Любовь и ее распад в современном западном обществе

Если любовь – способность зрелого, созидательного характера, то отсюда следует, что развитие самой способности любить у индивида, живущего в какой-либо определенной культуре, зависит от влияния этой культуры на личность обычного человека. Имея в виду современное общество*, спросим себя: благоприятствует ли развитию любви социальная структура западной цивилизации и соответствующий этой структуре уровень духовности? Если так поставить вопрос, то придется ответить на него отрицательно. Объективные наблюдения за нашей жизнью не вызывают сомнения, что подлинная любовь – братская, материнская и эротическая – относительно редкое явление, ее место занято некими эрзацами, многочисленными формами псевдолюбви.

* Напоминаем, что книга написана в 1956 г. – Примеч. ред.

Западное общество основано на принципе политической свободы, с одной стороны, и принципа рынка как регулятора всех экономических, а следовательно, и социальных отношений, с другой. Товарный рынок определяет условия, при которых происходит обмен товаров, трудовой рынок регулирует занятость работой и продажу труда. Как вещи, так и человеческая энергия и навыки превращаются в товары, которые обмениваются без применения силы и без обмана согласно условиям рынка. Туфли, хотя они могут быть пригодны и надежны, не имеют экономической ценности (обменной ценности), если на них нет спроса на рынке; человеческая энергия и навыки не обладают обменной ценностью, если при существующих рыночных отношениях на них нет спроса. Владелец капитала может купить труд и заставить его приносить себе прибыль. Обладатель труда должен продавать его капиталисту по существующим рыночным условиям, если он не хочет умереть с голоду. Эта экономическая структура отражена в иерархии ценностей. Капитал господствует над трудом; масса вещей – то, что мертво, имеет более высокую ценность, чем труд, человеческие силы – то, что живо.
С самого начала это было основной структурой капитализма, однако изменились некоторые факторы, придав современному капитализму специфические качества и оказав глубокое влияние на личность современного человека. Как результат развития капитализма мы наблюдаем всевозрастающий процесс централизации и концентрации капитала. Большие предприятия беспрерывно растут, меньшие подавляются. Обладание капиталом, инвестированным в эти предприятия, все больше и больше отделяется от функции управления им. Сотни тысяч держателей акций "владеют" предприятием; бюрократический аппарат хорошо оплачиваемых управляющих, которые, однако, не владеют предприятием, управляет им. Эта бюрократия намного меньше заинтересована в создании максимальной прибыли, чем в расширении предприятий и своей собственной власти. Растущая концентрация капитала и появление могущественной бюрократии управления идут параллельно с развитием рабочего движения. Вследствие организации трудовых объединений отдельный рабочий не должен сам от своего имени выступать в роли продавца своего труда на трудовом рынке; он включен в большие трудовые союзы, также руководимые мощной бюрократией, которая представительствует за рабочего в отношениях с индустриальными гигантами. Как в области капитала, так и в области труда, к лучшему ли или к худшему, инициатива перешла от индивида к бюрократии. Огромное число людей утратили свободу и стали зависимы от администрации крупных предприятий.
Другая решающая черта, являющаяся результатом концентрации капитала и характеризующая современный капитализм, – это специфический способ организации труда. Централизация производства при предельном разделении труда приводит к тому, что человек теряет свою индивидуальность, становится легко заменимым винтиком, придатком к машине. Проблема современного капитализма может быть сформулирована так. Современный капитализм нуждается в людях, которые сконцентрированы в большие массы и слаженно трудятся сообща; которые хотят потреблять все больше и больше; чьи вкусы стандартизированы, легко могут быть направляемы и предвосхищены. Капитализм заинтересован в людях, которые чувствуют себя свободными и независимыми, не подвластными какому-либо авторитету, принципу или совести и в то же время готовы подчиняться приказу, делать то, что от них требуют; они без конфликта прилаживаются к социальной машине. Ими можно руководить без применения силы, вести без ведущих, заставлять двигаться без какой-либо сознательной цели, за исключением цели делать товар, быть в движении, идти вперед. Что из этого следует? Современный человек отчужден от себя, от своих ближних, от природы. Он превращен в товар, свои жизненные силы он воспринимает как инвестицию, которая должна приносить ему прибыль, максимально возможную при существующих рыночных условиях. Человеческие отношения, в сущности, являются взаимодействием отчужденных автоматов, каждый из которых основывает свою безопасность на том, чтобы держаться в стаде теснее и не отличаться от других в мысли, чувстве или действии.
Хотя каждый старается быть как можно ближе к остальным, он остается крайне одиноким, проникнутым чувством опасности, тревоги и вины, которое всегда появляется там, где человеческая изолированность не может быть преодолена. Наша цивилизация предлагает много паллиативов, помогающих людям не ощущать своей отчужденности. Прежде всего, это строгий шаблон бюрократизированного, механизированного труда, который помогает людям оставаться вне осознания своих самых основных человеческих желаний, стремлений к высшим целям и единству.
Поскольку один этот шаблон не справляется с задачей, человек пытается преодолеть свое неосознанное отчаяние при помощи стереотипа развлечений, пассивного потребления звуков и зрелищ, предлагаемых развлекательной индустрией, а также удовлетворения от покупки новых вещей и скорой замены их другими. Современный человек, пользуясь характеристикой О.Хаксли*, – это человек хорошо накормленный, хорошо одетый, сексуально удовлетворенный, но не обладающий собственным "я", не имеющий никаких, кроме самых поверхностных, контактов со своими ближними, направляемый лозунгами типа "Кто страсти любит, тот общество губит", или "Никогда не откладывай на завтра удовольствие, которое можешь получить сегодня", или "Теперь каждый счастлив". Человеческое счастье сегодня состоит в том, чтобы развлекаться. Развлекаться – это значит получать удовольствие от употребления и потребления товаров, зрелищ, пищи, напитков, сигарет, людей, лекций, книг, кинокартин – все потребляется, поглощается.

* О.Хаксли (1894-1963) – английский писатель. Здесь речь идет о его романе-антиутопии "Прекрасный новый мир" (1932).

