Вскрыть при объявлении войны». 12 страница

– Семьсот. Госпитали забиты. Вывозить не успевают.

– Всего доброго, Паулюс… я поехал.

В морозном небе слышалось тарахтение – это кружил над школой русский самолет устаревшей конструкции По-2, который в вермахте называли «кофейной мельницей» или «швейной машинкой».

– Когда же кончатся эти морозы? – сказал Паулюс…

 

* * *

 

Вспоминаю. Когда бы ни зашла речь о войне, обязательно кто-нибудь из собеседников в удивлении воскликнет:

– А все-таки хотелось бы знать, как могло случиться, что немецкие войска оказались на берегах Волги?

Однозначным ответ быть не может. Силы нашего народа были колоссальны. Мы не знаем точно, сколько людей выставила наша страна на передовую линию огня, и, пожалуй, это останется неизвестно. Но зато известно, что за годы войны мать-Россия пошила около 40 миллионов шинелей, 20 миллионов ватников, 70 миллионов гимнастерок и дала фронту 11 миллионов пар валенок. По этим цифрам можно прикинуть, каковы были наши резервы.

А как же немцы оказались на Волге? В самом деле – как?

Знаю, что мое мнение историки, наверное, станут оспаривать, и все же я свое мнение скрывать от читателя не стану.

– Много, – скажу я вам, – было допущено ошибок в этой войне. Но будущая трагедия Сталинграда, мне кажется, начиналась именно с Барвенкова, откуда Сталин и Тимошенко хотели бы развить мощное наступление, и от этого же Барвенкова перед танками Паулюса скоро откроется стратегический простор, выкатывающий немецкие танки к берегам нашей матушки-Волги…

 

В ОЖИДАНИИ

 

Войну в Ливии сами же англичане прозвали «африканскими качелями», и эти качели работали исправно: Роммель вперед – Окинлек назад, Роммель вправо – Окинлек налево.

Португальский историк Ф. Микше писал: «Самой замечательной способностью Роммеля была его способность с молниеносной быстротой сосредоточивать свои войска в нужном направлении… благодаря той быстроте, с какой им это делалось, у противника создавалось впечатление, что такое же превосходство у него имеется и на всех других направлениях». И чем хуже становились дела итало-немецкого корпуса в Ливии, тем изощреннее действовал Роммель. А сейчас дела складывались неважно.

Гитлер еще не мог оправиться после поражения под Москвой, а Муссолини задерживал доставку горючего, ибо его танкерный флот бомбили английские пилоты с аэродромов Мальты. Кстати, дуче не раз трезвонил, что возьмет Мальту с моря, и по этому случаю итальянцы придумали такой анекдот.

– Дуче, почему ты не можешь взять Мальту?

На этот вопрос фюрера Муссолини с язвой ответил:

– Потому что Мальта, как и Англия, тоже остров…

Намек, как говорят русские, не в бровь, а прямо в глаз!

Лишь в январе Муссолини отправил для Роммеля «нефтяные лоханки», которые на этот раз тащились под конвоем линкоров (!). Именно в те дни, когда маршал Тимошенко устремлял свою армию на Барвенково, Роммель (еще не маршал) опять начал раскачивать «африканские качели», с которых давно уж пора сорваться кому-либо из двух – или ему, Роммелю, или Окинлеку…

Фантазия у Эрвина Роммеля работала превосходно.

– Я никогда в жизни не красил заборов, – сказал он своему штабу, – но сейчас, кажется, предстоит побыть в роли хорошего маляра… А что, если нам закамуфлировать танки под грузовики, а грузовики сделать издали похожими на танки?

Этим примитивным камуфляжем он задурил разведку Окинлека, неожиданным маневром расчленив англичан на части, затем снова вошел в Бенгази, где и захватил склады снабжения, топлива, оружия и, естественно, пленных. Самая лучшая бронедивизия Окинлека драпала от него столь усердно, что оставила Роммелю – даже без боя! – сотню новеньких танков.

