– В гражданской авиации.
– Это я вижу, – сказал он и засмеялся. – Нет, «где» в другом смысле, в территориальном.
– На Крайнем Севере.
– Да! Черт! Совсем забыл! Ведь Катя же мне говорила! В Заполярье!
Катя! Катя ему говорила. Мне стало жарко, но я ответил совершенно спокойно:
– Да, в Заполярье.
Он замолчал. Потом спросил осторожно:
– Надолго… к нам?
– Еще не знаю, – ответил я тоже осторожно. – Это зависит от многих обстоятельств.
Мне самому понравилось, что я так спокойно, осторожно ответил, и с этой минуты все мое волнение как рукой сняло. Я стал холоден, любезен и хитер, как змея.
– Катя говорила, что ты собираешься выступить с докладом. Кажется, в Доме ученых?
– Нет, в Географическом обществе.
Ромашка посмотрел на меня с удовольствием – как будто он был доволен, что я собираюсь прочитать доклад в Географическом обществе, а не в Доме ученых. Так оно и было, но тогда я еще ничего не знал.
– Что же это за доклад?
– А вот приходи, – сказал я равнодушно. – Это тебе будет интересно.
Он снова перекосился, на этот раз заметно.
– Да, – сказал он, – нужно записать и не пропустить. – И он стал что–то аккуратно записывать в блокноте. – Как он называется?
– Забытая полярная экспедиция.
– Постой–ка! Это об экспедиции Ивана Львовича?
– Об экспедиции капитана Татаринова, – возразил я сухо.
Но он пропустил мимо ушей мою поправку.
– По новым материалам?
Знакомый тупой расчет мелькнул у него в глазах, и я сразу догадался, в чем дело.
«Ага, подлец, – подумал я хладнокровно, – тебя подослал Николай Антоныч. Тебе поручено узнать, не собираюсь ли я снова доказывать, что в гибели экспедиции виноват именно он, а не какой–то там фон Вышимирский!»
– Да, по новым.
Ромашка внимательно посмотрел на меня. На секунду он превратился в прежнего Ромашку, подсчитывающего, сколько процентов прибыли получится, если я проговорюсь, что это за материалы.
– Кстати, об экспедиции, – сказал он. – Ведь у Николая Антоныча тоже есть материалы. У него много писем и есть очень интересные, он мне как–то показывал. Ты бы к нему обратился!
«Ага, понятно, – подумал я снова. – Николай Антоныч поручил тебе свести нас, чтобы поговорить об этом деле. Он боится меня. Но он хочет, чтобы я сделал первый шаг. Не тут–то было!»
– Да нет, – ответил я равнодушно. – Он ведь, в сущности, мало знает. Как ни странно, но я знаю больше о его собственном участии в экспедиции, чем он сам.
Это был хорошо рассчитанный удар, и Ромашка, который все–таки был тупица, хотя и сильно развился, вдруг открыл рот и посмотрел на меня с откровенным затруднением.
«Катя, Катя», – подумал я и почувствовал, что у меня сердце сжимается от обиды за нее, за себя.
– Да–а, – протянул Ромашка. – Такие–то дела.
– Да, такие дела.
Мы подошли к столу, и разговор прекратился. С трудом я досидел до конца этот вечер – только ради Ивана Павлыча, чтобы его не обидеть. У меня было неважное настроение, и очень хотелось выпить, но я выпил только одну рюмку – за юбиляра.
Ромашка произнес этот тост. Он поднялся и долго, с достоинством ждал, когда за столом станет тихо. Самодовольное выражение мелькнуло на его лице, когда одна фраза вышла особенно складно. Он сказал что–то насчет «дружбы, связывающей всех учеников нашего дорогого юбиляра». При этом он обратился ко мне и поднял рюмку, показывая, что пьет и за меня. Я тоже вежливо приподнял рюмку. Должно быть, у меня был при этом не очень приветливый вид, потому что Иван Павлыч внимательно посмотрел сперва на него, потом на меня и вдруг – я не сразу вспомнил, что это значит, – положил руку на стол и показал на нее глазами. Рука поднялась, похлопала по столу и спокойно опустилась. Это был наш старый условный знак. Не волноваться! Мы оба одновременно рассмеялись, и мне стало немного веселее.