Мир – это один большой предмет нашего аппетита, большое яблоко, большая бутылка, большая грудь; мы – сосунки, вечно чего-то жаждущие, вечно на что-то надеющиеся – и вечно разочарованные. Наша психология приспособлена к тому, чтобы обменивать и получать, торговать и потреблять; все предметы – как духовные, так и материальные – становятся объектом обмена и потребления. И в области любви ситуация соответствует социальному облику современного человека. Автоматы не могут любить; они могут обменивать свои "личные пакеты", рассчитывая на удачную сделку. Одна из самых значительных целей в любви и особенно в браках с их отчужденной структурой – это достижение "слаженности". В статьях о счастливом браке его идеал описывается как исправно функционирующий слаженный механизм. Это описание не слишком отличается от характеристики идеального служащего: он должен быть "разумно независим", готов к совместной работе, терпим и в то же время честолюбив и активен. Таким же образом, как скажет нам брачный адвокат, муж должен "понимать" свою жену и помогать ей. Например, ему рекомендуется делать ей комплименты по поводу ее нового платья и вкусного блюда. Она в ответ должна "понимать" его, когда он приходит домой усталый и расстроенный; внимательно его выслушивать, когда он говорит о своих деловых затруднениях; не сердиться, когда он забывает о ее дне рождения. Весь набор этих проявлений внимания сводится к хорошо отлаженному партнерству двух людей, пусть и остающихся чужими друг другу на протяжении всей жизни, не стремящихся к "глубинной душевной связи", но любезных друг с другом и старающихся сделать друг для друга жизнь как можно приятнее. При таком понимании любви и брака подчеркивается их ценность как убежища, спасающего от непереносимого чувства одиночества. Создается союз двоих против мира, и этот эгоизм вдвоем ошибочно принимается за любовь и близость. Воспевание идеала слаженности, взаимной терпимости и т.д. – явление относительно новое. В годы после первой мировой войны главным условием счастливого союза двоих считали обоюдное половое удовлетворение. Психологи были убеждены, что причины множества несчастливых браков заключаются в сексуальном несоответствии партнеров, в их "неправильном" половом поведении, т.е. в незнании техники "любовной игры" одним или обоими партнерами. Чтобы "излечить" эту беду и помочь неудачливым парам, во многих книгах давали инструкции и советы относительно правильного полового поведения и обещали, скрыто или явно, обретение счастья и любви. Основополагающая идея состояла в том, что любовь – дитя полового наслаждения и если два человека в этом смысле научатся вполне удовлетворять друг друга, то они постигнут искусство любить. В соответствии с общей иллюзией времени полагали, что использование правильной техники касается не только индустриального производства, но также и всех сторон человеческой жизни. На самом же деле истина прямо противоположна этому предположению. Любовь не является следствием полового удовлетворения, наоборот, даже знание так называемых половых приемов – это результат любви. Если бы этот тезис нуждался в ином, кроме повседневного наблюдения, доказательстве, то его можно было бы найти в обширном материале психоаналитических данных. Изучение наиболее часто встречающихся сексуальных проблем (фригидность у женщин и более или менее острые формы импотенции у мужчин) показывает, что причина здесь не в отсутствии знаний специфической техники, а в психологических торможениях, приводящих к неспособности любить. Страх или ненависть к другому полу становится источником тех трудностей, которые мешают человеку действовать стихийно, отдаваться полностью, непосредственно и доверчиво своему партнеру. Если человек с подобными торможениями сможет избавиться от страха или ненависти и обретет способность любить, исчезнут и сексуальные проблемы. Если нет, то не поможет и знание специальной техники.
Однако благодаря теории Фрейда положение о том, что любовь сопутствует обоюдному половому удовлетворению, имело огромное влияние на умы. Для Фрейда любовь была в основном половым феноменом.

"Человек, на опыте убедившись, что половая (генитальная) любовь приносит ему самое большое удовлетворение, так что фактически оно для него становится прототипом счастья, вынужден вследствие этого искать свое счастье на пути половых связей, ставить генитальную эротику в центр своей жизни".

Любовь как стремление к запретному, по Фрейду, была первоначально лишь проявлением чувственности, и в бессознательном человеке она все еще остается такой. Что касается ощущения слиянности, которое суть мистическое переживание и источник самой высшей радости единства с другим человеком или с ближними, то оно было интерпретировано З.Фрейдом как патология возвращения к состоянию раннего, "неограниченного нарциссизма".
Стоит сделать еще один шаг, чтобы, как Фрейд, отнести любовь к области иррационального. Разницы между иррациональной любовью и любовью как выражением зрелой личности для него не существует. В своей работе, посвященной переносу, он подчеркивал, что любовь, перенесенная на другой объект, в сущности своей всегда граничит с ненормальностью. Она всегда сопровождается безрассудностью в отношении действительности, подчиненностью слепой силе, т.е. похожа на детскую влюбленность, ее слепок. Любовь как интеллектуальный феномен, как вершина достигнутой зрелости не составляла для З.Фрейда предмета исследования, поскольку такая любовь для него вообще реально не существовала. Фрейдовское понимание любви как результата полового влечения, или, вернее, сексуального удовлетворения, отражающегося в сознательном чувстве, стало отчасти популярно благодаря настроениям, преобладавшим в годы после первой мировой войны. Как общепринятое, так и фрейдовское понимание любви было, с одной стороны, реакцией на строгие нравы викторианской эпохи, а с другой – отражением взглядов на человека в буржуазном обществе того времени. Чтобы доказать, что товарно-производственные отношения капитализма соответствуют естественным потребностям человека, нужны были аргументы, подтверждающие, что он по своей природе склонен к конкуренции и полон враждебности к другим людям. Подобно тому как экономисты твердили о присущей человеку ненасытной жажде наживы, а дарвинисты – о биологическом законе выживания наиболее приспособленных существ, Фрейд строит свою теорию, полагая, что мужчиной руководит безграничное стремление к сексуальному покорению всех женщин и только давление общества препятствует ему в осуществлении этого желания. На этой почве между всеми мужчинами возникают взаимная зависть и конкуренция, которые будут продолжаться, даже если исчезнут все социальные и экономические к тому причины. Наконец, мышление Фрейда находилось в значительной мере под влиянием того типа материализма, который преобладал в XIX в. Считалось, что духовное – производное от физиологического, а потому любовь, ненависть, честолюбие, зависть объяснялись Фрейдом как различные проявления одного и того же полового инстинкта. Он не замечал, что основополагающая реальность – это целостность человеческого существования: во-первых, общая всем людям духовная среда, во-вторых, "практика жизни", заданная специфической структурой общества. (Решительный шаг вперед от этого типа материализма был сделан Марксом в его "историческом материализме", в котором не тела и инстинкты (вроде потребности в пище или имуществе) служат ключом к пониманию человека, а целостный жизненный процесс, "практика жизни".)
Согласно Фрейду, полное и ничем не сдерживаемое удовлетворение всех инстинктивных желаний ведет к духовному здоровью и счастью. Но очевидные клинические факты показывают, что мужчина или женщина, которые посвящают свою жизнь сексу, очень часто страдают от острых неврозов. Полное удовлетворение всех инстинктивных потребностей не только не дает основы для счастья, но и не гарантирует даже психического благополучия. Идеи Фрейда стали популярны в период после первой мировой войны только вследствие тех изменений, которые претерпел капитализм, когда центр тяжести был перенесен с накопления на расходование, с самоограничения как средства экономического успеха на потребление как основу для сверхширокого рынка и главное удовольствие для одержимого тревогой, автоматизированного индивида. Не откладывать удовлетворение какого бы то ни было желания стало главной тенденцией как в сфере секса, так и в сфере всякого материального потребления.
Интересно сравнить взгляды З.Фрейда, соответствующие духу капитализма, когда он еще существовал в своем первозданном виде в начале нашего века, с идеями, понятиями одного из самых блестящих психоаналитиков – X.С.Салливана*. В его психоаналитической системе – в противоположность фрейдовской – мы находим строгое разграничение между сексуальностью и любовью.

* X.С.Салливан (1892-1949) – американский психолог, один из основателей неофрейдизма.

Что они означают в концепции Салливана?

"Близость – это такой тип ситуации, включающей двух людей, которая дает достаточные возможности для утверждения всех их личных ценностей. Утверждение личных ценностей требует такого типа отношений, которые я называю сотрудничеством, а под ним разумею четко сформированную приспособленность поведения одного человека к выраженным потребностям другого человека ради увеличения идентичного, т.е. все более и более полного взаимного удовлетворения, а также для поддержания возрастающего у обоих чувства безопасности их положения".

