Могила К. Маркса на Хайгетеком кладбище

 

Энгельс доказывал соратникам, что встреча представителей рабочего класса всех стран будет означать либо подчинение, либо разгром оппортунизма, этой ржавчины, исподволь разъедающей железное единство. Засилье отступников в среде социалистов казалось Энгельсу тон опасностью, которую надо встретить грудью и дать мощный отпор. Скрытая угроза всегда самая серьезная в политике. Необходимо вызвать противника на открытое сражение.

– Конгресс этот вам необходим, – объяснял Энгельс Лафаргу, – иначе вы на долгие годы сойдете с международной арены.

По его мнению, победа поссибилистов могла пагубно повлиять на все рабочие партии. Даже одно выпавшее звено уничтожает целостность цепи. Энгельс знал законы политической борьбы. Опытный тактик, он учел также значимость быстроты действия. Нельзя было медлить далее. Настойчивость и воля Энгельса, молниеносность решений и неотразимость доводов, сила авторитета зажгли его последователей новой энергией. Созыв конгресса был назначен уже на лето 1889 года.

Но и враги марксизма назначили свой конгресс на тот же день, что и сторонники Энгельса.

Для открытия международного социалистического съезда марксисты выбрали 14 июля – день столетней годовщины штурма Бастилии.

Март, апрель и май Энгельс занимался исключительно делами предстоящего съезда, направляя работу Лафаргов во Франции, Бебеля и Либкнехта в Германии, Эвелингов в Англии. Он редактировал все основные документы, указывал, где и сколько печатать статей, куда рассылать воззвания. По его настоянию были опубликованы решения Гаагской конференции. С помощью Энгельса германский социал-демократ Эдуард Бернштейн написал памфлет, в котором разоблачалась клевета поссибилистов и Гайндмана. Незадолго до начала конгресса Энгельс через Элеонору и Бернштейна попытался в последний раз склонить поссибилистов к единству действий. Но оппортунисты отказались.

– Не теряйте ни одного дня, – напутствовал соратников Энгельс.

Долго размышлявшие и сомневающиеся Либкнехт и Бебель, наконец, решились на открытую борьЙу. В перечне вопросов, которые предстояло обсудить на конгрессе, появился еще один: уничтожение постоянных армий и вооружение народа.

Воззвание организационного комитета подписали представители французской рабочей партии, синдикаты и центральный революционный штаб бланкистов.

Борьба способствует прорыву доселе неведомых источников энергии. Врагам иногда обязан человек многими своими достижениями.

Опасность, которую несли поссибилисты всем революционерам, привела к сплочению марксистов. Энгельс возглавил боевой поход. Благодаря его упорной работе съездом заинтересовались социалисты всех стран Европы и Соединенных Штатов. Одно из воззваний о международной встрече подписали 67 руководителей рабочего движения из 12 стран. Его издали в виде листовки, оно летело из страны в страну. В ответ на это поссибилисты обратились к Парижскому муниципалитету с просьбой о денежной помощи для организации своего конгресса. Они пытались затмить и оттеснить марксистов. Французские буржуазные газеты назвали предстоящее совещание реформистов истинно национальным и поддержали его деньгами и рекламой. Против последователей Маркса и Энгельса выступили и анархисты.

Элеонора и ее друзья устраивали многолюдные митинги в Лондоне и провинции. Социалистическая лига, Шотландская рабочая партия и отдельные профсоюзы выбирали делегатов на Парижский конгресс. Социал-демократическая фракция германского рейхстага послала туда Бебеля и Либкнехта…

Всполошилась и царская полиция, получившая многочисленные донесения о влиянии марксистов во главе с Энгельсом на рабочее движение в России и опасавшаяся, что русские представители также отправятся на конгресс.

В июле предстояла проба сил перед грядущими боями, и Лафарг с полным правом признал, обращаясь к Энгельсу:

– Я сказал вам и повторяю, что только вы спасли этот конгресс.

Но хотя Лаура, Поль и остальные единомышленники настойчиво призывали Энгельса в Париж, он отказался лично участвовать в работе конгресса, который был его творением, и остался в Лондоне, чтобы наверстать время и возвратиться как можно скорее к подготовке «Капитала» для печати. Этого никто на земле, кроме Энгельса, не смог бы сделать.

Погрузившись в дорогие для него рукописи, Энгельс по-прежнему вмешивался во все дела предстоящего конгресса, вел переписку, обсуждал каждую организационную мелочь.

Он твердо поддержал протест Бебеля против предложений проводить закрытые заседания. По мнению Энгельса, все происходящее на съезде должно было предаваться в целях пропаганды широкой огласке.

Младшую дочь Маркса, избранную делегаткой конгресса, пригласили быть переводчицей. Она выехала в Париж в начале июля и ясным жарким утром сошла с катера в Кале. Через несколько часов Элеонора уже обедала в обществе сестры и зятя в их тесной, заваленной книгами и газетами квартире.

Никогда раньше Тусси не видела Парижа таким завихренным, многолюдным, пестрым. Тысячи досужих иностранцев нахлынули в столицу, чтобы побывать на Всемирной выставке. Толпы слоняющихся людей, очереди у кафе и ресторанов, грохот переполненных пассажирами омнибусов на раскаленных июльским солнцем улицах и густая пыль, как дым пожарища, были необычны. Город, казалось, был сдан внаем чужеземцам. Французскую речь заглушали десятки иноплеменных языков.

14 июля Париж обычно просыпался рано. На каждом углу с утра продавались цветы, пионы разных оттенков, от бледно-кремового до жгуче-малинового, гвоздики и розы, которыми так богата летом Франция. Площади и улицы к вечеру превращались в бальные площадки. Там, где некогда высилась тюрьма, снесенная до основания гневом народа, танцы начинались с полудня. Земля, слышавшая некогда только стоны пытаемых и плач заживо погребенных, отныне служила радости и веселью. Париж праздновал первый век со дня низвержения Бастилии, когда в большом, затененном портьерами зале открылся Всемирный конгресс объединенных социалистов. Из 20 различных стран прибыло около 400 делегатов и множество гостей.

Зал, до отказа полный людьми, был пышно украшен алыми знаменами и гирляндами зелени. Борцы Коммуны принесли с собой простреленные священные стяги, которые в глубокой тайне много лет сохранялись от контрреволюционеров. На груди делегатов рдели гвоздики – эмблема коммунаров. Длинный стол был покрыт пламенеющим сукном.

Красный цвет, столь любимый Карлом Марксом, радуя глаз, господствовал на конгрессе. Более чем на 20 языках говорили люди, собравшиеся сюда со всех концов света.

Конгресс открыл Поль Лафарг.

– Сегодня, – сказал он, – у Франции великий юбилей. Ровно сто лет тому назад буржуазная революция выбила из-под ног Луи Капета его могучую опору – мрачный застенок Бастилию.

Поль Лафарг не умел быть равнодушным. Чем дольше он говорил, тем ярче блестели его глаза и громче звучал голос. Казалось, Лафарг снова вбивает кол в низверженную тиранию.

– Но что же мы видим сейчас, чем стала Франция для рабочих спустя век после падения Бурбонов? Буржуазия превратила всю страну в капиталистическую Бастилию для пролетариата. Этого нельзя долее терпеть…

Рукоплескания остановили речь Лафарга. После минутной паузы он заговорил о целях и значении конгресса, который должен явиться демонстрацией братских чувств, связавших воедино рабочий люд всего мира.

– Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Снова, как в минуты наибольших исторических

испытаний, проверки боем, прозвучали эти вечно горящие слова Маркса и Энгельса.

Символизируя близость французских и немецких рабочих, Либкнехт поднялся и крепко пожал протянутую ему руку участника I Интернационала и Коммуны, Эдуарда Мари Вайяна.

Сменялись ораторы на трибуне. Они говорили о том же, о чем многократно говорил и писал Энгельс, – как нужен планете мир, как истощены, искалечены войнами народы, отдающие жизни своей молодежи за обогащение кучки людей, они призывали заменить хищную политику буржуазных правительств демократической оборонительной политикой вооруженного и организованного народа.

Вайян сказал:

– Конгресс блестяще начинает новую эру – эру сознательных систематических требований угнетенными своих прав, планомерных, единодушных действий интернационального пролетариата и социалистического движения.

После Вайяна выступил Либкнехт.

63 нелегко прожитых Вильгельмом Либкнехтом года заметно сказались на нем. Он сгорбился, отяжелел, большое лицо его с широкими скулами огрубело, щеки запали, глаза потускнели и прятались в дряблых веках.

После введения исключительного закона Либкнехт сиживал не раз в тюрьме и жил долго в ссылке, где очень нуждался. Человек несильной воли, он в последние годы начал иногда терять уверенность в скорой победе рабочих и склонялся к некоторым уступкам. Энгельс, а ранее при своей жизни и Маркс сурово критиковали его за это, заставляли одуматься и продолжать борьбу без малейшего отступничества.

Споры эти, однако, никогда не приводили единомышленников к окончательному разрыву, и Либкнехт оставался в строю. Безусловная честность и преданность рабочему движению, трудный путь и участие во многих революционных сражениях, близость к Марксу и Энгельсу высоко подняли Либкнехта во мнении социалистов, и появление его на трибуне вызвало искреннюю радость. Либкнехт призвал тени замученных героев Парижской коммуны, и зал почтил их память.

– Этот конгресс, – продолжал он далее, – является исходным пунктом интернационального сотрудничества мирового пролетариата. Наш долг – полностью осуществить программу Международного Товарищества Рабочих, сделать национальные организации еще более сильными, еще теснее сплотить интернациональный союз.

Либкнехт считал, что интернациональное рабочее движение расширилось чрезмерно для рамок одной какой-нибудь организации.

В первый же день конгресс постановил, что все вопросы будут решаться только открытым голосованием.

Присутствующие бурными рукоплесканиями приветствовали Плеханова.

Он казался рожденным для трибуны, для того, чтобы вести за собой народ. Не краснословьем, не продуманной заранее жестикуляцией, игрой голоса и внезапностью пауз, а строгой логикой мысли, диалектически отточенной знанием предмета, разящей иронией, подчас язвительностью и терпеливым умением объяснить и убедить слушателей был силен Плеханов. И как настоящий борец всегда и всюду, он не оставался равнодушным и на трибуне, стремился преодолеть сомнения, убедить, вооружить словом и фактом всех, кого видел перед собой. Это было для него не личным делом, а смыслом всей жизни.

В своей речи Плеханов, один из шести делегатов от России, противопоставил творческое научное начало в марксизме опасным своей увлекательной путаницей взглядам народовольцев.

– Граждане!

…Русские цари были коронованными жандармами, считавшими своей священной обязанностью поддерживать реакцию во всех странах – от Пруссии до Италии и Испании.

…Вот почему торжество революционного движения в России было бы торжеством европейских рабочих.

…Промышленный пролетариат, сознание которого начинает пробуждаться, нанесет смертельный удар самодержавию.

А пока наша задача состоит в том, чтобы вместе с вами отстаивать дело международного социализма, всеми средствами распространять учение социал-демократии среди русских рабочих и повести их на штурм твердыни самодержавия.

А в заключение повторяю и настаиваю на этом важном пункте: революционное движение в России восторжествует только как рабочее движение или же никогда не восторжествует.

Требование и программа действий марксистов на конгрессе нашли полную поддержку у рабочих делегатов – горняков, механиков, стеклодувов, кельнеров, шахтеров, ткачей и докеров.

– Слава пролетариям всего мира! – крикнул кто-то, и все подхватили эти слова.

На трибуну взошла Клара Цеткин.

От имени работниц Клара поздравила делегатов сотен многонациональных рабочих объединений с великим событием, каким стал конгресс для людей труда.

Клара говорила, все больше воодушевляясь и заражая этим других, о двойном гнете в жизни пролетарки – о труде и семье. Она доказывала, что нельзя отделить освобождение женщин от общей борьбы за социализм.

– Как в отношении жертв и обязанностей, так и в отношении прав мы хотим быть для мужчин ни больше ни меньше как товарищами по оружию, которые при равных условиях будут приниматься в ряды бойцов… Пролетарии, борющиеся за освобождение человечества, не должны мириться с экономической зависимостью женщины и тем обрекать на рабство половину человеческого рода!

В зале сидели по преимуществу одни только мужчины. Делегаток-женщин было так же мало, как и женщин-гостей.

Речь Клары, однако, не вызвала того одобрения и восхищения, которого заслуживала. Никакого единодушия в том, чтобы женщины были уравнены с мужчинами, в зале конгресса не было.

– Женщина в политику принесет лишнюю суету и мелочность. Это ведь не подворотня и не кухня. Пусть рожает, воспитывает детей да заботится о муже, дел у нее и так невпроворот, – раздавалось в рядах делегатов.

– Пока что пролетарии в большинстве своем невежественны и полны суеверий. Дайте им право голоса на выборах, и они выберут монахов и кюре, к которым бегают исповедоваться.

– Нам снижают заработную плату с тех пор, как женщины пришли на заводы. Они превратились в конкурентов мужчин, а работать так, как мы, никогда не смогут, – пожаловался один из немецких ткачей.

Клара с места пыталась возражать против опасного заблуждения некоторых социалистов в вопросе о женских правах.

– Без женщин-соратниц и нам, мужчинам, не сбросить своих цепей, – раздался голос Бебеля.

Клару поддержали также Лафарг, Гед, Либкнехт и другие марксисты.

Делегаты профсоюзов Нью-Йорка говорили, что в Соединенных Штатах монополии и тресты в промышленности и в сельском хозяйстве достигли вершины грабительской системы XIX века

Американские делегаты напомнили конгрессу о чикагской трагедии в мае 1886 года и ее героических жертвах

С обычной гипнотической силой выступил Гед. Он был еще более худ, чем всегда. Хроническая болезнь подтачивала его. Гед напоминал средневекового проповедника, готового взойти на костер за истину, которую провозглашал. Как всегда, Гед овладел всей аудиторией, и его высокий, скрипящий голос был слышен повсюду.

– Я верю – придет новая Коммуна. Ошибки первой не повторятся Новая Коммуна победит! – сказал он под аплодисменты.

Победа Социалистического конгресса означала крах съезда реформистов Они поняли, что симпатии передовых рабочих на стороне марксистов. Не имея общей программы, эти люди, искавшие возможности предотвратить социальные бои и сговориться с господствующими классами, принялись поспешно искать путей к сердцам разочаровавшихся в них пролетариев. Реформисты вынуждены были объявить, что согласны с тем, чтобы в будущем средства производства стали общественной собственностью. Но они оговорились, что борьба за улучшение положения рабочих не должна считаться подготовкой к революции. Только мирными средствами хотели они получить реформы, и усиление рабочих и социалистических союзов казалось им прочной основой для сотрудничества с капиталистами.

