперенос оказал такое сильное влияние на меня, что я был не в состоянии противостоять действию в нем. Перенос Евы заставил меня сначала иметь "материнские" фантазии о предложении ей физической близости и заботы. Это я отыгрывал, иногда обнимая ее, прежде чем она покидала сессии. Когда после четырех лет терапии, ее перенос принял более эдипальный характер, который вызвал сильные сексуальные фантазии во мне, я почувствовал необходимость понять, что происходит и вырваться из этого мощного влияния. Это помогло мне узнать, что тяжелая психопатология Евы и ее параноидальные тенденции заставляли ее использовать проективную идентификацию как механизм защиты и как коммуникацию. Генетический и динамический материал, который она предоставляла, также объяснил ее крайнюю чувствительность и уязвимость со стороны моего влияния и влияния других людей и жизненно важное для ее существования управление своими чувствами, особенно сексуальными и агрессивными. Использование Евой трехлетней психотерапевтической фазы в качестве сценария борьбы за власть можно также интерпретировать как защиту от этих чувств, хотя были и более глубокие причины (см. ниже). Более того, это был способ проверить мои границы и то, был ли я надежен и сильнее ее. То, что я допускал физический контакт с нею, и что в течение этого периода я иногда нечетко обозначал конец сессии, заставляло ее чувствовать неуверенность в отношении моих границ и дало пищу для фантазий о слиянии в одно тело и получении всеобъемлющей заботы от меня.

Хотя я считаю, что психотический эпизод был вызван разрывом с ее другом, Ева испытала в переносе, что я тоже обманывал ее, и это, возможно, усилило кризис. Для нее это было еще одним подтверждением, что она не может ожидать чего-либо от других людей. Связь надежды и разочарования, которую она испытывала много раз до этого. Позднее, меня поразило, что я не понимал, насколько уязвима и психотична она действительно была в этот период. Я считаю, что причиной этого было отчасти то, что она колебалась между различными функциональными уровнями: между невротическим, пограничным и психотическим функциональными уровнями.

Если мы более внимательно вглядимся в первый период, который характеризовался моим "материнским" контрпереносом, остается открытым вопрос, мог ли он также быть чувственным. Как упоминалось ранее, любовь матери – в соответствии с Джеррард (1999) и Suttie (1935) – является инстинктивной, выражает нежность и заботу, и не удовлетворяет эротические потребности. Это согласуется с моим сознательным чувством в этих ситуациях, но это не вяжется с тем, в чем я всегда был убежден: ранние отношения мать-дитя являются чувственными. Осознание этого также пришло ко мне позже в этом анализе, и это то, в чем сходятся во мнении большинство аналитиков (Mann, 1999б, с. 18). Тем не менее, чувственная часть находится на доэдипальном и инфантильном уровне и смешивается с нарциссическими потребностями, которые в данном анализе и в моем контрпереносе были сначала рационализированы и отыгрывались когда я обнимал ее. Мои последующие чувства в контрпереносе показали развитие в направлении генитальных и эдипальных чувств, фантазий и сновидений, которые я, как и многие другие интерпретировал бы как отзеркаливание переноса, прогресс в анализе и созревание анализируемого (Searles, 1959; Кристева, 1983; Вайнштейн, 1988; Манн, 1999 а,б). На мой взгляд, – несмотря на мои действия в анализе – именно так развивались события в этом анализе.

Балинт (1949) различает любовь матери к своему ребенку и любовь ребенка к своей матери. Для матери ее ребенок ощущает себя как ее часть в симбиотической фазе; это нормально, что ребенок удовлетворяет ее нарцисстические потребности, но постепенно это может быть заменено другими детьми. Ребенок тоже проходит симбиотическую фазу первичного нарциссизма, но для ребенка его мать на более поздних этапах также будет иметь жизненно важное значение и незаменимость. Балинт считает, что это повторяется, как конфликт во всех неврозах перенесения, в том смысле, что чувства зависимости пациента и любви к аналитику отличаются от чувств терапевта.

После того, как Макдугалл (2000) сказала на одной из своих лекций, что "на психоаналитической сцене действуют всегда два переноса", один из ее анализандов ответил: «Здесь есть одна существенная разница, о которой вы не упоминаете: аналитик имеет много анализандов, но анализируемый имеет только одного аналитика!». Может быть, это легко – забыть, как мы важны для наших пациентов. Жизненно важные точки зрения по этому вопросу были ясно показаны в телепатическом сновидении Евы.