Если мы освободим эти утверждения от некоторой языковой сложности, то сущность любви предстанет как ситуация сотрудничества, в котором два человека чувствуют так: "Мы играем по правилам игры, чтобы поддержать наш престиж, чувство превосходства и достоинство". Как фрейдовская концепция любви дает описание опыта патриархального самца в условиях капитализма XIX в., так салливановское описание передает опыт отчужденной, мыслящей рыночными категориями личности XX в. Это описание "эгоизма вдвоем", эгоизма двух людей, объединенных своими общими интересами и противостоящих вместе враждебному и чуждому миру. Такое описание близости применимо к чувству любого слаженного сотрудничества, в котором каждый "приспосабливает свое поведение к выраженным потребностям другого человека ради общих целей" (показательно, что Салливан говорит здесь о выраженных потребностях, в то время как любовь предполагает у двух людей реакцию именно на невыраженные потребности). Любовь как взаимное половое удовлетворение или любовь как "слаженная работа" и убежище от одиночества – это две "нормальные" формы псевдолюбви в современном западном обществе, социальные модели патологии любви. Существует много индивидуальных форм патологии любви, которые приводят к страданию, вызывающему неврозы. Некоторые из наиболее часто встречающихся форм кратко описаны в следующих примерах.
Основу невротической любви составляет то, что один или оба "любовника" остаются привязанными к фигуре одного из родителей и, уже будучи взрослыми, переносят чувства ожидания и страхи, которые испытывали по отношению к отцу и матери, на любимого человека. Эти люди никогда не освобождаются от образа зависимости и, повзрослев, ищут этот образ в своих любовных требованиях. В подобных случаях человек – в смысле чувств – остается ребенком 2,5 или 12 лет, хотя интеллектуально и социально он находится на уровне своего возраста. В наиболее тяжелых случаях эмоциональная незрелость ведет к нарушениям социальной дееспособности; в менее тяжелых случаях конфликт ограничивается сферой интимных отношений.
Имея в виду наши предыдущие обсуждения матерински- или отцовски-центрированной личности, следующие примеры невротического типа любовных отношений коснутся людей, чье эмоциональное развитие осталось на стадии младенческой привязанности к матери. Это люди, которые как бы никогда от нее так и не отделились. Они все еще чувствуют себя детьми, жаждут материнской опеки, любви, тепла, заботы и восхищения. Словом, они беспомощны и жаждут безусловной материнской любви. Такие мужчины часто бывают нежны и обаятельны, стараются возбудить к себе женскую любовь, причем даже и после того, как добились своего. Но их отношение к женщине (как и ко всем другим людям) остается поверхностным и безответственным. Их цель – быть любимыми, а не любить. В мужчине такого типа обычно много пустоты, более или менее прикрытой грандиозными идеями. Когда, по прошествии некоторого времени, женщина перестает удовлетворять его фантастическим ожиданиям, начинаются конфликты и обиды. Если женщина не всегда восхищается им, если она делает попытки жить своей жизнью, если она хочет быть любимой и окруженной вниманием и (в крайних случаях) если она не согласна прощать ему его любовные дела с другой женщиной (или проявлять к ней восхищенный интерес), то мужчина чувствует себя глубоко задетым и разочарованным и обычно рационализирует это чувство посредством идеи, что женщина "эгоистка, так как не любит или подавляет его". Все, что не согласуется с отношением любящей матери к своему дорогому ребенку, расценивается как доказательство отсутствия любви. Такие мужчины обычно путают свою нежность и желание нравиться с подлинной любовью, а затем приходят к выводу, что с ними обошлись просто нечестно; они воображают себя великими любовниками и горько жалуются на неблагодарность своих подруг. В редких случаях такая матерински-центрированная личность может жить без каких-либо тяжелых беспокойств. Если мать в самом деле "любила" сына, сосредоточив на нем все свое внимание (возможно, она подавляла его, не оказывая при этом разрушающего воздействия), если, став взрослым, такой человек нашел жену того же типа, что и мать, если его особые дарования и таланты позволяют ему использовать свое обаяние и возбуждать восхищение (как иногда в случае с удачливыми политиками), то он хорошо приспосабливается в социальном смысле, так никогда и не достигнув более высокого уровня зрелости. Но при менее благоприятных условиях – а это случается, естественно, чаще – его любовная, а то и социальная жизнь приносит ему серьезные разочарования. Когда такой человек предоставлен самому себе, у него возникают внутренние конфликты, сопровождаемые тревогой и депрессией.
В более тяжелой форме патологии фиксированность на матери глубже и иррациональнее. Это желание, образно говоря, вернуться не в материнские заботливые руки или к ее кормящей груди, а в ее – всеприемлющее и всеуничтожающее – лоно. Так развивается душевная болезнь, следствием которой может стать навязчивая идея об уходе из жизни. Этот вид аномалии обращен обычно к тем матерям, которые свою привязанность к ребенку выражают поглощающе-разрушительным образом, т.е. хотят навсегда удержать возле своей юбки дитя, даже ставшее уже юношей или мужчиной. Мать может дать жизнь и может забрать жизнь. Она та, кто порождает жизнь, и та, кто ее уничтожает; она может творить чудеса любви, но никто не может причинить больше боли, чем она. В религиозных образах (таких, как индусская богиня Кали) и в символике снов часто можно найти воплощение этих двух противоположных ипостасей матери. Другую форму невротической патологии встречаем в тех случаях, где на первый план выступает привязанность к отцу.
Если мать бывает излишне холодна и сдержанна, отец (отчасти вследствие бесчувственности своей супруги) сосредоточивает все свои эмоции и интересы на сыне. "Хороший отец", он в то же время бывает жестко авторитарен. Всякий раз, когда он доволен поведением сына, он хвалит его, делает подарки, проявляет чуткость; когда же сын чем-либо вызывает недовольство отца, тот лишает его своей нежности или бранит. Сын, для которого отеческая любовь – единственное, что он имеет, становится рабски привязан к отцу, желая во что бы то ни стало нравиться ему. Если это удается, он чувствует себя счастливым и довольным. Но когда допускает промахи или что-то у него выходит не так, он чувствует себя нелюбимым, отвергнутым. Став взрослым, он будет стараться найти в ком-либо отцовский образ, чтобы крепко привязаться к такому человеку. Вся его жизнь станет цепью взлетов и падений – в зависимости от того, удается или нет добиться похвалы от своего кумира.
У таких людей социальная карьера часто бывает очень успешной. Они несознательны, надежны, усердны – при условии, что человек, избранный в качестве отцовского образа, понимает, как ими управлять. Но в своих отношениях с женщиной они остаются сдержанными и пренебрежительно-снисходительными, хотя часто внешне это выглядит отцовской заботой о ней как о маленькой девочке. Поначалу они часто производят на женщину сильное впечатление своими мужскими качествами. Но когда женщина, став супругой, выясняет, что ей выпало играть вторую роль после недосягаемого отцовского образа – самого дорогого для ее мужа, то ее разочарованию нет предела. Может, однако, случиться, что и у жены осталась сильная привязанность к своему отцу – и тогда она счастлива с мужем, который печется, о ней как о беспомощном ребенке.
