Монах», рассказанный Антоненом Арто 4 страница

Он дошел уже до грота и хотел войти внутрь, чтобы отдохнуть, но отступил, видя, что там уже кто-то есть. На одной из скамей лежал человек; его поза выдавала усталость и безнадежность. Человек, не двигаясь, смотрел прямо перед собой на струи водопада, испуская время от времени глубокий жалобный вздох. Монах шагнул вперед и узнал Розарио. Некоторое время он молча смотрел на него, стоя на пороге. Наконец юноша поднял глаза и, печально взглянув на противоположную стену, заговорил:

— Ах, как я чувствую эту разницу между твоим счастливым покоем и своей жалкой участью! Как я был бы счастлив, если бы мог думать, как ты; если бы мог, как ты, смотреть на мир с отвращением и навеки похоронить себя в глухом одиночестве. Боже, каким благословением была бы для меня ненависть к людям!

— Что за странная мысль, Розарио, — сказал настоятель, решаясь войти в грот.

— Вы здесь, досточтимый отец! — воскликнул послушник, смущенно встав и резко опуская капюшон на лицо.

Амбросио сел на скамью и усадил юношу возле себя.

— Как вы можете, — сказал он, — так покорно предаваться столь печальному настроению? Поверьте мне, мизантропия — не самое плодотворное чувство. Почему вдруг она вас так манит?

— Отец мой, я прочел вот эти стихи, до сих пор я их не замечал, а свет луны позволил мне их разглядеть. О, как мне созвучны эти строки!

Говоря это, он указал на мраморную плиту, прикрепленную к противоположной стене. Там были выбиты такие строки:

 

МЫСЛИ ОТШЕЛЬНИКА

Кто б ни был ты, что этот стих открыл,

Не думай, что пустынником я был,

Скрываясь от былого преступленья, —

Но так невыразимо отвращенье

К тому, где ложь и ненависть живут,

И где любовь безумием зовут,

Что дни свои решил окончить тут.

…

И пусть я сам тех звезд далеких свет,

Смогу ль однажды, обернувшись к Богу,

Что согревал меня, отправиться в дорогу

И раствориться, свой свершив обет…

…

Конец стихотворения был изъеден плесенью и водой. Монах удивленно взглянул на Розарио.

— Розарио, вы и вправду удивляете меня. И это — ваши истинные чувства? Что общего между вами и этим отшельником-поэтом? Вы так мало цените счастье вашей нынешней жизни, что завидуете даже отшельнику? Подумайте об этом. Вы похваляетесь ненавистью к миру, но вы же не можете не ценить по достоинству, а оно стоит того, то избранное общество, в котором вы живете!

— Вот именно это, отец мой, и терзает меня! Насколько жизнь моя была бы счастливее, если бы она проходила среди людей порочных, людей, проклятых небом! Ах, зачем я увидел однажды сами стены этого монастыря!

— Что я слышу, Розарио? Я первый раз услышал от вас такие речи. Вы, значит, так мало цените уже и мою дружбу? Если бы вы никогда не увидели стен этого монастыря, вы никогда бы не встретили и меня — именно это вы хотите сказать?

— Ах, если бы я вас никогда не встречал! — внезапно вырвалось у юного послушника, который с жаром схватил руку Амбросио. — Лучше бы Бог ослепил меня, чтобы я никогда не увидел вас, или помог мне забыть тот день, когда я впервые вас встретил!

Произнеся эти слова, он побледнел и поспешил покинуть грот. С минуту Амбросио следил за ним взглядом, пытаясь понять причины его поведения. У него было искушение увидеть в этом приступ безумия, ведь обычное поведение Розарио могло это только подтвердить. Через несколько минут Розарио вернулся и снова сел на скамью. Подперев щеку рукой, он время от времени вытирал слезы, струившиеся из его глаз. Монах сочувственно глядел на него, не желая мешать его размышлениям. Воцарилась глубокая тишина. На апельсиновое дерево близ входа в убежище сел соловей. Воздух наполнился самыми благозвучными руладами.