– Мы добьемся желаемого в переговорах с буржуазией. Главное – взаимная терпимость и умение ждать. Со временем буржуазное общество обязательно погибнет само собой, изживет себя, а пока надо исходить из возможного и не рисковать напрасно.

Анархистов на конгрессе было очень мало, но они до конца его работы вносили беспорядок, стараясь подчеркнуть свою вражду к марксизму. Главное, чего они требовали, жаждали, – это разрушения любыми средствами государства и введения анархии – матери порядка.

В последний день заседания конгресса, 20 июля, анархисты попытались сорвать работу и, вооружившись стульями, бросились на марксистов. С позором они были изгнаны из зала, как несносные уличные скандалисты. Затем конгресс единодушно принял резолюции.

«Война – печальный продукт современных экономических отношений, – значилось в разделе о ликвидации постоянных армий и всеобщем вооружении народа. – Мир – первое и необходимое условие всякой эмансипации рабочих».

Решено было в ближайшем будущем собрать следующий международный съезд. Так зародился новый, II Интернационал.

Когда повестка дня конгресса была исчерпана, один из делегатов французской федерации синдикатов прочел проект резолюции о манифестации в честь мирового единства пролетариата в день памятной даты событий в Чикаго–1 мая. Рабочие во всех странах должны были собираться в этот весенний день и предъявлять властям требование о 8-часовом рабочем дне и других изменениях в Законодательстве о труде, принятых на Парижском конгрессе. Так был утвержден праздник рабочей солидарности.

«Это самое лучшее достижение нашего конгресса», – писал о 1 мая Энгельс дочери Маркса Лауре.

Поль Лафарг, сообщавший ежедневно Энгельсу обо всем происходящем в Париже, писал ему, не скрывая своей радости:

«Поссибилисты совершенно деморализованы, на последнем заседании их конгресса присутствовало, включая делегатов, всего 58 человек».

Степень удачи любого революционного начинания всегда, как точный барометр, отмечала полиция. Успехи марксистов вызвали тревогу среди реакционеров.

«Марксистский конгресс, – сообщало прусское Бюро социальной политики, – гораздо значительнее другого, так как все его участники были крайне революционными социалистами. В ходе его выявилось, что немцы своей организацией и успехами подают пример всем другим нациям».

Министерство внутренних дел Австрии разослало циркуляр о подготовке полиции к борьбе с первомайской демонстрацией. Во всех странах усилился надзор за руководителями рабочих союзов.

Энгельс торжествовал. Он добился ослабления и разоблачения идейного ничтожества тормозящих революционное движение реформистов, он собрал под одно знамя огромную рать воинствующих пролетариев и утвердил гегемонию марксистского учения. Поссибилисты, гайндманианцы, фабианцы и другие опасливые карьеристы и соглашатели оказались представителями вредных, но слабосильных сект и групп.

Чем старше становится человек, если жизнь его прожита содержательно и с пользой для других, тем дороже для него одиночество, возможность оставаться наедине с собой. Энгельс никогда не скучал.

В Истборне Энгельс бывал многократно, всегда предпочитая это приморское селение всем другим в Англии. Канал казался здесь не менее могучим, чем океан. Неровный, скалистый берег, местами поросший деревьями, напоминал Скандинавию. Вдоль моря пролегала дорога, которую давно облюбовал Энгельс для своих долгих прогулок. Одна скала, выступавшая из воды неподалеку от причала, напоминала ему то кипарис, то парус. Он подолгу смотрел отсюда на отливающие сталью волны. Сколько тысячелетий вот так же шумели они, отступая в часы отлива? Ничто на земле не твердит столь упорно о бесконечности жизни, как море. Оно, как и небо, отпечаток вечности.

Мысли Энгельса витали над всем миром. Он думал о России с особенным интересом. Балканы казались ему тем яблоком раздора, которое приведет мир к войне. Свои предположения он поведал как-то Лауре, в которой всегда находил незаурядный ум и проницательность политика.

– Если начнется второй акт балканской драмы, – сообщил он ей, – то вспыхнет война между Россией и Австрией. Пожар может охватить всю Европу. Несомненно, это будет последняя война, и, несомненно, она, как и все остальное, должна в конечном счете обернуться нам на пользу… Впрочем, вряд ли существует иной путь, кроме революции в России.

Русские революционеры были, как и много лет до этого, в числе близких и чтимых Энгельсом людей. Он горевал о судьбе Лопатина, заживо зарытого в тюрьме, гордился успехами Плеханова, переписывался с Верой Засулич, с многолетним другом своим, народником Лавровым и одним из переводчиков «Капитала», Даниельсоном, и многими другими и встречался со Степняком-Кравчинским, чья душевная щедрость отражала характер всей великой нации.

По вечерам из-за переутомления глаз Энгельс не мог работать и усаживался с Ленхен за игру в карты. На маленьком столике, прикрытом скатертью с длинной бахромой, стояли бутылка пилзенского пива и графин с кларетом Ним жаловалась на боли во всем теле, и-Генерал убеждал ее выпить на ночь грога, но, кроме пива, она ничего не признавала.

В Истборн проведать Энгельса и Ленхен часто приезжали Эвелинги, и как-то по пути в Германию явился Шорлеммер, которого в доме Энгельса, в шутку переиначив его фамилию, называли также и Джоллимейером.

На прогулках друзья обсуждали итоги конгресса, который превзошел все ожидания марксистов.

– Рептильная пресса Бисмарка помалкивает. Она боится рекламировать наши достижения, о которых, однако, знают все, кому надо, – говорил Энгельс.

– Да, сущий заговор умалчивания, – отозвался Шорлеммер

Находившаяся на нелегальном положении Германская социал-демократическая партия вела смелую революционную борьбу с режимом исключительного закона. Под лозунгом «никаких компромиссов» партия смело противопоставила интересы рабочего класса интересам буржуазии, а на третьем нелегальном съезде в Сен-Галене в 1887 году было принято решение: ни при каких условиях не блокироваться на выборах с буржуазными партиями. Съезд предложил социал-демократическим депутатам использовать трибуну рейхстага для критики существующего строя и пропаганды марксистских идей.

Влияние социал-демократической партии в массах заметно возрастало. На выборах в рейхстаг в 1884 году она получила более полумиллиона голосов, в 1887 году – 763 тысячи, а в 1890 – около 1,5 миллиона сторонников партии проголосовали за социал- демократов.

Энгельс поздравил Либкнехта с получением на выборах более 40 тысяч голосов, доставивших ему пальму первенства Он писал в Лейпциг

«Я согласен с тобой, что в данный момент мы должны выступать, насколько возможно, мирно и легально и избегать всяких предлогов для столкновений. Но без сомнения, твои филиппики против насилия в любой форме и при всех обстоятельствах я нахожу неприемлемыми, во-первых, потому, что ни один противник тебе в этом все равно не поверит, – ведь не настолько же они глупы, – а во-вторых, потому, что по твоей теории, я и Маркс тоже оказались бы анархистами, так как мы никогда не собирались, подобно добрым квакерам, подставлять левую щеку, если кому-нибудь вздумалось бы ударить нас по правой…

…Сообщи мне, пожалуйста, заранее, когда ты намерен переплыть Ла-Манш и приехать к нам. У нас свободна только одна комната, а весною ее иногда занимают – на пасхе, например, Шорлеммер, возможно, также, что приедут Лафарги или Луиза Каутская…»

 

Приближалось семидесятилетие Энгельса. На письменном столе Генерала лежала рукопись его биографии для одного из томов издания Энциклопедического словаря. Большая, сложная жизнь спрессовалась до размеров статьи, в которую Энгельс внес исправления и добавления.