Более сложный вид невротической любви встречается в тех случаях, когда родители не любят друг друга, но не позволяют себе ссориться или высказывать неудовольствие друг другу. Отстраненность не позволяет им быть естественными в своих отношениях к ребенку. Допустим, маленькая девочка живет в атмосфере "корректности", не допускающей близкого контакта с отцом или матерью; она никогда не знает, что родители чувствуют или думают. В результате девочка уходит в свой собственный мир, в мечты наяву. Установка отстраненности сохраняется и в ее позднейших любовных отношениях. Замкнутость в себе порождает постоянную тревожность, чувство недоверия к миру и часто ведет к мазохистским наклонностям как единственному способу выплеснуть эмоции, расковаться. Часто такая женщина предпочитает, чтобы муж устроил сцену, закричал на нее, но не оставался невозмутимым, потому что это хоть как-то может снять с нее бремя напряжения и страха; нередко такие женщины бессознательно провоцируют подобное поведение, чтобы избавиться от мучительного состояния эмоциональной сдержанности. Опишем и другие часто встречающиеся формы патологии любви, впрочем, без анализа детских впечатлений, являющихся их источниками. Форма псевдолюбви, которая нередко воспринимается (а еще чаще изображается в кинокартинах и романах) как "великая любовь", – это любовь-поклонение. Если человек не достиг уровня развития, на котором он обретает сознание собственного "я" благодаря продуктивной реализации своих возможностей, он имеет склонность обожествлять любимого. Будучи отчужден от своих собственных сил, он проецирует их на своего кумира, почитаемого как воплощение любви, света, блаженства; он теряет себя в любимом человеке, вместо того чтобы находить себя в нем. Поскольку обычно никакой человек не может в течение долгого времени жить согласно сверхожиданиям своего почитателя, то у последнего неминуемо наступает разочарование, возникает новый идол, иногда так происходит по многу раз. Что характерно для данного типа любви, так это сила и внезапность любовного переживания на начальном этапе. Любовь-поклонение часто описывается как истинная, великая любовь; но хотя она, казалось бы, должна свидетельствовать о глубине чувства, на самом деле такая всепоглощающая страсть обнаруживает лишь нищету духа и отчаяние поклоняющегося. Другая псевдолюбовь может быть названа сентиментальной. Ее сущность в том, что чувство переживается только в воображении, а не в реальных отношениях с другим человеком. Наиболее широко распространенная форма этой любви – "заместительное" любовное удовлетворение, переживаемое потребителем песен, кинокартин и романов с мелодраматическими сюжетами. Все неосуществленные желания любви, единения и близости находят удовлетворение в поглощении такой продукции. Мужчина и женщина, которые в отношениях друг к другу не способны проникнуть сквозь стену отчужденности, бывают растроганы до слез, когда представляют себя участниками счастливой или роковой любовной истории, разыгрываемой на экране. Для многих пар это единственный способ пережить любовь – не реально, разумеется, а лишь в качестве ее зрителей. Как только они опускаются в мир действительных отношений, они становятся холодны и бездушны.
Другой вид сентиментальной любви – временная аберрация. Пара людей может жить трогательными воспоминаниями о своих прежних чувствах (забыв о том, что, когда это прошлое было настоящим, никакой любви они не ощущали), а также фантазиями о своей будущей любви. Как много помолвленных или молодоженов мечтают о некоем блаженстве, которое ожидает их якобы впереди, тогда как в данный момент они уже начинают скучать друг с другом! Эта тенденция совпадает с общей установкой, характерной для современного человека. Он живет в прошлом или в будущем, но не в настоящем. Он сентиментально вспоминает свое детство и свою мать или строит счастливые планы на завтра. Переживается ли любовь "заместительно", как фиктивное участие в переживаниях других людей, переносится ли она из настоящего в прошлое или в будущее, такие абстрактные и отчужденные формы любви служат лишь наркотиком, облегчающим боль реальности, одиночества и отчуждения. Еще одно проявление невротической любви – нежелание замечать свои грехи и сосредоточенность на недостатках и слабостях "любимого" человека. Индивиды поступают в этом отношении так же, как группы, нации и религии. Они прекрасно видят даже маленькие слабости другого человека и, беспощадно обличая их, охотно закрывают глаза на свои собственные пороки. Если два человека делают это одновременно (как это часто и бывает), то их любовные отношения превращаются в пытку постоянного взаиморазоблачения. Если я властен, или нерешителен, или жаден, я нахожу эти качества в моем партнере и в зависимости от моего характера пытаюсь искоренить эти недостатки или наказать за них. Моя "половина" делает то же самое, и таким образом мы оба успешно обходим свои пороки и потому не предпринимаем никаких шагов, которые помогли бы нам в собственном совершенствовании. Другая форма псевдолюбви – это проекция своих проблем на детей. Прежде всего это часто проявляется в самом желании иметь ребенка. Когда человек чувствует, что не в состоянии придать смысл собственной жизни, он старается обрести этот смысл в сыне или дочери. Но так можно ввергнуть в беду как самого себя, так и свое дитя. Себя – потому что проблема существования может быть разрешена каждым человеком только внутри самого себя, а не при помощи посредника; ребенка – потому что в родителях могут отсутствовать те качества, которые необходимы для его воспитания. Дети служат "компенсаторным" целям и тогда, когда встает вопрос о расторжении несчастливого брака. Главный аргумент родителей в такой ситуации – они, мол, не могут разойтись, чтобы не лишать ребенка благодеяний единой семьи. Однако на самом деле атмосфера напряженности и безрадостности в подобной семье более вредна для ребенка, чем открытый разрыв, который по крайней мере учит, что человек в состоянии посредством смелого решения изменить непереносимую ситуацию. Следует упомянуть здесь еще одну часто встречающуюся иллюзию. Так же, как люди привыкли думать, что боли и печали надо избегать при любых обстоятельствах, так же они убеждены, что любовь означает полное отсутствие конфликтов. Они находят доводы в пользу этой идеи в том, что столкновения мнений, которые они видят вокруг, оказывают взаиморазрушительное действие и не несут ничего хорошего ни одной из сторон. На самом же деле для большинства людей стремление разрешить конфликт – это поиск путей к примирению, согласию в спорном вопросе. Конфликты между любимыми происходят из желания не скрыть что-то или свалить вину на другого, а, наоборот, разобраться в причинах несогласия, чтобы их устранить. Такие конфликты не разрушительны. Они ведут к взаимопониманию, рождают катарсис, из которого оба человека выходят обогащенными новым знанием и силой.
Итак, любовь возможна, только если два человека связаны друг с другом всем своим существованием. Только в этом и проявляется человеческий облик, жизнетворность, сила любви. Любовь, так переживаемая, – это постоянные риск, напряжение, состояние не расслабления, а движения, роста, сотрудничества; наличие гармонии или конфликта, радости или печали вторично, производно от главного: два человека чувствуют полноту своего существования, и в единстве друг с другом каждый из них обретает себя, а не теряет. Существует только одно доказательство наличия любви: глубина отношений, их жизненная сила, преображающая каждого из любящих. Это те плоды, по которым узнается любовь. Автоматы не могут любить ни друг друга, ни Бога. Упадок любви к Богу достиг тех размеров, что и к человеку. Этот факт разительно противоречит мнению, что мы в данное время являемся свидетелями религиозного ренессанса. Ничего не может быть дальше от истины. Мы свидетели (даже несмотря на некоторые исключения) возврата к идолопоклонническому пониманию Бога и превращения любви к Богу в отчуждающее чувство. Люди тревожны, у них нет ни принципов, ни веры, они не видят для себя другой цели, кроме механического движения вперед; поэтому они продолжают оставаться детьми и надеяться, что, как когда-то мать или отец, кто-то придет к ним на помощь, когда эта помощь потребуется. Конечно, в таких религиозных культурах, как средневековая, обычный человек тоже смотрел на Бога как на дающего помощь родителя. Но в то же время он принимал Бога всерьез в том смысле, что высшей целью человека была жизнь в согласии с Божьими заповедями; "спасение" составляло то высшее, чему были подчинены все другие действия. Ныне ничего такого не обнаруживается. Повседневная жизнь часто отделена от всех религиозных ценностей. Она посвящена борьбе за материальные блага и за успех на личном рынке. Принципы, на которых основаны наши светские усилия, – это принципы безразличия и эгоизма (последний часто величается "индивидуальной инициативой"). Человека истинно религиозных культур можно сравнить с ребенком лет восьми, который нуждается в отце-помощнике, но который все же старается самостоятельно применять его советы и принципы к своей жизни. Современный человек скорее похож на трехлетнего ребенка, который зовет на помощь отца, когда нуждается в нем, но которому вполне достаточно самого себя, когда он занят игрой. С одной стороны, в детской зависимости от антропоморфного образа Бога без изменения жизни согласно Божьим заповедям мы ближе к примитивному племени идолопоклонников, чем к религиозной культуре средневековья. С другой стороны, наша религиозная ситуация обнаруживает черты, которые достаточно новы и характерны только для современного западного общества. Я могу сослаться на утверждения, сделанные в предыдущей части этой книги. Современный человек превратил себя в товар; он воспринимает свою жизненную энергию как инвестицию, от которой он желал бы получить как можно большую прибыль, учитывая свое положение на личном рынке. Он отчужден от себя, от своих ближних, от природы. Его главная цель – прибыльно обменяться своими умениями, знаниями и самим собой, своим "личным пакетом" с другими людьми, которые в равной мере стремятся к эквивалентному и прибыльному обмену. Жизнь для него не имеет иной цели, кроме цели куда-то двигаться, и иных принципов, кроме принципов честного обмена, иного удовольствия, кроме удовольствия потреблять.
