Обвиняется в вооруженном нападении 6 страница

 

Когда я возвращаюсь в дом, Джули уже сидит на кровати. Она выглядит квелой, не совсем еще проснувшейся. На голове стихийное бедствие, волосы топорщатся во все стороны, как пальмы после урагана.

— Доброе утро, — говорю я.

Она сонно хмыкает в ответ. Я предпринимаю героические попытки не пялиться на нее, пока она сладко потягивается и поправляет лямочку бюстгальтера. Мне видно каждую мышцу, каждый позвонок. Она и так голая, так что я представляю, будто на ней нет кожи. Опыт мне подсказывает, что и под ней Джули удивительно красива. Там внутри сокрыты чудеса изящества и симметрии — безупречный механизм золотых часов, не предназначенный для посторонних глаз.

— Что у нас на завтрак? — бормочет она. — Умираю с голоду.

После секундной заминки отвечаю:

— Можем… попасть… в Стадион… через час. Но нужен… бензин. Для… мерсика.

Джули трет глаза и натягивает все еще сырую одежду. И снова я стараюсь не пялиться. Ее тело извивается и пружинит — такая ловкость не доступна ни одному мертвому. Вдруг она хмурится:

— Черт. Знаешь что? Мне надо позвонить отцу.

Она подходит к старому проводному телефону. К моему удивлению, в трубке есть сигнал. Видимо, для них было крайне важно сохранить связь. Все цифровое и спутниковое, наверное, давно отключилось, но протянутые под землей кабели гораздо долговечнее.

Джули набирает номер. Замирает над телефоном и напряженно ждет. Наконец ее лицо озаряется.

— Папа? Это Джули. — На том конце взрыв бессвязных воплей и криков. Джули отдергивает трубку от уха и одаривает меня красноречивым взглядом: ну вот, начинается. — Да, пап, все нормально, я жива и здорова. Нора рассказала, что случилось, да? — На том конце опять вопли. — Угу, знаю, что вы искали, но не там. Я была в небольшом гнезде в Оранском аэропорту. Они заперли меня вместе с трупами, вроде бы в кладовую, но через несколько дней… кажется, обо мне просто забыли. Мне повезло — я прокралась наружу, а там стоял "мерседес" на ходу. Ну я и уехала. — Пауза. Быстрый взгляд на меня. — Э-э, нет, не надо никого присылать. Я на южной окраине рядом с шоссе, почти уже… — Вдруг она цепенеет и меняется в лице. — Что? — Глубокий вдох. — Пап, при чем тут мама? Нет, скажи! При чем тут мама? Ни при чем! Я еду домой! Не надо никого присылать, я уже еду… папа! — В трубке тишина. — Папа? — Тишина. Закусив губу, она смотрит в пол. Вешает трубку.

Я вопросительно приподнимаю брови, боясь задать вслух все переполняющие меня вопросы. Джули трет виски и тяжело вздыхает.

— Р, ты не сходишь за бензином без меня? Я… мне надо подумать.

Джули смотрит в сторону. Я робко кладу руку ей на плечо. Она вздрагивает, но тут же успокаивается. Затем вдруг бросается мне на шею и прижимается лицом к груди.

— Мне надо минутку побыть одной, хорошо? — говорит она, отстраняясь.

И я ухожу. Нахожу в гараже пустую канистру и отправляюсь в обход района в поисках машины с полным баком. Когда до меня доносится рев мотора, я стою с сифонной трубкой перед недавно разбитой "шевроле тахо". Я не обращаю внимания. Я сосредоточен на резком, терпком вкусе бензина. Наполнив канистру, я с закрытыми глазами возвращаюсь к дому, подставив лицо солнцу. Потом открываю глаза и некоторое время так и стою с красной канистрой — запоздалым подарком на день рождения. "Мерседес" исчез.

 

На столе в доме нахожу записку, полную букв, которые я не могу соединить в слова. Рядом два поляроидных снимка. Оба сняты Джули, на обоих — она сама с расстояния вытянутой руки. На первом Джули вяло, нерешительно машет рукой. На второй прижимает ту же руку к груди. Лицо у нее суровое, но на глазах слезы.