Элеонора стеснялась внешне проявлять дочерне-нежную любовь, которую с детства питала к Энгельсу. Но на этот раз она не смогла сдержать естественного порыва, она взяла его большую, все еще сильную руку и поцеловала ее с глубокой признательностью.

Энгельс понял ее.

– Это за те двадцать лет, когда ты обрек себя на египетское пленение и служил проклятой коммерции ради Мавра и всех нас, и за то, что ты делаешь сейчас сам для людей и для литературного наследства Маркса. Дружба твоя и отца станет легендарной, как дружба Дамона и Финтия в греческой мифологии. А это энциклопедическое жизнеописание, – она указала на краткую биографию, – только схема, контуры человека, но не ты, дорогой дядя Энгельс.

Энгельс не был доволен собой. Он мечтал написать о жизни Маркса. Покуда же, работая над рукописью третьего тома «Капитала», Энгельс восхищался тем, что ему открывалось. Он считал, что этот труд умершего друга совершит переворот во всей экономической науке и отныне теория получает несокрушимый фундамент, а борцы за социальную революцию – победоносное оружие. Как и с предыдущим томом, Энгельсу потребовалось много сил для кропотливей- шего изучения и редактирования третьего тома.

Ему попадались различные варианты одной и той же главы либо отдельные вставки к ней. Обстоятельно изложенные части перемежались с набросками, а то и конспектами. Энгельс считал своей священной обязанностью дополнять и доделывать текст только так, как делал бы сам Маркс. Никто, кроме Энгельса, не мог бы осилить и выполнить эту задачу.

Зрение его ухудшилось, третий том он диктовал.

А дел становилось с каждым днем все больше. Вместе с побеждающим повсюду учением все выше и выше поднимался в сознании людей один из двух гениальных его творцов. Люди любили, читали, искали Энгельса, писали ему со всех концов мира. Скандинавы и немцы, румыны и русские, французы и англичане, итальянцы, испанцы, американцы обращались к нему с письмами, стремились повидаться с ним. Простота, доступность, внимательность к тем, кто был или мог стать единомышленником, к трудовому люду, к молодежи были в Энгельсе безграничны. По воскресным дням дом на Риджентс-парк-род был полон людей, и Ленхен едва успевала накормить и напоить чаем и кофе всех, кто стремился пожать руку друга Маркса, посоветоваться с ним, послушать его.

Степняк-Кравчинский, талантливый революционер и писатель, был всегда желанным гостем у Энгельса. Часю они говорили о делах международных.

– Мир напоминает закипающий закрытый котел, – сказал как-то Энгельс, – который в конце концов должен все-таки взорваться. Франция счастливо избежала еще одной бонапартистской лихорадки. Первый приступ ее был с настоящим Бонапартом, второй – с лже-Бонапартом, третий – с личностью, которая не могла называться даже лже-Бонапартом, а была лжегенералом, лжегероем, вообще сплошной ложью и грязью. Однако история даже с этим шарлатаном и проходимцем могла обернуться для Франции весьма трагически. Но кризис прошел, опасность миновала. Будем надеяться, что французский народ покончил с такими цезаристскими лихорадками навсегда. Прошла же чума на земле, чтобы больше почти не повторяться.

Вера Засулич порадовала Энгельса тщательно выполненным переводом на русский язык его статьи «Внешняя политика русского царизма». Он придавал большое значение русской дипломатии, этому мирному влиятельному воинству любого господствующего класса.

«С тех пор, – писал он в Женеву Засулич, – как существует революционное движение в самой России, ничего уже больше не удастся когда-то непобедимой русской дипломатии.

И это очень хорошо, потому что эта дипломатия – самый опасный враг, как ваш, так и наш. Это пока единственная непоколебимая сила в России, где даже сама армия ускользает из рук царей, о чем свидетельствуют многочисленные аресты среди офицеров, доказывающие, что русское офицерство по своему общему развитию и моральным качествам бесконечно выше прусского. И как только у вас появятся сторонники и надежные люди в рядах дипломатии – у вас или хотя бы у конституционалистов, – ваше дело выиграно».

Энгельс присоединялся к мнению Засулич о необходимости решительных выступлений против народничества.

«Совершенно согласен с вами, – отвечал Засулич Энгельс, – что необходимо везде и всюду бороться против народничества – немецкого, французского, английского или русского. Но это не меняет моего мнения, что было бы лучше, если бы те вещи, которые пришлось сказать мне, были сказаны кем-либо из русских».

Приближалось 1 Мая. Впервые в истории рабочие собирались выйти на улицу и требовать у буржуазии изменений условий труда и жизни. Энгельс и Эвелинги готовились к этому дню. Он должен был стать победоносным сражением и праздником во всех странах, чьи делегаты съехались в Париж в 1889 году на Социалистический конгресс.

Стояли чистые, светлые весенние дни. Зацвела вишня в садике подле дома на Риджентс-парк-род. Ленхен рано поутру шумно оповестила об этом Энгельса. Он встал, как всегда, в 8 часов и отправился полюбоваться трогательно нежным цветением, вызвавшим много воспоминаний о других ушедших веснах и садах.

Ко дню 1 Мая в Лондоне появились пунцовые гвоздики – эмблема Коммуны, цветок революции. Так как воскресенье приходилось на четвертое число, решено было назначить майскую демонстрацию в этот именно день.

Элеонора вместе с другими руководителями союза газовых предприятий проводила дни на заводах, собирая рабочих, разъясняя им суть и цель знаменательного дня.

Особый комитет, состоявший из делегатов профсоюзов и рабочих клубов, разработал план шествий и опубликовал его.

В канун 1 Мая Энгельс, Эвелинги, Ленхен и приехавшие из Парижа Лафарги испытали немалую тревогу. Рождался праздник, символизирующий единение в борьбе, грозное предупреждение угнетателям и деспотам

Союз рабочих газовых предприятий ратовал за 8-часовой рабочий день, который будет введен, однако, не по воле отдельных хозяев, а правительственным законом. Реформисты хотели провести свое отдельное собрание, но народ не пошел с нимй Эвелинг получил разрешение у комиссара труда на семь трибун в Гайд-парке, по числу организаций, давших согласие участвовать в параде.

– Это наша первая крупная победа в Лондоне, – объявил Энгельс, – она доказана тем, что массы идут и в Англии с нами Четыре большие секции социал- демократической федерации и много других рабочих. Есть чему радоваться.

Торжество превзошло все ожидания устроителей.

Шествовало 200 тысяч человек, по преимуществу рабочих. Никогда Лондон не видел такого внушительного и вдохновенного парада. Колонны шли под музыку оркестров. Знаменосцы несли красные стяги.

В Гайд-парке на расстоянии 150 метров одна от другой стояли семь трибун.

Огромный луг посреди Лондона до отказа заполнил народ.