Что может означать идея Бога в данных обстоятельствах? Она утратила свое первоначальное религиозное значение и превратилась в понятие, соответствующее отчужденной культуре успеха. В религиозном оживлении недавних времен вера в Бога превратилась в психологический прием, призванный способствовать лучшему приспособлению к конкурентной борьбе.
Религия приравнивается к самовнушению и психотерапии, способствующим деловому успеху. В 20-х гг. еще никто не взывал к Богу, чтобы "усовершенствовать свою личность". Бестселлер 1938 г. "Как находить друзей и влиять на людей" Д.Карнеги ограничился исключительно светским уровнем. Функция книги Д.Карнеги в то время была той же, что и нашего сегодняшнего бестселлера "Сила позитивного мышления" Р.Пила. В этой религиозной книге даже не ставится вопрос, находится ли доминирующая ныне заинтересованность в успехе в согласии с духом монотеистической религии. Напротив, эта высшая цель не подвергается сомнению, а вера и молитва рекомендуются как средства, способствующие достижению удачи. Так же как современные психиатры пекутся о счастье трудящихся, чтобы привлечь клиентуру, так некоторые священники пекутся о любви к Богу, чтобы самим оказаться более конкурентоспособными. "Сделай Бога своим партнером" – это скорее значит "сделай Бога своим напарником в бизнесе, чем воссоединись с ним в любви, справедливости и истине". Так как братская любовь заменена суетной ярмаркой, то Бог превратился в недосягаемого генерального директора акционерного общества Вселенной: ты знаешь, что он есть, что он руководит предприятием (хотя, вероятно, оно также могло бы управляться и без него); ты никогда не увидишь его, но ты признаешь его руководство, делая то, что тебе надлежит.

ПРАКТИКА ЛЮБВИ

Рассмотрев теоретический аспект искусства любить, мы сейчас стоим перед гораздо более трудной проблемой, обращенной к практике этого искусства. Трудность проблемы в том, что ныне большинство людей, а значит, и многие читатели этой книги ожидают, что им будут даны предписания, "как сделать это самому", в нашем случае это означает научиться любить. Боюсь, что всякий, кто приступает к этой последней главе с таким настроением, будет глубоко разочарован. Любовь – личное переживание, которое каждый может пережить только сам и в себе. В самом деле, вряд ли найдется хоть кто-то, кто не знает или не знал этого переживания хотя бы в малой степени в детстве, юности или в зрелом возрасте. Рассмотрение практики любви может сосредоточиться на предпосылках искусства любить и подступах к нему, а также на осуществлении этих предпосылок и подступов. Шаги к этой цели можно сделать только самостоятельно, а рассмотрение закончится прежде, чем будет сделан решительный шаг.
Практика любого искусства имеет определенные общие требования, прежде всего дисциплины. Я никогда ни в чем не достигну хороших результатов, если не буду исполнять свое дело упорядоченно; если я делаю что-то только, когда я "в настроении", это может быть приятным или забавным хобби, но я никогда не стану мастером в этом искусстве. Но проблема не исчерпывается дисциплиной только в практике какого-либо отдельного искусства (заниматься, скажем, определенное количество часов каждый день), но требует придерживаться порядка во всей собственной жизни. Можно подумать, что для современного человека нет ничего легче, чем этому научиться. Разве он не проводит ежедневно восемь часов на работе, которая подчинена строгому регламенту? Факт, однако, в том, что современный человек имеет чрезвычайно низкий самоконтроль за пределами рабочей сферы. Когда он не работает, ему хочется предаваться лени, ничего не делать или, выражаясь изящнее, "отдыхать". Само это желание безделья в значительной степени служит реакцией на однообразный жизненный шаблон. Из-за того, что человек пребывает в напряжении восемь часов в день, используя свою энергию не для своих собственных целей, не по своему усмотрению, а в предписанном для него ритме работы, он бунтует, и его бунт принимает форму детского потворства себе. К тому же в борьбе с авторитаризмом он становится недоверчив ко всякой дисциплине, ощущая ее как принуждение, приказание извне или сделанное самому себе по необходимости. Без такой упорядоченности, однако, жизнь становится расхлябанной, хаотичной и лишенной сосредоточенности.
Едва ли нужно доказывать, что сосредоточенность составляет необходимое условие для овладения искусством. Всякий, кто когда-либо пытался обучиться какому бы то ни было искусству, знает это. Сосредоточенность, однако, еще более редка в нашей культуре, чем самодисциплина. Напротив, наша культура ведет к ни с чем не сравнимой распыленности и беспорядочному образу жизни. Ты делаешь много вещей сразу: читаешь, слушаешь радио, говоришь, куришь, ешь, пьешь. Ты – потребитель с открытым ртом, готовый поглощать все – картины, напитки, знания. Это отсутствие сосредоточенности станет очевидным, если вспомнить, как трудно нам оставаться наедине с собой. Для большинства людей невозможно сидеть спокойно, не разговаривая, не куря, не читая, не выпивая. Они становятся нервными и взвинченными и должны что-то делать со своим ртом и своими руками. (Курение – один из симптомов такого отсутствия сосредоточенности, оно занимает руку, рот, глаза и нос.)
Еще одно условие овладения людьми искусством – терпение. Опять же всякий, кто когда-либо пытался чему-либо учиться, знает, что терпение необходимо, если вы хотите чего-то достичь. Если кто-то гонится за быстрыми результатами, он никогда не придет к успеху. Однако для современного человека терпение столь же трудно достижимо, как дисциплина и сосредоточенность. Наша современная индустриальная система содействует прямо противоположному – поспешности. Все машины предназначены для быстроты: автомобиль и самолет быстро переносят нас к месту назначения – и чем быстрее, тем лучше. Машина, которая может производить то же количество за половину времени, в 2 раза лучше старой и более медленной машины. Конечно, для этого существуют важные экономические причины. Но, как и во многих других отношениях, человеческие ценности стали определяться материальными факторами. Что хорошо для машины, должно быть хорошо и для человека – такова нынешняя логика. Современный человек думает, что он теряет время, когда не действует максимально быстро, однако он не знает, что затем делать с выигранным временем, кроме как убить его.