Розарио поднял голову и стал внимательно прислушиваться.

— Вот так же, — сказал он с глубоким вздохом, — вот так же в последние месяцы своей несчастливой жизни моя сестра любила слушать соловья. Бедная Матильда! Она покоится теперь в могиле, и ее разбитое сердце никогда больше не забьется от любви!

— У вас была сестра?

— Увы, да, у меня была сестра. Но больше ее нет. Ее юность не выдержала обрушившегося на нее горя.

— Что же с ней случилось?

— Конечно, ее горе не вызовет у вас жалости. Вы никогда не познаете всех этих роковых страстей, жертвой которых стало ее сердце: нечастная любовь, страсть к существу, наделенному всеми добродетелями, к человеку, а вернее — к божеству, отравила ее существование. Благородство, честь, прекрасная репутация, богатая одаренность, добродетель — от этого воспламенилось бы самое бесчувственное сердце; моя сестра это увидела и осмелилась его полюбить, хотя никогда не питала ни малейшей надежды.

— Но почему же в таком случае она не могла надеяться на взаимность?

— До знакомства с ней Жюльен уже дал слово. Его невеста была изумительно прекрасной, почти божественной. И все же сестра не переставала его любить, и ради любви к жениху она стала поклоняться его невесте. Однажды утром ей удалось убежать из отчего дома в очень бедной одежде; она пришла наниматься служанкой к его возлюбленной, и ее взяли в дом. С этого момента она стала встречаться с ним каждый день. Она постаралась добиться милости хозяйки и преуспела в этом. Ее усердие привлекло внимание и Жюльена. Добродетельные сердца умеют быть благодарными, и он выделил Матильду среди ее товарок; но как-то раз она выдала себя, ведь любовь ее была слишком пылкой, чтобы оставаться тайной. Забывшись на миг, она призналась в своей страсти, но что получила она в ответ? Он был настолько предан своей супруге, что даже взгляд сочувствия, обращенный к другой, считал украденным у жены. Он прогнал от себя Матильду, запретил ей раз и навсегда являться к нему на глаза. Такая суровость разбила ее сердце, она вернулась к отцу, и через несколько месяцев ее опустили в могилу.

— Бедняжка! Действительно, судьба ее слишком сурова, а Жюльен слишком жесток.

— Вы и вправду так думаете, отец мой? — порывисто воскликнул послушник. — Вы полагаете, что он был слишком жесток?

— Без всякого сомнения, а ваша несчастная сестра вызывает у меня искреннюю симпатию.

— Она вызывает у вас симпатию? Но тогда, мой отец, не откажите мне в вашей: я заслуживаю ее не меньше, чем она, я жестоко страдаю. У моей сестры был один друг, друг истинный, который сочувствовал силе ее чувств и не упрекал ее в том, что она не может с ними совладать. Но я, я! У меня никого нет, ни одного друга. Я одинок. В этом огромном мире нет ни одного сердца, которое билось бы в унисон с моим!

Эти последние слова были прерваны рыданиями. Монах был так этим взволнован, что взял руку Розарио и с нежностью ее пожал.

— Вы говорите, ни одного друга? А я, разве я не друг вам? Может быть, вас смущает мой сан и мое облачение? Прошу вас в таком случае забыть обо всем этом и видеть во мне лишь отца или брата, каким бы я хотел для вас быть. Ведь я тоже очень привязан к вам, и в тот день, когда я вас увидел, я испытал чувства, которые мое сердце до того дня не знало. Поэтому гоните прочь ваши страхи, откройтесь мне, Розарио. Говорите же. Я достоин вашего доверия. Если моя помощь и мое сочувствие могут облегчить тяжесть вашей участи…

— Ваше сочувствие, о да, именно, и только ваше. Отец мой, как хочется открыть мне вам тайну, которая душит мое сердце! Но я боюсь, я так боюсь…

— Боитесь? Но чего, сын мой?