Глава 3.
БЕЗ НАЗВАНИЯ.
В этот день у меня было назначено свидание с одним работником «Правды»: я хотел рассказать ему о своих находках. Два раза он откладывал – все был занят; наконец позвонил, и я поехал в «Правду».
Это был длинный внимательный дядя в очках, немного косой, так что все время казалось, что он смотрит в сторону и думает о чем–то своем. «Некоторым образом спец по летчикам», – сказал он. Кажется, он искренне заинтересовался моим рассказом, во всяком случае, со второго слова стал записывать что–то в блокнот. Он заставил меня нарисовать мой способ крепления самолета во время пурги и сказал, что я должен послать об этом статью в журнал «Гражданская авиация». Тут же он позвонил в «Гражданскую авиацию» и сговорился, кому и когда я сдам материал. Он очень хорошо понял – так мне показалось – значение экспедиции «Св. Марии» и сказал, что сейчас, когда у всех к Арктике такой огромный интерес, это своевременная и нужная тема.
– Но об этом уже была статья, – сказал он. – Помнится, в «Советской Арктике».
– В «Советской Арктике»?
– Да, в прошлом году.
Это была новость! Статья об экспедиции капитана Татаринова в «Советской Арктике» в прошлом году?
– Я не читал этой статьи, – сказал я. – Во всяком случае, автор не знает того, что знаю я. Я разобрал дневники штурмана – единственного члена экспедиции, который добрался до Большой Земли.
В эту минуту я понял, что передо мной настоящий журналист. У него вдруг заблестели глаза, он стал быстро записывать и даже сломал карандаш. Очевидно, это было что–то вроде сенсации. Он так и сказал:
– Да это сенсация!
Потом запер свой кабинет на ключ и повел меня к «начальству», как он объявил в коридоре.
У «начальства» я кратко повторил свой рассказ, и мы условились:
а) что я завтра принесу дневники в редакцию,
б) что «Правда» пошлет на мой доклад сотрудника и
в) что я напишу о своих находках статью, а там уже «мы посмотрим, где ее напечатать».
Мне нужно было поговорить в «Правде» и о розысках экспедиции, но я почему–то решил, что это особый вопрос, не имеющий отношения к печати. Жаль, потому что журналисты посоветовали бы, к кому обратиться в Главсевморпути, а может быть, даже позвонили бы по телефону.
Я просидел в приемной часа два – все дожидался чести увидеть одного из секретарей Главного управления. Наконец дождался. Меня провели в кабинет, и тут я просидел еще полчаса. Секретарю было некогда: в кабинет поминутно заходили моряки, летчики, радисты, инженеры, столяры, агрономы, художники, – и все время нужно было делать вид, что он прекрасно разбирается в авиации, агрономии, живописи и радио. Наконец он обратился ко мне.
– Исторически интересно, – сказал он, когда я кое–как окончил свой рассказ. – У нас другие задачи, более современные.
Я возразил, что прекрасно понимаю, что задача Главсевморпути отнюдь не заключается в поисках пропавших экспедиций. Но поскольку в этом году к Северной Земле отправляется высокоширотная экспедиция, вполне можно дать ей небольшое параллельное задание – обследовать район гибели капитана Татаринова.
– Татаринов, Татаринов… – припоминая, сказал секретарь. – Он об этом писал?
Я возразил, что он не мог об этом писать, так как экспедиция вышла из Петербурга приблизительно двадцать лет тому назад и последнее полученное известие было от 1914 года.
– Хорошо, тогда какой же Татаринов об этом писал?