Последним условием обучения всякому искусству служит искренняя заинтересованность в обретении мастерства. Если искусство не есть для него предмет первой важности, ученик никогда не обучится ему. Он останется в лучшем случае хорошим дилетантом, но никогда не станет мастером. Это условие столь же необходимо в искусстве любви, как и в любом другом искусстве. Однако, по-видимому, в искусстве любви больше, чем в каком-либо другом, пропорция между мастерами и дилетантами нарушается в сторону последних. Наряду с общими условиями обучения всякому искусству следует уделить внимание еще одной частности. Искусству начинают учиться не впрямую, а как бы исподволь. Прежде чем приступить к нему самому, нужно научиться большому числу, казалось бы, далеких от конечного результата вещей. В столярном искусстве ученик первым делом учится строгать простую доску; юный пианист начинает с гамм; ученик в дзенском искусстве стрельбы из лука начинает с дыхательных упражнений. Если человек хочет стать мастером, этой цели должна быть подчинена вся его жизнь или, по крайней мере, вплотную с ней связана. Собственная личность становится тем инструментом в практике искусства, который нужно поддерживать в таком состоянии, чтобы он мог исполнять свои особые функции. В отношении искусства любви это означает, что тот, кто стремится стать подлинным мастером, должен начать с тренировки дисциплины, сосредоточенности, терпения во всех сферах жизни. Наши деды были, казалось бы, гораздо лучше дисциплинированы, чем мы. Они рекомендовали вставать рано утром, не предаваться ненужным излишествам, упорно трудиться. Однако этот тип дисциплины имеет очевидные недостатки, так как чрезвычайно суров и авторитарен, сосредоточен на ценностях умеренности и бережливости, словом, во многих отношениях враждебен жизни. Как реакция на этот вид дисциплины возникла все усиливающаяся тенденция неприятия всякой дисциплины и потворства своим прихотям в качестве противовеса будничному шаблону, навязываемому нам в течение рабочего дня. Вставать в определенный час, посвящать определенное количество времени размышлениям, чтению, музыке, прогулке; не переедать и не перепивать, знать меру в чтении детективов и просмотрах кинобоевиков – вот несколько ясных и простых правил. Однако камень преткновения в том, что дисциплина не может проявиться под действием каких-то извне навязанных правил. Надо, чтобы она стала выражением собственной воли человека, воспринималась как что-то естественное, даже приятное, а для этого надо постепенно себя к ней приучать. Один из неудачных аспектов нашей западной концепции дисциплины (как и всякой добродетели) отражает мнение, что ее соблюдение должно быть чем-то мучительным. Восток же давно осознал, что то, что хорошо для человека – для его тела и духа, должно быть приятным, хотя бы вначале и пришлось преодолеть некоторые препятствия. Сосредоточенность еще более трудно достижима в нашей культуре, где все, кажется, направлено против этого качества. Самое главное – научиться оставаться наедине с собой, без чтения, слушания радио, курения и т.д. Да, это умение служит необходимым условием для способности любить. Если я привязан к другому человеку, потому что не могу стоять на собственных ногах, то он или она могут быть моим спасением в жизни, но это не будет отношениями любви. Каждый, кто попытается остаться наедине с собой, убедится, как это трудно. Он почувствует беспокойство, напряженность или даже испытает чувство сильной тревоги. Он даже будет склоняться к мысли, что сосредоточенность не имеет ценности, что она просто глупа, отнимает слишком много времени и т.д. и т.п. Он к тому же заметит, что ему приходят в голову всевозможные мысли: о завтрашних планах или о трудностях предстоящей работы, о том, куда пойти вечером, или о каких-либо других вещах, которые воцаряются в вашей голове вместо ожидаемой пустоты и просветления. В достижении цели могут помочь несколько упражнений. Например, сесть в свободную позу (не слишком расслабившись и не слишком напрягаясь), закрыть глаза и попытаться увидеть перед собой белое пятно, а потом постараться удалить из сознания все образы и мысли; следить за своим дыханием – не думать о нем и не управлять им, а чувствовать его; далее попробовать ощутить свое "я": это я сам, центр своих сил, творец своего мира. Следует делать такое упражнение на сосредоточение каждое утро, по крайней мере 20 минут (а если возможно, то дольше), и каждый вечер перед сном. Кроме упражнений можно научиться концентрировать внимание на всем, что бы ни делалось: на слушании музыки, чтении книги, разговоре с человеком, рассматривании чего-либо. Если сосредоточиться, то не будет иметь значения, что делать; как важные, так и неважные вещи получат новое измерение, потому что на них сфокусируется все внимание. В процессе обучения сосредоточенности следует избегать, насколько это возможно, банальных разговоров, т.е. разговоров несущественных. Если два человека говорят о росте деревьев, в котором они оба разбираются, или о вкусе хлеба, который они вместе ели, то такая беседа может быть уместной при условии, что они оба одинаково переживают то, о чем говорят, а не толкуют об этом отвлеченно; с другой стороны, беседа может касаться вопросов политики или религии и все же быть тривиальной. Так получается, когда два человека изъясняются штампами, когда они не вкладывают душу в то, о чем говорят. Я должен здесь добавить, что насколько полезно исключить из своей жизни пустую болтовню, настолько же важно не попасть в дурную компанию. Под ней я разумею не только людей злобных и вредных: их общества следует избегать, потому что они отравляют атмосферу и угнетают. Но я имею в виду также "живых трупов" – людей, чей дух мертв, хотя тело живо; чьи речи состоят из стертых штампов и не содержат ни единой самостоятельной мысли. Однако не всегда возможно и даже не обязательно избегать общения с такими людьми. Если реагировать на их изречения не так, как они ожидают, т.е. стереотипно, а искренне, от души, то часто случается, что они меняют свое поведение.
Быть сосредоточенным в отношениях с другими людьми – значит в первую очередь уметь слушать. Большинство разговаривают с окружающими или даже дают советы, фактически их не слушая. Они не воспринимают слова другого человека всерьез, впрочем, так же несерьезно относятся и к своим собственным советам. В результате непраздный разговор утомляет их. Они подвержены иллюзии, что устали бы еще больше, если бы слушали внимательно. Но истина в противоположном. Всякая деятельность, если она осуществляется сосредоточенно, активизирует человека (хотя впоследствии и наступает естественная и полезная усталость).
Быть сосредоточенным – значит жить полностью в настоящем, здесь и сейчас; не думать о том, как осуществить предстоящее дело, в то время когда нужно что-то предпринимать именно сейчас. Нет необходимости говорить, что наиболее сосредоточенными должны быть те, кто любит друг друга. Им следует научиться быть близкими друг другу, не разбрасываясь по многим направлениям, как это обычно бывает.