Симбиотические черты в переносе Евы были выражены в ее сновидениях, например, во сне, где мы были склеены как два сиамских близнеца и в ее фантазиях об одном теле. Я полагаю, что в контрпереносе это способствовало разрушению моей способности устанавливать четкие границы и соблюдать рамки анализа. Возможно, это также отражало степень регрессии Евы, показывало выраженный регресс во мне, который активировал мои собственные бессознательные конфликты. В этом типе параллельной регрессии не исключено, что мы оба использовали проективную идентификацию и это, возможно, способствовало установлению нечетких границ между нами (Флисс, 1953; Кернберг, 1965).

То, что симбиотический материнский перенос Евы был двойственным, можно интерпретировать несколькими способами: частично как выражение патологического отношения к ее матери в связи с депрессией матери и амбивалентностью по отношению к ее дочери, а отчасти как бессознательный страх растворения эго-границ, диффузии идентичности и психоза. Я считаю, что последнее, время от времени, сказывалось на ее переносе и моем контрпереносе психотическим отсутствием дистанции. Как я уже упоминал ранее, я понимал долгую битву, которую она вела против меня в первые годы, как ее способ переживания агрессивной стороны ее переноса, в то время как для нее я интерпретировал это, как борьбу с зависимостью от меня. Я не достаточно осознавал тот факт, что крайняя сепарационная тревога скрывалась под ее страхом зависимости, и что для нее это также была борьба не на жизнь, а на смерть, чтобы выжить физически. К счастью мы оба, Ева и я, были достаточно ориентированы на реальность, чтобы иметь возможность выкарабкаться из симбиотических и психотических тенденций в переносных-контрпереносных отношениях, а не развить "folie à deux" с течением времени (Флисс, 1953). Кроме того я имел возможность восстановить свое равновесие между сессиями также как и Ева, хотя, возможно, в меньшей степени. Тем не менее, эти контрпереносы также могут быть интерпретированы несколько по иному.

В одной из своих значительных работ Bick (1968) описывает, как младенец – через его ранний контакт со своей матерью – вырабатывает собственную "кожу", которая связывает различные части «я» вместе, таким образом, закладываются первоосновы для внутреннего пространства, для объектных отношений и проективной идентификации. До этого существуют более примитивные «идентификации сцепления, склеивания». Развитие Евой границ или ее «кожи» в психическом смысле было – как я видел это – недостаточным по причине ее неадекватных и патологических отношений с матерью с самого начала своей жизни. Были многочисленные примеры ее "нехватки кожи" в течение первого года терапии: ее ощущение подверженности влиянию лучей, исходящих от меня, то обстоятельство, что другие получили бы власть над ней, если бы она призналась, что испытывает сексуальные или агрессивные чувства, или если бы она воспринималась как имеющая тело, или если она сама смотрела на "сексуальные" места, в дополнение к ее параноидальным идеям о других, которые в состоянии наблюдать за ней даже тогда, когда ей жалюзи были опущены. По этой причине, я считаю, что в течение длительного времени у Евы была двусторонняя тревога: она боялась, как разделения так и близости, хотя что-то привлекало ее и в том и другом случае. И то и другое угрожало ей психотическим распадом личности. Это типичная дилемма у многих пограничных пациентов: с одной стороны – страх перед слиянием, с другой стороны – страх потери или отвержения (Lewin & Schulz, 1992). Это также оказывало влияние на мой контрперенос. Впервые она развила, выработала адекватную "кожу" и внутреннее пространство после трех лет терапии, что позволило ей использовать проективные идентификации как коммуникативную связь и защиту.

Wrye (1993) пишет: "Мы утверждаем, что в ситуации доэдипального переноса-контрпереноса проблема контрпереноса может быть уменьшена своим собственным поведением в большей степени, чем предоставлением самому себе возможности принимать в нем участие. (??? – переводчик) Когда даже речь может быть эротизирована как в большей степени неадекватная, то, к чему страстно стремятся, чего хотят - это контакт с телом аналитика или с телесными продукциями; оба участника могут столкнуться со страстным стремлением и страхом желания быть одним существом в одной и той же коже. Не только пациенту, но и аналитику придется признать это желание и бороться с ним"(с. 243).