Прощай, Р, шепчет мне фотография. Время пришло. Пора это сказать. Можешь?

Держу фотографию перед собой. Тру ее пальцами и смазываю свежую фотоэмульсию в радужную кляксу. Хочу оставить на память, но передумываю. Я не готов превращать Джули в сувенир.

Скажи, Р. Просто скажи.

Кладу фотографию на стол и ухожу. Без слов.

 

Я иду в аэропорт. Что меня там ждет? Не знаю, может, окончательная смерть? Я наделал столько шуму, что Кости вполне могут избавиться от меня, как от заразы. Но я снова один. Мой мир мал, и особого выбора нет. Я не знаю, куда еще податься.

На машине путь занял бы сорок минут. Пешком придется идти весь день. Я иду. Ветер меняет направление, и вчерашний грозовой фронт подползает все ближе. Тучи кружат по горизонту, медленно стягивая голубое небо в кольцо, как гиганткая фотодиафрагма. Я иду быстро, чеканя шаг, почти марширую. Голубой кружочек над головой сначала сереет, потом синеет, наконец, тучи схлопываются. Начинается дождь. Льет как из ведра, так что вчерашний ливень кажется не более чем водяной дымкой у овощного лотка. Самое удивительное, что мне холодно. Вода насквозь пропитывает мою одежду, заливается в каждую пору — и я дрожу. Несмотря на то что в последнее время я до неприличия часто предавался сну, он опять манит в свои объятия. Уже третью ночь подряд.

Спускаюсь на следующем съезде и забираюсь в огороженный треугольник, заросший зеленью, между шоссе и дорогой. Проламываюсь через кусты к рощице из десятка кедров, посаженных в строгом порядке для услаждения взора автомобильных призраков. Съеживаюсь под одним из деревьев — хоть какое-то укрытие — и закрываю глаза. На горизонте, как старая лампочка, мелькает молния. Гром отдается в моих костях, я погружаюсь во тьму.

 

Мы с Джули в "боинге". Я сразу понимаю, что это сон. Настоящий, даже не повтор очередной серии из жизни Перри Кельвина. Все, что я вижу, — мое собственное. По сравнению с первой попыткой в аэропорту картинка улучшилась, но если сравнивать с безупречным кинематографическим качеством видений Перри, она все равно смахивает на неуклюжее домашнее видео.

Поджав ноги, мы с Джули сидим друг напротив друга на белоснежном крыле самолета, парящего над облаками. Наши волосы тормошит ветер, но не сильнее, чем если бы мы ехали в родстере.

— Теперь тебе еще и сны снятся? — спрашивает Джули.

Нервно улыбаюсь:

— Похоже на то.

В ответ Джули не улыбается, а смотрит на меня холодным взглядом.

— Значит, пока ты не связался с девчонкой, тебе не о чем было видеть сны. Ты как школьник, которому больше не о чем в дневник писать.

Мы уже не в небе — мы сидим на зеленом, залитом солнцем пригородном газоне. На заднем плане чудовищно толстая парочка жарит на гриле куски человеческого мяса. Я стараюсь отвлечь внимание Джули на себя, так чтобы она их не заметила.

— Я меняюсь.

— Наплевать, — отвечает она. — Я уже дома. Я вернулась в реальный мир, где тебя не существует. Каникулы закончились.

По небу пролетает крылатый "мерседес" и исчезает с глухим хлопком.

— Меня больше нет, — говорит она. — С тобой было прикольно, но всему приходит конец. Так всегда бывает.

Качаю головой, не поднимая глаз:

— Я не готов.

— А ты думал, как будет?

— Не знаю. Я надеялся. На чудо, наверное.

— Чудес не бывает. Есть причина и следствие, мечта и реальность, жизнь и смерть — а эта твоя надежда нелепа. Ну а романтичность — вообще курам на смех.

Смотрю на нее тяжелым взглядом.

— Тебе пора повзрослеть. Джули вернулась домой. Все снова так, как должно быть. Как было и будет всегда.