– Я не знал, – сказал Роммель, – что малярные работы так хорошо оплачиваются. Всегда выгодно иметь вторую профессию!..

Йодль как-то неохотно докладывал Гитлеру:

– Сколько же завистников у этого счастливчика… он опять вырвался к Тобруку! При этом, мой фюрер, успех достигнут им даже без поддержки нашей авиации. А теперь, чтобы закрепить успех, Роммель просит у нас самолетов.

– И ничего не получит, – отвечал Гитлер. – Вся наша авиация задействована на Востоке, там она и останется…

Геббельс, навестив Гитлера в его «Вольфшанце», записывал в своем дневнике: «Фюрер рассказал мне, как близко в последние месяцы мы были к зиме Наполеона… Собачка, которую подарили фюреру, теперь играет в его комнате. Он всем сердцем привязан к песику, который волен делать все, что хочет, в его бункере. В настоящее время этот пес ближе к сердцу фюрера, чем кто-либо еще…» Выбравшись из бункера, Гитлер глянул на заснеженные елки и сказал Борману:

– Смотри, Мартин: за ночь выпал снег… Я с детства боялся холода, а снег ненавижу всеми фибрами души. Теперь я знаю, почему так. Это было дурное предчувствие! Но весною я всегда оживаю. Поскорее бы пришла оттепель, вместе с которой воскреснет и мой вермахт…

Роммель раскачивал «африканские качели» напрасно. Гитлера сейчас волновал не Тобрук, а русская Вязьма, где русские выбросили воздушные десанты. Правда, здесь они напоролись на крепкую оборону: сил для овладения Вязьмой у них не хватило. Но под Демянском росла угроза окружения немецких дивизий. Йодль предупредил Гальдера:

– Кажется, наш гениальный фюрер раньше всех нас понял, что война на Востоке проиграна.

Гальдер и сам начал сознавать это.

– Но у нас нет выхода, – сказал он. – Теперь я думаю, что Хойзингер прав, говоря о наступлении летом как о спасении Германии, о спасении всех нас…

30 января в берлинском «Спортпаласте» Гитлер выступил с речью, откровенно признавшись перед публикой, что ему неизвестно, чем закончится будущая летняя кампания, и в конце речи он ханжески обратился к всевышним силам:

– Господь Бог, дай нам сил завоевать свободу нашему народу, нашим детям, детям наших детей, и не только нашему народу, но и всем другим народам мира!

Это был очень странный и даже, я бы сказал, кокетливый реверанс безбожного атеиста перед… к е м? Историки полагают, что Всевышний тут ни при чем, а Гитлер, призвав Бога на помощь, заодно уж призывал к миру Черчилля с Рузвельтом, чтобы совместными усилиями доколотить безбожного семинариста Сталина.

Франц Гальдер встревоженно докладывал Гитлеру:

– Случилось то, чего мы никак не ожидали. Под Демянском русские захлопнули в котле около ста тысяч наших солдат. Кажется, они переняли кое-что из опыта блицкрига нашей прошлогодней кампании, когда мы их как следует вскипятили во множестве подобных котлов. Теперь для снабжения окруженных дивизий ежесуточно требуются усилия более сотни транспортных самолетов, рейхсмаршал Геринг обязан выстроить «воздушный мост».

В бункере Гитлера – нарочитая простота, серый линолеум на полу, серые стены, матовый плафон под потолком, коричневая обивка кресел. Из угла не успели убрать какашки его песика.

– Кто у нас специалист по котлам? – спросил Гитлер.

