Не должно клеветать на живущих чисто по тому, что иные падают

Что говоришь? Многие чисты и целомудренны, не таят в себе никакой скверны и никакого порока, но один худ между честными и многим служит укоризной, поэтому для чего не вступившим в брак девам жить вместе с мужчинами? Пощадите язык свой, о завистливый род! Не все слишком худы, не все и добронравны. Надобно уступить нечто и природе. Если когда и погибал кто из ревнителей чистоты, неужели сие перенесете на всех? У каждого свое тело.

Лукавый Денница был ангел, но с его падением ничто не умалилось в ангельской благодати. И Иуда — не укор ученикам потому, что пал. А ты за немногих оскорбляешь всех чистых. Справедливо ли это?

К совершившим благополучное плавание не присоединяй претерпевших кораблекрушение и с жившими хорошо не ставь в один ряд поползнувшихся в жизни. У добрых и у худых не совпадают между собой пределы. Замечаю одно то, что падшие погибали. Ты, нимало не упоминая о тех, которые совершили течение успешно, именуешь одних падших. А я именую преуспевших. Ты выставляешь на вид самых порочных, потому что сам худ, а я выставляю добродетельных. Отдельно ставь ведущего жизнь непристойно и целомудренного. Из–за одного худого не почитай всех скверными. Лучше тебе уважать чистого, нежели питать ненависть к порочному.

Увещание к духовной жизни

Скажи мне, друг, неужели тебе служанка кажется чем–то превосходнейшим, нежели супруга? По крайней мере, не такова моя мысль. Ибо подлинно, все мы узники плоти, и Божественная частица примешана в нас к худшему. Что же лучше? Отвлечь ли несчастную душу от плоти или привязать к ней еще тягчайшими узами?

И в шутке должна быть степенность

Шутит и седина, но ее шутки — степенные шутки. Она ко Христу примешивает детскую невинность. И смеясь с какой–то важностью, услаждаю тем сердце. Но прочь от меня Геликоны и Дафны и неистовства треножников.

На тех, которые при гробах мученических предаются роскоши

Ежели искусным в пляске приятны борьбы, то и победителям в борьбах будут приятны забавы, потому что одно другому противоположно. А если ни любителям плясок не нравятся борьбы, ни борцам — забавы, то как же в дар мучеников приносишь ты серебро, вино, яства и отрыжку? Неужели праведен тот, у кого полон карман, хотя бы он был и самым неправедным человеком?

Скажите мне, мученики, действительно ли вам угодны народные стечения? — Что приятнее этого? — Чем же услаждаетесь вы? Добродетелью, потому что многие могут сделаться здесь лучшими, если чествуется добродетель. Справедливо это сказано вами. А пьянство, а служение чреву, конечно, приятны другим. Добрым подвижникам чужда изнеженность.

В честь демонов пиршествовали те, которые в прежние времена заботились приносить демонам приятное, а не чистые жертвы. Мы, христиане, освободились, наконец, от этого и своим добрым подвижникам установили духовные собрания. Но теперь послушайте, любители пиршеств, меня смущает страх, что и вы подражаете демонским обрядам.

Не обманывайтесь, добрые, будто бы подвижники восписывают похвалу чреву. Это уставы собственных ваших гортаней. А я знаю одно только чествование мучеников — удалить от себя, что позорит душу, и истреблять в себе тучность слезами. Свидетельствуюсь вами, добрые подвижники и мученики, что воздаваемые вам чествования обращены в поругание этими чревоугодниками. Вы не требуете ни трапезы, издающей приятный запах, ни поваров. Они же в награду за добродетель приносят отрыжку.

Злословящему

Много худого говоришь ты обо мне, любезнейший. Если сам ты совершен, то, может быть, и поверю тебе. А если ты очень худ, то прошу тебя говорить обо мне всегда и еще хуже. Это может сделать меня совершеннее всех; прекрасно быть в ненависти у порочных.

Много худого говоришь ты обо мне, любезнейший, а зло делаешь себе самому. Для меня врачевством в этой беде служит такое рассуждение. Если великий Бог благоволит к тебе, то в ином благоволит и ко мне. А если прогневается на тебя, то во сколько строже будет суд!

Много худого говоришь ты обо мне, любезнейший. Если говоришь справедливо, то виновен я, который дал повод твоему языку. А если несправедливо и ложно, что мне до твоих речей? Говори даже всякому: за это, без сомнения, большее наказание получишь от Бога.

Юлиану

Тот же пророк наводнил жаждущую землю дождем, который связал ее. А другой из вод исхитил целый мир. Иной помогал в болезнях, иной спасал от врагов, иной снедью с неба питал великий народ. Тебе же, именитый Юлиан, вложил Бог в руки сперва весы правосудия, а теперь весы для уравнения податей — весы неуклонные, необманчивые, верные, достославные. Но и ты, доблестный муж, пощади у меня бедных, пощади своим писалом тех, которых изнурила болезнь, пожирая у них бедную плоть, пощади — и ты будешь вписан в небесную книгу. Бог воздаст людям той же мерой, какой сами отмериваем здесь человекам. Подай помощь смертному, потому что все мы имеем смертное тело. Лазарь у дверей твоих: дай ему чужие крошки. И Христос стал человеком, когда налагалась подать.

Уважь перепись, современную Христу. Уважь матерь свою, эту нищепитательницу, эту благочестивую кровь. Уважь дом, который умеет благоволить к страждущим членам. Уважь, друг, и мое богатство, которое охотно принес я в дар и все отдал нищим, желая стать крестоносцем. Пристань есть общее достояние мореходцев, и эта часть имуществ есть общее пособие нуждающимся. Здесь мое имущество, а твое писало. О, если бы нам обоим получить равную мзду за нищепитание! Да напишет так царь! Тебя наделил великий Бог многими дарами, какие даны не многим из живущих на земле. Ты происходишь от священной крови, имеешь дар слова, богатство, имущество, прекрасную наружность, ты сведущ в том, чтобы производить суд по авзонским законам. Однако же всего более прославишь себя, если подашь Божию руку сим непогребенным мертвецам.

Филагрию на его терпение

У древних в великой славе Эпиктет, в великой — Анаксарх. Один, когда сокрушали его, не обращал внимания на славу; другой, когда толкли руки его в ступе, кричал: выбивайте мешок. Но ты, Филагрий, терпишь долговременные страдания в теле, которое пожирает болезнь, и душа твоя никогда не поражается этим.

Если бы тело твое, Филагрий, не было так болезненно, то я не заметил бы всей силы твоей добродетели. А теперь оно истреблено болезнями, а ты непоколебим. Как справедливо то, что Бог посылает добрым болезни вместо врачевства.

Болезнь пожрала тебя, Филагрий, и закрыла твои глаза, но душа твоя от страданий стала светлее. Хотя знаю, превосходнейший, что ты сведущ во всякой мудрости, однако же ни о чем другом не могу сказать, чтобы оно было превосходнее этого.

Слышишь, Александрия! Филагрий утратил красоту лица, которая была не хуже его золотой души, а юного Кесария похитила зависть. Ты никогда не пошлешь уже таких цветов к доброконным каппадокиянам.

Сигантию пустыннику

С радостью шел я, надеясь угасить пламень желания, какое имел насладиться твоей божественной беседой. Когда же ясно увидел, что водоем безводен, потому что не было удобопиемого для меня источника, тогда возвратился с великой скорбью, приобретя одно — что же именно? — большую жажду. Помолись, однако же, чтобы мог я свидеться с тобой в другой раз и угасить великий пламень, заняв от тебя и тебе сообщив сколько–нибудь божественных мыслей.

Строителю дома Гигантию

Иной соорудил вавилонские стены, по которым могли ездить колесницы; другой воздвиг египетские пирамиды, а кто–то пеший перешел через море и хорошо оснащенные фракийские корабли перевез по суше. А я, всколебав возвышенность и небольшие пригорки Гигантиевой рукой, имею у себя орошенный водою сад.