Джули ухмыляется, и я вижу ее зубы — неровные желтые клыки. Она тянется поцеловать меня — и сжевывает мои губы, выкусывает зубы, с визгом умирающего ребенка вгрызается в череп, в мозг. Я захлебываюсь в собственной горячей крови.

 

Я резко открываю глаза и встаю, отводя от лица мокрые ветви. Утро еще не наступило. Дождь так и льет. Выхожу из-под деревьев на пешеходный мост. Стою, опершись на поручень, и смотрю на пустое шоссе, исчезающее во тьме горизонта. В голове, как мигрень, бьется одна-единственная мысль: вы не правы, уроды несчастные. Вы не правы во всем.

Краем глаза замечаю на другом конце моста чью-то фигуру. Тяжелыми, размеренными шагами она движется ко мне. Сжимаюсь, готовлюсь к драке. Мертвые, которые слишком много времени провели в одиночестве, иногда теряют способность отличать живых от себе подобных. А некоторые так погружаются в себя, что им делается все равно. Они будут есть кого угодно, что угодно и где угодно, потому что не знают другого способа общения. Представляю, что какой-нибудь из этих потеряшек напал на Джули, когда она остановилась передохнуть, обхватил своими грязными лапами ее голову и впился зубами в шею, — мариную этот образ в голове и готовлюсь разорвать того, кто ко мне приближается, на кусочки. Стоит подумать, что кто-то может причинить ей вред, и меня охватывает такая первобытная ярость, что самому впору испугаться. Пожирание людей по сравнению с ней — детские игрушки.

Фигура все ближе. Вдруг все освещает вспышка молнии — и я опускаю руки.

— М?

Я его едва узнал. Лицо ему изрядно подпортили, судя по всему, клыками и когтями. По телу тут и там вырваны мелкие клочки плоти.

— Привет, — выдавливает он. Дождь струится по его лицу и заливает раны. — Пошли… уйдем… с дождя. — Он спускается мимо моих промокших деревьев на шоссе. Мы оказываемся на грязном, но сухом пятачке под мостом, где и съеживаемся в окружении старых пивных жестянок и давно использованных шприцев.

— Что… ты… тут… де… лаешь? — спрашиваю я, с трудом выдавливая каждый слог. Меньше дня молчал — и опять как в первый раз.

— У… гадай, — хмыкает М и демонстрирует свои раны. — Кости. Выгнали.

— Плохо.

— Фиг… ня, — хмыкает М, пиная облезлую пивную банку. Вдруг его обезображенное лицо перекашивает улыбка. — Знаешь… что? Со мной… ушли… другие.

Я смотрю на него и не понимаю.

— Ушли? Зачем?

Он пожимает плечами:

— Там… все… рехнулись. Быт… заел. — Тычет в меня пальцем. — Ты.

— Я?

— Ты и… она… что-то… сдвинули.

Под мост спускаются еще девять зомби и таращатся на нас без всякого выражения.

— Привет, — говорю я.

Они покачиваются и постанывают. Один кивает.

— Где… живая?

— Ее зовут Джули. — Слова льются с моего языка легко и свободно, как будто я не говорю, а полощу рот теплой ромашкой. Шесть слогов. Я снова побил рекорд.

— Джу… ли, — с усилием произносит М. — Ладно. Где… она?

— Ушла. Домой.

М внимательно разглядывает мое лицо. Роняет тяжелую руку на плечо.

— Ты… как?

Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох.

— Плохо. — Смотрю на шоссе, ведущее в город, и в голове что-то расцветает. Чувство превращается в мысль, мысль — в решение. — Иду за ней.

— В… Стадион?

Киваю.

— Зачем?

— Спасать.

— От… чего?

— От всего.

М долго не сводит с меня глаз. Нам, мертвым, ничего не стоит пристально смотреть по несколько минут кряду. Не знаю, понимает ли он, о чем я, — я и сам не уверен, что понимаю. Но нутром чую: я знаю, что надо делать. У меня есть пусть не план, но зародыш плана. Мягкая розовая зигота.

М поднимает задумчивый взгляд в небо.