– Татаринов – это капитан, – объяснил я терпеливо. – Он вышел осенью 1912 года на шхуне «Святая Мария» с целью пройти Северным морским путем, то есть тем самым Главсевморпутем, в управлении которого мы находимся. Экспедиция не удалась, но попутно капитаном Татариновым были сделаны важные географические открытия. Есть все основания утверждать, что Северная Земля, например, была открыта им, а не Велькицким.
– Ну да, совершенно верно, – сказал секретарь. – Об этой экспедиции была статья, и я ее читал.
– Чья статья?
– По–моему, тоже Татаринова. Экспедиция Татаринова, статья Татаринова. Так что же вы предлагаете? Я повторил свое предложение.
– Ладно, напишите докладную записку, – сказал секретарь таким тоном, как будто он сожалел, что мне придется писать это докладную записку, а потом она останется лежать у него в столе…
Я вышел.
Это не могло быть совпадением! В книжном магазине на улице Горького я перелистал все номера «Советской Арктики» за прошлый год. Статья называлась «Об одной забытой полярной экспедиции» – название моего доклада! – и была подписана: «Н.Татаринов». Ее написал Николай Антоныч!
Это была большая статья, написанная в духе воспоминаний, но в то же время с научным оттенком. Она начиналась рассказом о том, как летом 1912 года в Петербурге, у Николаевского моста, стояла шхуна «Св. Мария»: «Еще свежа была белая краска на ее стенах и потолках, как зеркало, блестело полированное красное дерево ее мебели, и ковры украшали полы ее кают. Кладовые и трюм были набиты всевозможными запасами. Чего только там не было! Орехи, конфеты, шоколад, различные консервированные компоты, ананасы, ящики с варенье и, печенье, пастила и много другого – вплоть до самого существенного, до консервированного мяса и целых штабелей муки и крупы».
Было смешно читать, как Николай Антоныч начинал, прежде всего, с продовольствия, – для меня это было лишней уликой. Но дальше он писал поумнее. Указывая, что экспедиция была снаряжена на общественные средства, он скромно намекал, что именно ему впервые пришла в голову мысль «пройти по стопам Норденшельда». Он с горечью указывал на препятствия, которые чинила ему реакционная печать и морское министерство. Он приводил надпись, которую сделал морской министр на рапорте о том, что «Св. Мария» пропала без вести: «Жаль, что капитан Татаринов не вернулся. За небрежное обращение с казенным имуществом я бы немедленно отдал его под суд».
С еще большей горечью он писал о том, как архангельские промышленники обманули его брата, подсунув ему плохих, невыезженных собак, едва ли не проданных уличными мальчишками «по двугривенному за пару», и как вообще пошатнулась организация всего дела, только что Николай Антоныч вследствие болезни был вынужден отойти от него. Он не называл фамилий промышленников – еще бы! Только один из них был обозначен буквой В. Николай Антоныч обвинял В. в том, что тот нажился на поставках мяса, которое пришлось выбросить в море, еще не дойдя до Югорского Шара.
Эта часть статьи была написана со знанием дела. Николай Антоныч даже приводил цитату из Амундсена: «Удача любой экспедиции полностью зависит от ее снаряжения», – и блестяще доказывал справедливость этой мысли на экспедиции своего «покойного брата». Он приводил отрывки из писем «покойного брата», который горько жаловался на торгашей, воспользовавшихся тем, что стоянка в Архангельске была сокращена и нужно было торопиться с выходом в море.
О самом путешествии Николай Антоныч почти не писал. Он упоминал только о том, что в Югорском Шаре «Св. Мария» встретила несколько торговых пароходов, стоявших на якорях в ожидании, когда разойдутся льды, заполнявшие южную часть Карского моря. Согласно рассказу одного из капитанов, «Св. Мария» на рассвете семнадцатого сентября смело вошла в Карское море и скрылась за линией горизонта, за сплошной линией льдов. «Задача, которую поставил перед собой И.Л.Татаринов, – писал дальше Николай Антоныч, – не была выполнена. Но попутно было сделано замечательное открытие. Речь идет об открытии Северной Земли, которую капитан Татаринов назвал „Землею Марии“…»
Я купил этот номер «Советской Арктики» – тем более, что в статье были ссылки на другие статьи того же автора по тому же вопросу, – и вернулся в гостиницу.
