К Евсевию, епископу Самосатскому. (Жалуется, что во время совещаний между епископами Таре занят еретиками; потом утешает себя воспоминанием об Евсевии

(Жалуется, что во время совещаний между епископами Таре занят еретиками; потом утешает себя воспоминанием об Евсевии, который употребил все меры к пользе Церкви. (Писано в 369 г.))

Как умолчим о настоящих происшествиях? Не в силах будучи перенести сего, найдем ли какое слово, соответствующее событиям, чтобы голос наш уподоблялся не стонам, а плачу, достаточно выражающему тяжесть бедствия? Пропадает у нас и Тарс. И не это одно горестно, как оно ни несносно, ибо и сего тягостнее, что город, имеющий столько удобств и потому соединяющий между собою исаврян, киликиян, каппадокиян и сириян, напрасно погибает по безрассудству двух или трех человек, между тем как вы медлите, совещаетесь и смотритесь друг на друга. Поэтому было всего лучше последовать выдумке врачей (у меня, по причине всегдашних моих недугов, большое обилие подобных причин и как они, когда боль достигает крайней меры, искусственно приводят больного в бесчувствие, так и нам самим пожелать для душ своих нечувствительности к бедствиям, чтобы не подвляли их невыносимые страдания.

Впрочем, хотя жалки мы в других отношениях, однако же пользуемся одним утешением: именно тем, что обращаем взор к твоей кротости, твоим вниманием к нам и памятованием о нас утоляем душевную скорбь. Глазам после напряженного устремления на что–нибудь блестящее приносит некоторое облегчение переход к цветам голубым и зеленым; так и душам нашим, как бы нежным каким прикосновением, утоляющим боли, служит воспоминание о твоей кротости и о твоем усердии, особенно когда размыслим, что ты выполнил со своей стороны все. Чрез это и нам, людям, если будем судить о делах благопризнательно, доказал ты достаточно, что ничего не погибло по твоей вине, и у Бога стяжал себе великую награду за усердие к доброму.

Да сохранит же Господь тебя нам и Церквам Своим к пользе мира и к исправлению душ наших и да удостоит нас снова полезного с тобою свидания!

Без надписи

(Ходатайствует за близкого ему человека по имени Леонтий и просит о доме сего Леонтия иметь такое же благопопечение, как бы и о его собственном. (Писано до епископства.))

О многом для меня важном писал я уже к тебе, но о большом числе дел буду еще писать. Ибо невозможно, чтобы и нуждающихся не стало, и мы отреклись оказывать посильную милость. Никто ко мне так не близок и не может меня столько утешить своею в чем–либо благоуспешностию, как достопочтенейший брат Леонтий. Приими дом его так, как принял бы меня самого, не в той нищете, в какой я живу теперь по милости Божией, но когда бы жил я в изобилии и владел полями. Очевидно, что ты не довел бы меня до бедности, но сохранил бы, что у меня есть или приумножил мое изобилие. Посему прошу тебя поступить же и с упомянутым домом этого человека. За все же будет тебе от меня обычная награда — молитва к Святому Богу за труды, какие принимаешь на себя, будучи столь добр, благосклонен и предупредителен к просьбам нуждающихся.

Без надписи

(Просит об одном пресвитере, своем совоспитаннике, трудами которого питался и св. Василий, чтобы при новом уравнении податей не делать на него новых налогов. (Писано до епископства.))

Пресвитер этого местечка, о чем, думаю, давно уже известно твоему благородию, — мой совоспитанник. Посему нужно ли мне говорить что иное для убеждения твоей милости — воззреть на него дружелюбно и помочь ему в делах? Ибо если любишь меня, как и вероятно любишь, то, без сомнения, всеми мерами постараешься успокоить и тех, кого считаю за одно с собою. Итак, о чем же прошу? О том, чтобы оставалась за ним прежняя подать. Ибо немало трудится он, услуживая мне в пропитании, потому что, как сам ты знаешь, не имею у себя ничего особенного, но довольствуюсь тем, что есть у друзей и родных. Посему на дом сего брата смотри как на мой или, лучше сказать, как на свой собственный; а за оказанное ему благодеяние пошлет Бог тебе, дому и всему роду твоему обильную помощь. Знай же, что крайне озабочен я, чтобы при этом уравнении податей не было сделано какой обиды сему человеку.