К Немесию

Немесий, око правосудия и красноречия, ты, который прежде был славен у царя тем, что умел давать великую силу древним и авзонским законам, при алтарях правосудия обличая неправое дело собственными словами противника, а напоследок воссияваешь на высоком месте правителя у боголюбезных каппадокиян, показывая им начатки своего правоведения! Другие стали бы превозносить твою славу в стихах и громозвучных песнопениях, изливая из уст то пламенное красноречие, которое тебе свойственно, в котором ты всех далеко оставил за собой, потому что, если бы кто захотел подробно описывать твои доблести, они, как ток великой реки, разделившейся на многие ветви, составили бы достаточный предмет для многих речей; другие же, изобразив резцом или отлив в горниле из меди твой лик, о муж, обильный словом, поставили бы на градских стогнах безмолвного Немесия, чтобы прославить тем свои города, потому что городам доставляет славу и самый образ доброго правителя, видимый потомками. А меня великий Бог соделал ведущим небесное и земное; у меня ум, при озарении великого Духа исследуя самые глубины, парит выше всего; и потому буду говорить, что только прилично сказать священнодействующему, громозвучному вестнику истины, ученику тех, которые не на твердость доводов полагались, не силой богатства надмевались, но, не будучи дотоле славными, уловили мир в вожделенные Божии мрежи, чтобы всякий сознался, что через них действовала сила Бога–Слова. Но и ты удостой вниманием мою песнь; ты долгое время услаждал слух приятными, но суетными песнопениями, в которых, как у любодейных женщин, привлекательность поддельна; теперь преклони ненадолго слух свой к моим словам, в которых неувядающую и неизменяемую красоту составляет мысль, ясным светом озаряющая чистые очи. Ибо если бы Христос свыше уязвил и пронзил наскозь сердце твое Своей животворящей стрелой, то, рассмотрев внимательно ту и другую любовь, узнал бы ты, сколь приятно поражает жало стрелы Царевой.

Седая моя голова и согбенные члены склонились уже к вечеру болезненной жизни. Много скорбей встречало мое сердце, а между ними много и кратковременных наслаждений; но я не видал еще славы, которая была бы выше и прочнее славы приближаться к Божеству пренебесного Бога. Одна слава была для меня приятна — приобрести познания, какие собрали Восток, и Запад, и краса Эллады — Афины; над сим трудился я много и долгое время. Но все сии познания, повергнув долу, положил я к стопам Христовым; они уступили Слову великого Бога, Которое столько же затмевает Собой всякое извитие и многообразное слово ума человеческого, сколько высокошественное солнце затмевает собой прочие звезды. Посему уважь мои слова, это и для тебя будет лучше.

Человеку, который есть Божие создание, прекрасный и нетленный образ небесного Слова, который духовен, способен к духовному ведению и превыспрен, — человеку, говорю, не позволительно и не свойственно вопреки справедливости преклоняться перед суетными идолами, перед ничтожными, составленными из тленного вещества изображениями рыб, земных животных и воздушных птиц, — перед сими произведениями человеческой руки, погибающими от ржавчины и моли, — произведениями из веществ, которых одна часть чествуется, а другая брошена с презрением. Он не должен поклоняться небесным телам, которые при всей великой своей красоте не боги, но произведения Бога Творца; не должен поклоняться ни луне, ни солнцу, ни звездам — сим украшениям неба, ни самому небу — этому необъятному круговращающемуся телу, украшенному многими внутренними красотами, этому безмолвно вещающему и вместе велегласному проповеднику того искусства, которое водрузило и гармонически связало сию вселенную, чтобы человек в видимом постигал невидимое. Ибо кто видит великолепный дом, тот представляет себе и соорудившего дом; и корабль есть не говорящий провозвестник о строителе корабля.

А ты, делатель богов, отец новых небожителей, ты с ненавистными чествованиями преклоняешь уже колена и перед бессильными демонами, называя их злыми и добрыми, тогда как все они злы, неприязненны доброй твари, завистливы, бесолюбивы, свирепы, услаждаются плотями и туками жертв, погрязли в нечистотах. Их после долговременного владычества на земле изгнал Своей честной кровью Христос — Слово великого Бога, когда в человеческом образе явился неодолимый Бог. Он прекратил преступные кровопролития и показал нам умную жертву, дотоле сокровенную и явленную немногим. И не дивись сему! Часто и я, Христово достояние, едва произносил досточтимое Имя, как демон с шумом убегал далеко прочь, скорбя и исповедуя могущество Царствующего в горних. То же самое происходило, когда описывал я в воздухе по–видимому исчезающее знамение великого креста. И такое изображение делалось победным памятником, как древле руки великославного Моисея.

Желал бы я взойти на верх высокой башни и возгреметь вслух всем жителям земли: «Смертные человеки! Строители того, что не существует! Долго ли вам обольщаться и обольщать ложными, наяву видимыми грезами и без цели блуждать по земле? Суемудрые служители идолов! Покровителями своих страстей умыслили вы поставить непотребных богов, лжецов, человекоубийц, строптивых, клятвопреступников, хищников, андрогинов, прелюбодеев, мужеложников. Смотри, во сколько видов превращался самый первый из них, чтобы удовлетворить своему распутству. Он бывал волом, лебедем, золотом, змеей, мужем, медведем; принимал на себя всякий вид, какого требовал немощный ребенок — нетерпеливый Эрот, как уверяют сами творцы этих бессильных богов. Но не довольно сего; вы и собственные страсти свои чествуете жертвами, и для каждого порока есть у вас особый заступник, чтобы всякий грех не только оставался ненаказанным, но даже почитался добрым делом, потому что оказавший ему почесть угождает тем Богу. Рассмотри и другое полчище пресловутых помощников — этих ифифалов рогатых, не имеющих шеи, до половины тела змей, зверообразных, совмещающих в себе члены различных зверей, достойных смеха чудищ!» О, если бы они увидели у себя таких детей, каких чтут богов! О, если бы сделались они такими же помощниками для своих друзей или сами встретили таких же помощников, когда угрожает им враг, каких помощников своим порокам имеют в сих богах! Но для чего тебе описывать сие подробно и из священных уст источать такие мерзости? Одно важнее всего; но это, как гвоздем, скрепляется словом.

Мы при помощи высоких книг и божественных пророков, а напоследок богодухновенных учеников Ходатая Христа, у которых ум исписан светозарным Духом и которые чистым сердцем видели великого Бога (а это единственный способ постигать невидимое Божество), — мы стали сведущи в небесном, просвещены Самим Богом и восходим выше и выше, сколько нам, однодневным тварям, возможно восходить здесь к Богу; ибо глаз и при самом остром зрении не легко проникает сквозь облака.

Но большее ведение предоставлено нам впоследствии; ибо тем и награждается желание, что достигает желаемой цели. И которые из вас столько же стали внимательны к нашему учению, сколько прежде были к вашим басням и гибельным чествованиям, те трикратно и четырекратно блаженные смертные, потому что не единомышленны на злое, но подвергли его законному наказанию; и тех, кого вы чествуете алтарями, благозвучными народными гимнами, пресловутыми гекатомбами, нередко предавали они в снедь долговечным воронам.

Если же вашим богословам (потому что и у вас есть, точно есть, истолкователи священных песней) угодно утверждать, что хотя все это — пустая песнь, по законам приятного сладкогласия мерным словом изложенная, игривая басня, однако же и в этом под роскошной видимостью скрывается более важная мысль, усматриваемая разумными и имеющая две стороны, как и двуликий Ерм, который одним лицом смотрит вперед, а другим назад, то заметь, что и против сего есть у меня неотразимый, как думаю, довод. И в наших писаниях двоякий есть смысл, один внутренний — досточтимого Духа, а другой внешний; оба же Божественного начертания. И один внятен немногим, а другой — многим на тот, думаю, конец, чтобы преимущество имели мудрые или чтобы с трудом приобретаемое тверже соблюдалось; ибо что скоро приобретается, то непрочно. Впрочем, в наших Писаниях тело и само светло, и облекает собой боговидную душу; это двойная одежда — багряница, просвечивающая нежной сребровидностью. Но у нас ничего нет срамного, что закрывало бы собой Бога. Стыжусь в помощь Божеству употреблять басню. Кто велит тебе, спеша в Итаку, плыть мимо утесов Сциллы или мимо грозной и гибельной Харибды, где до окончания плавания можешь погибнуть? Кто заставляет тебя, идя к источнику чистого Божества, останавливаться среди тины, где, пока вязнешь в тине, утечет от тебя чистая струя?