Нельзя сказать, что я вернулся в хорошем настроении. Мне почему–то казалось, что раз уж напечатана эта ложь и раз уж так давно напечатан – больше года, – значит, все кончено! Поздно возражать, и никто не станет слушать моих возражений. Он предупредил их. Это была ложь, но ложь, перепутанная с правдой. Он первый указал на значение экспедиции «Св. Марии». Он первый указал, что Северная Земля была открыта капитаном Татариновым за полгода до того, как ее впервые увидел Велькицкий, – конечно, он взял это из письма капитана, которое я передал Кате. Он опередил меня во всем.
Я расхаживал по своему номеру и свистел.
По правде говоря, больше всего мне хотелось сейчас поехать на вокзал и взять билет Москва – Красноярск, а оттуда самолетом до Заполярья. Но я не поехал на вокзал, – наоборот, сел за докладную записку. Я писал ее целый день, а когда работаешь целый день, разные невеселые мысли приходят и уходят, – ничего не поделаешь, помещение занято.
Глава 4.
МНОГО НОВОГО.
Когда я вошел, Иван Павлыч сидел на корточках и растапливал печку, и это была такая привычная картина – Иван Павлыч в своем старом толстом мохнатом френче, растапливающий печку, что мне даже показалось, что не было всех этих лет, что я по–прежнему школьник и что сейчас будет страшный «гром», как в девятом классе, когда я уехал в Энск за Катей. Но он обернулся. «Как постарел», – подумал я, и все мигом вернулось на свое место.
– Наконец–то! – сказал Кораблев довольно сердито. – Что же ты ко мне не заехал?
– Спасибо, Иван Павлыч!
– Ты же писал – ко мне заедешь?
– Я бы все–таки вас стеснил.
Он посмотрел на меня, даже закрыл один глаз, чтобы оценить во всех деталях. Это был хозяйский взгляд – как на своих рук дело. Должно быть, я все–таки понравился, потому что он с удовольствием расчесал усы и велел мне садиться.
– Я тебя вчера как следует не рассмотрел, – сказал он, – некогда было.
Он накрыл на стол, достал из стенного шкафа бутылочку, нарезал хлеба, потом вытащил из–за окна холодную телятину и тоже нарезал. По–прежнему он жил один, но в старой сырой квартире стало уютнее и, кажется, не так сыро. Мне только не понравилось, что пока я рассказывал, он выпил эту бутылочку и почти не закусывал, – это меня огорчило…
Я сказал, что сейчас расскажу ему только самое главное, – но разве вспомнишь, что самое главное, когда через столько лет встречаешься с родным человеком? Иван Павлыч расспрашивал меня о Севере, о летной работе, и все оставался недоволен, что я отвечаю так кратко.
– Иван Павлыч, дорогой, что мне рассказывать об этом? Ведь я еще мало летал. Ну, чуть не замерз однажды! Вы помните доктора, который лечил меня, когда я удрал из школы? Вы еще ко мне приходили в больницу.
– Помню.
– Он тоже живет в Заполярье. Я его разыскал, и это единственный дом, в котором я бываю. Между прочим, замечено, Иван Павлыч, что я всю жизнь прислоняюсь к чужим семействам. Когда маленький был – к Сковородниковым, – помните, я вам рассказывал. Потом к Татариновым. А теперь к доктору.
– Пора, брат, уже и свое завести, – серьезно сказал Кораблев.
– Нет, Иван Павлыч.
– Почему так?
– У меня не идет это дело.
Кораблев помолчал. Он налил себе, мы чокнулись, выпили, и он снова налил. Потом расстегнул френч – приготовился к длинному разговору.
– Послушай, Саня, помнишь, что ты сказал мне, когда уезжал из Москвы? Ты сказал: «Теперь мне остается хоть умереть, но доказать, что я прав». Ну, как? Доказал?