Без надписи

(Просительное о том же пресвитере и по тому же обстоятельству)

Предвижу уже множество писем. Хотя принужден возвышать голос насильно, потому что не могу выносить докучливости просителей, однако же пишу, не умея придумать иного средства к избавлению, как давать всякий раз письма самим приступающим ко мне с просьбами. Поэтому опасаюсь, чтобы, при множестве приносящих от меня письма, и этот брат не был причтен к числу многих. Признаюсь, что много у меня на родине друзей и родных и что занимаю у них место отца по тому сану, в который возвел меня Господь, но один у меня совоспитанник — это сын моей кормилицы, и прошу дом, в котором я воспитан, оставить в прежнем состоянии, чтобы благодетельное для всех прибытие твоего благонравия для этого человека не обратилось в повод к скорби. Но поелику и доселе еще питаюсь от этого дома, не имея своей собственности, довольствуясь же тем, что есть у любящих меня, то прошу пощадить дом, в котором я воспитывался, как бы для меня самого сберегая средства к пропитанию. И за это да удостоит тебя Бог вечного упокоения. Намерен же довести до сведения твоего благонравия как самую действительную правду, что большую часть рабов имеет пресвитер сей от меня, и они даны ему моими родителями в награду за мое воспитание; награда же эта — не совершенный дар, а только право пользоваться в продолжение жизни. Посему если касательно их будет что–нибудь обременительное, то можешь отослать их ко мне, и я другим уже путем буду подлежать даням и взысканиям сборщиков.

К Исихию

(Просит его содействовать в умилостивлении Каллисфена, раздраженного против Евстохия. (Писано около 371 г.))

Знаю и любовь твою ко мне, и ревность к прекрасному. Почему, имея нужду упросить возлюбленнейшего сына Каллисфена, рассудил, что, если взял бы тебя соучастником этой заботы, то попечение сие легче бы устроил. Каллисфен раздражен против ученейшего Евстохия, и раздражен справедливо. Он жалуется на дерзость и наглость перед ним Евстохиевых служителей. Мне желательно упросить его, чтобы, удовольствовавшись страхом, в какой привел и покусившихся на дерзость, и их господ, явил свою милость и прекратил тяжбу. Ибо чрез это приобретет то и другое, и почтение у людей, и благоволение у Бога, если к страху соблаговолит присоединить и великодушие. Посему и ты, если была у тебя какая дружба и приязнь с Каллисфеном, проси у него этой милости, и если знаешь кого в городе, кто в состоянии уговорить его, прими таковых в общники в сем деле, сказав им, что сделанное ими будет мне весьма приятно. Отпусти и содиакона по окончании им того, за чем был прислан. Ибо стыдно мне, что не могу ничего сделать полезного для людей, ко мне прибегающих.

К Каллисфену

(Хвалит его за то, что решение по делу о служителях Евстохия предоставляет св. Василию, и недоумевает, для чего требует к себе налицо сих служителей, как бы не удовлетворяясь судом церковным. (Писано около 371 г.))

Прочитав письма твоего благородства, возблагодарил я Бога, во–первых, за то, что пришло ко мне приветствие от человека, вознамерившегося почтить меня, потому что высоко ценю беседу с людьми совершенными; во–вторых, за доставленную мне радость, что заслужил я добрую о себе память. А знаком памяти — письмо, из которого, как скоро получил и вникнул в смысл его, с удивлением увидел, что действительно, по общему всех предположению, воздано мне отеческое уважение. Ибо то самое, что человек, разгоряченный, прогневанный, готовый мстить огорчившим его, много сократил свою стремительность и на мою волю предоставил сие дело, дает мне повод порадоваться о тебе как о духовном сыне. Поэтому что иное остается, как пожелать тебе за сие благ, да будешь друзьям приятен, врагам страшен, а всем равно досточестен, чтобы и не воздавшие тебе чего–либо должного, пришедши в сознание твоей кротости, сами себя укорили, что погрешили против такого человека.