Мы видим здесь, как это может быть трудно – понять более примитивные "переносы" из довербальных этапов в нашей жизни, где влияние мощных сил может привести нас к растворению границ и рамок в психоанализе. Иногда, контрперенос может помочь нам понять некоторые вещи, начиная с первых лет жизни, которые иначе не были бы понятны (Messler Davies, 1994, стр. 168-169). В предыдущей статье я описал, как мой контрперенос на протяжении многих часов молчаливого зрительного контакта с серьезно нарушенным пациентом стал входом в понимание и вербализацию важных аспектов ранних отношений между матерью и ребенком (Jørstad, 1988, 1995, стр. 238-240). Мой отход от стандартных психоаналитических техник является наиболее важным вопросом, который необходимо обсудить в рамках этого анализа, а также вопрос о том, было ли это знаком бессознательного контрпереноса, который мог бы угрожать психоаналитическому процессу или осложнить его. Решающе важным моментом здесь является мое раскрытие своих чувств, впервые произошедшее в связи с телепатическим сновидением. Было ли раскрытие информации о моей болезни сердца знаком "клинической честности", или разыгрыванием моего контрпереноса? Я считаю, что я действовал в первую очередь, в соответствии со своим опытом работы со многими психотическими и близкими к психотикам пациентами, от которых я узнал, как важно быть честным, прямым и личностно воспринимаемым. Searles и многие другие также подчеркивали этот момент (Searles, 1965; Jørstad, 1974, 1995, стр. 225-243). Я также думал о чувствительном радаре Евы и о том, как он работал в нашем взаимодействии, о ее опыте с ее предыдущим терапевтом, который лгал ей о ее здоровье, что привело к параноидальному развитию. По этим причинам, я считал, что это было правильно – быть откровенным и честным в отношении тех реалий, которые были воссозданы в ее сновидении. Позже, я понял, что здесь тоже что-то вторглось в мой контрперенос, который – для того, чтобы уменьшить ее беспокойство – заставил меня пустить в ход мою собственную болезнь сердца слишком легко. Не видел я и того, на что так ясно указывало ее сновидение – что ее контакт со мной был вопросом жизни и смерти для нее, и что оно также выражало глубокую сепарационную тревогу. Если бы я позволил ей ассоциировать по поводу сновидения, все это могло бы появиться.

На мой взгляд, гораздо более проблематичным было то, что я иногда вступал с Евой в физический контакт, обнимая ее по окончании сессий. Может быть я был прав, что это "маленькое дитя» в ней обращалось ко мне, но я «забыл», что она была также взрослой женщиной с сильными сексуальными чувствами, и что ее перенос был очень амбивалентным. Именно амбивалентность в ее физических реакциях помогла мне прекратить обнимать ее. Но как раз на этом этапе я немного потерял мое чувство времени и несколько раз продлевал сессии. Она отреагировала на это и гораздо позднее вернулась к этому, говоря, что у нее увеличилась ее неуверенность в надежности моих границ и в том, что я "сильнее", чем она. Это, вероятно, также дало подпитку для ее симбиотических фантазий об одном теле и исходящей от меня тотальной заботе. Возможно, мои собственные симбиотические и нарциссические потребности также привели к этому разыгрыванию моего контрпереноса. Есть определенное утешение в словах Винникотта о том, что пациент может получить пользу также и от ошибок психотерапевта, потому что они могут вызвать повторное переживание более ранних травм, которые, когда их проинтерпретируют, станут осознаваемыми.

С другой стороны, существует возможность того, что Ева смогла почувствовать – после того, как проверяла меня в течение длительного времени, – что мои чувства в контрпереносе были менее противоречивы, чем чувства матери по отношению к ней, когда она была ребенком, и что это, возможно, оказало положительный эффект. Возможно, она поняла, что я имел в виду это, когда сказал, что люблю ее. Некоторые могут назвать это корректирующим эмоциональным опытом (Renik, 1993). Она постепенно, казалось, преодолела иронию, исходящую от "холодного бдительного ока" внутри нее и была теперь в состоянии принять что-то хорошее извне. Ее дальнейшее развитие свидетельствует об этом направлении.