Это был неожиданный вопрос, и я ответил не сразу. Конечно, я помнил наш разговор. Я помнил, как Кораблев кричал: «Что ты сделал, Саня! Боже мой, что ты сделал!» И как он плакал и говорил, что я во всем виноват, потому что я настаивал, что в письме капитана речь шла о Николае Антоныче, а на самом деле речь шла о каком–то фон Вышимирском.
На месте Кораблева я не стал бы напоминать об этом разговоре. Но ему, как видно, очень хотелось, чтобы я о нем вспомнил. Он серьезно смотрел на меня и, кажется, был чем–то втайне доволен.
– Я не знаю, кому это нужно, чтобы я что–то доказывал, – возразил я мрачно. – Не вижу, что это кому–нибудь нужно.
– Вот тут–то ты и ошибаешься, Саня, – сказал Кораблев. – Это очень нужно – и для тебя, и для меня, и еще для одного человека. Тем более, что ты оказался прав.
Я смотрел на него во все глаза. Прошло пять лет после нашего разговора. Я знал теперь об экспедиции капитана Татаринова больше всех на свете. Я разыскал дневники штурмана и прочитал их – это была самая трудная работа в моей жизни. Мне повезло: я встретился со старым ненцем, последним человеком, который своими глазами видел нарты, принадлежавшие экспедиции, и на этих нартах – мертвеца, – быть может, самого капитана. И я не нашел ни единого доказательства своей правоты.
И вот теперь, когда я вернулся в Москву и зашел к своему старому учителю, который – так мне казалось – давно забыл об этой истории, – теперь мне говорят: «Ты оказался прав!»
– Иван Павлыч, – начал я не очень твердым голосом, – вы все–таки не должны утверждать такие вещи, если у вас нет…
Я хотел сказать: «неопровержимых подтверждений», но он остановил меня. Как будто позвонили. Кораблев озабоченно закусил губу, оглянулся и взял меня за плечо.
– Вот что, Саня… Мне нужно поговорить с одним человеком, – сказал он. – А ты тут посиди.
И он провел меня в соседнюю комнату, напоминавшую большой, заваленный книгами шкаф, с дырявой зеленой портьерой на месте двери.
– И послушай – тебе это полезно.
Я забыл сказать, что Иван Павлыч в этот вечер сразу показался мне каким–то странным. Несколько раз он принимался тихонько свистать. Он расхаживал, положив руки на голову, и в конце концов, съел черенок от груши, которым ковырял в зубах. Теперь, посадив меня в «шкаф», он поспешно убрал со стола водку, потом вынул что–то из письменного стола, съел немного, подышал, широко открыв рот. Потом пошел открывать двери.
Как вы думаете, с кем он вернулся из передней? С Ниной Капитоновной! Это была Нина Капитоновна – согнувшаяся, еще больше похудевшая, со старческими тенями вокруг глаз, в своей неизменной бархатной безрукавке.
Она что–то говорила, но я не слушал, глядя, как Иван Павлыч заботливо усаживает гостью. Он стал было наливать ей чаю, но она остановила:
– Не хочу. Только что напилась. Ну, как?
– Да что–то неважно, Нина Капитоновна, – сказал Кораблев. – Спину ломит.
– Ну? Застариковал! Придумал тоже! Спину ломит. А нужно бомбангье натереть. И пройдет.
– Как, как вы сказали? Бомбангье?
– Бомбангье. Мазь такая. А вы водку пьете?
– Честное слово, не пью, Нина Капитоновна, – сказал Кораблев. – Совершенно бросил. Изредка одну рюмку перед обедом. Но это даже и врачи советуют.
– Нет, пьете. Вот я, когда была молодая, на хуторах жила. У меня ведь отец казак был. Бывало придет, на ногах не держится и говорит: «Это ничего, а самая смерть – это ежедневно пить по одной рюмке перед обедом».
Кораблев засмеялся. Нина Капитоновна посмотрела и тоже начала смеяться.