Обрати внимание и на это мудрое слово. Большая часть людей худы и без путеуказателя склонны к пороку; немногие же идут к совершенству. Остановить поток для меня трудно, а дать ему течь по скату — весьма легко. Если же сделаешь богов покровителями разврата, то, прежде нежели разумным словом своим рассеешь мрак непроницаемой басни, погубишь ты чтителя басен, стремящегося к свету. Но к чему мне другие доказательства? Хотя ты и столько умен, что в состоянии оспорить другого, однако же уверишься, если можешь, от моего довода. Ежели басни в вашем учении составляют сущность, то бросьте их наземь. Что за приятность жертвовать своим достоянием в честь невероятного срама и бесчестить Бога — родителя и путеводителя жизни? А ежели басня не составляет сущности, и любящий баснословить, подобно старухам, которые забавляются за любимыми чашами в бессонные ночи, сам себе на глаза налагает покрывало, то да падет это во глубину моря, как и погибло уже многое из таких бредней. Ибо Христос содержит все до самых пределов мира, совокупив воедино Своими дланями, которые некогда распростер Он на преславном кресте.

Если же кажется тебе неприличным, что пришел ко мне Бог через непорочную Матерь по новым законам девического и безмужнего рождения, избавляя от страданий меня, низложенного грехом, что Он умер, приложился к мертвецам, а потом восстал, то, любитель приличий, воздающий чествование чистым богам, рожденным от чистых богов, если не слыхал ты прежде, по крайней мере ныне выслушай от меня слово, какое вдохнул мне Христос, мой Бог, непреложный в слове.

Многие держатся и такого учения, что из лона девического прозяб Божий человек, Которого Дух соорудил храмом великого Бога, воздвигая чистый храм, потому что Матерь есть храм Христов, а Христос есть храм Слова. Ибо после того, как губительный змий подверг наше естество горькому преступлению, положено было рождением Божественного человека уврачевать грех и низложить ужасную державу пребеззаконного змия. Для сего сей Божий человек прошел сквозь утробу и почтил одну половину нашего рождения, а другой не коснулся, так как родила неискусомужная Дева. Но когда Дух создал и обожил Его в утробе, по исполнении же времени извел на свет, тогда приял на Себя грубую плоть и наполнил храм чистым Божеством Царь–Слово. Но тот и другой, и Божий человек и Царь–Слово, стали для меня единым Богом. Ибо смертное не уступило своего места наполнившему оное Бессмертному. Умер же Он по собственной воле, ненадолго сложив в могилу Свое членосоставное тело, чтобы, восстав по возвращении из мертвых, воскресить умерших и привлечь их к Себе, как магнит камень привлекает твердое железо. Ибо всецелого меня, со всеми человеческими свойствами, воспринял на Себя Христос, приняв плоть, рождение, мой образ, поругание, гроб, славу, воскресение.

Так говорю, чтобы остановить неудержимое стремление вашего слова, когда вы, покрытые срамом, вынуждаете меня на страшную прю и перед собой не видите пучины грязи, а у меня замечаете капли. Но если желаешь знать истинное учение, приклони слух свой. Знаю, что сказанное мной будет неприятно для многих, потому что многие не имеют здравого разума, но, увлекшись суетными мнениями, вознерадели об истине; однако же скажу, не скрывая, несомненное учение, хотя паче всего желаю сребровидной жизни.

Кроме гнусного порока, нет ничего неблагоприличного; единственное же совершенство — добродетель. Все прочее занимает середину между добром и злом и зависит от нашего произволения: оно благопотребно для добрых и, наоборот, весьма неблагоприлично для злых. Сюда же отношу я и тайну моей вещественности — то, что с моими членами соединен бессмертный образ. Не по ненависти Бог создал человека, который есть свидетель Его Божества, дольний царь и слава горнего Царя. Не по любви также Божией дано человеку бедственное рождение. Или прекрати слово, но откажись, что имеешь понятие о Божестве. Ты говоришь: если Христос произошел на свет не через чистую утробу, то нечист, потому что для нечистого невместимо чистое. Но положи, ежели тебе угодно, что рождение есть нечто нечистое. Однако же всякому здравомыслящему известно следующее. К кому ни коснется солнечный луч, всякому приносит он свет; к чему ни примешается приятность благоухающегося мира, все то немедленно начинает благоухать. Но ни к солнцу, ни к миру не прикасаются никакие скверны. Так Бог, пришедший через чистую Матерь, не только Сам не осквернился в утробе, но и Ее очистил. Так и умерши, сокрушил Он державу смерти, и не только Сам ничего не потерпел от смерти, но и ее истребил. Таково мое учение; а твой неукротимый язык, если прежде был неукротим, теперь да укротится!

Теперь вещает мой Христос; но и ты возбуди язык свой к благоговейному вещанию.

«Настала весна, а зима прошла, и наступило ясное благоведрие. Приступите же и насытьтесь от Меня безмерным светом. Долго ли быть вам связанными в темных пещерах? Наступило уже время, о котором издавна дал вам обетование светлый Дух. Приступите, вкусите жизни, но примите и новое очищение!»

Умолкните, стихотворцы! Перестаньте и вы, неистовые демоны, воодушевлять к самым беззаконным песнопениям! Пусть Орфей водит за собой зверей! Пусть аскреянин Исиод поет своему Персею! Пусть славный Гомер воспевает Трою и бедствия! Пусть Мусей и Лин, прославившиеся песнопениями в глубокой древности, у богов поучаются мерам стиха! А троякодоблественный Ермий и против воли да спомоществует моей песни, и Сивилла в стихах своих да чествует крест! Разимые стрелами великого Божества, хотя и ближе других (не отрицаю сего) подошли они к истине, однако же не по Божию вдохновению, но потому что заглядывали в наши книги, а сами частью вовсе пребывали лишенными света, частью же ненадолго усматривали мелькнувшую молнию и тотчас погружались снова во мрак.

Посему уступите мне и наконец образумьтесь. Пусть Фив прорицает смерть небывалых богов! Само–Отец, не зачат, безматерен Тот, Кто сокрушил во мне злую силу, воспев последнее (Мф. 26:30). А кастальский источник, и Дафна, и прорицалища дуба да низринутся во прах, не имея цены даже и для глупцов! Да падет египетский демон, пустословящий бог, Аммон; да падут также Вранхиды и надменный Эпидаврянин; да исчезнут и скрытые, и видимые очами обряды, и мерзости знаменитой у древних элевзинской ночи, и приводящий в бешенство, раздирающий звук фригийских свирелей, и диктейские корибанты, в полном вооружении предающиеся неистовству, и вакханты, ходящие по горам вокруг Семелина сына, и злые призраки ночной Гекаты; да исчезнут жестокости во храме Митры, неслыханные дотоле оргии, завывания галлейской Кибелы, все мерзости распутства, какие производятся в честь оплодотворяющего Нила, жалобные мычания Изиды и Озириса, сухой пень Серапис — со зловредной о нем басней, откормленный бык Апис и безумный Мемфис, и ты, жалкая Лакена, изведывающая крепость юношей, которые, окружая твой жертвенник, секут друг друга бичами, и готский Замолксис, бросающий стрелы в толпу; страшные для чужеземцев жертвоприношения у тавров; бог прекрасного Просимна, обнимающий деревянного Фала; сладострастное торжество и торг в честь Киприды; Линд, сопровождающий свои священнодействия ругательствами! Все приведено в бездействие кровью великославного Христа, Который вместе (что составляет величайшее из чудес) и перворожден, и новорожден.

О тебе, Эмпедокл, жерло огнедышащей Этны засвидетельствовало, что ты надмевался напрасно и был смертен; выбросив медные туфли легкомысленного бога, оно опозорило тебя перед всеми смертными, когда желал ты прославиться своим несчастным скачком! Перестаньте баснословить, Геракл, Эмпедотим, Трофоний, и ты, невероятная гордыня тщеславного Аристея; вы смертны, а не блаженны, — это видно из ваших страданий; и только тем, что ненадолго сокрывались от взора людей, также давностью обмана, при помощи своих басен восхитили вы не принадлежащую вам славу! Но Христос не малочисленными прославлен устами: Его слава с течением времени не истребилась, как дым, мгновенно рассеваемый в воздушных пустотах; потому что немедленно падать — это закон для славы бренной. Но Христос всегда и у всех славен; слава Его с продолжением лет будет возрастать непрестанно более и более; а некогда (в чем я уверен) на целую землю наложит она свои узы, ибо так предречено, и предсказанное идет уже к своему исполнению. Впрочем, сие предоставим воле великого Бога! А я изрекаю то, чему научил меня Христос, Свет мой, показывая все основания нашего учения: Божество, Божию тварь и кормило всего, которым Слово великого Бога непрестанно приводит в движение мир; и изрекаю сие кратко, в немногие стихи (таков у меня обычай) заключив обширное слово; все же прочее отсылаю за Гадес.