— Того, что вы возненавидите меня за мою слабость, что признания, которые мне предстоит сделать вам, окончательно погубят меня в ваших глазах.

— Что же я могу еще добавить? Как мне убедить вас? Мне ненавидеть вас, Розарио? Увы! Это не в моих силах, привязанность к вам слишком велика. Откройте мне то, что тяготит вас, и я вам торжественно клянусь…

— Остановитесь! — прервал послушник, вставая. — Поклянитесь, что какова бы ни была моя тайна, какой бы серьезной она вам ни показалась, в любом случае вы не будете требовать, чтобы я покинул монастырь, пока не кончится мое послушничество.

— Моим священным одеянием, сутью моей веры я вам в этом клянусь, и пусть я сдержу свое обещание, как держит его Христос по отношению к роду человеческому! А теперь объясните мне, в чем ваша тайна, и вы можете рассчитывать на мою снисходительность.

— Я нуждаюсь не просто в вашей снисходительности, но в вашем сострадании. Нужно, чтобы вы выслушали меня, помня о собственных человеческих слабостях. О Амбросио (как тяжко мне произнести это имя), ведь и у вас есть сердце, то человеческое сердце, что подвержено всем искушениям. Отец мой, — продолжал он, бросаясь к ногам монаха и, точно обезумев, страстно прижимаясь губами к его рукам (безумное волнение прервало на миг его речь). Отец мой, — выдохнул он, — отец мой, я — женщина!

Монах вздрогнул, как от удара. Тот, кого только что звали Розарио, скорчился на земле, содрогаясь в рыданиях. Удивление одного и страх другого заставили обоих замереть на месте, как если бы к ним прикоснулись волшебной палочкой.

Очнувшись, монах поспешил покинуть грот и быстро направился к монастырю. Но несчастная женщина тут же оказалась возле него и загородила ему дорогу.

— Не убегайте от меня, — вскричала она, судорожно обнимая его колени. — Не покидайте меня, ничего не ответив на взрыв моего отчаяния! Выслушайте по крайней мере оправдания моей опрометчивости. История моей сестры — моя собственная история. Я — Матильда, а вы — тот, кого я люблю!

При этих словах изумление Амбросио перешло всякие границы. Он не мог вымолвить ни слова и глядел на Матильду, которая поспешила использовать его молчание, чтобы объясниться дальше.

— О Амбросио! — сказала она, — в моей любви к вам нет ничего нечистого. Я страстно желаю завладеть вашим сердцем, но во мне нет вожделения. Уделите мне еще немного времени, и то, что я скажу в свою защиту, убедит вас, что эта святая обитель не была осквернена моим присутствием. Отнестись ко мне с сочувствием не значит нарушать ваши обеты.

При этих словах она села, и Амбросио, совсем растерявшись, машинально последовал ее примеру.

— Будь проклят тот день, — воскликнула она с новыми рыданиями, — будь проклят тот день, когда я впервые переступила порог церкви Капуцинов! Один Бог или дьявол знают, чем был в этот день занят мой ангел-хранитель. Вы подменили заболевшего настоятеля и, конечно, не забыли того удивительного впечатления, которое произвела ваша проповедь. Я упивалась вашим красноречием! Ваши слова поднимали меня над землей! Я видела вокруг вас сияние славы, а ваше лицо было озарено божественным величием. Я вышла из церкви, сгорая от восторга. Вы стали кумиром моего сердца, постоянным предметом моих мыслей. Я, которую набожность не так уж и занимала, без конца стала ходить в церковь в абсурдной надежде увидеть вас, насытиться тем, что от вас исходит. Ночь успокаивала меня, потому что я была настолько полна вами, что всегда обретала вас в своих снах. Раскрыв объятия, вы звали меня и как дух, и как мужчина, и, опираясь на вашу поддержку, я без боязни шла по жизненным дорогам. Время только усиливало пыл моей страсти. Я стала избегать всякого общества, и в конце концов здоровье мое пошатнулось. Наконец, не в силах далее сносить эту пытку, я решилась изменить свой облик, и такой вы меня и узнали. Моя уловка удалась; меня взяли в монастырь, и я смогла завоевать ваше расположение. Однако страх быть разоблаченной отравлял мой покой. Я поняла, что если потеряю вас, я этого не переживу, и решилась не полагаться на случай, открыться вам во всем и положиться на вашу снисходительность и милосердие. О Амбросио, неужто я ошиблась и вы не столь великодушны, как я надеялась? Не хочу верить этому. Вы не захотите привести несчастную в отчаяние; вы позволите мне видеть вас, говорить с вами, уподобить во всем мою жизнь вашей. Даже мертвая, я хотела бы покоиться возле вас, рядом, в одной могиле!