Энгельс с красной гвоздикой в петлице, рядом с дочерьми Маркса и Полем Лафаргом, прибывшим из Парижа, шел во главе процессии. Все они были в том состоянии, какое испытывают бойцы, когда после многолетних сражений и осады они, наконец, становятся победителями.

– Я убежден, – сказал Энгельс, – пролетариат после некоторых колебаний покончит с проявлениями личного честолюбия, с соперничеством разных сект и поставит все и всех на свое место. Массовое движение всегда поднимает интернациональный дух.

Громкими рукоплесканиями сопроводил народ речь Элеоноры.

– Наша матушка выступает, слушайте.

После речи младшей дочери Маркса выступили также Эвелинг, Лафарг и Степняк-Кравчинский.

Русский революционер за всю свою жизнь не испытал большего волнения, чем когда стоял на грубо сколоченных подмостках, установленных на грузовой телеге, перед тысячами людей, жадно ожидавших его слов. Он сказал им о России и своей убежденности в скором объединении всех тех, кто трудится и кому должен принадлежать мир и право на счастье.

Энгельс слушал ораторов с высоко поднятой головой.

Вечером за ужином у Энгельса собралось много дорогих ему людей. Пришли Степняк и Фридрих Лесснер.

Работая над подготовкой четвертого издания книги «Происхождение семьи, частной собственности и государства», Энгельс познакомился с научными новинками. Ему попалась в числе других книга старого знакомого, Ковалевского. Мысли о современных обычаях и древних законах России, высказанные этим признанным русским ученым-социологом, заинтересовали Энгельса.

Обычно каждую новую публикацию своих трудов Энгельс воспринимал как первопечатание и тщательно заново проверял, дополнял, исправляя замеченные неточности и огрехи. Так было и в этот раз.

В дни неотрывной работы он узнал о смерти вели- кого ученого, революционера-демократа, писателя Чернышевского. В письме к Даниельсону он тотчас же выразил свои соболезнования и скорбь по поводу этой утраты. Смерть вплотную подошла к поколению, к которому принадлежал и Энгельс.

– Чернышевский был на восемь лет моложе, и его уже нет, – сказал он Ленхен. – Надо торопиться.

– Но ведь ты так и делаешь.

– Недостаточно. Я не имею права умереть, не отдав людям все, что оставил им Маркс.

– Это бесспорно. Но и ты еще не все написал, что задумал. Мавр и ты, Генерал, равны. Вы как две одинаковые горные вершины.

– Нет, мне до Маркса далеко.

Ленхен устало махнула рукой. Спорить с Энгельс сом было нелегко.

Закончив предисловие к четвертому немецкому изданию первого тома «Капитала», Энгельс вместе с Шорлеммером выехал на пароходе в Норвегию.

Поездка оказалась очень удачной. Оба друга, несмотря на преклонный возраст, сохранили юношескую любознательность, подвижность, острое восприятие жизни, В Дронтейме они с аппетитом и шутками бессмертных героев Рабле Гаргантюа и Пантагрюэля отведали огромных омаров и запили их пивом. Затем отправились смотреть водопад. Они добрались до Нордкапа, где ели треску собственного улова. Это было восхитительно!

Пять суток пароход двигался при непрерывном дневном свете. Настали белые ночи. Низкорослые лапландцы, люди смешанной расы, по мнению Энгельса, жили еще на три четверти в каменном веке. Опрятные, черноволосые человечки с монголоидными глазами очень заинтересовали путешественников. Они учились у них запрягать оленей и ловить треску, которую местные жители после улова складывали на берегу, как поленницу.

Вернувшись из Тромсе, Энгельс и Шорлеммер отправились по норвежским городам и деревням. Как и в Америке, их удивил сугубо обособленный быт. На расстоянии нескольких километров друг от друга жили хуторяне, отрезанные от всего мира. Возделанная ими земля, несмотря на окружающие скалы, могла бы прокормить не одну семью. Обитатели этих суровых мест красивы, сильны, находчивы, отважны и фанатически религиозны. Города разительно походили на приморские германские и голландские.

Путешествие по зелено-серым гладководным шхерам оказалось чрезвычайно успокаивающим. Там господствовала глубокая тишина, и Энгельсу показалось, что даже самое маленькое альпийское озеро по сравнению с ними бурлит океаном. В Мольде Энгельс с другом поднялись на вершину Мольдегай.

На севере, в Свартисене, стоящем на огромном леднике, Энгельс уговорил Шорлеммера взобраться на глетчер.

На обратном пути в Лондон, снова на пароходе, Энгельс и его друг разговорились о виденном.

– Я восхищен природой и разочарован духовной культурой Норвегии, как это было и в Америке, этой новой стране обетованной, – сказал Шорлеммер. – Проклятый индивидуализм, он слепит и творит лицемеров. Признаюсь, я не этого ждал от страны Ибсена.

– Верно, дорогой Джоллимейер. В данное время Норвегия и Америка по своим природным данным – основа того, что филистер называет «индивидуализмом». И все же за последние двадцать лет Норвегия пережила такой подъем в области литературы, каким не может похвалиться за такое же время ни одна страна, кроме России.

Вернувшись домой, Энгельс принялся за ответы на многочисленные письма, которые пришли в его отсутствие или проездили в его кармане почти месяц.

Одному из своих берлинских корреспондентов он писал между прочим:

«…Наше понимание истории есть прежде всего руководство к изучению, а не рычаг для конструирования на манер гегельянства. Всю историю надо начать изучать заново… Одной из величайших услуг, оказанных нам законом против социалистов, было то, что он освободил нас от навязчивости немецкого студента с социалистическим налетом. Теперь мы достаточно сильны, чтобы вынести и этого немецкого студента, который снова очень уж заважничал… как мало среди молодых литераторов, приставших к партии, таких, которые дают себе труд изучать политическую экономию, историю политической экономии, историю торговли, промышленности, земледелия, общественных формаций… Самомнение журналиста должно все преодолеть, а этому соответствуют и результаты. Эти господа воображают, что для рабочих все годится. Если бы они знали, что Маркс считал свои лучшие вещи все еще недостаточно хорошими для рабочих, что он считал преступлением предлагать рабочим что- нибудь не самое лучшее!..»

 

Собравшийся вскоре после отмены исключительного закона съезд социал-демократов Германии в Галле был триумфален.

Представители Франции, Англии, Австрии и многих других стран прибыли в Германию поздравить единомышленников. 55 приветственных адресов и 250 телеграмм оглашены были с трибуны.

Вильгельм Либкнехт, счастливый, что дожил до победы партии, помолодевший и гордый, сделал, по мнению Тусси, превосходный доклад. Не обошлось, однако, без споров с противниками. Они потребовали от социал-демократов уступок буржуазии и сговора с представителями существующего в стране монархического строя. Соглашатель Фольмар пытался убедить делегатов съезда в благих намерениях правительства, которое отменило исключительный закон и отныне стремится к истинной дружбе с социал-демократами

В интересах всего народа. Критикуя марксистскую теорию государства, он проповедовал постепенное мирное развитие революции и отвергал борьбу.

– Я предлагаю начисто изменить тактику социал-демократии. Доброй воле, откуда бы она ни исходила, мы протянем раскрытую ладонь, злой воле – кулак! – закончил он свою речь.

Против Фольмара и его соглашательских посулов выступил Бебель. Гнев родит борца. Речь его была сокрушительной. Он напомнил, к чему ведет измена марксизму. Она тянет к гибели. Только верность идее и умелая тактика обеспечили отступление реакционеров и отмену страшного закона против социалистов.