А ты, превосходнейший из друзей, Немесий, прими сей дар моей дружбы, дар приятнейший других даров, заимствованный из моих только стяжаний и у меня единственный! Это не песнь сладкопевного лебедя, оплакивающего смерть свою, когда ветер приражается к его старческим крылам; это не жалобное пение соловья, когда зима налагает узы на всех, а вместе и на поющих птиц, но сладкопение Христоносных уст, настраиваемое Самим Богом. Прими теперь от меня сей дар за все благодеяния, какими почтил ты мою седину, мою дружбу, мою болезнь и мое крылатое слово — эту и твою славу, почтил (что всего удивительнее и дороже) еще прежде, нежели видел меня своими очами. Ибо у людей уважение свидетельствуется только в глаза.

Если последуешь сим советам и дашь ветрилам моим свободное плавание, то трикратно блажен ты, что имеешь такое руководство и такую цель. А ежели не покоришься им, и завистник, который не хочет, чтобы хотя один человек был; благоуспешен во всем, так сильно обаял тебя своим лукавым оком; то и тогда да сопровождает тебя сей добрый памятник Григориев. Может быть, впоследствии одобришь мое слово и из малой искры возгнетешь в себе высокий пламень. И тогда кто–нибудь скажет: «Вот великодушный Немесий, который у каппадокиян держал верные весы правосудия! Он пошел от нас не с обманчивым серебром и золотом, не с благородными крылатыми конями, имеющими отличную славу, потому что он неуязвим был богатством; но вместо всего приобрел великую и светлую жемчужину — Христа». А сим богатством (похвалюсь этим) мои соотечественники каппадокияне превосходят всех. О, если бы ты, как теперь написан в моих книгах, так вместе с нашими стал написан и в книге небесной!

Максиму

Что это? И ты, Максим, смеешь писать? Писать смеешь ты? Какое бесстыдство! В этом уже превзошел ты и псов.

Вот дух времени — всякий смел на все! Подобно грибам, вдруг выбегают из земли и мудрецы, и военачальники, и благородные, и епископы, хотя и не потрудились прежде на свою долю над чем–нибудь добрым. Что же выходит из этого? Добродетель унижается, не берет преимущества перед необразованностью, потому что дерзость пользуется ненаказанностью, едва бросит несколько каких ни есть слов. Кидайся вниз головой всякий и не учась, стреляй из лука, заносись на крыльях под самые облака; довольно захотеть, а знать дело вовсе не нужно.

Видно, и ты у нас вдруг получил вдохновение от муз, как говорят иные о древних мудрецах? Видно, и тебя привела в исступление какая–то лавровая ветвь? Или нечаянно ты напился прорицательных вод и начал потом источать стихи, не наблюдая даже и стихотворного размера? Какие невероятные и неслыханные доселе новости! Саул во пророках, Максим в числе писателей! Кто же после этого не пророк? Кто сдержит свою руку? У всякого есть бумага и трость; и старухи могут говорить, писать, собирать вокруг себя народ. А ты не побоялся возбуждать и рукоплескания. В числе слушателей немного бывает мудрых, но много Максимов и слабоумных. Нужно понравиться последним, а мудрецам можно пожелать доброго пути, после того как пообстригут и посожмут их насмешники. А если нужно отмстить (мудрому на все надобно быть отважным), будь смел! Пусть знают Максима по дерзости. И мы вправе посмеяться! Что ныне этого легче, как смеяться, и смеяться много? Будь витией, а на оскорбителей — псом. В таком случае никто не возьмет над тобой преимущества.

Опять воскликну, и воскликну не раз: о речи! Этим истощу свою скорбь, но истощу не вполне. Писать смеешь ты? Скажи же: где и у кого научился? Чьей руки дело этот дар — писать? Но вчера было не то; ты рад был и тому, что узкий плащ и непрестанно лающие жизнь и нравы доставляли тебе скудный кусок. А речи для тебя тогда были то же, что для осла лира, для вола — морская волна, для морского животного — ярмо. Теперь же ты у нас Орфей, своими перстами все приводящий в движение, или Амфион, своими бряцаниями созидающий стены. Таковы–то ныне псы, если захотят позабавиться! Верно, смелость эту вдохнули в тебя старые няньки, твои помощницы, заодно с тобой слагающие речи; для них ты лебедь, для них музыкальны издаваемые тобой звуки, когда, подобно зефиру, текут с крыльев, приятно распростираемых кроткими веяниями.

Но что и против кого пишешь ты, пес? Пишешь против человека, которому так же естественно писать, как воде течь и огню греть. Не буду говорить, что пишешь против того, кто, сколько возможно человеку, ничем тебя не обижал, хотя и много был оскорблен. Какое безумие! Какая невежественная дерзость! Коня вызываешь, дорогой мой, помериться с тобой в беге на равнине, бессильной рукой наносишь раны льву. Разве допустить, что у тебя одно было в виду: ты надеялся, что, и оскорбляя, не будешь удостоен словом. Это одно и кажется мне в тебе умным. Ибо кто при здравом смысле захочет связываться с псом?

От Никовула–сына к отцу

За Никовулом–отцом была в супружестве Алилиана, дочь Горгонии, сестры Св. Григория Богослова.

Если родил ты меня, отец, не велико благодеяние. Ибо для всех, и для людей, а равно и для бессловесных, от начала положен один закон — покоряться любви. По воле же премудрого Слова, и рождаемым и рождающим должно влачить однодневную жизнь, а умирая, продолжать ее в своих прозябениях.

Но ты, родив, воскормил меня! Впрочем, и у сильной коровы скачущий телец упиряет головой в сосцы, и она по сладостной необходимости переносит это беспокойство. И птица над милым гнездом вокруг неоперившихся птенцов не дает крыльям покоя, туда и сюда за кормом порхает эта тощая и давно не евшая кормилица. И родителей и детей связала природа узами любви, приискав то врачевство для родителей, что тяжелые скорби облегчают они усладой любви. Поэтому и рассерженная матерь за юную телицу, и собака за милых ей щенят, и птица за птенцов объявляют страшную войну; пестрая рысь с яростью бросается из древесной чащи; сильный вепрь приходит в бешенство: лесом встает у него щетина, сверкают глаза, пар валит от зубов, изощряемых один о другой, и челюсти пеной брызжут, когда идет он отмстить за детей или встретить смерть. Это внушает им горячая любовь по незаученным законам. Осы, сидя на камнях, как скоро видят, что приближается кто–нибудь, хотя и не замышлявший зла новорожденным их детям, всем ополчением высыпают вдруг из камней, шумят перед лицом у путника и поражают его немилосердными жалами.

И в морских глубинах есть закон любви, если справедливо рассказываемое о дельфине, этом царе обитателей моря. Если какой–нибудь морской зверь приближается к его не укрепившимся еще в силах детищам, дельфин расширяет свой зев и, как снедь пожирая собственное порождение, прячет его в своей внутренности, чтобы не дать в добычу зверю, и дотоле не изрыгает из себя этого невероятного бремени, пока не избегнет страшной угрозы могучего врага, тогда только без мук рождения возвращает из утробы свой плод.

Посему, добрейший родитель, не говори мне ни о рождении, ни о малом количестве пищи, которую даешь ты и своим рабам, и своим волам. Я, как человек, как сын доброго отца, желаю иметь что–нибудь лишнее перед ними. Извини же, если не потаю, но скажу какое–нибудь и оскорбительное слово.