Итак, поелику приказывал ты привести служителей на то место, где произвели они беспорядок, то желаю знать намерение, с каким требует сего твоя доброта. Ибо если сам пребудешь и сам предашь наказанию дерзких, то служители явятся. Да и чему быть иначе, если так решено тобою? Впрочем, не знаю, какую же милость получим мы, если не в состоянии будем избавить служителей от наказания. А если задержат тебя какие дела по дороге, кто встретит там этих людей? Кто будет вместо тебя наказывать их? Но если тебе угодно, чтобы явились они к тебе на глаза, и это непременно решено, то прикажи им представляться к тебе на дороге до Сасимов, а сам покажи кротость и великодушие своего нрава. Ибо, получив в свою власть раздраживших тебя и тем доказав, что нельзя презирать твоего достоинства, оставь их, как просил я в прежнем письме, невредимыми и мне оказав тем милость, и от Бога ожидая себе воздаяния за свой поступок.

И говорю это не потому, что так должно кончиться, но уступая душевному твоему движению и опасаясь, чтобы не осталось в тебе непереварившейся сколько–нибудь раздражительности, и как воспаленным глазам самые нежные пособия кажутся болезненными, так и слово мое теперь не ожесточило тебя больше, чем успокоило. Ибо всего приличнее было бы предоставить взыскание мне — это и тебе послужило бы великим украшением, и мне доставило бы достаточный повод к похвале пред друзьями моими и сверстниками. Без сомнения же, если и поклялся ты предать их наказанию по законам, то мое вразумление не легче для наказываемых, и закон Божий не маловажнее узаконений, получивших силу в общежитии. Но возможно было и то, чтобы они, исправленные по нашим законам, в которых и сам ты полагаешь надежду спасения, и тебя освободили от необходимости давать клятву, и сами понесли наказание, соразмерное их поступкам.

Но опять делаю письмо свое длинным, ибо от великого усилия сделаться для тебя убедительным не могу смолчать, как скоро приходит мне что–нибудь на мысль, опасаясь, чтобы просьба моя не осталась недействительной оттого, что предложенное мною наставление недостаточно. А ты, досточестнейший и истинный питомец Церкви, подтверди и мои надежды, какие на тебя имею теперь, и согласные всех отзывы о твоей чинности и кротости и напиши приказание — скорее оставить нас этому воину, который доселе не упускал случая досадить и обижать, решившись лучше одного тебя не оскорбить, чем приблизить к себе и сделать друзьями всех нас.

К Мартиниану

(Изображением бедствий своего отечества убеждает лично или письменно представить императору о гибельных последствиях разделения Каппадокии. (Писано в 371 г.))

Как высоко, думаешь ты, оценил бы я это счастье — встретиться нам когда–нибудь друг с другом и пробыть мне с тобою столько времени, чтобы насладиться всеми твоими совершенствами? Ибо если сильным доказательством учености служит — увидеть многолюдные города и узнать их нравы, то, думаю, это же самое в короткое время доставит твоя беседа. И какая разность — видеть ли многих по одному или одного, совместившего в себе опытность всех? Но скорее и в большей мере назвал бы я превосходным то, что доставляет незатруднительное видение прекрасного и собирает познания добродетели, чистые от примеси с худшим. Отличный ли поступок, слово ли, достойное памятования, постановления ли мужей, которые стали гораздо выше других, — все это собрано в сокровищнице души твоей; так что не один только год, как Алкиной Улисса, но целую жизнь свою желал бы слушать тебя и согласился бы, чтобы для этого самая жизнь была продолжительна, сколько ни обременяюсь я своею жизнью.

Итак, почему же теперь пишу, когда надлежало бы прийти самому? Потому что зовет меня к себе страждущее отечество. Ибо небезызвестно тебе, превосходнейший, что потерпело оно; его, как Пенфея, растерзали какие–то в подлинном смысле демоны, Менады; его делят и подразделяют на части, как худые врачи своею неопытностью делают раны еще более неизлечимыми. Поэтому, поелику оно страждет от разделения, нужно уврачевать его как недужное. Потому граждане писали ко мне, прося поспешить; и необходимо идти не потому, что помогу чем–нибудь делу, но для того, чтобы самому избежать упрека, если оставлю без помощи. Ибо сам знаешь, что находящиеся в затруднительном положении как легко предаются надежде, так скоры бывают на упреки всегда слагая вину на то, в чем сделано упущение.