Гальдер удивленно выгнул плечи: до сих пор вермахт сам устраивал котлы другим, и потому он ответил:

– Мы таких специалистов не готовили. Правда, в котле оказался наш генерал Зейдлиц фон Курцбах, прямой потомок того самого пьяницы Зейдлица, который водил кавалерию короля Фридриха Великого… Я уже имел связь с ним по радио, и Зейдлиц берется пробить коридор из котла…

Германская промышленность торопливо осваивала «сибирский» паровоз, которому не страшны русские морозы. Железнодорожная система Германии находилась в стадии развала. Русский фронт алчно заглатывал в себя не только танки и пушки, в нем бесследно растворялись и тысячи вагонов. Не хватало цветных металлов. Гитлер велел снимать с церквей колокола, из типографий изымали медные шрифты, из текстильных машин выдергивали медные вальки. В таких вот условиях Гитлер доверил вопросы вооружения вермахта своему лейб-архитектору, еще молодому человеку – Альберту Шпееру. Он не скрыл от Шпеера, что решил взять пример со Сталина, который поставил во главе Наркомата вооружения совсем молодого парня – Дмитрия Федоровича Устинова.

– Который, кажется, моложе и вас, Шпеер! Предлагаю вам вступить с этим Устиновым в единоборство: кто кого? Русские помешались на социалистическом соревновании, вот вы и покажите им германский стиль работы.

Шпеер оказался превосходным организатором. Он сразу же заявил, что ускорит программу выпуска новейших танков, которые станут совершеннее Т-IV (речь шла о будущих «тиграх» и «пантерах»). Альберт Шпеер доказывал:

– За годы войны Германия сократила выпуск товаров широкого потребления всего лишь на три процента. Этого мало! Я считаю, – говорил Шпеер, – что нам следует брать пример с русских, которые всю свою промышленность, включая и легкую, строго подчинили требованиям только фронта…

До января 1942 года Гитлер умышленно не сокращал производство ширпотреба, чтобы не возникло недовольства войной среди населения. Теперь архитектор Шпеер настоял перед фюрером, чтобы сократить ширпотреб на двенадцать процентов.

– А я обещаю вам завалить фронт танками. Они у меня будут выскакивать из цехов, как детские игрушки, а подводные лодки будут прыгать со стапелей в глубину моря со скоростью лягушек, завидевших аиста, щелкающего клювом от голода…

Тут появился и Геринг, заговоривший о женщинах:

– Хватит им торчать на кухнях или мотаться по магазинам, отыскивая кусок мяса без костей и пожирнее…

Женский труд на производстве был запрещен, дабы не повредить женщине в главном – в ее материнстве, в ее заботах о воспитании детей, в домашних хлопотах. Женский труд был в Германии только добровольным, если женщина сама пожелает трудиться. Но в 1942 году Геринг доказал фюреру:

– Прежние запреты мешали эффективному привлечению женщин к труду на пользу фронта. Отныне женский труд станет не добровольным, а обязательным. Без этого нам никак не выправить промышленных задач, сопряженных с войной на Востоке…

Адольф Хойзингер именно в эти дни подготовил проект летнего наступления вермахта – строго секретный.

– С весны мы обрушим русскую оборону на Керченском полуострове. Манштейну взять Севастополь наконец, – планировал Хойзингер, – мы ликвидируем уродливую «бородавку» Барвенковского выступа, после чего можно развивать наступление в сторону Кавказа и Волги… Если большевистский режим и уцелеет сам по себе, то летом он будет надломлен и полностью обескровлен!

«Москва, как цель наступления… пока отпадала», – писал Хойзингер, и я прошу читателя запомнить эту фразу, ибо в планах вермахта она была, пожалуй, самой существенной.

 

* * *

 

А милый песик продолжал жить и радоваться жизни в бункере фюрера. Иногда я думаю – не тот ли это песик, который потом вырос в большую собаку, на которой Гитлер в мае 1945 года испробовал силу яда, которым и сам отравился?..

 

* * *

 

Сильные морозы на Украине держались вплоть до 10 февраля.