Бебеля и Либкнехта, проявивших в этот раз неустрашимость и твердость, поддержал съезд.

Было избрано правление партии, а газета «Вперед» объявлена центральным органом социал-демократии. Порешили собраться на конгресс Интернационала в следующем году.

– Приглашаю вас вместе со мной торжественно провозгласить: да здравствует немецкая, интернациональная, освобождающая народы социальная демократия! – воскликнул, закрывая съезд, председатель.

И трижды зал повторил эти заветные слова и закончил их рабочей «Марсельезой».

Фридрих Энгельс не позволял себе переоценивать достигнутое, чтобы не потерять зоркости и не упустить времени для действия. Для полководца революционных войн, теоретика и стратега все добытое было только захватом маленьких рубежей, подступов.

Удача в Галле его ободрила.

– Всю эту неделю мы были для мировой прессы первой из великих держав, – говорил он друзьям с веселой улыбкой.

Отмена исключительного закона, отставка Бисмарка и перемена в тактике борьбы господствующих классов с пролетариями взбудоражили Германскую социал-демократическую партию. Разбушевались объявлявшие себя «левыми» неоперившиеся болтливые литераторы и студенты. Они бросили обвинение соратникам Бебеля и Либкнехта в том, что те защищают мелкую буржуазию. Когда в своей «Саксонской рабочей газете» они попытались объявить и Энгельса солидарным с их противниками, он воспользовался случаем и выступил против тех, кто безобразно, по его мнению, исказил марксизм. Это была гневная и насмешливая отповедь.

– Пусть же они поймут, что их «академическое образование», требующее к тому же и основательной критической самопроверки, вовсе не дает им офицерского чина с правом на соответствующий пост в партии, что в нашей партии каждый должен начинать службу с рядового, что для занятия ответственных постов в партии недостаточно только литературного таланта и теоретических знаний, даже когда и то и другое бесспорно налицо, но что для этого требуется также хорошее знакомство с условиями партийной борьбы и полное усвоение ее форм, испытанная личная верность и сила характера и, наконец, добровольное включение себя в ряды борцов, одним словом, что им… в общем и целом гораздо больше надо учиться у рабочих, чем рабочим у них.

Энгельс рассмотрел в этих краснобаях чужих людей. Многие из них вскоре, побушевав и навредив, ушли из партии и навсегда порвали с революционными идеями или же скатились к крикливому и губительному анархизму.

В разгар оживленных споров, партийных съездов, счастливого перелома в рабочем движении слегла, занедужив, Елена Демут. Энгельс внезапно понял, что она не просто занемогла, как это бывало нередко. Ленхен умирала. Его неизменный добрый друг, которого он узнал более 40 с лишним лет назад, уходил навсегда.

Энгельс старался владеть собой, чтобы поддержать мужество в заподозрившей опасность Тусси. Врачи, которых он созвал, беспомощно разводили руками.

Грипп, осложненный воспалением легких, столь частые болезни в ноябре, когда над Лондоном повисали убийственные туманы, или что другое? Диагноз уже не имел значения. Больное сердце не боролось за жизнь, оно устало и просилось на полный покой.

Тусси и Энгельс не покидали комнаты Ленхен.

С Ленхен Демут уходили для Энгельса самые счастливые воспоминания, рвалась еще одна цепь, связывавшая его с Марксом. Рушились барьеры. Смерть приблизилась и к нему.

Слезы полились из глаз Энгельса, когда замер последний вздох Елены Демут.

Поздно вечером Энгельс заперся один в своем кабинете.

– Мы прожили с ней в этом доме семь счастливых лет. Мы были с ней последними из старой гвардии, Теперь я снова одинок.

Энгельс отложил письмо к Зорге и погрузился в скорбные раздумья. Видения прошлого надолго захватили его. В Брюсселе он впервые увидел румяную, недоверчиво рассматривавшую его исподлобья молодую деревенскую девушку.

Горе гонит сон. Он вспоминал, как много дала ему дружба Ленхен. В течение долгих лет Маркс, а после его смерти и он могли спокойно работать, не зная житейских треволнений, раздражающих бытовых помех. Неизмеримо добра и сильна была Елена Демут.

В эту ночь, с четвертого на пятое ноября, Энгельс и Тусси так и не сомкнули глаз. Они снова воскресили, чтобы оплакать и почтить, многих дорогих им людей, которых, как и они, горячо любила покойная.

Через три дня раскрылась могила, в которой лежал прах Карла, Женни и их маленького внука. Раскрылась, чтобы принять еще один гроб, как того хотела жена Маркса. Тело Елены Демут погребли рядом с наиболее дорогими ей людьми.

Прежде чем на широких ремнях опустили в землю гроб, к собравшимся у могилы, слегка заикаясь, не скрывая горя, обратился Энгельс:

– Маркс частенько обращался к ней за советом в трудных и запутанных партийных вопросах. Что касается меня, то та работа, которую я оказался в состоянии выполнить после смерти Маркса, проделана была главным образом благодаря тому теплу и помощи, которую она внесла в мой дом, оказав мне честь своим пребыванием в нем после смерти Маркса.

Пока тело дорогого человека еще находилось рядом и похоронная суета отвлекала мысли об утрате и образовавшейся внезапно пустоте, Энгельсу было легче. Но, вернувшись с кладбища, он услышал не ухом, а сердцем ту неповторимую тишину, которая приходит в дом вслед за выносом, и понял, что никогда больше не услышит мягкий, с материнскими требовательными интонациями голос Ленхен. На лестнице не раздастся шлепанье ее туфель, когда на рассвете она начнет спускаться в подвальный этаж, в кухню. Энгельс вспомнил, как заразительно, раскатисто и громко смеялась старушка, радуясь приезду внуков Маркса, Лафаргов или появлению старых соратников Либкнехта и Лесснера,

Энгельс думал о том, что близятся и его сроки. Эти же тяжелые мысли посещали и Тусси. Болезненно свыкаясь со смертью Нимми, она с ужасом думала о том, что может лишиться своего второго отца.

Ее, однако, успокаивало то, каким бодрым, деятельным, моложавым был Генерал. Наклоняясь над ним, когда он сидел в кресле, она громко радовалась тому, что не могла обнаружить седины в его каштановых волосах, хотя борода слегка уже побелела.

Настал большой праздник для всех социалистов и революционеров мира. Энгельсу исполнилось 70 лет. Эту дату отмечали на различных широтах планеты.

28 ноября, в пятницу, над Лондоном занялся, как всегда в эту пору, поздний хмурый день. Незадолго до этого на Риджентс-парк-род приехала, чтобы помочь Энгельсу спокойно работать, бывшая жена Карла Каутского, Луиза. Она решила остаться работать домоправительницей и секретарем Энгельса, глубоко чтя его и понимая, как необходим он всему человечеству. Нарушенный было смертью Елены Демут порядок благодаря появлению Луизы восстановился.

С самого утра в день рождения Генерала хлопала входная дверь. С почты доставляли десятки телеграмм и писем. В австрийской газете «Социал-демократише монатсшрифт» появилась статья Элеоноры Маркс-Эвелинг. Прочитав ее, Энгельс, чья скромность вошла в поговорку, рассердился не на шутку.

– Она выше всякой меры расхвалила меня… – досадовал он, а смягчившись, добавил: – Верно только то, что борода у меня курьезно обращена в одну Сторону.