Впрочем, и по этому самому надлежало бы мне свидеться с тобою и сообщить тебе свою мысль, лучше же сказать, попросить тебя, чтобы придумал ты что–нибудь отважное и приличное твоему благоразумию, не презрел нашего отечества, преклонившего колена, но, явясь в воинский стан, сказал со свойственным тебе дерзновением: «Не думайте, что вместо одной области приобрели вы две, потому что не из другого какого царства взяли другую, но поступили подобно человеку, который, приобретя себе коня или вола и потом рассекши его надвое, думает, что вместо одного стало у него два, между тем как не только не сделал двух, но испортил и одного»; а также и сильным при Дворе сказал бы: «Не этим способом расширяйте царство: сила не в числе, а в самих вещах». Ибо думаю, что теперь не обращают внимания на происходящее: одни, может быть, по незнанию истины, другие потому, что не хотят огорчить словами, и иные потому, что нет им дела до этого. А если бы можно было дойти тебе к самому царю, это всего лучше помогло бы делу и сообразно было бы с прекрасным предначертанием жизни твоей. Если же это сколько–нибудь трудно и по времени года, и по летам, с которыми, как сам говоришь, неразлучна леность, то нет никакого труда написать тебе. Почему, оказав помощь отечеству письмом своим, во–первых, сам в себе будешь сознавать, что не преминул сделать все по мере сил своих, а потом и страждущим подашь достаточное утешение тем самым, что покажешь себя сострадательным.

Но если бы можно было самому тебе вступиться в дела и своими глазами увидеть горестное положение! Тогда, может быть, подвигнутый самою ясностью видимого, изрек бы ты какое–нибудь слово, приличное и высоте твоего духа, и унынию города. Не откажись же верить тому, что пересказываем мы. Подлинно, нам нужен Симонид или другой подобный стихотворец, умеющий трогательно оплакивать бедствия. Но что говорю: Симонид? Надлежало бы сказать, чтобы Эсхил или другой кто подобный ему, живо изображающий великость несчастия, стал велегласно сетовать. Прекратились у нас уже эти собрания, и речи, и сходбища на площади мужей ученых, и все, что делало прежде город наш именитым. Почему реже теперь увидишь, чтобы выступил кто на площадь из занимающихся обучением или витийством, нежели как видали прежде в Афинах — людей, заклейменных бесчестием или с нечистыми руками. А на место их введено туда невежество каких–то скифов или массагетов. Только и слышен голос объявляющих иск, подвергаемых взысканию, наказываемых бичами. Крытые переходы, с обеих сторон оглашаемые печальными звуками, по–видимому, сами издают голос, стеная о происходящем. Опасение за самую жизнь не позволяет нам подумать о том, что училища закрыты и по ночам не бывает освещения. Ибо немала опасность, когда с удалением властей, как с падением подпор, все рушится. И какое слово изобразит наши бедствия? Иные, и именно составляющие у нас не худую часть советодательного сословия, предаются бегству, вечное изгнание предпочитая Поданду. А когда говорю о Поданде, представляй себе лакедемонский Кеад (Кеадом называлась пропасть, в которую лакедемоняне низвергали приговоренных к смерти) или другую, самой природою изрытую пропасть, если видал ты во Вселенной одну из тех пропастей, дышащих тлетворным воздухом, которые иным само собою пришло на мысль называть Харониями (Название Харония первоначально принадлежало одному источнику в древнем Лациуме, которого воды издавали заразительные пары). Подобным чему–то такому представляй себе и этот Поданд. Итак, из трех частей одни спасаются бегством, поднявшись со своими женами и домами, другие уводятся как пленники, и это большая часть людей, знаменитых в городе; они составляют жалкое зрелище для друзей, на них выполняются желания врагов, если только действительно был у нас такой зложелатель. Остается же третья часть, и они–то, не перенося разлуки с людьми близкими и вместе сознавая себя бессильными удовлетворить своим нуждам, отрекаются от самой жизни.