Я пытался бороться с моим контрпереносом в ретроспективе, "nachträglich", интерпретируя мои реакции Еве. Я не раскрывал свои чувства в смысле частной откровенности, но интерпретировал их как выражение бессознательной связи с ней. Отправной точкой для моих толкований было то, что я был под влиянием ее проективного переноса, но я признал мою восприимчивость и ту роль, которую я сам играл во взаимодействии между нами. Косвенно, я, вероятно, передал что-то, что говорило, что я не безгрешен и несовершенен. Это нашло отражение в ее "сновидении о могуществе, потенции", но было, конечно, также много других аспектов, один из которых – конфликт в эдипальном треугольнике, где инцестуозные чувства в ее отношении к отцу сыграли важную роль в переносе. В ассоциациях на сновидение для нее было важным, что я (и ее отец) должны быть "полной защитой против мамочки". Это касается фундаментальной роли отца для дочери, но у Евы это вызвало сложности из-за ее амбивалентной привязанности к матери и амбивалентности в ее инцестуозном отношении к отцу (Jørstad, 1995, стр. 125-126). Ярость и отвержение со стороны ее матери и бабушки по материнской линии в сновидении может передавать что-то о ее плохих внутренних объектах и о «холодном, бдительном оке" внутри нее. У нее самой не было мыслей о том ребенке, которого она родила, и который умер, и я не делал никаких интерпретаций. Сейчас я считаю, что это было также связано с идеей "мертвой матери" Андре Грина, матери, родившей ребенка, который умер. Он описывает "черную депрессию" и "черную дыру", которые, среди всего прочего, могут привести к регрессивным пожеланиям слияния, интеллектуального господства или диссоциации между телом и психикой. Результатом может быть потеря смысла и слишком раннее развитие эдипова комплекса, поскольку в бессознательном ребенка отец становится причиной недостаточного присутствия матери (Green, 1983, стр. 142-173). Многое из этого применимо к Еве. В более поздних сновидениях, Ева родила ребенка, который жил и о котором она заботилась.

Как обстояло дело с моими контрпереносами в этом анализе? Почему я выбрал раскрытие, несмотря на возражения и слова предостережения в психоаналитической литературе? Невозможно дать простой ответ на этот вопрос, потому что всегда найдутся как рациональные, субъективные, так и бессознательные мотивы (Renik, 1993). Я все еще верю, что в первом эпизоде с телепатическим сновидением это было правильным – быть искренним по поводу того, что происходит. Однако, мой контрперенос также показал себя здесь и заставил меня предложить успокаивающее объяснение слишком быстро, тем самым, не допуская собственные ассоциации Евы, которые могли бы дать мне более глубокое понимание подоплеки ее сновидения.

Последующая откровенность о моих эротических фантазиях была, я думаю, в гораздо большей зависимости от моего контрпереноса. Я вижу опасность рационализации и идеализации тех факторов, которые рассматривались многими аналитиками в качестве слабости, ошибок и отыгрываний собственных проблем – что действительно может быть таковым. Мои объятия и то, что я иногда не указывал на конец сессии, но продлевал ее – были разыгрываниями, которые, я считаю, усложнили ситуацию, и, вероятно, продлили анализ. Во всяком случае, Ева сама сказала, что моя откровенность о своем эротическом контрпереносе и моя интерпретация его как взаимодействия между нами, вызванного ее проективными чувствами, было положительным для нее, поскольку укрепило ее чувство собственного достоинства и женской идентичности. Заявления подобные этим не могут, конечно, быть просто принимаемы за чистую монету, но они согласуются с описаниями Tower (1947), Searles (1965), Манн (1999 а,б) и Etchegoyen (1991).

В то же время Еве стало известно о том влиянии ее проективной защиты, которое она оказывала на меня а, следовательно, также и на других важных людей в ее жизни. После этого она была в состоянии в большей степени брать на себя ответственность за собственные чувства и потребности.

Что касается вопроса о том, является ли это правильным – быть откровенным о собственных эротических контрпереносах, – я считаю (как и большинство аналитиков), что наиболее важным требованием является осознание того, что происходит. Тем не менее, после моего опыта в анализе с Евой, я думаю, что иногда это может быть правильным, особенно при лечении больных с тяжелой психопатологией. Как подчеркнули Левенсон (1982), Searles (1959), Месслер-Davies (1994), Little (1951) и Bollas (1983), важно, что бы интерпретация принимала во внимание, что мы указываем в нашем контрпереносе на проективную коммуникацию, идущую от анализируемого, и что мы обязаны быть особенно внимательными к реакциям анализируемого. По моей субъективной оценке, мои интерпретации этом анализе взаимодействия между переносом и контрпереносом не привели к серьезным препятствиям для аналитического процесса, но они могли бы иметь место на более ранней фазе анализа, или с другим анализируемым.