Она умолкла. Тысяча противоречивых чувств вспыхнули в душе монаха. Как бы хорошо он ни умел разбираться в самом себе, он не понял, насколько его тщеславию льстили похвалы красноречию и его добродетели и какое тайное удовольствие он испытывал при мысли, что молодая и, кажется, прекрасная женщина покинула ради него мир и пожертвовала всеми прочими страстями ради той, которую он внушил ей. Еще менее он заметил, что его сердце забилось от желания, когда тонкие белые пальцы Матильды нежно пожимали его руку. Однако постепенно он начал приходить в себя, его мысли прояснились, и он почувствовал всю возможную щекотливость своего положения, разреши он Матильде остаться в монастыре теперь, после ее признания. В тот же миг он снова нахмурился и вырвал у Матильды свою руку.

— Неужели, сеньора, — сказал он ей, — вы серьезно надеетесь, что я разрешу вам остаться здесь? Но даже если я вам это разрешу, на что вы рассчитываете? Неужели вы думаете, что я когда-нибудь отвечу на столь богопротивное чувство?

— О нет, отец мой, я и не надеюсь внушить вам чувство, подобное моему. Я прошу только позволить мне проводить хотя бы несколько часов в день возле вас. Единственное, о чем я прошу: ваша дружба, ваша снисходительность, ваше уважение. Мое обычное смирение и моя сдержанность, как и прежде, будут порукой, что я никогда ничего другого от вас не потребую.

— Но моя совесть, сударыня? Как могли вы вообще даже подумать о том, что настоятель будет прятать в монастыре женщину, которая к тому призналась ему в любви? Вам грозит разоблачение, а я нисколько не хочу подвергать себя опасному искушению.

— Искушение? Забудьте о том, что я женщина, и вот уже нет искушения. Не бойтесь того, что, увлекаемая желаниями, противоречащими вашим обетам и моей собственной чести, я попытаюсь увлечь вас с пути долга. Ведь я люблю вас, Амбросио, за вашу добродетель, а не за что-нибудь иное; потеряв ее, вы тут же теряете и мою привязанность. Или вы боитесь, что я буду вас искушать? Но ведь во мне опьяняющие удовольствия мира всегда вызывали лишь презрение, ведь моя привязанность к вам зиждется лишь на мысли, что вы — исключение среди человеческих слабостей. О, заклинаю вас, пусть у вас будет обо мне более высокое мнение, как и о себе самом! Дорогой Амбросио, не лишайте меня своего общества, вспомните вашу клятву и позвольте мне остаться здесь!

— Невозможно, Матильда. Я убежден, что до сих пор вы повиновались самым чистым устремлениям, но если вы не хотите видеть неосторожность своего поведения, я был бы виноват, если бы не открыл вам глаза. Я должен остаться глух к вашей просьбе и рассеять саму тень надежды, которая будет поддерживать эти гибельные для вашего покоя чувства. Матильда, завтра же вас здесь не должно быть.