Сие–то просим тебя сделать явным для всех, изобразить собственным своим словом и со свойственным тебе дерзновением, на которое дает тебе право жизнь твоя; просим предсказать ясно, что если не переменят вскоре своего намерения, то не будет уже и тех, кому могли бы оказать свое человеколюбие. Этим или принесешь ты пользу общему делу, или по крайней мере поступишь как Солон, который, не в состоянии будучи защищать оставленных граждан, потому что городская крепость была уже взята, облекшись в оружие, сел у дверей и своим вооружением давал знать, что не согласен он на то, что сделано. Верно же знаю, что если кто и не примет теперь твоего мнения, то вскоре потом воспишет тебе самую высокую похвалу за доброе расположение и благоразумие, когда увидит дела исполнившимися по твоему предречению.

К Авургию

(Изображением бедствий отечественного города убеждает его употребить силу свою на вспоможение гражданам. (Писано в 371 г.))

Из многого, что возвысило нрав твой над другими, ничто тебе столько не свойственно, как усердие к отечеству; и ты воздаешь ему справедливый долг, потому что, начав службу в нем, достиг такой высоты, что в целой Вселенной известна твоя знаменитость. И сие–то отечество, которое тебя произвело и воспитало, дошло до неимоверности повествуемого в древних сказаниях; никто из пришедших в наш город, хотя бы и очень был с ним знаком, не узнал бы его. Так внезапно превратился в совершенную пустыню, потому что многие из должностных людей и прежде были него отняты, а ныне почти все переселены в Поданд. Остальные же, лишась их, и сами впали в совершенное отчаяние, и во всех произвели такое тяжкое уныние, что оскудевает уже и число жителей в городе, и здесь стала страшная пустыня, жалкое зрелище для друзей, но доставляющее много радости и отваги тем, которые издавна ждут нашего падения. Чье же дело — подать нам руку или кому прилично пролить о нас сострадательную слезу, как не твоей кротости? Ты оказал бы сострадание и чужому городу в подобных злостраданиях, а не только к тому, который произвел тебя на свет. Поэтому, если имеешь какую силу, покажи нам ее теперь в настоящей нужде. Но, без сомнения, ты получишь больший вес от Бога, Который не оставил тебя ни в какое время и дал тебе много доказательств Своего благоволения, если только сам ты захочешь решительно приступить к попечению о нас и какую имеешь силу — употребить на помощь гражданам.

К Софронию, магистру

(По причине болезни и попечения о Церкви, не имея возможности ехать к Софронию, просит его вступиться в бедственное положение Каппадокии. (Писано в 371 г.))

Великость бедствий, постигших наше отечество, принуждала самого меня идти в воинский стан, и о печали, в какую облечен наш город, пересказать твоему высокородию и всем прочим, которые имеете наибольшую силу в делах. Но поелику удерживает меня и телесная немощь, и попечение о Церквах, то поспешил я пока в письме излить свою скорбь пред твоим великодушием, извещая тебя, что ни одна ладья, сильным порывом ветра потопляемая в море, никогда не исчезала так внезапно, и ни один город, сокрушенный землетрясением или затопленный водами, не подвергался такому внезапному уничтожению, как мгновенно наш город, поглощенный этим новым распорядком дел, дошел до совершенной погибели. И мы сделались притчей. Ибо не стало у нас градоправления, все сословие граждан в унынии об утрате правителей: они оставили свое жительство в городе и скитаются по селам. Нет уже распоряжения в самом необходимом и совершенно невиданным зрелищем стал город, хвалившийся прежде мужами учеными и всем прочим, чем изобилуют города небедные. Но в сих бедствиях, как рассудили мы, одно для нас утешение — оплакать свои страдания пред твоей кротостью и просить, чтобы ты, если можешь, подал руку помощи нашему городу, преклонившему колена. А каким способом должен ты пособить делу нашему, не могу объяснить сего сам, без сомнения же, и легко изобрести тебе это по своему благоразумию, и нетрудно воспользоваться изобретенным по данной тебе от Бога силе.

Без надписи

(Чиновнику правителя каппадокийского Фирасия (вероятно, Елпидию) советует разделить с сим правителем труды его по случаю разделения Каппадокии на две области и надеется на скорое с ним свидание. (Писано в 371 г.))