Потом она рассказала о какой–то пьянице–графине, которая «с утра, как проснется, – хлоп стакан водки! И ходит. Желтая такая, опухшая, простоволосая. Походит, походит и выпьет. Утром она еще нормальная, а к обеду уже качается. А вечером – полный дом гостей. Одета прекрасно, садится за рояль и поет. И добрая! Все к ней ходили. Чуть что – к графине! Прекрасный человек была! А пьяница!»
Кажется, Кораблеву не очень понравился этот пример, потому что он постарался перевести разговор на другую тему. Он спросил, как поживает Катя.
Нина Капитоновна тихонько махнула рукой.
– Ссоримся мы все с ней, – сказала она со вздохом. – Она очень самолюбивая. Одного дела не добьется – и за другое. От этого она такая и нервная.
– Нервная?
– Нервная. И гордая. И все молчит, – сказала Нина Капитоновна. – Я ведь на этих–то, что молчат, насмотрелась. Мне это ужасно не нравится, что она все молчит. Ну что молчать, я не понимаю. Скажи, что тебя тяготит. А она – нет.
– А вы бы у нее спросили, Нина Капитоновна.
– Не скажет. Я сама такая. Никогда не скажу.
– Я как–то встретил ее, и мне показалось – ничего, – сказал Кораблев.
– Она в театр шла – одна, правда, и это мне показалось странным. Но она была довольна весела и, между прочим, сказала, что ей предлагают комнату при геологическом институте.
– Предлагали. А она не переехала.
– Почему?
– Жалеет его.
– Жалеет? – снова переспросил Кораблев.
– Жалеет. И в память матери жалеет, и так. А он без нее – вот как: приходит, сейчас: «А Катя где? Звонила?»
Я сразу понял, кто это «он»: Николай Антоныч.
– Вот и не уехала. И все ждет кого–то.
Нина Капитоновна пересела на другое кресло, поближе.
– Я один раз письмо читала, – шепотом, лукаво сказала она и оглянулась, как будто Катя могла ее видеть. – Должно быть, они в Энске подружились, когда Катя на каникулах ездила. Его сестра. И она пишет: «В каждом письме одолевает просьбами: где Катя, что с ней, я бы все отдал, лишь бы увидеть ее. Он не может без тебя жить, и я не понимаю вашей беспричинной ссоры».
– Простите, Нина Капитоновна, я не понял. Чья сестра?
– Чья? Да этого. Вашего.
Кораблев невольно посмотрел в мою сторону, и я через дырку в портьере встретился с его глазами. Моя сестра? Саня?
– Ну что ж, наверно, так и есть, – сказал Кораблев, – наверно, и не может жить. Очень просто.
– «Одолевает просьбами, – с выражением повторила Нина Капитоновна. – И не может без тебя жить». Вот как! А она без него не может.
Кораблев снова посмотрел в мою сторону.
Мне показалось, что он улыбается под усами.
– Ну вот. А сама за другого собралась?
– Не собралась она. Не ейный это выбор. – Она так и сказала: «ейный».
– Не хочет она за этого Ромашова и я его не хочу. Попович.
– Как попович?
– Попович он. И брехливый. Что ему ни скажи, он сейчас же добавит. Я таких ненавижу. И вороватый.
– Да полно, Нина Капитоновна! Что вы!
– Вороватый. Он у меня сорок рублей взял, якобы на подарок, и не отдал. Конечно, я не напоминала. И все суется, суется. Боже мой! Если бы не старость моя…
И она горько махнула рукой.
Теперь представьте себе, с каким чувством я слушал этот разговор! Я смотрел на старушку через дырку в портьере, и эта дырка была как бы объективом, в котором все, что произошло между мной и Катей, с каждой минутой становилось яснее, словно попадало в фокус. Все приблизилось и стало на свое место, и этого всего было так много – и так много хорошего, что у меня сердце стало как–то дрожать и я понял, что страшно волнуюсь. Только одно было совершенно непонятно: я никогда не «одолевал» сестру просьбами и никогда не писал ей, что «не могу жить без Кати».