Кернберг (1975, стр. 173-179) описывает, как произведенная тотчас же, в этот же момент проясняющая и конфронтационная интерпретация проективной идентификации у пограничных пациентов может привести к мгновенному улучшению состояния пациента, к лучшему контакту с реальностью и прекращению проекций. Он использует это в своих интервью в качестве средства дифференциации между пациентами с пограничной структурой и пациентами с психотической структурой. В последней группе такое толкование привело бы к кратковременной регрессии и декомпенсации. Другие терапевты считают, что важен период контейнирования, удержания перед тем, как терапевт в эмпатической манере проинтерпретирует то, что происходит (Gabbard & Wilkinson, 1994, с. 89). Реакции Евы на мои интерпретации показывают, что она функционировала на этом этапе на относительно высоком пограничном уровне. В результате моих самораскрытий и интерпретаций я также почувствовал, что я в состоянии освободить себя от проективного эффекта, таким образом, восстанавливая профессиональное отношение с четкими границами и рамками. Это также помогло мне понять ранние генетические и динамические связи в анализируемой не только интеллектуально – головой, но пережив их "физически" (Винникотт, 1960). Я не предлагаю аналитику обязательно сообщать об этом своем переживании. Опыт, который я приобрел в этом анализе, дал мне более глубокое понимание сил, присущих бессознательному взаимодействию в психоанализе, где, как можно быстрое осознание нашей собственной восприимчивости и возможная интерпретация позволит нам меньше беспокоиться в этих контрпереносах и, следовательно, даст больше свободы и безопасности. Здесь существует, как и во многих других областях жизни, баланс между слишком мало и слишком много.

Наша восприимчивость к бессознательным контрпереносам раскрывает нам кое-что, касающееся нашей субъективности, которая всегда будет частью нашей аналитической работы (Renik, 1993). Она будет напоминать нам о наших человеческих слабостях и ограничениях, а также о нерешенных нарциссических и эдипальных проблемах в нашей собственной жизни. Наши интерпретации не будут означать, что мы говорим "истину", но что мы даем ответ, исходя из чего-то того, что мы чувствуем и того, как мы воспринимаем взаимодействие. Таким образом, интерпретация может стать стимулом для исследования анализандом самой (самого) себя и для совместного исследования в анализе. Это особенно важно в терапии пациентов с пограничными расстройствами (Bollas, 1983). То, что сила влияния может быть столь велика, особенно у пациентов с расстройствами личности и близкими к психотическому состоянию, также является одной из причин нарушения границ психотерапевтами и психоаналитиками, что имеет место в терапии пациентов из этой группы. Это подчеркивает как опасности, так и возможности, которые включает наша работа. Это также придает особое значение тому, как важно для тех, кто собирается работать интенсивной психотерапией и психоанализом пройти личное психоаналитически углубленное лечение с последующим наблюдением нескольких случаев, хотя даже это не является гарантией. После многих лет моего опыта и опыта моих коллег я понимаю, что нарциссическое ядро в нас часто не было достаточно проработано в наших личных анализах. Тем не менее, несмотря на это, так называемый тренинг-анализ (который всегда является личным анализом), вместе с супервизией и расширением клинического опыта будут улучшать способность к самоанализу и критической саморефлексии. Это поможет нам осознать как можно быстрее то, что происходит, озвучить это в интерпретации, и таким образом избежать разрушительных разыгрываний. Тогда наша уязвимость – как это называет Винникотт – будет помогать нашим анализандам и нам самим себе, хотя аналитик и анализируемый – две совершенно разные роли и отношение между ними неизбежно асимметрично. Границы и рамки работы в психоанализе все еще так важны как никогда и являются предпосылками для нашей необходимой и опасной работы.

Фрейд пишет в письме к Юнгу после того, как Юнг в письме обсуждал свое страстное увлечение Сабиной Шпильрейн: "Хотя такие переживания болезненны, они необходимы и их трудно избежать. Без них мы вряд ли можем понять, что вызывает жизнь и что мы делаем. Я сам никогда настолько глубоко не вовлекался, но несколько раз я был на волоске и только чудом избежал этого"(цит. по McGurie (1974, с. 230).

[1] Здесь я использую термин контрперенос как выражение тотальной эмоциональной реакции аналитика на пациента в ситуации терапии (Kernberg, 1965, pp. 49-54).

[2]

[3] Толаас, новержский исследователь снов и Ульманн, психиатр из Нью-Йорка, собрали целый ряд исследований, демонстрирующих телпатию в сновидениях (Tolaas, 1986); (Ullmann, 1986). Они определяют ее как выражение пси-коммуникации, начинающейся в раннем материнско-детском отношении и которая может проявиться в жизни позже, если отношения с очень важной личностью ставятся под угрозу. Они рассматривают ее как бдительность, которая филогенетически способствует выживанию вида.

[4] folie à deux [fôˌlē ä ˈdœ] - delusion or mental illness shared by two people in close association