— Вчера… сон… видел. Насто… ящий. О прошлом.

Я в шоке молчу.

— Вспомнил… детство. Лето. Манная… каша. Девочка. — Он снова смотрит на меня. — Как это?

— Что?

— Ты… чувствовал. Ты знаешь… что это?

— О чем ты… говоришь?

Во сне… — объясняет он с восторженным лицом. Он похож на ребенка, которому подарили телескоп. — Это… любовь?

По спине бегут мурашки. Что происходит? В какие непостижимые космические дебри несется наша планета? М видит сны, вспоминает прошлое, задает невероятные вопросы. Я то и дело ставлю новый рекорд по слогам. С нами под мостом, вдали от аэропорта и шипящих приказов Костей, еще девять мертвых… стоят и ждут… чего-то.

Перед нами расстилается новый холст. Что мы на нем нарисуем? Какая краска первой брызнет на это пустое серое поле?

— Я… с тобой, — заявляет М. — Помогу… Войти. Спасти. — Он поворачивается к остальным. — По… можете? — спрашивает он тихо, не повышая голоса — Помо… жете… спасти… — Тут он закрывает глаза и напрягает память. — Спасти… Джули?

При звуках ее имени мертвые как будто ускоряются — у них вдруг дергаются пальцы, мечутся глаза. М, похоже, доволен.

— Найти… то, что… потеряли? — продолжает он таким уверенным голосом, каким ни разу на моей памяти не говорил. — Вытащить… на свет?

Зомби смотрят на М. Потом на меня. Потом друг на друга. Один пожимает плечами. Другой кивает.

— С-спа-а…. с-сти-и, — удается прошипеть третьему. Остальные согласно сопят.

По моему лицу растекается улыбка. Пусть я не знаю, что делать, и как, и к чему это приведет, но осадная лестница растет передо мной все выше, и я знаю — я снова увижу Джули. Мне не надо прощаться. И если эти едва стоящие на ногах беглецы хотят помочь, если они видят во мне нечто большее, чем мальчишку, погнавшегося за юбкой, пускай помогут. И мы все узнаем, что будет, если сказать "да", когда трупное окоченение кричит "нет".

Мы тащимся по шоссе на север, и гроза, будто испугавшись нас, отступает в горы.

Вот мы и в пути. Значит, мы куда-то идем.

ШАГ ВТОРОЙ Беру

Я юн, я подросток, я здоров как бык, я силен, я полон энергии, но с каждой секундой я старею, мои клетки истончаются, остывают, деревенеют, темнеют. Мне пятнадцать, но каждая новая смерть добавляет десяток лет. Каждое бессмысленное зверство, каждая трагедия, каждая минута тоски. Я старюсь с каждой секундой.

Вот я, Перри Кельвин, в Стадионе. Я слышу птиц в стенах. Курлыканье голубей, мелодичное чириканье скворцов. Смотрю вверх, вдыхаю воздух. В последнее время воздух стал удивительно чистым, даже здесь. Не знаю, может, именно так и пах наш мир когда-то, за сотни лет до появления первого дымохода. Меня это и бесит, и завораживает — несмотря на усилия всех ученых, историков и поэтов, есть вещи, которых нам не дано знать. Как звучала первая песня? Какие чувства вызвала первая фотография? Кто придумал поцелуй? И сразу ли получилось хорошо, или пришлось упражняться?

— Перри!

Улыбаюсь и машу рукой своему маленькому обожателю. Вместе с десятком приемных братиков и сестричек они идут шеренгой через дорогу.

— Привет… дружок! — кричу я. Никак не запомню его имя.

— Мы идем в сад!

— Здорово!

Мне улыбается Джули Гриджо. Она шествует впереди шеренги, как царевна-лебедь. Мы живем в многотысячном городе, но все равно сталкиваемся почти каждый день — то рядом со школами, что логично, то в самых неожиданных местах, в отдаленных уголках Стадиона, где шансы на встречу стремятся к нулю. Кто кого преследует, я ее или она меня? Не важно. Каждая наша встреча — новый укол адреналина. Гормоны разбегаются по всему телу, выходят потом через ладони, приливают прыщами к лицу. В прошлый раз она отвела меня на крышу. Несколько часов мы слушали музыку, а когда зашло солнце, кажется, чуть не поцеловались.

