Лекции.Орг


Поиск:




Глава тридцать первая 1911-1912




После Лондонского сезона я прямо вернулась домой, чтобы провести Рождественские праздники и Новый год дома и подготовиться к моим выступлениям.

В этом сезоне в Александринском театре справляли чей-то бенефис. Я должна была участвовать с балетной депутацией в поднесении бенефициантке венка и адреса от балета. Я особенно тщательно обдумала свой туалет, так как чествование было при открытом занавесе. Я надела белое закрытое платье, которое мне очень шло, а на шею надела свои чудные сапфиры. Я выглядела действительно очень элегантно. Государь и вся Царская семья были в этот вечер в театре. После спектакля Государь подошел к Великому Князю Сергею Михайловичу и сказал: «Сегодня Маля была чертовски хороша». Я обожала Андрея. Но в этот вечер, когда мне передали столь лестный отзыв Государя - да и вообще когда Он мне оказывал какое-либо трогательное внимание, - все прежнее вновь вспыхнуло во мне, минутами казалось, что взаимное чувство никогда не проходило, и я погрузилась в воспоминания, снова переживая минувшие счастье и горе.

Двадцатого января 1912 года, в прощальный бенефис Медеи Фигнер, давали оперу «Кармен» за ее двадцатипятилетнюю службу на Императорской сцене. Медея Фигнер очень просила меня выступить в «Кармен» в испанских танцах, которые полагались в этой опере. Мы были с ней в большой дружбе, и мне не хотелось ей отказать. Но такое выступление было очень рискованно. Хоть я и танцевала в молодости испанские танцы с большим успехом, но нас учили, строго говоря, не настоящим испанским танцам, а стилизованным по-балетному. М. М. Фокин ввел в балет испанский танец, более близкий к подлинному. Борис, или Бабиш, Романов, владевший в совершенстве настоящим испанским танцем, уговорил меня согласиться и обещал подготовить меня к этому спектаклю. Мы начали с ним усиленно работать.

Дирекция, конечно, захотела, чтобы у меня был новый костюм для этого случая, и заказала его художнику Головину, по рисункам которого были возобновлены костюмы «Кармен». Этот новый костюм мне принесли примерить накануне спектакля. Он был сделан из чудной парчи, очень богато отделанной, но совершенно мне не подходил, и я была в нем прямо уродлива. Головин перемудрил, он совершенно не считался ни с моим ростом, ни с моей фигурой, ни в особенности с теми движениями, которые я должна была исполнять. Я была в полном отчаянии: я боялась обидеть директора, который приказал сшить мне новый костюм, и Головина, который рисовал его. Но мое отчаяние дошло до пределов, когда я узнала в театре, что ожидается приезд Государя. Показываться перед ним в таком виде было прямо ужасно. У меня было даже желание, чтобы случилось что-нибудь, лишь бы мне не пришлось в этом ужасном костюме выступать, я ждала чуда, которое одно могло меня спасти, и оно действительно случилось. Вышла я из своей уборной в коридор и вдруг увидела одну из наших балетных артисток, Нину Неслуховскую, в чудном испанском костюме ярко-зеленого цвета, с широкой юбкой и черными кружевами и в таком же корсаже, с большим декольте и с красными цветами на груди и на голове. Она должна была танцевать в моем окружении. Я бросилась к ней, умоляя уступить мне ее костюм взамен моего. Нина Неслуховская бывала у меня в Стрельне, танцевала на моем спектакле и была со мною в отличных отношениях. Она сразу мило согласилась, и я немедленно пошла искать Головина, чтобы просить его разрешения надеть костюм Неслуховской, объяснив ему, что в моем костюме я была стеснена в своих движениях из-за длины рукавов и тяжести украшений. Он совершенно не возражал, и я побежала переодеваться, а Неслуховская рада была надеть мой богатый костюм. На сцену я выбежала уже счастливая, в новом костюме, была свободна в своих движениях и могла танцевать как хотела. Я имела очень большой успех, а Бабиша Романова привела в полный восторг. Бабиш Романов потом поставил для меня в опере «Пророк», в сцене катания на коньках, - в бенефис хора или оркестра, не помню, - вставной номер, весь на пальцах. Я танцевала с муфтой в руках, как зимою, и это было моим триумфом.

Однажды зимою я и две мои близкие подруги, Анна Николаевна Остроградская и Луиза Александровна Лихачева, по сцене Борхардт, решили угостить наших кавалеров ужином у Кюба, в благодарность за все те обеды и ужины, которые они для нас устраивали. Каждая из нас должна была пригласить трех кавалеров, чтобы нас было двенадцать человек за столом. Ужин мы заказали в отдельном кабинете.