– Санька выдумала это, вот что, – сказал я себе. – Она все врала ей. И все это было правдой.
Нина Капитоновна еще рассказывала что–то, но я больше не слушал ее. Я так забылся, что стал расхаживать в своем «шкафу» и пришел в себя, лишь, когда услыхал строгое покашливание Кораблева.
Так я и сидел в «шкафу», пока Нина Капитоновна не ушла. Не знаю, зачем она приходила, – должно быть, просто душу отвести. Прощаясь, Кораблев поцеловал ей руку, а она его в лоб – они и прежде всегда так прощались.
Я задумался и не слышал, как он вернулся из передней, и вдруг увидел над собой, между половинками портьеры, его нос и усы.
– Жив?
– Жив, Иван Павлыч.
– Что скажешь?
– Скажу, что я страшный, безнадежный дурак, – ответил я, схватившись за голову. – Как я говорил с ней! Ох, как я говорил с ней! Как я ничего не понял! Как я ничего не сказал ей, а ведь она ждала! Что же она чувствовала, Иван Павлыч! Что она теперь думает обо мне!
– Ничего, передумает.
– Нет, никогда! Вы знаете, что я сказал ей: «Я буду держать тебя в курсе».
Кораблев засмеялся.
– Иван Павлыч!
– Ты же писал, что без нее жить не можешь.
– Не писал! – возразил я с отчаянием. – Это Санька выдумала. Но это правда! Иван Павлыч! Это абсолютная правда. Я не могу жить без нее, и у нас действительно беспричинная ссора, потому что я думал, что она меня давно разлюбила. Но что же делать теперь? Что делать?!
– Вот что, Саня: у меня назначено на девять часов деловое свидание, – сказал он. – В одном театре. Так что ты…
– Ладно, я сейчас уйду. А можно мне сейчас зайти к Кате?
– Она тебя выгонит, и будет совершенно права.
– Пусть выгонит, Иван Павлыч! – сказал я и вдруг поцеловал его. – Черт его знает, я не понимаю, что теперь делать? Как вы думаете, а?
– Теперь мне нужно переодеться, – сказал Кораблев и пошел в «шкаф», – а что касается тебя, то тебе, по–моему, нужно придти в себя.
Я видел, как он снял френч и, подняв воротник мягкой рубахи, стал повязывать галстук.
– Иван Павлыч! – вдруг заорал я. – Постойте! Я совсем забыл! Вы сказали, что я был тогда прав, когда мы спорили, о ком идет речь в письме капитана?
– Да.
– Иван Павлыч!
Кораблев вышел из «шкафа» причесанный, в новом сером костюме, еще молодой, представительный.
– Сейчас мы поедем в театр, – сказал он серьезно, – и ты все узнаешь. У тебя будет такая задача: сидеть и молчать. И слушать. Понимаешь?
– Ничего не понимаю. Едем.
Глава 5.
В ТЕАТРЕ.
Московский драматический театр! Если судить по Грише Фаберу, можно было представить, что это большой, настоящий театр, в котором все актеры носят такие же шикарные белые гетры и так же громко, хорошо говорят. Вроде МХАТ. Но оказалось, что это маленький театр на Сретенке, в каком–то переулке.
Шел, как об этом извещала освещенная витрина у входа, спектакль «Волчья тропа», и в списке актеров мы тотчас же отыскали Гришу. Он играл доктора: «Доктор – Г.Фабер». Эта роль почему–то стояла на последнем месте.
Гриша встретил нас в вестибюле, такой же великолепный, как всегда, и немедленно пригласил в свою уборную.
– Я его позову, когда начнется второй акт, – загадочно сказал он Кораблеву.
Кого «его»? Я взглянул на Кораблева, но он в эту минуту вправлял в свой длинный мундштук папиросу сделал вид, что не заметил моего взгляда.