— Перри, хочешь с нами? — предлагает она. — Мы на экскурсию.

— Супер! Я только что восемь часов отработал там, где у вас экскурсия.

— Слушай, у нас тут выбирать особо не из чего.

— Да я знаю.

Она жестом приглашает подойти поближе, что я тут же и делаю, изо всех сил притворяясь, что не больно-то и хотелось.

— Их что, вообще на улицу не пускают? — спрашиваю я, глядя на неуклюже марширующих детей.

— Миссис Грау сказала бы, что мы и так на улице.

— Я серьезно. Там же деревья, реки и все такое.

— Никого младше двенадцати не выпускают.

— Ужас.

— Ага.

Мы идем молча, только дети позади щебечут. Стены Стадиона нависают над ними, как родители, которых им никогда не узнать. Моя радость от встречи с Джули меркнет под внезапной завесой меланхолии.

— И как только ты все это выносишь, — говорю я.

Джули хмурится:

— Мы же выходим наружу. Два раза в месяц.

— Знаю, но…

— Что "но"?

— Тебе никогда не приходит в голову, что все это того не стоит? — объясняю я, неловко указывая на стены. Ее лицо каменеет. — Или ты тоже считаешь, Что лучше сидеть тут и не высовываться?

— Перри, — перебивает она меня с неожиданной злобой. — Не начинай об этом, твою мать, даже не начинай.

Позади вдруг наступает мертвая тишина, и Джули переключается на детей.

— Прошу прощения, — извиняется она доверительным шепотом. — Так говорить нехорошо.

— Твою мать! — кричит вдруг мой обожатель, и малышня разражается громким смехом.

— Зашибись, — фыркает Джули, закатывая глаза.

— Ай-ай-ай.

— А ты заткнись. Я серьезно. Хватит гадости говорить.

Нерешительно смотрю на нее.

— Мы выходим на улицу два раза в месяц. Те, кто ходят за провиантом, чаще. Зато мы живы.

Она словно Библию цитирует. Расхожую истину. Косится на меня с таким видом, будто сама не верит в свои слова, но тут же отворачивается.

— Не смей больше говорить гадости, — тихо повторяет она, — если хочешь с нами на экскурсию.

— Извини.

— Ты слишком мало здесь прожил. Ты вырос вдали от всего этого. Ты просто не понимаешь опасности.

Меня переполняет злость, но как-то я умудряюсь сдержаться. Я еще не знаю той боли, какая сейчас говорит за нее. Знаю только, что она глубока. Она закалила Джули — и в то же время сделала чудовищно хрупкой. Из чащи ко мне тянется ее рука — и ее шипы.

— Извини, — бормочу снова и хватаю ее за руку, вытаскиваю ладонь из кармана. Теплая. Я обхватываю пальцы Джули своими, холодными, и на ум почему-то приходят противные осьминожьи щупальца. Усилием воли выкидываю их из головы. — Больше никаких гадостей.

Дети рассматривают меня — широко распахнутые глаза, румяные щеки без единого пятнышка. Я не знаю, кто они, что означают и что с ними станет.

 

— Пап.

— Что?

— Кажется, я встречаюсь с девушкой.

Папа откладывает планшет с бумагами и поправляет каску. Глубокие морщины на его лице расползаются в улыбке.

— Да ну?

— Кажется, да.

— С кем?

— С Джули Гриджо.

Отец кивает:

— Знаю такую. Она… Эй! Дуг! — кричит он вниз с вала рабочему, несущему стальную балку. — Куда сороковую взял? У нас по всем магистралям пятидесятки! — И опять мне: — А что, она хорошенькая. Ты только осторожно, она, похоже, та еще петарда.

— А я люблю петарды.

Папа улыбается и отводит глаза:

— Я тоже.