— Завтра, Амбросио, завтра! О нет, вы не это хотели сказать! Вы хотите привести меня в совершенное отчаяние? Вы не можете быть так жестоки…

— Мое решение окончательно, и вам надлежит повиноваться. Прятать женщину в этих стенах — это клятвопреступление. Законы нашего ордена недвусмысленны. Даже мои обеты заставляют меня открыть вашу историю всей братии. Я могу ответить лишь жалостью, и более ничем.

Произнеся эти слова нетвердым голосом, он поднялся с места и хотел уже идти к монастырю, когда Матильда, вновь бросившись к нему, удержала его громким восклицанием:

— Остановитесь, Амбросио! Еще минутку, одно слово!

— Оставьте меня. Ваша настойчивость мне тягостна; вам известно мое решение.

— Одно слово, одно лишь слово, и все!

— Оставьте меня. Ваши мольбы напрасны. Вы должны уехать завтра.

— Ну что ж, жестокий! Мне остается только одно!

С этими словами она выхватила кинжал и, рванув одежду, приставила острие к груди.

— Отец мой, я не выйду отсюда живой!

— Стойте, Матильда, стойте! Что вы делаете?

— Ваше решение не лучше моего. Только уйдите, и этот кинжал пронзит мне грудь!

— О великий Святой Франциск! Матильда, хорошо ли вы понимаете последствия вашего поступка? Вам так хочется погубить свою душу, навсегда отказавшись от спасения? Разве вы не знаете, что самоубийство — это величайшее преступление перед Богом!

— Мне все равно, — запальчиво ответила она. — Или вы своей рукой подарите мне рай, или моя рука отправит меня в ад. Говорите же, Амбросио, скажите, что вы будете моим соучастником, что вы скроете мою историю и что я останусь вашим другом и спутником — а не то этот кинжал узнает вкус моей крови!

Она подняла руку и занесли кинжал для удара. Глаза монаха с ужасом следили за оружием. Ее полуразорванная одежда приоткрывала обнаженную грудь. Острие кинжала было направлено к левой груди, и что это была за грудь, Боже мой! Лунные лучи, ярко освещавшие ее, позволяли настоятелю заметить ее ослепительную белизну. Его взгляд с ненасытной жадностью скользнул по прелестной округлости. Неизведанное доселе чувство переполнило его сердце странной смесью тоски и сладострастья. Пылающий огонь пробежал по его телу, и тысяча безудержных желаний воспламенили его воображение.

— Стойте, — вскричал он, теряя самообладание. — Я не настаиваю больше. Оставайтесь, искусительница, оставайтесь на мою погибель!

Сказав это, он вскочил и бросился к монастырю; когда он рухнул на свое ложе, голова его горела, лишая его способности думать или действовать. Какое-то время он не мог собраться с мыслями. Он был потрясен откровенностью Матильды и тем, как она добилась его расположения. Он вспоминал счастливые часы, проведенные рядом с нежным Розарио, и боялся за свое сердце, за ту пустоту, которую он ощутил бы в случае их разлуки.

Встревоженный обуревавшими его чувствами, он решил прибегнуть к молитве; он встал с постели, опустился на колени перед прекрасной Мадонной и стал умолять ее помочь ему одолеть свое преступное смятение. Затем он лег и уснул.

Немедленно его воспламененное воображение вернулось к тому же. Он видел перед собой Матильду с обнаженной грудью, повторяющую ему свои уверения в вечной любви. Она осыпала его поцелуями, и он ей их возвращал, страстно прижимая ее к груди. Затем этот образ бледнел. Иногда в его сне представала перед ним его обожаемая Мадонна, и он видел себя на коленях перед ней; он обращался к ней со своими обетами, и ему казалось, что глаза Мадонны изливают на него невыразимую нежность; он прижимался губами к губам Мадонны — они были теплыми, лицо оживало, выступало из рамы, приближалось к нему, и его чувства не могли вынести столь утонченного сладострастия. Его неудовлетворенные желания рисовали перед ним самые соблазнительные картины, и он погружался в неведомые доселе наслаждения. Он проснулся, стыдясь своих сновидений. Туман, опутавший его способность рассуждать здраво, теперь рассеялся. Он вздрогнул, когда увидел аргументы Матильды в их истинном свете и понял, что стал рабом вожделения, честолюбия и лести. Потрясенный грозившей ему опасностью и совершенно свободный наконец от своих тайных вожделений, он решил настоять на немедленном отъезде Матильды. Он уже был не так уверен в своем целомудрии и чувствовал, что не в состоянии бороться против страсти, от которой прежде считал себя свободным.