Не по моей воле родил ты меня и, родив, воскормил по необходимости. А если бы, родив, покинул одного на свете, это значило бы, что родил ты смертного на место смертного. Не желаю я ни золота, ни серебра, ни шелковых нитей, ни блеска, переливающегося внутри драгоценных камней, ни большого участка доброкласной земли, волнующейся подобно равнинам Египта, ни множества рабов, ни четвероногих. Другим предоставляю заботиться о знатном супружестве, о том, чтобы привести в дом госпожу — это почетное бремя; другие пусть домогаются престола, который, попирая немногих, сам попирается многими, и часто людьми худыми, что всего более возмущает сердце. Всякий кичится чем–нибудь своим, но все мы низки, не имеем ничего верного на завтрашний день, жаждем забав, которые для нас чужды и пролетают мгновенно. Погибай же все то, что приносит вихрь горькой жизни, которым здесь и там клубится неверный для всякого прах! Все это видел я своим слабым умом, а то же слышал и от мудрых, и еще больше сведений принесет мне время, которое все называют учителем однодневных тварей. Взамен всего желаю теперь, родитель, одного, именно — быть сильным в слове. Прекрасна пламенная сила красноречия в речах народных, судебных и похвальных, но прекрасно также иметь ум, обогащенный историей, потому что история — складчина мудрости, ум многих. Но немаловажна и грамматика, которая превосходно споспешествует благородному языку Эллады, сглаживая слово и умягчая варварские звуки. Немаловажны и состязания логического искусства, которые закрывают сперва истину, пока через возможное превращение понятия не поставят ее в полном свете. Немаловажна и та наука, посредством которой усовершившиеся мужи образуют в человеке добрые нравы, как творог, который принимает вид плетеного сосуда. Немаловажно и то, что мудрые мужи парящим умом, посредством остроумных изысканий, обозревая каждый свою область, открыли в глубинах и предали книгам. Они уразумели природу вещей и воздушных и земных, и морских и небесных, а сверх всего постигли мысль неизреченного Бога, постигли, как Бог управляет вселенной, к чему ведет ее и какой конец положен для целого мира, исполненного многих красот. Они изучили, уразумели то, что выше разумения смертных. Но, изучив сие в юности, предам мысль свою Божественнейшему Духу, буду изыскивать следы сокровенных красот, непрестанно восходить к свету и Божественные внушения приму мерилом жизни, чтобы, и помощником, и сопутником, и вождем имея Христа, с легкими надеждами вознестись мне отселе, сподобиться жизни чистой и непрекращающейся, не издали, как бы в зеркале и в воде, видеть слабые изображения истины, но созерцать чистыми очами самую истину, в которой первое и последнее есть Троица, единочтимое Божество, единый Свет в трех равно Божеских Сияниях. Посмотри на великого деда моего по матери: украшенный многообразными сведениями обо всем, собранными со всех концов земли во время пребывания у многих народов, последним ключом своего учения соделал он Христа и высокую жизнь, к которой и я, родитель, простираю взоры. И хотя они не достигают еще до такой высоты, однако же благоразумному человеку свойственно мерить жизнь свою великими мерами. Лучше быть вторым между великими, нежели первым между нищими, как лучше летать ниже высоко парящего орла, нежели рассекать воздух выше вьющихся по земле мотыльков.

Вот чего желаю, родитель; исполни мою надежду. Умоляю тебя и касаюсь твоей брады (2 Цар. 20:9). Умоляю тебя, воспользуемся временем, которое можно ловить, пока приближается, и которого напрасно станем искать, когда оно пройдет. Свое есть время — садить сад, время — возделывать землю, время — отрешать вервь кораблей мореходных, время — звероловам ловить зверей на горах, время — и для войны. Цветы родятся весенней порой. Так и людям есть приличное время учиться, когда пламенная любовь согревает душу, когда внутренности сердца не избороздили еще многообразные начертания, но украшают его одни новописанные красоты. Юноша сам для себя полагает в землю и добрый и худой корень жизни. Это особенно и надобно иметь во внимании.

Убедил ли я? Или к сказанному присовокупить еще более убедительное слово? Высоко ценю твое красноречие, родитель, в котором ты превосходен, потому что у тебя не отстают друг от друга и язык, и слух, и быстрая мысль, следуешь ли законам речи немерной или мерной, и, что составляет верх чуда, все это бывает у тебя без больших усилий. Знаю, что ты предстоял великим царям и приобретал почести с храбрыми, когда бывал в рядах их, когда стремительным копьем своим разил Ахименидов. Знаю, что ты возвеличен богатством, и родом, и умом, что наружностью и величием уподоблялся древнейшим Эакидам или этолийцу Мелеагру. Но всего более прославило тебя твое красноречие; оно приобрело тебе твердую, непоколебимую, нестареющуюся, неизменную, непрестанно с годами возрастающую славу.

И я желаю иметь отцово наследие: оно для меня то же, чем было для спартанцев копье, для Пелопсовых потомков — Пелопсово плечо, для царей — скипетр и для коренных Кекропидов ^[302] — вплетаемый в волосы кузнечик, как сын земли. И наружностью походить на отца составляет уже славу.

Уважь мое желание, оно невинно. А я видал, что иной родитель уступал и худым желаниям детей, как врачующий болезни к полезному примешивает приятное, чтобы приятным прикрасить врачевство и изгнать большее зло — недуг злом меньшим. Видал, что иной, и не знакомый с мудростью, соглашается нередко на просьбу сына, желающего учиться, и в угодность своему порождению уступает добрым его желаниям, хотя они чужды ему самому. А я прошу тебя, родитель, уступить и подать руку сыну, который желает превосходнейшего. Но если бы стал я увеселяться худым, исключи меня из числа своих детей, как сына, который признан незаконнорожденным по испытанию в водах благородного Рейна ^[303], или как птенца, которого солнечный луч показывает не настоящим порождением чистых орлов. Окажи, превосходнейший, милость, которая будет милостью сколько сыну, столько и отцу, потому что от сына опять перейдет к родителю. Ибо слава детей вменяется в честь родителям, равно как и слава родителей — в честь детям. И награда им общая, и бесславие общее.

Иные, по легкомыслию полюбив непрестанные пляски, убийственную борьбу с людьми и губительными зверями, целую жизнь свою провели на поприщах, чтобы снискать благоволение у сограждан и оспорить у других славу, которая ненадолго прогремит в народных устах. Иные истощили и жизнь и богатство на борцов, которые напрасно изнуряют себя на песчаном поприще, и на ездоков, которые в виду разделившихся на части зрителей и с обеих сторон потрясающих восклицаниями воздух рвутся друг друга превзойти неразумием. Иные ищут разнообразия забав в позоре мужей и жен, в поддельных пощечинах шутам, которые из разверстого рта вместо воплей издают громкий смех. Таковы занятия этих безумцев; так они, шутя, проводят бездельную жизнь! Чему учились, тому и других учат. И им одним наградой за злые дела не острый меч, но выгоды и богатство, потому что услуживают страстям. А между безрассудными нетрудно взять верх наиболее злонравным. Так поступают сии люди, и что худо приобрели, то хуже расточают. Впрочем, их ожидает праведный суд.

Тебе же да дарует Бог, чего желаешь, как человек добродетельнейший, то есть подать руку помощи детям и оказать добро всякому, кому только нужно. Но другим отдай излишнее, а мне предоставь то, что делает человека счастливым. Я желаю не многого, но чтобы самому стать достойным многого и не слишком далеко отстать от родителей. Что за приятность иметь у себя обезьяну — это безобразие в человеческом виде, разукрашенную золотыми петлями? Наряд не изменяет смешной и глупой наружности. Что за радость ослу носить на себе таланты золота? Осел, хотя и золотом увешан, не перестает кричать по–ослиному. Какая польза ни к чему не годный для сражающихся свинцовый меч спрятать в серебряные ножны? А таков и человек, который превозносится одной внешностью.