В тот вечер я как раз играла в театре Консерватории роль немой Фенеллы в опере того же названия. Опера ставилась частной антрепризой, и я играла с разрешения Дирекции за очень высокий гонорар. Во время спектакля, в одном из антрактов, ко мне в уборную зашел Великий Князь Дмитрий Павлович, и на его вопрос, что я делаю после спектакля, я ему рассказала про ужин, который мы, дамы, даем нашим кавалерам. Дмитрий Павлович выразил желание непременно быть также приглашенным, но как тут быть? Нас ровно двенадцать, а с ним будет тринадцать. Многие не любят это число, а отказать ему я, конечно, не хотела; его присутствие, я знала, будет всем очень приятно. Но в последнюю минуту найти кого-нибудь, да еще такого, который не обиделся бы, что его зовут так поздно, было непросто. Мне пришло в голову пригласить милого молодого офицера, Дейча, который, наверное, будет очень рад. Дмитрий Павлович взялся это устроить, он его видел в театре и мог передать ему приглашение. Таким образом, нас собралось на ужин четырнадцать человек. Меню было заказано вперед, а выбор вина мы предоставили приглашенным. Костя Молостов, наиболее предприимчивый из всех гостей, потребовал карту вин и просил лакея указать, какие самые дорогие, говоря, что раз он не платит, то желает пить самое дорогое, добавив, что, кроме того, он впервые на содержании у дам. Ужин прошел замечательно весело, в особенности потому, что был оригинален по замыслу - дамы угощают.

Я очень редко соглашалась выступать в частных домах, и если делала это, то только когда было необходимо по разным соображениям и когда такой вечер мне был по душе. Таких случаев за всю карьеру я помню только три. Ежели начать соглашаться без разбора, то не оберешься приглашений, и тогда отказы ведут к обидам и недоразумениям. Я по опыту знала, как часто приходилось артистам выступать в совершенно не соответствующих их положению условиях. Осторожность и разборчивость тут была совершенно необходима.

Раз я танцевала в одном хорошо знакомом частном доме, не помню, у кого именно. С моим братом и Орловым мы исполнили танец апашей и имели колоссальный успех.

Другой случай был у Анны Николаевны Остроградской, муж которой, Василий Александрович, был членом Государственной Думы от партии октябристов. Они жили на Стремянной улице, № 13, и у них бывали чудные приемы, всегда очень веселые и с очень интересной избранной публикой. Анну Николаевну я очень любила за ее веселость, большой ум и обаяние. Она была всегда душою вечера, внося настроение и необычайный подъем. Чтобы сделать ей особое удовольствие, а вместе с тем сюрприз, я задумала станцевать у ней на вечере «Русскую» с моими двумя кавалерами. Мы условились, что мои кавалеры приедут к Остроградским и будут ждать меня в отдельной комнате, а я поеду к ним в вечернем платье, чтобы Анна Николаевна ничего не подозревала о моем сюрпризе. Когда вечер был уже в полном разгаре, я незаметно удалилась в уборную, быстро переоделась в свой костюм, и, когда мы были готовы, один из моих знакомых, который был в заговоре, стал просить публику очистить середину залы, и мы вбежали втроем в залу и протанцевали «Русскую», чего ни хозяйка, ни гости совершенно не ожидали. Анна Николаевна была тронута до слез моим вниманием и моим сюрпризом.

Третий случай был у Николая Платоновича Карабчевского, знаменитого нашего адвоката, в особенности по уголовным делам. Он был, кроме того, музыкантом и поэтом и написал однажды небольшую музыкальную пьесу, содержание которой должно было быть передано балериной под пение трех женских голосов. Н. П. Карабчевский написал и слова, и музыку пьесы и умолял меня исполнить ее. Идея мне понравилась, и я согласилась, тем более что для этого случая была построена в зале настоящая сцена, что давало возможность выступить в выгодных условиях при хорошем освещении и на возвышении. Для пения Карабчевский пригласил трех артисток нашей Императорской оперы: Черкасскую, Николаеву и Збруеву. Они были скрыты за ширмой, на сцене. Вся сцена была убрана цветами. Я танцевала в полупрозрачном розовом костюме и под звуки пения передавала мимикой и движениями слова поэмы. Вышло очень красиво, и я с удовольствием исполнила этот номер. Н. П. Карабчевский был в таком восторге, что прибежал ко мне в уборную, целовал мне руки и в пылу восхищения воскликнул: «Матильда Феликсовна, умоляю вас, убейте кого-нибудь, дайте мне этим возможность выступить вашим защитником, и вас оправдают!» Я его очень поблагодарила за такую готовность, но сказала, что не собираюсь никого убивать. Он не предвидел тогда, что слова «Я готов вас защитить» смогут получить действительное значение в неожиданных обстоятельствах.

После представления был подан ужин, как всегда великолепный, за маленькими столиками, что самое уютное. Вечер удался на славу. Во время ужина хозяин сказал со свойственным ему талантом блестящую речь, выразив благодарность артистам, любезно согласившимся принять участие в исполнении его музыкальной пьесы. На мою долю выпала наибольшая часть пламенных выражений его признательности.

В феврале мне пришлось выехать в Вену, где я должна была выступить снова в труппе С. П. Дягилева, как было условлено в прошлом году. Вся труппа была уже в сборе, когда я приехала. Со мною поехала Нина Нестеровская.