Когда в один из своих дней рожденья он узнал от Луизы Каутской, что певческий кружок членов Лондонского коммунистического просветительного общества немецких рабочих собирается по случаю дня его рождения устроить чествование, то отговорился необходимостью быть в другом месте. Он написал участникам хора письмо:

«…И Маркс и я всегда были против всяких публичных демонстраций, посвященных отдельным лицам; это допустимо разве только в том случае, когда таким путем может быть достигнута какая-нибудь значительная цель… те немногие годы, на которые я могу еще рассчитывать, и все те силы, которыми я еще располагаю, по-прежнему будут всецело посвящены великому делу, которому я служу вот уже почти пятьдесят лет, – делу международного пролетариата».

Во всех социалистических газетах писали в этот день об Энгельсе. Чтобы обнять друга и руководителя всех революционных партий мира, в Лондон приехали Бебель, Либкнехт и Зингер. Они тотчас же получили прозвище трех волхвов. Кабинет Генерала был уставлен цветами и грудами подарков. Книги, письменные приборы, различные сувениры, нарядные адреса и, наконец, картины заняли все столы. Особенно хороши оказались жанровые полотна известного художника Рейнеке, поднесенные почитателем из Штутгарта.

Пир, как шутя называл Энгельс ужин в этот вечер, удался на славу. Луиза Каутская, Тусси и их смышленая помощница достигли совершенства в приготовлении любимых Энгельсом блюд.

За едой было произнесено много тостов и зачитаны телеграммы с Востока и Запада. Растроганный Энгельс слушал их с улыбкой, но внезапно нахмурился, встал, поправил очки и сказал:

– Спасибо, друзья. Но истина прежде всего.

Львиная доля почестей, оказанных Энгельсу, принадлежит не ему, а Марксу. Никто лучше меня этого не знает. Разрешите поэтому почтить память Карла Маркса. Ему по праву должна принадлежать сегодня и всегда большая часть вашего внимания. Я только продолжатель его дела. Что до той небольшой доли действительно заслуженных мною добрых слов, то я приложу все силы, чтобы быть достойным их.

Русские революционеры также почтили Энгельса. Старый друг Энгельса народник Лавров прислал большое письмо с поздравлениями от себя и своих соотечественников. Плеханов, Засулич и другие женевские марксисты высказали по телеграфу и в письмах свою преданность, любовь, преклонение и благодарность учителю и другу. Степняк сердечно обнял Генерала и не мог скрыть, как искренне и глубоко он счастлив тому, что узнал в своей жизни такого необыкновенного человека.

– Что ж, дорогой Степняк, – сказал ласково Энгельс, положив руку на плечо стоявшего подле него русского. – Вы молоды, поверьте, будущее щедро вознаградит вас за пережитое, но и мы, старики, кое- чем богаты. Чего только я уже не повидал на своем веку! Я, например, свидетель подъема, величия и падения не только Бонапарта, но и Бисмарка. Не один, а много глиняных кумиров на моих глазах рассыпались, превратившись в пыль. Хорошо бы дожить и до гибели нашего с вами общего врага – русского царизма. Это уже не за горами.

Наступала новая эра – эра империализма.

В последнее десятилетие XIX века появились крупные монополии, усилилась погоня за колониями, шла борьба за территориальный раздел земного шара.

Только несколько лет отделяли Энгельса от того рубежа, когда международные объединения крупнейших промышленников и банкиров, международные картели и банки окончательно поделили планету и установили господство над всем миром.

Энгельс со свойственной ему проницательностью подметил существенные изменения, происходящие в капиталистическом обществе: возникновение трестов, которые постепенно подчиняли себе целые отрасли промышленности. Он уловил основную черту наступающего нового периода капитализма – монополизм. Тресты и банки набрасывали сеть на американскую экономику. Появлением монополий объяснял Энгельс небывалое обострение конкуренции на мировом рынке. Энгельс предрек неизбежность предстоящей борьбы между США и Германией. Он назвал эти две страны грозными соперниками Англии. Энгельс предвидел, что скоро не останется свободных рынков сбыта на земном шаре и это поведет к дальнейшему обострению противоречий между главными странами капитализма. Он указывал, что «теперь новые рынки с каждым днем становятся все большей редкостью, так что даже неграм в Конго навязывают цивилизацию в виде бумажных тканей из Манчестера, глиняной посуды из Стаффордшира и металлических изделий из Бирмингема. Что же будет тогда, когда континентальные и в особенности американские товары хлынут во все возрастающем количестве?»

В последние пять лет жизни Энгельса тревожила небывалая численность постоянных армий, невиданная доселе гонка вооружений. Захват Германией Эльзаса и Лотарингии после франко-прусской войны создал, как и предвидел когда-то Маркс, источник новых столкновений в Европе. Образовалось два военно-политических блока: Тройственный (Германия, Австрия, Италия) и франко-русский союзы.

Германская империя, говорил Энгельс, своей политикой аннексий, гонки вооружений, разжигания националистической пропаганды, травли поляков и других угнетенных национальностей навлекла на Германию ненависть всего мира. Разоблачая одновременно и французских буржуазных реваншистов и шовинистов, Энгельс указывал на угрозу войны невиданного масштаба – мировой войны, в которую будут вовлечены так или иначе все большие и малые страны. С ее помощью правящие классы попытаются укрепить реакционные режимы и уничтожить социалистические партии.

Русский царизм и его дипломатия, по мнению Энгельса, были важнейшей составной частью агрессивных сил капитализма, угрожающих миру в Европе. Когда В. Засулич и С. Степняк-Кравчинский обратились к Энгельсу с просьбой о сотрудничестве в подготовляемом к изданию в Лондоне марксистском русском журнале «Социал-демократ», то в ответ Энгельс несколько времени спустя передал редколлегии журнала большую статью «Внешняя политика русского царизма». В ней он в острой памфлетной форме разоблачил царизм как злейшего врага русской и европейской революции.

Энгельс указывал, что не только русские капиталисты и помещики, но и правители других буржуазных держав заинтересованы в сохранении царизма для подавления революционного движения на Западе. С другой стороны, если в России вспыхнет революция, то европейские реакционные правительства с готовностью поддержат царский строй силой своих штыков.

«В тот день, когда падет царская власть, этот последний оплот общеевропейской реакции, – в этот день во всей Европе подует совсем другой ветер. Ибо реакционные правительства Европы прекрасно понимают, что, несмотря на все их препирательства с царем из-за Константинополя и т. д., может наступить такой момент, когда они охотно швырнут ему Константинополь, Босфор, Дарданеллы и все, что он только потребует, лишь бы он защитил их от революции. Поэтому в тот день, когда сам этот главный оплот перейдет в руки революции, реакционные правительства Европы потеряют последние остатки самоуверенности и спокойствия; им тогда придется рассчитывать лишь на свои собственные силы, и они скоро почувствуют, насколько это меняет положение. Возможно, они решатся даже на то, чтобы послать свои войска для восстановления царской власти, – какая ирония всемирной истории!»

Пророчество Энгельса о том, что западноевропейские державы силой оружия попытаются спасти царизм и русскую буржуазию, сбылось. Впрочем, Энгельс постоянно подчеркивал, что капиталистические державы всегда готовы объединиться для подавления восставшего народа в любом уголке земли.