В заключение слова выслушай следующее, и Бог да будет свидетелем сказанного; ибо и Бог есть Слово, царствующее над смертными. С моей стороны, родитель, будут дарования, нрав, неутомимый труд и постоянное совокупление воедино дней и ночей; все же прочее да будет от тебя: Бог, и время, и лучшая надежда, и советы товарищей, непрестанно поощряющие на доброе. Ибо и дровосеку придает большую силу топор. Не бойся ни моря, ни дальнего пути; не жалей ни имущества, ни всего прочего, что может споспешествовать к стяжанию высокой добродетели. Похвалюсь, что я для тебя дороже большого имения, потому что я у тебя первородный и первый назван отцовым именем, если это, как думаю, имеет какую–нибудь приятность для родителей. Но если владеет тобой любовь к имуществу, или ежели любовь твоя к сыну походит более на женскую, материнскую, подобна огню, который вдруг воспламеняет солому и тотчас угасает, то в таком случае, неохотно правда, однако же тобой самим вынужденный к этому скажу, что никак тебе, родитель, не припишу имени чадолюбивого отца. Напротив того, отец мой, будь для своего сына не человеком, но Богом. Не заграждай источника, который готов произвести из себя большую реку, не дай померкнуть в светильнике свету от недостатка елея; не дай засохнуть растению оттого, что не напояется росоносными влагами. Открой родник, поддержи свет, ороси дающее побеги растение.

И ты, матерь моя, помоги просьбам моим, чтобы мне было за что возблагодарить вас обоих и именовать родителями не одного моего перстного состава (как говорят иные, замечая, что родители заботятся только о плоти), но и бессмертной души.

От Никовула–отца к сыну

Желая быть сильным в слове, желаешь ты, сын мой, прекрасного. И сам я услаждаюсь словом, какое Царь Христос дал людям, как свет жизни, как преимущественный из даров, ниспосланных нам с небесного круга; потому что и Сам Он, превозносимый многими именованиями, ни одним не благоугождается столько, как наименованием «Слово». Но выслушай мою речь. Совет отеческий есть самый лучший, и седина имеет преимущество перед юностью. Время родило историю, а история родила высоко парящую мудрость. Посему уважь слова мои; это для тебя же лучше.

Во всем прочем, сын мой, будь превосходнее отца. Отец радуется, когда добрый сын берет над ним преимущество, и радуется больше, нежели когда сам превосходит всех других. Это согласно с Божескими законами, которыми великий Отец связал вселенную и из любви к Своему достоянию незыблемо утвердил Словом. Но желаю, сын, чтобы ты удерживал в себе отцово свойство — имел больше стыдливости, нежели сколько теперь обнаруживаешь ее перед родителями. И я был сын доброго отца, но из моих уст никогда не выходило такого слова, даже и на языке не держал я чего–либо подобного, потому что и Богу не угодны такие речи.

«Если родил ты меня, отец, не велико благодеяние. Ибо произвел ты меня на свет, угождая не мне, но своей похоти и своей плоти. А потом и воскормил! Что ж?

Воскормил, кого родил». Какое неблагодарное слово, разрушительное для мира, оскорбительное для великого Рождения! Природа взаимной любовью связала родителей и детей, чтобы труд, какого требуют рожденные, не утомлял родителей и чтобы не для смерти мы рождали, оставляя родившихся без попечения. Посему, как справедливо сказал ты, родители ведут страшную войну за детей, не щадя и жизни. Так поступают осы, рыси, волы, вепри, рыбы, птицы, а преимущественно перед всеми человеческий род. Если не покоримся этим законами, вся жизнь наша пропадет понапрасну. Но кто же обнимет сына, кто порадеет ему лучшего, кто даст свое согласие, когда он хочет учиться или желает чего–либо другого, кто отделит ему надлежащую часть имущества, если все, что сын получает от отца, есть долг, а не милость, и если сын, не получив ничего, может нарушить закон стыда, а получив, вправе иметь и язык и ум неблагодарный?

Смотри же, чтобы иной разумный человек не возразил тебе: не человеческий только мы род, но и Божий, и Божий прежде, нежели человеческий. Отцы для детей вторичные только орудия рождения от Христа великого Бога. Христос взял землю, но даровал ей ум и произвел единый род, смешанный из того и другого, произвел земного царя, который тело, когда зломудрен, и сопричтен к богам, когда благочестив, который туда и сюда порывается многими бедствиями, чтобы при большем числе зол иметь нам необоримое сердце. Но никто еще не терял до того здравого смысла и не увлекался кипучестью юной крови, чтобы из богоборных уст его исторглось такое злое слово: «Не по моему желанию сотворил Ты меня. А когда сотворил, не дивно, что и почтил. Если же, создав, оставляешь меня, это значит, что смертного создал на место смертного. Дай мне премудрость, дай богатство, потому что дал Ты это многим; дай величие и красоту, первенство в городах, все разящий меч, крепость тела, не уступающего болезням, и все прочее, чем люди измеряют великое счастье. Иначе не стану чтить Тебя ни жертвами, ни обетами. Ибо не мне оказал Ты благодеяние, когда связал во мне душу и тело, но Сам, желая славы, привел в бытие меня, как и все иное, чтобы имя Твое, Блаженный, славилось и между земными». Но такие речи предоставим людям богоненавистным и неразумным, которые, став рабами виновника зла, богатство почитают богом. А мы за все, и за благое и за бедственное, будем песнословить великого Бога, что свойственно сынам, достойным любви. После же первого Царя прославлю и земных родителей, которые озарили меня светом, через которых и в моем сердце воссияла и всем открылась воедино сочетавающаяся Троица. Умолчу о великом круге мира, о широком небе, в котором сияют два светлых ока, о хребте моря (что для меня чудно) и льющегося, и не выливающегося из своих пределов, а напоследок и о земле, о течении рек, о вдыхаемом нами воздухе, о временах года, о приятности цветов, о природе человека и пернатых, о всем, что Бог предложил в трапезу очам моим. Все сие отец мой передал мне от великого Отца.

Посему не этим должен ты вознаградить за сие родителя, не отважностью, потому что отважность, преступив меру, делается дерзостью. Иначе какой–нибудь более раздражительный отец от моего лица скажет тебе подобное следующему слово: «Если природа позаботилась о детях, вложив родителям любовь к ним, то природа же возбранила любить не любящих». Лучше от отца перенести худое, нежели видеть доброе от чужого. И человеку лучше всего смотреть только из рук отцовых. А если отец беден, скуден умом, изнемог телом, что будешь делать? Не заменишь ли ему своей рукой жезла? Не возьмешь ли и ты меня к себе на плечи и не понесешь ли вон из города, как сын Анхизов унес своего родителя от врагов? Или скажешь: «Для чего ты произвел меня на свет? И за что требуешь моей услуги?» Дай голос рыбам и птицам воздушным, всему, что дышит и пресмыкается на земле. Дельфин не скажет: «Для чего Ты, Царь, сотворил меня сыном моря? Мне не хотелось бы вести непрестанно странническую жизнь в соленой влаге, вдыхать влажный и видеть помраченный воздух. Лучше хочу работать, как вол, пастись на горах, иметь широкие плечи, как быстроногий конь вести жизнь вместе с человеком, нежели царствовать над всеми скользящими по водам рыбами». Волы не мучатся желанием ходить по морям. И злая змея, с усилием изгибаясь на своем чреве, не скажет: «Для чего Ты заставил меня грызть персть на земле? Мне хотелось бы ходить в прямом положении, а Ты определил мне пресмыкаться на чреве». Ворон не пожелает летать подобно орлам и поменяться своей наружностью с царем пернатых. Но всякий любит ту стезю жизни, какая ему назначена. И скудельное произведение никогда не скажет скудельнику: «Для чего ты немилосердно трещишь надо мной своим жестким колесом?»

Все это говорил я тебе, любезнейший сын, чтобы научить покорности твой ум, заставить тебя на весах взвешивать слова свои и не давать им свободы, отсекать все лишнее, ограничиваться же достаточным, не предаваться потоку молодости, но удерживать его стремительность. Когда говоришь, гораздо лучше многое затаить в себе, нежели пустить на воздух какое–нибудь неприличное слово. Никакой нет беды, если останется слово не вымолвленным; это не ехиднино порождение, оно не проторгнет чрева и не угрызет матери в отмщение за губительного отца.