Паулюс, страдая от холода и ослабленный приступами перемежающейся дизентерии, все-таки неустанно выезжал на линию Барвенковского выступа, возвращаясь с фронта или в уютную Полтаву, или в развороченный бомбами, обгорелый Харьков.

– Когда же наконец потеплеет? – спрашивал он…

Отменив приказы Рейхенау, Паулюс облегчил свою христианскую совесть, хотя его поступок вызвал осуждение генералов, подобных Хейтцу, но этот же поступок заслужил одобрение таких людей, как Мартин Латтман или Отто Корфес.

Утро командующего начиналось с чашечки кофе.

– Что за гадость мне сегодня налили? – говорил Паулюс.

– Русский кофе «Здоровье», – пояснил зять.

– Можно быть здоровым, только это не кофе.

– Да, пахнет обычным пережженным ячменем, у Сталина есть такой нарком Микоян, большой пропагандист советского шампанского, который с кофе выкручивается без помощи Бразилии.

– Ага, значит, у них тоже полно всяких эрзацев.

– Сколько угодно! – отвечал барон Кутченбах. – Вместо сапог у них валенки, а вместо пиджаков – ватники…

За окнами деревья сверкали от искристого инея.

6-я армия еще продолжала испытывать давление русских у станции Лозовая и в направлении на Мерефу (что лежала под Харьковом). Начальник штаба полковник Фердинанд Гейм докладывал Паулюсу: «В действиях Тимошенко сквозит явное желание расшатать оперативное построение от Орла до Харькова». Паулюс велел приготовить свой вездеход, теплые шубы и конвой на мотоциклах. В очередную поездку по дивизиям он взял Адама и Кутченбаха, который оказался беспомощен в знании украинского языка. Мороз усиливался. Обледенелая дорога тянулась меж высоченных сугробов. В степном украинском селе Паулюс обратил внимание на старинную церковь, внутрь которой солдаты закатывали бочки с горючим, тащили тюки с прессованным сеном. Паулюс никогда не забывал, что среди его предков были и ученые-богословы.

– Найдите мне коменданта, – велел он. – Что это? – спросил Паулюс, показывая ему на сельскую церковь.

– Гарнизонный склад.

– Это не склад, а – храм! – вспылил Паулюс. – А вы осквернили его мазутом. Сейчас же выкатить бочки обратно. Если жители верят в Бога, мешать их вере никак нельзя. Помните, что мы не безбожные большевики, а освободители русских от страшного большевистского ига…

На линии огня под Мерефой его встретил генерал Георг Штумме, имевший кличку «шаровая молния», ибо его поведение бывало непредсказуемо. Страдающий сильным насморком, Штумме наглядно демонстрировал под носом несовместимость своего здоровья с русским климатом, что дало повод Адаму сказать:

– Впервые вижу «шаровую молнию» с такими соплями…

Паулюс же завел речь о другом, удивляясь, почему Тимошенко застрял под Мерефой, не пытаясь прорваться на Харьков:

– Вашу оборону, Штумме, я не могу признать прочной.

– Согласен, – не возражал Штумме. – И прошу для усиления позиции прислать сюда «восемь-восемь», чтобы отплевываться от русских тридцатьчетверок, если они появятся.

Паулюс обещал. Заодно он сообщил, что пальма первенства, отнятая у Т-34, скоро будет передана немецким танкам:

– Наши новые Т-V и Т-VI расплющат русские машины, словно банки из-под сардин. Фердинанд Порше уже готовит танк, который своими достоинствами превзойдет все танки мира.

– За счет чего? Брони? Огня? Моторной части?

– Это будет сгусток боевой энергии, и башни тридцатьчетверок полетят ко всем чертям, словно сорванные головы…

В разговоре, конечно, был помянут и удачливый Роммель, о прорыве которого в Бенгазе шумели германские газеты.

– Ему можно и позавидовать, – сказал Штумме. – За несколько дней он проскочил более шестисот миль, тогда как для нас в России даже шестьсот метров имеют немалое значение.