— Ах, Агнес, Агнес, — воскликнул он, думая о своем затруднительном положении, — уже сейчас я чувствую на себе последствия твоего проклятия!

Он вышел из кельи, полный решимости отослать лже-Розарио. Во время заутрени его мысли были далеко, и как только служба закончилась, он спустился в сад и направился туда, где накануне вечером он сделал такое тяжкое для себя открытие истинной природы Розарио; он не сомневался, что Матильда придет туда для встречи с ним, и не ошибся: вскоре она вошла в приют и робко приблизилась к монаху. Оказавшись рядом, она попыталась что-то сказать, но настоятель, который за это время собрал всю свою решимость, поспешил заговорить первым. Не зная, как это может на него повлиять, он опасался соблазнительного звука ее голоса.

— Сядьте рядом, Матильда, — сказал он твердо, избегая, однако, излишней суровости. — Терпеливо выслушайте меня и поверьте, что во всем, что я вам сейчас скажу, я руководствуюсь скорее вашими интересами, чем своими, что по отношению к вам я испытываю самую нежную дружбу, самое искреннее сочувствие, и что ваше горе не может быть острее, чем мое собственное, когда я вынужден вам объявить, что мы не должны видеться впредь.

— Амбросио! — вскричала она голосом, в котором звучали одновременно боль и ужас.

— Успокойтесь, мой друг, мой Розарио; позвольте мне еще раз назвать вас этим дорогим именем. Я чувствую, что не в состоянии быть к вам равнодушным, и даже само это мое признание заставляет меня настаивать на вашем отъезде. Матильда, вы не должны здесь дольше оставаться.

— Кому же теперь верить? Отец мой, я надеялась, что вера и честность живут здесь, я верила, что ваша душа — ее алтарь, но и вы, о Боже, тоже коварны и способны меня предать!

— Матильда!

— Да, отец мой, да, это так. Упреки ваши справедливы, но где же ваши обещания? Срок моего послушничества еще не закончен, а вы уже хотите прогнать меня из монастыря! Хватит ли у вас духу для этого и не поклялись ли вы торжественно в обратном?

— Я не хотел бы силой заставлять вас уехать из монастыря, и я действительно дал вам клятву, но ведь я взываю к вашему благородству, когда показываю вам все те затруднения, которые вызовет ваше присутствие здесь. Неужели вы не освободите меня от этой клятвы? Пока сердце мое свободно, я расстанусь с вами с сожалением, но без отчаяния; вы останетесь — и я пожертвую ради вас своей честью, а если я стану вам противиться, огонь моих неутоленных желаний приведет меня к безумию. Если я уступлю искушению — в один миг ради преступного наслаждения я потеряю свою репутацию в этом мире и спасение в другом. Именно к вам я обращаюсь, чтобы защититься от самого себя. Не дайте мне потерять награду за тридцать лет страданий, не дайте мне стать жертвой угрызений совести. Если я и вправду вам дорог, избавьте меня от этой муки, верните мне мою клятву, бегите из этих стен. Вы уезжаете — и с вами мои самые горячие молитвы за ваше счастье. Вы остаетесь — и становитесь для меня источником опасности, страданий, отчаяния.

Она молчала.

— Вы не хотите говорить со мной, Матильда, — вы не скажете мне, каков ваш выбор?

— О жестокий, жестокий, — воскликнула она, горестно заламывая руки, — вы слишком хорошо знаете, что выбора вы мне не оставляете и что у меня нет своей воли!

— Я не ошибся; благородство Матильды достойно моих надежд.