Теперь устрашу твою любовь словом своим и родительской снисходительностью развею на воздух сыновнюю дерзость. Не одна дорога жизни, сын мой, потому что и природа не у всех одинакова. У одних она добра, у других хуже и более походит на природу бессловесных, а у иных опять какая–то смесь и доброго и худого; как и земледелец троякого свойства находит землю: или плодоносную, или бесплодную, или такую, которая вместе с пшеницей произращает и терния. Три есть пути, и три цели. Один путь низмен, пробит следами многих, широк, мягок, но приводит к жалкому концу, к стремнинам, к мрачным пропастям, к страшному тартару, где огненные реки, казнь погибших душ и непрекращаемое мучение. Другой путь негладок, крут, сух, тесен, излучист, с обеих сторон окружен повсюду стремнинами и проходим немногими, но ведет к благому концу, к звездному небу, к великой славе, бесплотным красотам, к самой чистой, ничем не омраченной благой истине и даже к высочайшему, не имеющему пределов Свету. Третий путь лежит в середине между первыми; он средний и по воздаянию; не очень труден и весьма немного приносит славы — это свет, слившийся с черной ночью, такое смешение, которое у мудрых называется сумраком. Путем удобным идут все те, у кого ум развращен, лжецы, человекоубийцы, прелюбодеи, клятвопреступники, андрогины, отцеубийцы, хищники, чревоугодники, которые уподобляются не наполняемым морям, живут смертью, любят собственную гибель. Одним врагам можно пожелать такой жизни.

Добрым же путем идут те, у кого жизнь не на земле: это триблаженные люди, которые во плоти живут превыше плоти, не связаны супружеством; это презрители мира, небошественные, нестяжатели, единоризцы; они плачут, спят на голой земле, едва переводят дыхание, не исполняют требований чрева, не имеют над собой крова, в одном поставляют славу — вменять ни во что всякую здешнюю славу, и богатство, и нищету, взирать же к единому Богу. Перед ними–то поникаю долу, боюсь и трепещу их, как царствующего в горних Бога, когда приближается Он к человекам. Ибо все они взошли гораздо превыше смертных. А мы идем средним путем: не услаждаемся пороками, но едва касаемся и божественного; у нас заботы о супруге, о вожделенной славе, о детях, об имуществе; для нас дорого все, что приходит в руки.

Конечно, что в этой жизни для меня самое главное — слово, это для обладающего сим даром нерасхищаемое богатство, некрадомое, доброе стяжание, хотя я не все еще изведал, как бы хотелось, не обтек еще на полных ветрилах целого моря наук. Я не верю твоим словам, и похвалы твои меня не пленят, потому что всякая похвала от родного неверна. Однако же преимущественно перед всем другим уважаю тебя, о слава красноречия! Ибо дар слова служит основанием моей жизни; им отличен я от зверей, воздвиг города, изобрел законы, воспеваю великославного Бога, превозношу до небес светлую добродетель, укрощяю бедственное для меня могущество ужасного греха, разделяю миры, мир небесный и этот мир, идущий к разрушению, различаю душу и тело, как изображение и изображаемое, как качества двоякого рода жизни и двоякий конец жизни живых и гибнущих. Сему научил меня Бог, в сем подкрепило меня слово мудрых, в сем утвердила вера, представляя письменное доказательство, как в последние дни прославлены будут доблести добрых, а бесславие порочных начертано на бессмертных столпах.

Быть сильным в слове — и живущему одиноко не скудная жизнь, и домогающемуся знаменитости славный венец, не весенним подобный цветам, сорванным поутру и увядающим прежде, нежели кончится день. Быть сильным в слове — великое врачевство от страстей; сим укрощяю воскипающий гнев — это омрачение ума, сим усыпляю скорбь и полагаю меру веселью, не сокрушаясь слишком в обстоятельствах затруднительных и не надмеваясь благополучием, но одно употребляя в помощь против другого, то есть надежду против скорбей и страх против благоденствия. Дар слова и царей руководит, и народ привлекает, процветает в народных собраниях, царствует на пирах, утишает брани, делает человека кротким, нежными и ласковыми речами умягчая всякого, сколько бы кто ни был упорен, подобно тому как сила огня смягчает железо. Думаю, что Орфеевы гусли не иное что были, как дар слова, приятностью звуков увлекавший всех, и добрых и худых; а также и Амфионова лира делала покорными камни, то есть упорные и каменные сердца. Дар же слова разумею и под тем врачевством, которое дал Лаэртову сыну его спутник, когда шел он к Цирцее, чтобы мог он оказать помощь своим товарищам, обращенным в свиней, и сам не дошел до необходимости есть свиной корм. Дар слова вижу и в том, что растворила Фонова супруга, египтянка Полидамна, и подала Елене как добрый гостинец — беспечальность, негневливость и забвение всех бедствий. А иной, не раз по милости Божией избавляясь от гибельной брани и от свирепых волн моря, спасал это одно вожделенное стяжание и им увеселялся более, нежели другой многочисленными благами. Ибо дар слова делает человека почтенным в кругу людей, как можешь заключить из примера Одиссея. Без одежды, с сокрушенными членами и бедственным скитальцем спасся он из моря, но как скоро в умной речи изложил свою просьбу, уважила его царевна и дева и представила феакиянам и царю Алкиною как чужеземца, претерпевшего кораблекрушение, заслуживающего предпочтение перед всеми другими. Дар слова одерживал верх и над завистью, которая на многих смотрит злыми глазами, потому что зависть любит нападать не на совершенных, но на тех, которые возгордились неожиданно.

О дар слова, чтобы восхвалить тебя, потребен особенный дар! И как бы я желал, чтобы мое слово равнялось твоим благим вещаниям! Но я одно уловил, другое нашел для себя не по силам, иное же подсказал мне язык любезного сына, изъявив поспешные желания своей сединой украшенной юности, что еще более возбуждает мое сердце.

Положившись на свои собственные и родительские молитвы, усердно, неуклонно и с лучшими надеждами стремись, сын, куда желаешь; да будет у тебя тот же добрый спутник, который был у твоего отца. Ибо и на нашу жизнь призирает Божие око. Восхитил ли тебя аттический соловей, или знаменитый город приятной Финикии — обитель авзонских законов, или великий град Александров, откуда иной, нагрузив корабли великим богатством, поспешает в свое отечество, — всякая страна да протекает быстро под твоими поспешающими стопами и произращает под ними прекрасные цветы; да шумят перед тобой приветливо реки, и всякое море легкими дыханиями ветров да приносит корабль твой в пристань; дельфин, в светлых волнах едва зыблющейся морской поверхности извивая хребет змеящимися кругами, да скачет по водам, став путеводителем твоей жизни, как некогда на хребте своем носил он знаменитого певца. Для самых наставников да будешь ты оком красноречия; да считают они сына моего между первыми и любят его наравне со своими детьми. А сладкую чашу наук жадный ум твой да исчерпает до самого дна. Рука твоя да пишет золотые письмена на гибких дощечках, и соты да каплют с твоего свитка. А если весенней порой, когда дыхания ветерков так усладительны для человека или когда солнце бросает сверху огнистые лучи, сидя под древесными ветвями и углубившись мыслью, будешь трудиться над сочинением, то стрекочущие кузнечики и поющие птицы да сообщают бодрость твоим телесным силам своими сладкозвучными песнями, вызывая на состязание в песнопении. Но как быстроногого коня, по природе горячего, этими любимыми звуками сделаю тебя еще более быстрым в бегу и еще более жаждущим великославной победы или поступлю, как престарелый борец, который на поприще в Пизе отдает разумные приказы знаменитым борцам. Ибо желаю видеть сына на этом поприще с оливной ветвью. И как приказываешь, ничего не пощажу, ни имущества, ни труда, к какому обязаны родители, ни всего прочего, что способствует смертным к приобретению великих доблестей, потому что благоразумная бедность лучше порочного богатства. Не загражду источника, который заключает в себе великую реку; не померкнет свет в светильнике от недостатка елея, и леторасль возрастет, напояваемая присноживыми водами.

Следующая же песнь да будет тебе от меня напутствием. Вождем и в слове и в жизни своей имей Христа — Слово, Который превыше всякого слова. Не дружись с человеком порочным и негодным: зараза проникает и в крепкие члены. Добродетели своей не сообщишь ты другу, а срамота его жизни падет и на тебя. Избери себе товарищем целомудрие и им одним увеселяйся, чтобы преступная любовь не изгнала из тебя любви добродетельной. Одно предпочитай превосходству в слове — мудрый навык всегда быть совершенным. Когда же высокий свой ум наполнишь всем, чего желаешь, и станешь возвращаться домой, да будет у тебя видимым для всех вождем тот же, кто и теперь при твоем отправлении из дома сопутствует тебе в дороге. Родителям же да будут наградой твоя любезность и твое доброе имя. Сего желаю тебе, любезный сын. А если хочешь идти и дальше Гадеса, то и туда вождем твоим да будет Бог. Ничего нет невероятного в том, что человек мудрый, непрестанно исследующий глубины наук под руководством мужей совершенных, подобных избранному тобой из нашей крови, — ничего, говорю, нет невероятного, сын, что такой человек достигнет конца высочайшего блага.