«Шаровая молния» вдруг с шумом взорвалась.

– Хочу в Киренаику! – заорал Штумме. – Я начал восточный поход от самой границы! Я был дважды ранен! Мои нервы уже на исходе! А в Ливии… отдохну, – шепотом досказал он.

– Не возражаю. Подайте рапорт… по причине болезни, – с некоторой брезгливостью разрешил ему Паулюс.

По дороге на Белгород полковник Адам, глядя на скрюченного от холода Кутченбаха, доказывал, что русские в такие морозы наступать не станут. «Нас ужасают трупы замерзших немцев, но мы почему-то не обращаем внимания на замерзших русских, – я цитирую самого Адама. – Между тем они страдают от холода одинаково с нами…»

В центре Белгорода, на площади, вездеход остановился.

На виселице качались трупы повешенных. Среди них была и женщина, еще молодая. Дико и нелепо выглядели очки на ее потухших глазах, морозом превращенные в блестящие кристаллы. Паулюс опрометью выскочил из вездехода.

– Я же отменил приказ Рейхенау! – крикнул он. – Кто осмелился делать из преступления публичное зрелище?

Кутченбах обошел трупы повешенных. На груди каждого висела доска с надписью по-русски. Паулюс спросил зятя:

– Зондерфюрер, переведите… что там написано?

– По трафарету: «Я партизан, который НЕ сдался».

– Кто эту чушь придумал?

– Это придумано еще Рейхенау, – пояснил Вильгельм Адам…

Паулюс вызвал корпусного командира Ганса Обстфельдера, штаб-квартира которого располагалась в Белгороде. Обстфельдер предстал, задрав подбородок, и не потому, что он выражал почтение, нет, а по той причине, что опустить голову ниже ему мешал громадный фурункул на затылке, истекающий гноем.

– Вы кого повесили? Это… партизаны? – спросил Паулюс.

– Нет… только заложники. Комендант предупредил жителей, что они будут казнены сразу же, если будет убит хоть один наш солдат в городе. Мы, армия, в это дело не вмешиваемся. Но опыт войны показывает, что повешение с доской на груди, дающей объяснение приговора, действует на русских устрашающе…

Эта сцена отлично сохранилась в памяти Вильгельма Адама.

«Паулюс, – писал он, – стоял перед офицерами чуть сгорбившись, лицо его нервно подергивалось. Он сказал:

– И по-вашему, этим можно приостановить действия партизан? А я полагаю, что такими методами достигается как раз обратное. Я отменил приказ Рейхенау о поведении войск на Востоке. Распорядитесь, чтобы это позорище исчезло…»

Виселицы спилили, Обстфельдер мрачно сказал:

– Теперь нас будут стрелять из-за каждого угла.

– Так отстреливайтесь, черт побери! – нервно отвечал Паулюс. – Но нельзя же вешать случайных людей…

С удовольствием он вернулся в Полтаву, сбросил тяжкий русский тулуп. Геббельс, не оставляющий 6-ю армию своим вниманием, прислал из Берлина лектора по национал-социалистскому воспитанию. Перед офицерами его представили как «специалиста по русскому вопросу и выживанию в условиях Востока». Паулюс тоже прослушал лекцию:

– Все русские прекрасные диалектики, и нет такого германца, который бы мог русского переспорить. Потому самый верный тон – это тон приказа! Если вы ошиблись в приказе, не стоит поправляться: русские должны считать, что мы, как завоеватели, всегда непогрешимы. Особенно надо бояться русской интеллигенции. Под маской нигилизма и душевной расхлябанности они умеют скрывать свои подлинные чувства, обладая способностью проникать в душу немца, располагая его к искренности. Нам это не нужно. Не допускайте никаких выпивок с русскими. В этом деле русские такие непревзойденные мастера, что обставят любого баварца. При этом они могут вытянуть из нас все, что им надо, а сами остаются себе на уме. Это же относится и к женщинам. Не забывайте, что русские фурии тоже втянуты в партийную систему большевизма, они фанатичнее мужчин. Женщины в России опаснее мужчин, потому что в женщине нам труднее заподозрить тайного агента ОГПУ.

