Доселе не было школ, которые соответствовали бы своей цели

1) Я покажусь слишком дерзким, решаясь возвещать это так смело. Но я призываю тебя, читатель, к самому делу и делаю тебя судьей; сам же являюсь тружеником. Вполне удовлетворяющей своей цели школой называю я такую школу, которая есть истинная мастерская гуманности, т. е. в которой дух учащегося погружается в сияние мудрости, успешно стремится проникнуть всё сокровенное и явное (как сказано в премудр. VII, 17), где сердце и его стремления достигают полной гармонии с добродетелью, сердце привлекается божественною любовью и наполняется ею так, что уже здесь, под небом, все те, которые вручены христианским школам для назидания в истинной мудрости, приучаются вести небесную жизнь. Словом, где все обучаются всему совершенно.

2. Но какая школа брала на себя до сих пор труд — выполнить эту задачу в совершенстве, не говоря уже о том, чтоб она этого достигла? Впрочем я не хотел бы казаться человеком, который преследует платоновы идеи, и мечтает о совершенстве, которого нигде не существует и на которое никогда нельзя надеяться в этой жизни; я приведу другой довод в пользу того, что школы должны быть именно таковы, но до сих пор еще таковыми не были.

3. Лютер, в своем увещании (от 1525 г.) к городам империи открывать школы, высказывает между прочим желание: во-первых, чтобы во всех городах, местечках и селах были открываемы школы для обучения в них юношества обоего пола (насколько это необходимо, мы привели доводы выше, в 1-й главе), при этом чтобы и те, которые занимаются сельскими работами или ремеслом, также ежедневно ходили в школу, хотя на два часа, и были бы обучаемы полезным сведениям, добрым нравам и страху Божию. Во-вторых, чтоб они были обучаемы по более легкой методе, которая не только бы не отвращала от ученья, но как бы некоторой приманкой привлекала к нему и (как он говорит), чтоб мальчики находили в школьных занятиях не меньшую радость, как если бы они проводили целые дни в детских играх, в беготне и шалостях. Так говорил Лютер.

4. Действительно, это разумный совет, достойный столь великого мужа! но кто не видит, что до сих пор мы остаемся позади этого изречения: где же эти всеобщие школы? где привлекательная метода?

5. Противное же мы видим повсюду. В маленьких общинах, местечках и селах школы и до сих пор не основаны.

6. Где они и открыты, там существуют не для всех вообще, но только для известных лиц, именно для более богатых; так как посещение школ стоит дорого, то бедные допускаются туда только в редких случаях, разве с помощью чьей-нибудь благотворительности. Но что между неимущими часто погибают отличные таланты, к великому вреду для церкви и государства, это — несомненно.

7. Далее, при обучении юношества употреблялась обыкновенно столь суровая метода, что на школы вообще смотрели, как на средства запугивания мальчиков и как на застенок для талантов; большая часть учеников, подвергнувшись одурению от наук и книг,^[1] спешили в мастерские ремесленников, или обращались к другим житейским занятиям.

8. Те же ученики, которые удерживались в школе (по принуждению ли от родителей и опекунов, или увлекаемые надеждой достигнуть когда-нибудь с помощью науки высокого положения в свете, или, наконец, по свободному влечению природы к этому благородному занятию) получали такое образование, которое не было ни достаточно серьезно, ни достаточно искусно, а чаще всего извращенно и ошибочно. Ибо то, что преимущественно следовало бы внедрять в умы, — то оставалось, по большей части, в пренебрежении: страх божий и добрые нравы. Об этом последнем в школах (даже и в академиях, которым свойственна бы высшая ступень человеческого развития) так мало заботились, что из школы, вместо кротких овечек, обыкновенно выходили дикие ослы, неукротимые и необузданные лошаки, а вместо склонного к добродетели нрава — выносили только прикрашенную отшлифовку внешности, грубую типическую наружность и дрессированные для светской пустоты глаза, руки и ноги. Ибо во многие ли из этих голов, утонченные долгим изучением языков и наук, проникало что-нибудь в голову в такой степени, чтоб они могли служить другим людям образцами умеренности, целомудрия, смирения, снисходительности, обдуманности, терпения, самообладания и т. п.? От чего же это, как не от того, что о доброй жизни в школах даже не подымается и вопроса? Это доказывается распущенностью дисциплины почти во всех школах, разнузданностью нравов во всех слоях общества; доказывают то же и бесконечные жалобы, вздохи и слезы многих честных людей. И еще станет кто-либо защищать настоящее состояние школ? Нами овладела болезнь, переданная нам от наших преподавателей, что мы, отвратившись от древа жизни, исключительно стремимся только к древу познания. Школы, следуя этому необычному стремлению, гнались до настоящей минуты только за знаниями.