К Виталиану от сыновей

О отец мой, которого Бог даровал мне здесь в бога, Бог несотворенный в бога сотворенного и нетленный — в тленного, чтобы и земные имели честь и славу! Ибо как Царь Христос, Который по великим советам Своим правит миром, есть общий всех Родитель и наилучший Пастырь, так и отец для своих детей есть бог. Выслушай же с божеским милосердием мое превосходное слово, потому что милосердно выслушивать свойственно великому Богу. Бог не презирает человека, за которого Он умер, которого совоскресил с Собой и к которому придет опять, придет обличить всех в последний день.

За что наложил ты острые зубы на детей своих? Для чего вторглась в дом твой злорадная месть? Какая злобная Эриния изгнала из него счастье? Без сомнения, ты произошел от добрых родителей и сам не последний в людях; и о тебе, конечно, радеет Бог, Который любит любящих Его, ненавидит же злых; ибо такой закон был доселе у Бога. Но не могу понять, отчего ты терпишь бедствия, постигающие людей богоненавистных, и, так сказать, сам себя поражаешь ударами? Для других природа изобрела непредвиденные скорби жизни, и тем и другим тревожа род человеческий. Никто не знает, как прекратится великое треволнение многостраннической жизни, какая пристань укроет в себе мой черный корабль. Беспредельное море погубило иного или и живого бросило на сушу, но бедняком и скитальцем, не имеющим ни покрова, ни одежды, сделало того, кто прежде благоденствовал; а что вез с собой, все то поглотила соленая влага. Другой сражался и пал на войне или пленником достался в убийственные руки врагов. Иной всего, что имел, лишен властелином, который в один день может сделать человека и низким и счастливцем. У того немилосердные разбойники отняли все среди дня, а у этого хитрые воры похитили все во тьме. У других же тлетворная болезнь пожрала члены. Но твоего спокойствия благоволил Бог не возмутить ничем исчисленным мною, и да продолжит Он взирать на тебя благоволительным оком, ограждая и внутреннее и внешнее твое благоденствие! Но тебе, который не знаешь никакого бедствия, дав силы, не соблаговолил Бог даровать одного, именно чтобы ты помогал своим детям, соблюдая их как зеницу под благоокруженными веждами. Не благоволил для того, чтобы никто из совершающих плавание жизни не мог сказать: «Я один избежал всех злополучий и скорбей жизни». Что замыслил некогда ты, самосский царь Поликрат? Убоявшись того, что счастье течет к тебе неудержимо, бросил ты в море любимый свой перстень, желая удовлетворить тем зависти. Однако же перстень получил ты обратно, а смерти не избежал. Но с нас не брала еще никакой дани зависть, потому нимало не удивительно, если навела она какой–то мрак на дом наш. Ибо, действительно, какой–то мрак или какая–то мгла стоит у нас между детьми и превосходнейшим родителем. И какой певец, искусный в сложении песнопений, оплачет сие?

Подумаешь, что мы своими страданиями доставили древним повод к басне. Некто, влюбившись в собственный свой образ, бросился в источник; его погубило зеркало, в котором увидел свою прекрасную наружность. Не бывало человека, который бы возненавидел собственную плоть свою; однако же слышал я и то, что одна матерь в припадке безумия умертвила своего любимого сына. Она убила его как дикого зверя, потому что зверем казался ей сын; но когда пришла в разум, оплакивала уже не зверя, но сраженного руками ее сына. А другая матерь вонзила меч в собственных своих детей, потому что была раздражена любовью их отца к наложницам. И одного зверолова на горах вместо быстроногого оленя растерзали скорые псы, которых любил он. Не попусти же, родитель, чтобы и тебя причислил к сим несчастным какой–нибудь певец, воспоминающий злодеяния родителей и воспевающий бедствия междоусобной брани и вражды между кровными.

Сего боюсь я. Хотя есть и моя вина, однако же виновен и родитель. Даже родитель тем виновнее, что меня с братом превосходит и сединой, и честностью нравов. А если и нет его вины, то все же на него падет жалкое бесславие, которое нередко и доброго человека низлагает на землю. Ибо хотя многим известна истина, однако же немало и таких, которые смотрят на людское мнение. О сем прошу тебя размыслить, родитель.

Как ни встревожен я, однако же, следуя требованию природы, желаю, чтобы родитель мой во всем и перед всеми имел преимущество и, пользуясь у людей доброй славой, восходил выше и выше. Но как же иной почтет тебя, родитель, человеком снисходительным к чужому, когда столько гневаешься на детей, которых сам родил и некогда просил у Царя Бога, желая держать их на своих коленях, а когда явились мы на свет, почтил пресловутыми именами? Я — Петр, а брат мой — Фока, носим имена учеников Христовых. Но потом гнев, и все забыто. Какой отец подобно тебе, превосходнейший, бывал так милостив к своим детям новорожденным и так жесток к детям, пришедшим в возраст? Если бы позволительно было вступать в состязание человеку с Богом или детям с родителями, то, может быть, нашел бы я какое–нибудь слово в облегчение своих страданий. А теперь дозволю устам своим вымолвить только следующее: худы ли мы или хороши у тебя, отец, — от семени колос. Хорош я или худ — твоя слава и твой же позор. А всякому известно то, что надобно доброго любить, худому же служить подпорой, потому что врачи дают лекарство не здоровым, а изнуренным болезнью. Не о той птице жалеют, которая сидит на ветви или летит по воздуху, но о той, которая выпала из высокого гнезда, или пронзенная кривыми когтями плотоядного коршуна, от сильной боли бьет ногами по воздуху. И негоднейшего сына удостоить своего недра — это милость. А если удостоишь доброго, то вижу в этом закон для отца, потому что добродетельные и у чужих пользуются благосклонностью. И Божеская милость не в том состоит, чтобы приближать к Себе добрых, но в том, чтобы снизойти к худому и, подняв его с земли, вознести высоко.

И Христос, когда приходил на землю и водрузил в Божестве Своего человека, не за непадших умер, но за тех, которые ниспали до земли и умерли в Адаме. Не слышишь ли о сыне юнейшем, как он, оставя отца и живя блудно, расточил все отцовское имение; а когда голод изнурил скитальца, возвратился в дом к родителю и преклонил пред ним колена; и отец немедленно сжалился над негодным сыном, обвил руками его выю, пролил слезы и почтил сына пиршественной вечерей? И добрый пастырь овец, когда одна из них отстала от стада, оставил всех прочих, а пошел по следам заблудшей и, как скоро нашел ее блуждающей на горах или в лесах, взял на свои рамена и с радостью сопричислил к любезным ему десяткам. Таков великий закон моего Христа, Который, отвергая высокомерных, благоволит ко всем униженным.

Одно исповедание греха часто спасало человека, горькими слезами омывало вины и очищало душу, очерненную пороками. Нередко седмижды семь раз умилостивляется Царь к беззаконникам, как слышу в Божием слове (Мф. 18:22) и как научил меня Дух. Кто из людей хуже царя Манассии? Какой из городов хуже великого Нинова города? Что хуже несытой руки мытаревой? Но Царь Христос умилосердился и над ними, когда восплакались они о грехах своих.

Но что говорить о Христе? Для чего упоминать и о человеческой любви, какую природа насадила в родителях к детям? И звери любят свое порождение, если слыхал ты о рысях, о кабанах, о стаде круглооких волов, как они трепещут за своих детей и выходят на брань со зверями и с неприязненным для них человеком. Неужели же в тебе такой губительный гнев, какого нет ни в людях, ни в зверях? Укроти свое разгневанное сердце; или тебя, любезный родитель, воскормили неприступные утесы и море, и оттого гнев сделался в сердце твоем тверже адама