— Да, я докажу вам искренность моей нежности к вам и подчинюсь приговору, разрывающему мне сердце. Возьмите назад клятву. Сегодня же я покину монастырь. Но скажите, отец мой, неужели вы никогда не вспомните обо мне, когда меня не будет рядом? Может быть, хоть когда-нибудь ваша мысль отвлечется от божественных размышлений, чтобы обратиться ко мне?

— Ах, Матильда, боюсь, не слишком ли часто для моего спокойствия я буду думать о вас!

— Тогда мне нечего больше желать, разве только чтобы мы встретились на небесах. Прощайте, друг мой, мой Амбросио! Было бы утешением для меня унести с собой какой-нибудь залог вашей привязанности.

— Что же вам подарить?

— Безделицу; теперь это уже неважно. Ну вот, хотя бы один из этих цветов. — И она указала на розовый куст, растущий у входа в грот. — Я спрячу его на груди, а когда я умру, монахини найдут его сухие лепестки у моего сердца.

Амбросио был не в состоянии отвечать; медленно вышел он из грота, подошел к кусту и остановился, чтобы сорвать розу. Внезапно он пронзительно вскрикнул и, поспешно возвращаясь, уронил сорванный цветок на землю.

Услышав крик, Матильда рванулась к нему.

— Что случилось? — закричала она. — Ради самого неба, ответьте мне, что произошло?

— Я погиб, — ответил он слабеющим голосом, — там, среди роз, прятался… прятался змей!

Вскоре боль от укуса так усилилась, что сознание покинуло его, и он упал без чувств в объятия Матильды. Отчаяние ее не знало границ. Она рвала на себе волосы и звала на помощь монахов. Встревоженные ее криками, святые братья прибежали и отнесли настоятеля в монастырь. Его уложили в постель, и монах, который теперь исполнял обязанности врачевателя, стал осматривать рану Амбросио. Тем временем рука Амбросио страшно быстро стала распухать. Лекарства, которые ему тут же дали, вернули ему жизнь, но не вернули сознания. У него начался бред, судороги, на губах выступила пена, и четверо самых сильных монахов еле-еле удерживали его в постели. Отец Паблос надрезал рану; когда он вынул ланцет, его кончик был зеленоватым. Он грустно покачал головой и отошел от изголовья.

— Этого я и боялся, — сказал он. — Надежды больше нет.

При этих словах отчаяние лже-Розарио, казалось, еще усилилось, и стоны, которые то и дело вырывались из его груди, выдавали в полной мере силу его страданий.

— Вы сказали, нет надежды, — вскричали монахи в один голос, — нет надежды!

— По быстроте осложнений я заподозрил, что настоятель был укушен тысяченожкой[4]. Яд, который вы видите на ланцете, подтверждает мою мысль. Он проживет не более трех дней.

— Разве нельзя найти какого-нибудь снадобья? — воскликнул рядом с ним Розарио.

— Чтобы спасти его, нужно было бы удалить яд, но как это сделать, мне совершенно неизвестно. Все, что я могу, это приложить травы к ране, чтобы уменьшить боль. Больной придет в сознание, но яд отравит его кровь, и через три дня его не будет!

Сказав эти слова, он забинтовал рану и удалился вместе с прочими. Розарио остался один в келье. По его просьбе настоятель был доверен его заботам. А Амбросио, изнуренный неистовством сотрясавших его конвульсий, погрузился в глубокий сон. Он был так разбит усталостью, что едва подавал признаки жизни. Он оставался еще в этом состоянии, когда монахи пришли осведомиться, нет ли каких-нибудь изменений. Паблос снял бинт больше из любопытства, чем в надежде увидеть какие-нибудь благоприятные симптомы. Каково же было его удивление, когда он увидел, что опухоль совершенно спала. Он еще раз надрезал рану; ланцет остался чистым; никаких следов яда; и если бы не след от укуса, который был еще заметен, Паблос стал бы сомневаться, была ли рана вообще.