Трещит рация, и он принимается раздавать очередные инструкции. Я рассматриваю то, что он строит, — уродливую бетонную "дорогу". Мы стоим на краю пятиметровой стены длиной — пока что — в несколько кварталов. Параллельно тянется вторая стена. Главная улица, идущая через сердце города, постепенно превращается в огороженный коридор. Внизу рабочие устанавливают опалубку, готовясь заливать стены дальше.

— Пап.

— Что?

— Думаешь, глупо, да?

— Что?

— Влюбляться.

Задумавшись, он опускает рацию.

— Пер, ты о чем?

— Ну… сейчас. Когда все так… ненадежно. Глупо, наверное, тратить на это время. Когда мир может развалиться в любую секунду.

Папа смотрит на меня долгим взглядом.

— Когда я познакомился с твоей мамой, тоже так считал, — говорит он. — А у нас тогда только и было, что несколько войн да кризисов. — Опять трещит рация. Он не обращает внимания. — Мы с ней прожили девятнадцать лет. Думаешь, я бы передумал, если бы знал, что у нас всего год? Или месяц? — Он обводит глазами стройку и качает головой. — Никто тебе не скажет, какой должна быть жизнь, Перри. Мир не идеален, и не надейся, что когда-нибудь он таким станет. Он такой, какой есть, а как в нем жить — решать тебе.

Я смотрю в черные окна разрушенных офисных зданий. Мне представляются скелеты их обитателей, сидящие за рабочими столами, корпящие над своими делами, которые им никогда уже не закончить.

— А если неделя?

— Перри… — Отец немного удивлен. — Завтра не конец света, сынок. Понял? И мы работаем над тем, чтобы все исправить. Смотри. — Показывает вниз на рабочих. — Мы строим дороги. Мы соединим вместе стадионы и другие убежища, объединим наши силы и ресурсы, может быть, даже начнем искать лекарство. И ты, и я, и мы все… мы справимся. Рано еще сдаваться. Понял?

Я со вздохом уступаю:

— Понял.

— Точно?

— Точно.

Он улыбается:

— Ловлю на слове.

 

Эй, мертвяк, хочешь знать, что было дальше? — Шепчет Перри откуда-то из дебрей моего сознании. — Слабо угадать?

— Зачем ты мне все это показываешь? — спрашиваю у тьмы.

Потому что от меня больше ничего не осталось.. И я хочу, чтобы это испытал ты. Я еще не готов исчезнуть.

— Я тоже.

Ну хорошо. В его голосе мне слышится холодили улыбка.

 

— Вот ты где.

Джули залезает по лестнице ко мне — на крышу моего нового дома. Поднимаю на нее глаза и снова опускаю голову на руки. Осторожно переступая по жестяным листам, она подбирается поближе и садится рядом. Мы болтаем ногами в холодном осеннем воздухе.

— Перри?

Я молчу. Она наблюдает за мной сбоку, проводит двумя пальцами по моим растрепанным волосам. Ее синие глаза притягивают, как мощный магнит, но мне удается удержать себя в руках. Смотрю вниз на грязную улицу.

— Даже не верится, что я теперь здесь, — говорю я. — В этом дебильном месте. Среди отбросов.

Она отвечает тихо и не сразу:

— Они не отбросы, Перри. Когда-то их тоже любили.

— Недолго.

— Родители их не бросили. Они погибли.

— Какая разница?

Джули смотрит на меня так пронзительно, что ничего не остается, как тоже посмотреть ей в глаза.

— Перри, твоя мама тебя любила. В этом ты не можешь сомневаться. И твой папа тоже. — Это уже слишком. Я сдаюсь и принимаю удар. Отворачиваюсь, чтобы Джули не видела прорвавшихся на волю слез. — Можешь, если угодно, считать, что тебя бросил Бог, или судьба, или все равно что — но как минимум ты знаешь: тебя любили.

— Какая теперь разница, — бормочу я, отводя глаза. — Кому какое дело? Это было раньше. Теперь они мертвы. Вот и все.

Несколько минут мы молчим. От холодного ветра наши руки покрываются пупырышками. Откуда-то из лесов этот ветер задувает в огромную пасть Стадиона яркие листья и роняет их к нам на крышу.