В доброе начальство великого Фирасия наслаждались мы и тем, что часто видели прибытие к нам твоей учености. И в этом же терпим утрату, лишившись градоправителя. Но поелику однажды дарованное нам Богом пребывает постоянно и, с помощию памяти переходя от одного к другому, вселяется в душах наших, то хотя и разделены мы телесно, будем по крайней мере часто писать и сообщать друг другу, что нужно, особливо теперь, когда зима заключила с нами это кратковременное перемирие. Надеюсь же, что не оставишь ты сего дивного мужа Фирасия, признав для себя приличным участвовать с ним в подобных заботах и не без разума воспользовавшись случаем, который доставляет возможность и тебе видеть друзей, и им тебя. Многое и о многом имею говорить с тобою, но откладываю сие до свидания, почитая небезопасным подобные вещи поверять письму.

Без надписи

(Просит исходатайствовать у правителя Каппадокии, чтобы Елпидий был оставлен на службе в сей области. (Писано в 371 г.))

Небезызвестно мне доброе твое усердие к достопочтеннейшему товарищу моему Елпидию, потому что, по обычному своему благоразумию, доставил ты градоправителю случай оказать человеколюбие. Поэтому теперь письмом сим прошу тебя довершить эту милость и напомнить градоправителю, чтобы надлежащим предписанием утвердил начальником в нашем отечестве этого человека, на котором лежала вся почти забота о делах общественных. Почему можешь представить градоправителю много благовидных предлогов, по которым необходимо прикажет ему остаться в нашем отечестве. А в каком положении здешние дела и сколько способен к делам этот человек — о сем, конечно, не потребуешь сведений от меня, потому что сам, по своему благоразумию и мудрости, сие знаешь.

К Иннокентию, епископу

(Отрекаясь по смерти Иннокентия принять на себя попечение о Церкви его, предлагает ему в преемники одного пресвитера и обещает прислать его вместо другого, которого просил сам Иннокентий. (Писано в 372 г.))

Сколько рад я был, получив письмо любви твоей, столько же опечалился, что наложил ты на меня бремя заботы, превышающей силы мои. Ибо как буду в состоянии из такого отдаления с успехом распорядиться таким множеством дел? Пока Церковь имеет еще вас, она покоится как на собственных своих опорах. А если Господь строит что–нибудь о вашей жизни, то кого равночестного вам здесь могу послать для попечения о братии? Чего требовал ты в письме, это дело прекрасное и благоразумное: желаешь при жизни знать, кто будет по тебе управлять избранным стадом Господним; и блаженный Моисей желал знать это и узнал. Но поелику город велик и знатен и труд твой пресловут у многих, времена же трудные; по причине непрестанных бурь и волнений, воздвигающихся на Церковь, потребен кормчий сильный то почел я небезопасным для души своей распорядиться сим делом неосмотрительно, особливо припоминая писанное тобою, что станешь против меня пред Господом и будешь судиться со мною за нерадение о Церквах. Итак, чтобы не вступить с тобою в суд, а лучше найти в тебе сообщника к оправданию моему пред Христом, обозрев весь сонм городских пресвитеров, избрал я честнейший сосуд, воспитанника блаженного Гермогена, который на Великом Соборе написал великое и непререкаемое исповедание веры, много уже лет пресвитерствующего в Церкви, постоянного нравом, сведущего в церковных правилах, строгого в вере, доныне пребывающего в воздержании и подвижничестве, хотя непрерывность суровой его жизни измождила уже тело его; человека бедного, у которого нет никаких прибытков в этом мире, почему и хлеба не имеет в достатке, но трудами рук, вместе с братиями, с ним живущими, добывает пропитание. Его–то решаюсь послать. Итак, если нужен тебе такой человек, а не другой кто моложе летами и годный только для одного — чтобы послать куда и исправить житейские потребы, то благоволи скорее написать при пером случае, чтобы выслал я к тебе сего мужа, подлинно Божия избранника, способного к делу, почтенного для собеседующих с ним и с кротостию вразумляющего противомыслящих. Я мог бы послать его и теперь. Но поелику сам ты предварительно требовал Себе человека, хотя в других отношениях прекрасного и мне любезного, но в сравнении с упомянутым теперь мужем во многом недостаточного, то рассудил я открыть тебе свою мысль, чтобы если нужен тебе такой человек, или прислал ты кого из братий взять его с собою около поста, или написал ко мне, когда некому у тебя принять на себя труд совершить к нам путешествие.