Начинать тренировать сосредоточенность трудно; вначале кажется, что этой цели никогда не достичь, поэтому запаситесь терпением. Посмотрите, как малыш учится ходить. Он падает, падает, снова падает и все же продолжает делать попытки, совершенствуется, пока однажды не обретет успеха. Чего бы мог достичь взрослый человек, если бы обладал терпением ребенка и его сосредоточенностью на важных целях! Нельзя научиться сосредоточенности, не умея чувствовать себя. Что это значит? Нужно ли все время думать о собственной персоне, "анализировать" себя? Если бы мы говорили о том, что значит чувствовать машину, это нетрудно было бы объяснить. Например, каждый водитель легко замечает даже тишайший, необычный стук, малейшие изменения при включении мотора. Его сознание фиксирует изменения поверхности дороги, а также движение машин, едущих перед ним и после него. Однако же он не думает обо всех этих факторах; его ум находится в состоянии релаксированной бдительности, воспринимая всю существенную информацию, которая может повлиять на безопасность движения автомобиля – главную цель водителя. Если мы хотим узнать, как почувствовать другого человека, то самый лучший пример даст нам отзывчивость матери на своего ребенка. Она замечает любые физиологические перемены, нужды, тревоги ребенка еще до того, как они будут открыто выражены. Она пробуждается от плача ребенка, тогда как другие – более громкие – звуки не смогли ее разбудить. Все это означает, что она чувствует свое дитя; она не тревожна и не беспокойна, а находится в состоянии бдительного равновесия, воспринимая всякий сигнал, идущий от ребенка. Таким же образом можно взаимодействовать и с самим собой. Например, почувствовав усталость или депрессию, вместо того чтобы уступить им, надо спросить себя: "В чем дело? Почему я подавлен?" То же самое следует делать, когда замечаешь, что раздражен, разозлен или хочешь каким-то образом убежать от себя. Прислушайтесь к своему внутреннему голосу: он подскажет – очень тихо, едва слышно, – откуда исходит тревога, почему мы ощущаем себя не в своей тарелке. Обычный человек мгновенно подмечает у себя любую физиологическую перемену, самую незначительную боль; такой вид телесной восприимчивости относительно легко испытать, поскольку большинство людей имеют опыт хорошего самочувствия. Такое же реагирование на собственные духовные процессы намного более труднодостижимо, потому что мало кто встречал эталон человека, живущего оптимально. Люди принимают за норму психологическую жизнь своих родственников или той социальной группы, к которой относятся; пока они сами не отличаются от них, то чувствуют себя нормально и не заинтересованы в каких-либо наблюдениях. Есть много людей, которые никогда не видели, например, истинно любящего человека или человека безупречно честного, отважного, сосредоточенного. Вполне естественно: чтобы стать восприимчивым к себе, надо честно представить образ полной, здоровой человеческой жизни. А как ощутить такое переживание, если его не было ни в детстве, ни в позднейшей жизни? Ясно, что тут нет простого ответа, но сам вопрос указывает, на один весьма достойный критики фактор в нашей системе обучения.
Хотя мы учим знанию, мы оставляем без внимания такое обучение, которое в высшей степени важно для человеческого развития: обучение с помощью присутствия зрелого, любящего человека. В предшествующие эпохи наиболее высокоценимым в обществе был человек выдающихся духовных качеств. Учитель был не только (и даже не в первую очередь) источником информации, но и примером того, по каким человеческим нормам надо жить. В современном капиталистическом обществе – то же относится и к русскому коммунизму – людьми, внушающими восхищение и желание подражать, являются кто угодно, но только не носители выдающихся духовных качеств. В глазах общественности значительны те, кто дает обычному человеку чувство заместительного удовольствия. Кинозвезды, исполнители песен, обозреватели, важные деловые и правительственные фигуры – вот наши образцы для подражания. На эту роль их зачастую выдвигает известность. Все же ситуация не представляется совсем уж безнадежной. Если принять во внимание, что такой человек, как Альберт Швейцер, смог стать знаменитым в Соединенных Штатах, если представить, как много есть возможностей познакомить нашу молодежь с жившими раньше и ныне историческими личностями, судьба которых доказывает, чтó могут свершить поистине достойные люди, а не увеселители в широком значении этого слова; если вспомнить о великих произведениях литературы и искусства всех времен, то окажется, что есть шанс создать представление о настоящей человеческой жизни. Если же нам не удастся развить восприятие подлинных ценностей, тогда мы действительно столкнемся лицом к лицу с вероятностью, что вся наша культурная традиция прервется. Эта традиция основывается на передаче прежде всего не определенных видов знания, а конкретных человеческих черт. Если грядущие поколения никогда больше не воспроизведут эти черты, культура пяти тысячелетий рухнет. Пока что я рассматривал компоненты, необходимые для практики любого искусства. Теперь я собираюсь рассмотреть те качества, которые имеют особое значение для способности любить. В соответствии с тем, что я говорил о природе любви, главное условие в ее достижении составляет преодоление собственного нарциссизма. При нарциссической ориентации человек воспринимает как действительность только то, что существует внутри него самого, явления же внешнего, мира реальны для него не сами по себе, а только с точки зрения их полезности или опасности для него лично. Полюс, противоположный нарциссизму, – это объективность; она представляет собой способность видеть людей и вещи как они есть, а также способность отделять эту объективную картину от иллюзии, сформированной собственными желаниями или страхами человека. Все формы психозов показывают доходящую до крайности неспособность к объективности. Для безумца единственная реальность – та, которая существует внутри него, наполнена его страхами и желаниями. Явления внешнего мира он видит как символы своего внутреннего мира. Со всеми нами происходит то же самое, когда мы спим. Во сне мы творим события, раскручиваем драмы, которые являются выражением наших желаний и страхов, а иногда и наших интуиции. Хотя мы спим, мы воспринимаем продукты наших сновидений столь же реальными, как и ту жизнь, которую воспринимаем в состоянии бодрствования.

Безумец и фантазер полностью лишены объективного взгляда на внешний мир. Но все мы так или иначе безумны, все мы в большей или меньшей степени имеем необъективный взгляд на мир, взгляд, искаженный нашей нарциссической ориентацией. Привести примеры? Каждый может легко их найти, взглянув на самого себя, на своих ближних или почитав прессу. Они разнятся лишь степенью нарциссического искажения действительности. Например, женщина звонит врачу и говорит, что она хочет прийти к нему на прием в полдень. Врач отвечает, что в полдень он не свободен, но может принять ее на следующий день. Она отвечает: "Доктор, но я живу всего в пяти минутах ходьбы от вашей клиники". Она не может понять его объяснение, что ее близкое местонахождение к клинике не сэкономит ему время. Она воспринимает ситуацию нарциссически: поскольку она экономит время, то, значит, и он экономит время; единственная реальность для нее – она сама.
Менее экстремальны – или, возможно, только менее очевидны – искажения, которые встречаются в повседневных отношениях между людьми. Как много родителей реагируют только на то, послушен ли их ребенок, доставляет ли он им радость, является ли он их гордостью и так далее, вместо того чтобы воспринять или даже заинтересоваться тем, что чувствует сам ребенок! Как много мужей считают своих жен тиранками только потому, что воспоминание о снисходительности своих матерей заставляет взрослых мальчиков воспринимать любое требование супруги как ограничение собственной свободы! Как много жен считают своих мужей глупыми или неумелыми только потому, что они не соответствуют фантастическому образу блестящего принца, созданному ими в детстве!
В поговорку уже вошло отсутствие объективности в отношении к другим народам. Что ни день, в чужой национальности открываются все новые черты испорченности, жестокости, в то время как свой народ олицетворяет все самое хорошее и благородное. Каждое действие "чужих" оценивается по одному критерию, любой собственный шаг – по другому. Даже их хорошие поступки считаются знаками особых дьявольских уловок, имеющих целью обмануть нас и весь мир, в то время как наши скверные делишки признаются необходимыми и оправдываются высшими благородными целями, которым они служат. Если проследить отношения между народами, как и между индивидами, можно прийти к выводу, что объективность – это исключение, а большая или меньшая степень нарциссизма – правило.