— Знаешь что, Перри… — Голос Джули дрожит от боли. — Рано или поздно все умирает. Люди, города, цивилизации. Это же не секрет. Ничто не вечно. Ну и что, по-твоему? Живое или мертвое, здесь или нет — это весь наш выбор? Тогда в чем вообще смысл? — Она поднимает глаза на летящие сверху листья и ловит один — огненный, кленовый. — Мама говорила, для того нам и нужна память. И ее противоположность — надежда. Чтобы смысл имело и то, что мы потеряли. Чтобы взять пришлое и построить из него будущее. — Она вертит лист перед лицом. — Мама говорила, у жизни есть смысл, только если воспринимать время так же, как Бог. Прошлое, настоящее и будущее одновременно.

Разрешаю себе взглянуть на Джули. Она видит мои слезы и тянет руку, чтобы их вытереть. Я не отстраняюсь.

— И что у нас в будущем? — спрашиваю. — Прошлое и настоящее я знаю, а будущее?

— Ну… — хмыкает она. — Это самое сложное. Если прошлое — это история, факты… Наверное, будущее — это надежда.

— Или страх.

Нет. — Джули трясет головой и втыкает кленовый лист мне в волосы. — Надежда.

 

Спотыкаясь, мертвые идут вперед, к Стадиону. Он занимает несколько кварталов, нависает надо всем вокруг — огромный памятник погибшей эпохе роскоши, миру расточительства, нужды и обманутых надежд. Уже второй день наш загробный отряд ковыляет вперед, как Керуаковы битники, не наскребшие даже на бензин. Они голодны. По пути между М и остальными происходит короткая немая ссора. Потом они останавливаются перекусить у старого заколоченного дома. Жду снаружи. Уже не помню, когда ел в последний раз, — но почему-то я абсолютно спокоен. Это спокойствие — равновесие голода и сытости. Крики людей, прятавшихся в доме, пронзают меня еще острее, чем в те дни, когда я участвовал в охоте. Хотя сейчас меня даже нет рядом. Я стою на улице, зажав уши руками, и жду, когда все закончится.

Когда они наконец выходят, М не поднимает на меня глаз. Он вытирает кровь с губ тыльной стороной ладони и с виноватым видом проходит мимо. Остальным еще далеко даже до М, но и в них уже что-то изменилось. Они не взяли ничего про запас. Они вытирают руки о штаны. Они идут в неловком молчании. Для начала неплохо.

Мы подошли к Стадиону так близко, что до нас доносится запах живых. Я снова прокручиваю в голове свой план. Честно говоря, план так себе. Он прост, как комикс, потому и должен сработать — никто еще такого не пробовал. Никому для такого раньше не хватало ясности мысли.

За несколько кварталов до ворот мы останавливаемся в заброшенном доме. Захожу в ванную и разглядываю себя в зеркале, как, наверное, бывший здешний жилец делал тысячи раз. Мысленно прохожу через всю суматошную утреннюю рутину, вживаюсь в роль. Будильник, душ, костюм, завтрак. Хорошо ли я выгляжу? Достойное ли произвожу впечатление? Готов ли ко всему, что жизнь швырнет мне в лицо?

Я приглаживаю волосы гелем. Брызгаюсь лосьоном после бритья. Поправляю галстук.

— Готов, — говорю наконец остальным.

М внимательно меня изучает:

— Сойдет.

Мы выступаем к воротам.

 

Еще несколько кварталов, и запах живых становится почти нестерпимым. Стадион похож на огромную катушку Теслы, полную розовой, ароматной энергии жизни. Все замирают в благоговении. У некоторых течет слюна по подбородку. Если бы они не поели, тут бы наш непродуманный план и провалился.

Не дойдя до ворот, мы сворачиваем в переулок и прячемся за грузовиком. Выглядываю за угол. У главных ворот Стадиона стоят четверо стражников с винтовками, до них меньше двух кварталов. Они угрюмы, переговариваются короткими фразами. Между собой они используют даже меньше слогов, чем мы.