При известии о выздоровлении настоятеля радость монахов была безгранична, и они отнесли выздоровление на счет чуда; для них их настоятель был святым, и они сочли бы вполне естественным, чтобы Святой Франциск совершил это чудо ради него. Это мнение было общим, они так шумно его высказывали и кричали «чудо, чудо, чудо» с таким пылом, что разбудили Амбросио. Он пришел в себя; после всех страданий он чувствовал только крайнюю слабость. Паблос дал ему укрепляющую микстуру и, посоветовав полежать в постели еще два дня, удалился, велев больному соблюдать молчание. Монахи последовали за ним. Настоятель и Розарио остались вдвоем.

Амбросио созерцал свою сиделку с радостью, которую был не в состоянии унять, какой бы опасной он ее ни считал для своего покоя. Она сидела на краю кровати, склонив голову, как обычно прикрытую капюшоном.

— Вы все еще здесь, Матильда, — решился он наконец прошептать. — Вы все еще не удовлетворены тем, что едва не стали причиной моей погибели, так что лишь чудо избавило меня от могилы? Ах, небо, без сомнения, послало змею, чтобы покарать меня!

— Тише, отец мой, — ответила ему Матильда с нежностью, — тише! Вы же знаете, что вам не следует разговаривать. А я ухаживаю за вами, и вы должны меня слушаться.

— Не следует говорить! Но мне столько нужно сказать. Давший такое варварское предписание не знал, что выздоравливающему, вроде меня, нужно многое сказать такой сиделке, как вы…

— Я-то это знаю, — ответила она, и на лице ее промелькнуло лукавое выражение, — и все-таки я одобряю это предписание и буду следить за тем, чтобы оно точно выполнялось.

— Вы веселы, Матильда.

— Да, и это естественно. Я только что испытала удовольствие, равного которому еще не было в моей жизни.

— Что же это за удовольствие?

— Его-то я и должна скрыть от всех, особенно от вас.

— Особенно от меня? Нет, нет, Матильда, прошу вас…

— Тише, отец мой, замолчите! Разговаривать нельзя. Мне кажется, однако, что спать вы не хотите. Что, если я поиграю для вас, чтобы развеять ваши грустные мысли?

— Музыка? Вы и это умеете?

— Да, немного, но раз уж вам велено молчать сорок восемь часов подряд, может быть, мои жалкие мелодии вас развлекут, когда вы устанете от ваших размышлений. Пойду за арфой[5].

Вскоре она вернулась, с трудом втянув за собой арфу, которую поставила недалеко от постели.

— А что же я вам спою, отец мой?

— Все, что хотите, Матильда.

— Не называйте меня Матильдой, зовите меня Розарио, вашим другом, вот те имена, которые мне сладко слышать из ваших уст. Так слушайте.

Прозвучало несколько вступительных аккордов, и их легкость, ритм и точность указывали на то, что перед ним — искусный музыкант. Она играла мелодию волнующую и выразительную; мелодию, полную ласки, где без конца повторялись и варьировались одни и те же навязчивые темы. Это была сама душа Амбросио, раздираемая тревожными желаниями, страхами, смутными угрызениями совести. Все это бурлило и утопало в потоке звуков.

Пока она играла, одежда ее распахивалась, приоткрывая всю прелесть ее пола. Она откинула рукава, и он увидел обнаженную руку, которая то ударяла по струнам арфы, то перелетала с одной струны на другую. Она была вся здесь… И то, что он видел, и его чувства, воспламененные долгим воздержанием, и слабость от недавней лихорадки делали ее чем-то в высшей степени желанным. А то, чего он не видел, он хотел бы увидеть немедленно. Он трепетал от желания и терял силы в бесполезной борьбе с собой, тщетно пытаясь избежать зияющей перед ним пропасти.

Матильда перестала петь. Боясь ее очарования, монах не открывал глаз. Думая, что он уснул, она тихонько подошла к нему и несколько секунд внимательно на него смотрела.