ОГПУ давно отошло в область преданий, но гитлеровцы упрямо придерживались этого – отжившего наименования. И через год, чтобы всем чертям тошно стало, в берлинских газетах будут писать, что фельдмаршал Паулюс до последнего патрона отстреливался не в подвалах сталинградского ГУМа, а именно из помещения ОГПУ. Наверное, Геббельс решил, что фельдмаршал, держащий фронт в здании ОГПУ, – это пострашнее любого советского универмага с его изобилием товаров для широкого потребления.

О том, что оттепель на Украине началась только 10 февраля, читатель, я тебе уже говорил. Пойдем дальше.

 

* * *

 

Через пять дней после начала оттепели под натиском японской армии пал Сингапур, а британский гарнизон капитулировал.

Ливия и Сингапур – две неудачи подряд, и потому Уинстон Черчилль выглядел плохо, не в меру раздраженный, взвинченный. Посол Майский принес ему очередное послание Сталина, который выражал твердую уверенность в том, что наступивший 1942 год станет годом полного разгрома Германии и ее сателлитов. Черчилль сидел за столом в «костюме сирены» – в комбинезоне на «молниях», очень удобном, чтобы по сигналу сирены укрыться в бомбоубежище. Ознакомясь с посланием Сталина, он с явным раздражением отбросил его от себя:

– Я не вижу никаких причин, которые бы превратили 1942 год в решающий для всей нашей коалиции… Вы, – сказал он Майскому, – способны иметь временный успех в зимний период, но летом вы вряд ли справитесь с натиском немецкого вермахта…

Советскую военную миссию в Лондоне тогда возглавлял адмирал Н. М. Харламов. Вскоре генерал А. Най, служивший в имперском генштабе Англии, попросил Харламова навестить его на службе.

– У меня есть новость… для в а с, – сказал Най. – Наша разведка сумела проникнуть в тайну предстоящей летней кампании вермахта на Восточном фронте. Главный удар немцы планируют нанести по вашей армии на Дону и на Волге – в направлении на Кавказ и на Сталинград.

– А где же Московское направление?

– Оно отсутствует, – отвечал Най. – Примерная дата операции вермахта – июнь. Обо всем, что я вам сказал, прошу срочно известить Москву, правительство и русский Генштаб.

Казалось бы, тут все ясно! Помните, что планировал Хойзингер? «Москва, как цель наступления… пока отпадала!»

 

СПАСИБО ЗА ВНИМАНИЕ

 

Во все время войны немцам запрещалось слушать заграничные радиопередачи, вещавшие на Германию, у них, правда, радиоприемники не отнимали (как у нас в 1941 году), но к аппаратуре были пришпилены официальные планкетки с выразительной надписью: «Слушая голоса врагов, ты изменяешь фюреру!»

Тайная радиовойна начиналась на рассвете. Голосисто запевали берлинские фанфары, загадочно стучалось в двери лондонское Би-би-си. Помимо широковещательных программ, эфир пронизывали голоса станций – блуждающих, реальных или фиктивных, немцы, называясь американцами, обливали помоями Рузвельта, англичане, выдавая себя за фашистских агитаторов, ругали Гитлера, заодно обливая и Черчилля, из Берлина на русском языке вещала партия «ленинской старой гвардии», которая чуть ли не матом крыла Сталина, а заканчивала трансляцию мотивами «Интернациовала». Самые гениальные демагоги умело взбалтывали радиоволны, словно коктейль, в котором ничтожная доля правды оседала на дне, а наверх всплывала отрава лжи и отчаяния. В непрерывном треске электроразрядов слышались голоса погибающих кораблей и сгорающих под облаками бомбардировщиков дальнего действия. С фронтов вопили о помощи роты и батальоны, слали проклятья дивизии, лихорадочно стучала морзянка из котлов окружения. В узких каналах настройки быстро и деловито, пока их не засекли радиопеленгаторы, выстреливали пучками морзянки борцы Сопротивления…