Я смотрю на М.

— Спасибо. За помощь.

— Фигня, — говорит он.

— Не… умри.

— По… стараюсь. Готов? — Киваю. — Не забудь… ты… живой.

Я улыбаюсь. Еще раз приглаживаю волосы, делаю глубокий вдох — и бегу.

— Помогите! — кричу я, размахивая руками. — Помогите! Они… гонятся!

Изо всех сил сохраняя естественную осанку, я бегу к воротам. Мертвые во главе с М гонятся за мной, театрально постанывая.

Охранники реагируют машинально: поднимают и винтовки и открывают огонь по зомби. На землю падает рука. Нога. Один из безымянных девяти бойцов теряет голову и падает. Но в меня не стреляет никто. С упорством марафонца я бегу вперед и представляю себе Джули. Я бегу размеренным шагом, нормально, как живой, а значит, по их классификации, попадаю в категорию "людей". Из ворот появляются еще двое, но на меня они и не смотрят. Прищурившись, они целятся в моих преследователей и кричат:

— Давай сюда! Скорее!

У меня за спиной падают еще два зомби. Уже из-за ворот вижу, что М с остальными отступает. Стоит им повернуть, их походка меняется. Они прекращают хромать и бегут, как живые. Не так быстро, как я, не так красиво, но уверенно, целеустремленно. Охранники мешкают, стрельба прекращается.

— Что за нах?.. — бормочет один.

За воротами стоит человек с блокнотом на планшете. Пограничник. Я должен буду назвать свое имя и заполнить стопку заявок, а потом меня, скорее всего, все равно выставят. Милостью этого пограничника, регулярно выгоняющего на улицу беззащитных бродяг, район рядом с воротами давно превратился в кормушку для мертвецов.

Он подходит, листая блокнот и не поднимая на меня глаз.

— Едва ушел, да? Мне нужно будет…

— Тед! Иди сюда, посмотри!

Тед поднимает глаза и видит за открытыми воротами ошарашенных солдат. Бросает мне:

— Подожди здесь.

Он выбегает наружу и замирает рядом с охранниками, глядя вслед небывало бодрым зомби, бегущим, совсем как живые. Мне остается только представлять, что написано у них на лицах, когда внутри все бурлит, а земля с отвратительной очевидностью уходит из-под ног.

Пока обо мне не вспомнили, поворачиваюсь и бегу прочь. Залетаю в темный коридор и мчусь вперед, к свету на другом конце туннеля, даже не зная, где я — в родовом канале или на дороге в рай.

Что я натворил? Так или иначе, отступать некуда Укрытый полумраком красного вечернего неба, я вступаю в мир живых.

 

Спортивная арена, которую Джули зовет домом, непостижимо огромная. Наверное, это один из "суперстадионов", рассчитанный на два мероприятия одновременно и построенный еще в те времена, когда величайшим затруднением для большинства людей было куда пойти развлечься. Снаружи смотреть особо не на что — гигантский бетонный забор овальной формы, бетонный ковчег, который даже Господу не удалось спустить на воду. Но изнутри у Стадиона есть душа: здесь царит хаос, стремящийся к порядку, — как если бы бесконечные бразильские трущобы спроектировал архитектор-модернист.

Вместо трибун повсюду высятся миниатюрные небоскребы — шаткие башенки, маленькие, но высокие — максимум жилья на минимум площади. Стены собраны из мешанины вторсырья: одна башня внизу бетонная, но чем выше, тем более хлипкой она становится — бетон сменяется сталью, сталь — пластиком, а завершается все это девятым этажом, сбитым на соплях из подмоченной фанеры. Кажется, большая часть зданий готова развалиться от малейшего ветерка, но их скрепляет жесткая сеть стальных канатов, тянущихся от башни к башне и накрепко соединяющих все домики в единую конструкцию. Надо всем этим нависают стены Стадиона, ощетинившиеся вырванными трубами, проводами и стержнями арматуры. Тусклые уличные фонари мерцают оранжевым, и Стадион — этот игрушечный город — задыхается в хаосе теней.