Хотя Энгельс несколько преувеличил степень влияния царской дипломатии на историю страны, переоценил возможность уступок царизму со стороны Запада, значимость иностранцев на русской службе, однако при этом он указал и на то, что в самой России крепнут грозные для царизма и его дипломатии революционные силы.

«Внутреннее развитие России… оказало свое действие; социальная революция сделала гигантские успехи; Россия с каждым днем становится все более и более западноевропейской страной; развитие крупной промышленности, железных дорог, превращение всех натуральных повинностей в денежные платежи и разложение вследствие этого старых устоев общества – все это происходит в России с возрастающей быстротой. Но в той же мере все больше обнаруживается и несовместимость царского абсолютизма с новым обществом, находящимся в стадии становления. Образуются оппозиционные партии, конституционные и революционные, которые правительство может подчинить себе лишь при помощи все более грубого насилия. И русская дипломатия с ужасом видит приближение того дня, когда русский народ скажет свое слово… Революция, остановившаяся в 1848 г. на польской границе, стучится теперь в двери России, и внутри страны у нее уже достаточно союзников, которые ждут только случая, чтобы открыть ей эти двери».

Заставить агрессоров пойти на ограничение вооружений – такова задача, которую Энгельс ставил перед рабочим классом Европы.

«Может ли Европа разоружиться?» – под таким названием Энгельс опубликовал несколько статей, в которых предложил уменьшить, а затем полностью распустить постоянные армии.

Революционный оптимизм не оставлял Энгельса до самых последних дней его жизни. Даже если бы господствующим классам Европы удалось вовлечь человечество в истребительную войну, она, по мнению

Энгельса, не спасла бы от гибели эксплуататорский капиталистический строй. В статье «Социализм в Германии» Энгельс писал:

«И если война все-таки разразится, тогда несомненно лишь одно: эта война, в которой от 15 до 20 миллионов вооруженных людей стали бы истреблять друг друга и опустошили бы Европу так, как она еще никогда не была опустошена, – эта война должна либо привести к немедленной победе социализма, либо настолько потрясти старый порядок вещей и оставить после себя такую груду развалин, что существование старого капиталистического общества стало бы еще более невозможным…»

Прошел ноябрь. Энгельс нескоро закончил писать ответы на множество поздравительных писем от различных партий, газет и отдельных лиц. Выражая благодарность за лестное к нему отношение, он снова отмечал огромную роль Маркса в развитии международного рабочего движения.

Каждый день Энгельс диктовал Луизе Каутской или давал ей переписывать набело свои труды. Два часа в день он занимался с ней, как добросовестный учитель, химией, французским языком и латынью. После обеда наступал отдых, затем опять работа.

Перед сном, от 11 до 12 часов, Энгельс и Луиза играли в карты. Раньше партнером Генерала была Ленхен. Монотонные детские игры отвлекали его от серьезных мыслей и предотвращали бессонницу.

Когда хозяин дома уходил спать, Луиза еще долго занималась делами. На ней лежало, помимо секретарской работы, руководство всем хозяйством. Жизнь на Риджентс-парк-род двигалась строго размеренной чередой, и Энгельса ничто не отрывало от его непрерывно увеличивающейся работы.

Марксизм зарей поднялся над миром. В Забайкалье, в европейских странах, в Калифорнии и вплоть до Австралии, не страшась тюрем-и виселиц, объединяясь в партии, боролись за крылатую идею последователи учения Маркса и Энгельса.

Энгельс ежедневно просматривал десятки газет разных стран, отражавших, как в зеркале, бегущий день. Жизнь, запечатленная на листах бумаги, выраженная в слове, откладывалась первым пластом истории, пусть вчерне и не точно.

Но пресса в руках врага – опасное оружие клеветы. И Энгельс не раз восставал против измышлений и небылиц, порочащих священные для него имена.

Однажды в газете «Дейли кроникл» появилось ядовитое клеветническое сообщение о семье Маркса, в котором утверждалось, что после падения Коммуны, когда Лафаргу угрожал арест, жена Маркса, чтобы спасти зятя и дать ему возможность бежать в Испанию, указала французским властям местонахождение оружия. Энгельс тотчас же выступил на страницах той же газеты с резким опровержением.

«Вся эта история с мнимым складом оружия – просто басня, сочиненная для того, чтобы очернить память женщины, которая в силу присущего ей благородства и самоотверженности была совершенно не способна на низкий поступок», – писал он.

Не только память умерших, но и честь живых оберегал Энгельс.

– Маркс завещал мне заботиться о его детях так, как он заботился бы о них сам, и защищать их, насколько это в моих силах, от всякой клеветы, – заявлял он сурово.

Чем старше человек, тем быстрее для него несется время. Наступил ноябрь 1891 года. Снова, как и в день 70-летия, волна благодарной и почтительной любви товарищей по партии докатилась к тихому дому, где жил Энгельс. Он принимал эту дань сердца людей только как почетный венок на могилу Маркса, и думал, в великой скромности своей, о том, что пожинает славу, семена которой посеял человек более великий, нежели он. Энгельс горевал, что Мавр не дожил до зримых побед, одерживаемых в эти годы братьями по идее в Англии, Германии, Франции, России, Австро-Венгрии, где под знамена социал-демократии встали мадьяры, немцы, румыны, сербы, чехи, словаки, образовав крепкую ветвь Интернационала. Было чему радоваться. Мощное воинство двигалось на капиталистов, и полководец видел конечное сражение и торжество победы. Но как всегда на войне, не все ладилось подчас и в самой рати.

Даже Август Бебель был склонен иногда поддаваться иллюзиям и надеяться на мирный союз с имущими. Жизнь высмеивала и топтала подобные мечты. Бебель быстро трезвел. Прямодушный и преданный рабочему движению, опытный политик и широко образованный человек, он давно полюбился Энгельсу. Либкнехт тоже, как бы ни спотыкался и ни плутал, возвращался и действовал, как надлежало борцу из марксистского стана. Не то было с Каутским и Бернштейном.

Есть странная закономерность и повторы в поведении некоторых политических вожаков в истории революций. Люди меняются под-воздействием мощных событий или сильной и одаренной личности, но только на время.

Первое впечатление о Каутском сложилось у Энгельса и Маркса весьма неблагоприятное. Оба они вскоре заметили его утомительное самомнение, которое всегда служит помехой для настоящего, всеобъемлющего развития, его беспомощность в материалистической диалектике, лицемерие и душевную сухость.

– Прирожденный педант и схоласт, который вместо того, чтобы распутывать сложные вопросы, запутывает простые, – сказал как-то Энгельс, узнав Каутского поближе и тревожась о том, куда может завести он доверившихся ему товарищей.

Редактор немецкой газеты «Социал-демократ», издававшейся в пору исключительного закона в Цюрихе, Эдуард Бернштейн казался Энгельсу надежным марксистом с широким политическим кругозором.

Однако, самонадеянный и тщеславный, Бернштейн старался нередко действовать помимо, а то и вопреки Энгельсу, чем и насторожил преданных марксизму революционеров. Только умные, великодушные, чистосердечные люди берут большими пригоршнями и умеют ценить то, чем щедро делятся с ними личности более значительные. Чувство благодарности присуще немногим. Пока жил Энгельс, Бернштейн оставался революционным социал-демократом. Но уже в 1897–1898 годах ом сбросил маску и, провозгласив лозунг «назад к Канту», подверг ревизии все основные положения марксизма.