На фронте армии Паулюса по утрам через мощные репродукторы звучал голос немца, сидевшего в русском окопе:

– Говорит обер-лейтенант германского вермахта Рейер… Слушайте меня, солдаты Германии, обманутые Гитлером и опозоренные чудовищными преступлениями против человечества. Час пробьет, и возмездие для вас неизбежно…

В его сторону выстрелили, заодно спрашивая:

– Эй, кретин! Давно ли торчишь у русских?

– С двадцать второго июня сорок первого года.

– И тебе там еще не надоело?

– А вам? – спрашивал их Рейер.

– Ты скоро спятишь от глупости! – предрекали ему.

– Но вы раньше меня, – огрызался Рейер…

Из командного блиндажа вылез полковник Фриц Роске, послушал перебранку, летящую через линию фронта, крикнул солдатам:

– Кончайте трепотню. Нет и никогда не было в рядах вермахта обер-лейтенанта Рейера – это русский комиссар. Дайте по нему из крупнокалиберного, чтобы он заткнулся…

Агитация шла и с немецкой стороны, гитлеровцы по утрам заводили патефоны, транслируя популярные песни мирного времени:

 

Броня крепка, и танки наши быстры,

И наши люди мужества полны,

В строю стоят советские танкисты,

Своей отчизны верные сыны…

 

А потом через громкоговорители немцы призывали:

– Эй, рус! Кончай война, иди к нам…

Самолеты забрасывали наших бойцов листовками, на которых была изображена здоровенная и мордастая бабища в сарафане; ниже титек ее были начертаны вирши:

 

Сдавайся в плен!

Будешь дома, будешь в хате

спать со мною на кровати…

 

Страна вступала в новый, военный и тяжкий день!

 

* * *

 

Потеплело… С фронта вдруг стали поступать первые, еще робкие слухи о том, что у немцев появились какие-то танки с усиленной броней, по силуэту очень схожие с нашей тридцатьчетверкой. Началось первое знакомство с гитлеровскими «пантерами» и «тиграми». Николай Николаевич Воронов (будущий Главный маршал артиллерии) на одном из совещаний в Ставке выступил с предупреждением.

– Я допускаю, – говорил он, – что новые немецкие танки еще не запущены в серию. Скорее всего их отдельные варианты немцы решили обкатать в полевых условиях фронта. Но следует заранее предвидеть, что утолщенная броня и динамика новых моторов потребуют от нас усиления артиллерии.

Сталин уже входил в роль «гениального» полководца.

– Товарищ Воронов, перестаньте разводить панику. Это бабьи сплетни! Не может быть у немцев новых танков, и ради мнимой борьбы с ними мы не станем усиливать артиллерию…

 

«Я уходил с камнем на сердце. Было очень больно, что не удалось доказать свою правоту, но еще больнее было то, что меня никто не поддержал».

 

Между тем наши бойцы на фронте, плохо разбираясь в «зверологии» германского танкостроения, сожгли сразу шесть новых машин. Гитлер, явно смущенный слабостью новых танков, велел откатить их в глубокий тыл.