Способность думать объективно разумна. Эмоциональная установка, основанная на разуме, – это смирение. Быть объективным, пользоваться собственным разумом возможно только при достижении установки на смирение, при избавлении от мечтаний о всезнании и всемогуществе, которые свойственны детству. Применительно к практике рассматриваемого нами искусства это означает: любовь, будучи зависима от нарциссизма, требует развития смирения, объективности и разума. Вся жизнь должна быть посвящена этой цели. Смирение и объективность нераздельны, как и любовь. Я не могу быть по-настоящему объективным к своей семье, если не могу быть справедлив к чужим, и наоборот. Если я хочу научиться искусству любить, я должен стремиться к объективности в любой ситуации и стать восприимчивым к ситуациям, где я не прав. Я должен стараться видеть разницу между созданным мною образом человека и реальной личностью, существующей безотносительно к моим интересам, потребностям и страхам. Достижение объективности и разума – это половина пути к достижению искусства любить. Если кто-то хочет сохранить объективность к любимому человеку и думает при этом, что без нее можно обойтись в отношениях со всем остальным миром, он вскоре убедится, что проигрывает как в первом, так и во втором случае.
Способность любить зависит от умения освободиться от нарциссизма, от самозабвенной привязанности к матери и клану; она зависит от нашего желания расти, развивать созидательную ориентацию в наших отношениях к миру и к самим себе. Этот процесс освобождения, рождения, пробуждения требует одного качества, являющегося необходимым условием: веры. Практика любви требует практики веры.
Что такое вера? Обязательно ли это вера в Бога или в религиозные учения? Должна ли вера непременно противостоять или расходиться с разумом и рациональным мышлением? Чтобы хоть немного приблизиться к пониманию проблемы веры, нужно провести различение между рациональной и иррациональной верой. Под иррациональной верой я понимаю веру (в человека или идею), основывающуюся на подчинении иррациональному авторитету. Рациональная вера, напротив, – это убежденность, которая имеет своим источником наш собственный опыт, мысли и чувства. Рациональная вера – не верование во что-то, а определенность и стойкость, которые свойственны нашим убеждениям. Вера – это черта характера, пронизывающая всю личность, а не какая-то особая вера во что-то. Рациональная вера коренится в созидательной интеллектуальной и эмоциональной деятельности. В рациональном мышлении, где, как считается, вере нет места, рациональная вера выступает важным компонентом. Например, ученый приходит к новому открытию. Разве он ставит эксперимент за экспериментом, собирает факт за фактом, не имея идеального образа того, что он ожидает найти? Редко по-настоящему важное открытие в какой бы то ни было области делалось именно таким способом. Люди не могут прийти к важным выводам и тогда, когда идут на поводу у своих фантазий. Процесс творческого мышления в любой области человеческих усилий часто начинается с того, что может быть названо рациональным образом, который представляет собой результат серьезного предыдущего исследования, рефлексивного мышления и наблюдения. Когда ученому удалось собрать достаточное количество данных или выработать какую-то математическую формулу, делающую его первоначальный образ в высокой степени вероятным, можно сказать, что он создал экспериментальную гипотезу. Тщательный анализ гипотезы с целью изучения ее импликаций и сбор данных, ее подтверждающих, ведут к более адекватной гипотезе и, наконец, позволяют включить гипотезу в широкоохватную теорию.
История науки полна примеров веры в разум и истину. Коперник, Кеплер, Галилей и Ньютон – все они были вдохновлены нерушимой верой в разум. Из-за нее Бруно сгорел на костре, а Спиноза подвергся отлучению. Вера необходима на каждом шагу от замысла, рационального образа до формирования теории: вера в образ как рационально обоснованную цель, вера в гипотезу как вероятное и правдоподобное предположение и вера в окончательную теорию, пока наконец не будет достигнуто общее согласие в ее действенности. Эта вера имеет источник в опыте человека, его уверенности в силе собственной мысли, его наблюдениях и суждениях. В то время как иррациональная вера – это принятие чего-то как истинного только потому, что так говорят авторитеты или большинство людей, рациональная вера базируется на независимом убеждении, основанном на продуктивном наблюдении и мышлении человека вопреки мнению большинства.
В сфере человеческих отношений вера выступает непременной чертой всякой серьезной дружбы или любви. "Иметь веру" в другого человека – значит быть уверенным в надежности и неизменности его фундаментальных установок, самой сути его личности, его любви. Под этим я имею в виду не то, что человек не может менять своих мнений, а то, что его основные мотивации остаются одними и теми же: например, что его уважение к жизни и достоинству каждого человека составляет часть его самого. В этом же смысле мы верим в самих себя. Мы отдаем себе отчет в существовании собственного "я", неизменной сути нашей личности, сохраняющейся на протяжении всей нашей жизни наперекор различным обстоятельствам и неизбежным изменениям в мнениях и чувствах. Эта суть, воплощающая реальность того, что обозначается словом "я", и составляет основу нашего убеждения в своей подлинности. Если мы не имеем веры в постоянство нашего "я", чувство самоценности оказывается под угрозой и мы делаемся зависимы от других, людей, чье одобрение становится основой нашего самосознания. Только человек, который имеет веру в себя, способен верить в других, потому что он убежден, что в будущем останется таким же, каким он есть сегодня, а, следовательно, будет чувствовать и действовать так, как и теперь. Вера в себя – это условие нашей способности обещать, и поскольку, как говорил Ницше, человека можно определить по его способности обещать, вера выступает одним из условий человеческого существования. Что касается любви, то здесь имеет значение вера в собственную любовь, в ее возможность возбуждать любовь в другом человеке и в ее постоянство.
Другое значение веры в человека – это убежденность в потенциале других людей. Наиболее простая форма, в которой она существует, – это вера матери в свое новорожденное дитя: что оно будет жить, расти, ходить и говорить. Однако развитие ребенка происходит настолько последовательно, что ожидания подобного рода, кажется, не требуют веры. Другое дело – те возможности, которые могут не получить расцвета: способность ребенка любить, быть счастливым, разумным, а также более специфические потенции – такие, например, как художественные дарования. Это семена, которые прорастают, если есть надлежащие условия для их развития, в противном случае они окажутся загублены. Одно из самых важных среди этих условий – то, чтобы человек, играющий значительную роль в жизни ребенка, был убежден в его возможностях. Наличие такой веры разграничивает воспитание и манипуляцию. Воспитание тождественно помощи ребенку в реализации его способностей. Манипуляция противоположна воспитанию, так как основана на отсутствии подобной веры и на убеждении, что ребенок будет хорошим, только если взрослые вложат в него то, что желательно, и подавят то, что представляется нецелесообразным.
Вера в других достигает своей кульминации в вере в человечество. В западном мире эта вера была выражена в религиозных терминах христианской религии, а в светском языке она находит свое сильнейшее выражение в гуманистических политических и социальных идеях последних полутораста лет. Как и вера в ребенка, эта вера основана на идее, что возможности человека позволят ему при надлежащих условиях построить социальный порядок, управляемый принципами равенства, справедливости и любви. Поскольку до сих пор человеку не удалось построить такой порядок, тезис, что он сможет это сделать, все еще требует веры. Но, как и всякое рациональное чувство, эта вера также представляет собой не благое пожелание, а основывается на свидетельствах прошлых достижений человеческого рода и на внутреннем опыте каждого индивида, на его собственном опыте разума и любви.
В то время как иррациональная вера зиждется на подчинении силе, которая воспринимается неодолимой, всезнающей и всемогущей, рациональная вера основывается на противоположном опыте. Эта вера пребывает в нашей мысли, потому что она результат нашего собственного наблюдения и раздумья. Мы верим в возможности других людей, в свои возможности и в человечество только в той степени, в которой испытали рост собственных способностей, действенность этого роста в самих себе, могущество нашего разума и любви.
Основа рациональной веры – созидательность. Из этого следует, что вера в силу (в смысле доминирования, навязывания своей воли) и использование силы тождественна неверию в развити