9) Но и это самое каким путем желали достигнуть? с каким успехом? Подлинно, над тем, что человеческий ум мог бы обнять в течение года, в школах проводят пять, десять и более лет. Что с полною легкостью можно бы сообщить и внедрить в умы, то насильственно втискивается, даже вколачивается и вбивается. Что могло бы быть представлено наглядно и ясно, то преподается темно, сбивчиво, запутанно, как бы посредством чистых загадок.

10) Я умолчу здесь уже о том, что едва ли где умы питаются истинными зернами фактов; обыкновенно же они наполняются шелухой слов (ветряной болтовней попугаев), высевками и чадом мнений.

11. Возьмем изучение хоть латинского языка — коснусь его здесь кстати для примера: (Bone Deus) Боже милостивый! как спутано, как затруднительно, как многословно производилось оно! Поистине, маркитанты, погонщики и мастеровые разного рода научаются какому-нибудь языку, совершенно отличному от их родного, и усваивают даже не один язык, а два и три, — скорее, чем воспитанники наших школ, при полнейшем прилежании и с крайним напряжением, изучают одну латынь. И с каким неравным успехом! Первые уже через несколько месяцев свободно болтают на чужом языке; последние же едва через пятнадцать или двадцать лет, и то обыкновенно только с помощью разных пособий — грамматик и словарей, могут кое-что произнесть по-латыни, и то не без запинок и заикания. От чего другого может происходить эта крайне вредная потеря времени и труда, как не от дурной методы?

12. Вот что разумно писал об этом знаменитый доктор богословия Эйльгард Любин, профессор Роштокского университета: «обыкновенный способ обучения мальчиков в школах кажется мне таким, как если бы кто-нибудь получил поручение — со всем прилежанием и трудом придумать способ или план, по которому как учителя, так и ученики могли бы научаться латыни только непомерным трудом, с чрезвычайным отвращением и с необыкновенными мучениями, и то не иначе, как чрез очень долгий промежуток времени».

«Когда я об этом вспоминаю, судорожно сжимается мое сердце,—

Я чувствую страх до глубины моего существа».

И несколько после: «Когда я чаще об этом раздумывал, — не однажды, сознаюсь, приходило мне на мысль, что эта метода была введена в школы злым и завистливым гением, врагом человеческого рода». Так говорил Любин, мнение которого из многих других свидетелей я пожелал привести.

13. Впрочем, для чего нам искать свидетелей? сколько из нас могут служить таковыми! сколько вышло из школ и академий едва осененными тенью истинной учености! Между многими тысячами я сам один из этих несчастных детей, у которых дорогая весна всей жизни, цветущие годы юности — погибли жалким образом в схоластическом педантстве. Ах, как часто, когда мне пришлось узнать лучшее, воспоминание о потерянном времени выжимало у меня стоны из груди, слезы из глаз, скорбь из сердца! ах, как часто эта боль принуждала меня воскликнуть:

14. Но тщетны эти мольбы: истекший день не возвращается более. Никто из нас, чьи годы прошли, не помолодеет, чтоб снова начать жизнь и вступить в нее с лучшей подготовкой; этому помочь уже нельзя. Для нас осталось только одно, одно только возможно: насколько мы в силах, дать добрый совет подрастающему поколению, чтобы, показавши, как наши учителя впадали в ошибки, открыть путь, как можно их избегнуть. Да совершится это во имя и при помощи того, кто один может сосчитать наши ошибки и исправить кривизну путей наших (Экклез. I, 15).

Примечания[править]

1. Перейти↑ «Discipulorum pars, literarum et librorum nausea contracta» — собственно «быв поражена морской болезнью от наук и книг»… Об этом сравнении мы уже говорили выше. Коменский употребляет его по сходству действия морской болезни на взрослых и старой учебы на детей. Морская болезнь производит головокружение, тошноту, боль, общее болезненное давление на весь организм, упадок сил и энергии, — то же самое делало в детях старое ученье.

ГЛАВА XII