– Шпеер, – сказал он, – передайте Порше, чтобы проект был доработан. И впредь не показывать новые танки русским до тех пор, пока эти машины не станут неуязвимыми…

Не знаю, как отреагировал Сталин на сообщение адмирала Н. М. Харламова из Лондона о предстоящей летней кампании. Но ближе к весне наша разведка Генштаба, помимо британской, сама проникла в планы Гальдера и Хойзингера. В английской книге «Коммунистические партизанские действия» сказано: «Некий мистер Кент, капитан Красной Армии, он же и Винсенте Сиерра, имел условленную встречу в Тиргартене с офицером немецкой контрразведки… его предупредили, что главный удар немецкой армии планируется нанести в направлении Кавказа, причем часть этих сил будет брошена к Волге – на Сталинград! Против же Москвы немцы лишь имитируют наступление. Нельзя недооценивать опасности со стороны 6-й армии Паулюса, нельзя пренебрегать панцер-дивизиями Клейста, которые угрожают со стороны Краматорска…»

– Почему вдруг Сталинград? – возмутился Сталин, когда ему доложили об этом. – На юге немцы способны лишь на отвлекающие удары, чтобы замаскировать главный удар на МОСКОВСКОМ направлении. Кто поверит, что немцы окажутся на Волге?..

В этом ошибочном мнении Сталин окончательно утвердился после доклада С. К. Тимошенко, который сообщал: «Мы считаем, что враг… весной будет вновь стремиться к захвату нашей столицы. С этой целью его главная группировка упорно стремится сохранить свое положение на МОСКОВСКОМ направлении…» Заодно уж, стараясь казаться провидцем, маршал указывал, что его боевая активность на юге уже полностью расстроила оперативные порядки армий Паулюса и Клейста – от самого Белгорода до узловой станции Лозовая, и немцы теперь ни к чему не способны.

Как тут не похвалить Тимошенко, и Сталин похвалил его:

– Молодец, товарищ Тимошенко… не как другие!

Семен Константинович, признаем за истину, обладал ангельским характером и в случае несогласия с ним спрашивал:

– Вы кому служите?

– Служу Советскому Союзу, – следовал ответ.

– Не вижу! – возражал маршал. – Это еще надо проверить, кому вы действительно служите?

– Служу Советскому Союзу и партии Ленина – Сталина!

– Вот это уже точнее, – признавал маршал. – Но если это так, то почему вы осмеливаетесь возражать высокому начальству, облеченному высоким доверием партии и правительства?..

После такой постановки вопроса возражений уже не возникало, а маршал Тимошенко, отважный герой штурма «линии Маннергейма», всегда оставался прав. В конце марта он созвал в Воронеже совещание высших командиров, чтобы подвести утешительные итоги минувшего года. Полковник И. Н. Рухле прочел доклад на тему, всех безумно волнующую: «Задачи партийной организации штаба…». Вкратце изложу содержание доклада.

– Война, – говорил Рухле, – вступила в новый этап динамики со всеми преимуществами Красной Армии, как наступающей стороны. Германская же армия вынуждена теперь отказаться от наступления, она уже потеряла былую веру в успех… Красная Армия уже сломила материальные силы и моральную устойчивость врага и тем положила начало полного разложения германской военной машины… Германия уже до конца исчерпала свои преимущества!..

Ей-ей, читатель, мне жалко этого несчастного полковника, – который не имел права сказать, что он сам думает, потому что его обязали отражать мнение не только маршала Тимошенко, но и высших авторитетов в Москве, желавших видеть будущее в самом радужном свете. Зато Семен Константинович был солидарен с докладчиком и похлопал ему, как положено. Гладко выбритая голова маршала излучала сияние, от маршала за версту благоухало одеколоном «Красная Москва», а настроен он был самым решительным образом… Рухле уступил ему место на трибуне.

– Товарищи! – радостно провозгласил Тимошенко. – В результате серьезных поражений, которые понесли войска вермахта, инициатива полностью перешла в руки героической Красной Армии, отныне мы станем развивать инициативу в новых победных битвах. Я особо подчеркиваю, – сказал Тимошенко, – что на юге, как нигде, заметна четкая тенденция к ослаблению гитлеровской армии. Мы уже навязали свою волю этим зарвавшимся гадам, отныне мы вправе сами выбирать место и время для нанесения могучих сталинских ударов по всей этой фашистской сволочи…