В Гришиной уборной сидели еще трое артистов, и у них почему–то был такой вид, как будто они сидят в своей уборной. Но пока Гриша усаживал нас, они деликатно вышли, и тогда он извинился за помещение.
– В моей личной уборной сейчас ремонт, – сказал он.
Мы заговорили о нашем школьном театре, вспомнили трагедию «Настал час», в которой Гриша когда–то играл приемыша–еврея, и я сказал, что, по–моему, он просто великолепно исполнял эту роль. Гриша засмеялся, и вдруг вся его важность слетела.
– Санька, я не понимаю, ты же тогда рисовал, – сказал он. – Что это ты вдруг стал летать на небо? Ходи к нам в театр, какого черта! Мы сделаем из тебя художника. Что, плохо?
Я сказал, что согласен. Потом Гриша еще раз извинился – скоро на сцену, его ждет гример – и вышел. Мы остались одни.
– Иван Павлыч, дорогой, объясните вы мне наконец, в чем дело? Зачем вы привезли меня сюда? Кто это «он»? С кем вы хотите меня познакомить?
– А ты глупостей не наделаешь?
– Иван Павлыч!
– Ты уже сделал одну глупость, – сказал Кораблев. – Даже две. Во–первых, не заехал ко мне. А во–вторых, сказал Кате: «Я буду держать тебя в курсе!»
– Иван Павлыч, ведь я же ничего не знал! Вы мне просто писали: заезжай ко мне, и я не подозревал, что это так важно. Скажите мне, кого мы тут ждем? Кто этот человек и почему вы хотите, чтобы я его видел?
– Ну ладно, – сказал Кораблев. – Только помни уговор: сидеть и не говорить ни слова. Это – фон Вышимирский.
Вы знаете, что мы сидели в Гришиной уборной в Московском драматическом театре. Но в эту минуту мне показалось, что все это происходит не в уборной, а на сцене, потому что едва Иван Павлыч произнес эти слова, как в комнату, нагнувшись, чтобы не удариться о низкий переплет двери, вошел фон Вышимирский.
Я сразу понял, что это он, хотя до сих пор мне даже и в голову никогда не приходило, что этот человек существует на свете. Мне всегда казалось, что Николай Антоныч выдумал фон Вышимирского, чтобы свалить на него все мои обвинения. Это была просто какая–то фамилия, и вот она вдруг реализовалась и превратилась в сухого длинного старика, сгорбленного, с желтыми седыми усами. Теперь он был, понятно, просто Вышимирский, а никакой не «фон». На нем была форменная куртка с блестящими пуговицами – гардеробщик! – на голове седой хохол, под подбородком висели длинные морщинистые складки кожи.
Кораблев поздоровался с ним, и он легко, даже снисходительно протянул ему руку.
– Вот, оказывается, кто меня ждет – товарищ Кораблев, – сказал он, – да еще не один, а с сыном. Сын? – спросил он быстро и быстро посмотрел на меня и на Кораблева, и снова на меня и на Кораблева.
– Нет, это не сын, а мой бывший ученик. А теперь он летчик и хочет познакомиться с вами.
– Летчик и хочет познакомиться, – неприятно улыбаясь, сказал Вышимирский. – Чем же летчика заинтересовала моя персона?
– Ваша персона интересует его в том отношении, – сказал Кораблев, – что он, видите ли, пишет историю экспедиции капитана Татаринова. А вы, как известно, принимали в этой экспедиции самое деятельное участие.
Кажется, это замечание не очень понравилось Вышимирскому. Он снова быстро взглянул на меня, и в его старых, водянистых глазах мелькнуло что–то – страх, подозрение? Не знаю.
Но тут же он приосанился и затрещал, затрещал. Поминутно он называл Ивана Павлыча «товарищ Кораблев» и хвастался невыносимо. Он сказал, что это была великая, историческая экспедиция и что он много работал, очень много, «чтобы все было великолепно». При этом он ни минуты не мог усидеть на месте – вставал, делал разные движения руками, хватал себя за левый ус и нервно тянул его вниз и так далее.