В Вене я встретила несколько старых знакомых по 1903 году, с которыми чудно провела время. Из Вены вся труппа переехала в Будапешт, где я впервые танцевала «Призрак розы» с Нижинским. В Будапеште мы устраивали очень веселые ужины и наслушались вдоволь венгерской музыки, в особенности рапсодий. Чтобы доставить удовольствие артистам, я их всех пригласила в театр, где давали интересное представление, и взяла для них целый ряд лож. Такое количество очень миленьких, молоденьких артисток, конечно, привлекло внимание публики, и все на нас смотрели как на диковинку. Мне непременно хотелось поспеть домой ко дню моих именин 2 (15) марта, в день Св. Матильды. Я привыкла проводить этот день дома, да и сыну было бы обидно, если бы я не вернулась. Нина также стремилась домой, так как ее именины в день Св. Антонины были накануне моих, 1 (14) марта. Но чтобы поспеть к этому дню, мне пришлось бы отказаться от последнего спектакля и тем обидеть Дягилева. Но я все равно рискнула пойти на это и отпросилась у Дягилева, который хотя и огорчился, но вполне понял мое желание быть дома в этот день, тем более что вскоре я должна была поехать к нему в Монте-Карло.

Выехали мы с расчетом быть дома накануне моих именин, но, не доезжая до Варшавы, я ночью проснулась и почувствовала, что наш поезд стоит на месте. Я сразу поняла, что случилось что-то неладное, и действительно, кондуктор объяснил, что с шедшим впереди нас поездом случилось крушение. Это уже второй раз, что со мною произошел такой случай: в первый раз это было, когда я ехала в Лондон в 1911 году. На этот раз мы прибыли в Варшаву с опозданием и не могли поспеть на курьерский поезд, с которым рассчитывали ехать домой. Я сперва хотела заказать экстренный поезд, но Варшавская линия была до того перегружена, что было невозможно пустить еще добавочный поезд. Волей-неволей пришлось переночевать в Варшаве. Я воспользовалась этим, чтобы пойти купить Нине подарок, так как это был как раз ее день ангела. Я купила очень красивый портсигар из голубой эмали. Мне помнится, что Нина спасла этот портсигар и показывала мне его здесь, в Париже, после революции. Именины Нины мы провели в вагоне, но к своим я все же поспела, хотя и не накануне, как предполагала, а в самый день. Провели мы его очень весело, справляя двойные именины, прошедшие Нинины и мои.

Пробыв некоторое время в Петербурге, я снова должна была уезжать, чтобы поспеть в Монте-Карло к началу дягилевских спектаклей в театре Казино.

Я выехала из Петербурга 17 марта, но в это путешествие Вова впервые отправился со своим собственным паспортом и в сопровождении своего воспитателя Ричарда Александровича Высоцкого, который незадолго до этого поступил к нам. Я пригласила с собой Нину Нестеровскую, которую устроила танцевать к Дягилеву, но бесплатно, так как труппа была совершенно полна.

Покуда Вова был маленьким, он был прописан в моем паспорте, но ему становилось почти что десять лет, и я обратилась к Государю с просьбой о даровании моему сыну моей родовой фамилии Красинских. Государь сразу же исполнил мою просьбу и даровал также Вове и потомственное дворянство. Градоначальство выдало Вове его личный паспорт, и привез его мне мой старый верный друг, полицмейстер нашей части полковник, впоследствии генерал, Галле.

С нами поехал Великий Князь Сергей Михайлович. В поезде находился также и его брат Великий Князь Николай Михайлович. Он любил играть в рулетку и мчался ежегодно в Монте-Карло попытать счастья. Сначала Николай Михайлович был любезен и приветливо разговаривал со всеми, но чем ближе мы подъезжали к Монте-Карло, тем менее общительным становился он со всеми, он уже был весь поглошен предстоящей игрой, а перед самым приездом был совершенно невменяем, никого почти не узнавал и становился даже грубым, ежели к нему обращались с каким-нибудь вопросом и нарушали его игорные соображения.

В дороге Вова серьезно заболел, вероятно, съел что-нибудь в вагоне-ресторане и отравился, как мы думали сначала. Как раз в это путешествие я не взяла с собою доктора. Мы ехали прямо в Канны, где предполагали провести последние дни Страстной недели и Пасху, а потом уже переехать в Монте-Карло. Бросились искать детского доктора, но в Каннах специалиста не нашлось, и пришлось вызвать двух лучших местных врачей. Они мало что понимали в детских болезнях, никак не могли определить, чем именно Вова страдает, и ничего утешительного сказать не могли. Правда, как только мы приехали в Канны, я вызвала из Петербурга срочной телеграммой детского доктора фон Газе, который Вову постоянно лечил. Я получила тотчас ответ, что он выехал, но ждать приходилось дня четыре. В ожидании его приезда я пригласила из Ниццы случайно там находившегося швейцарского детского врача Эльсница, очень известного. По медицинской этике он не имел права практиковать в чужой стране, и его приезд ко мне был обставлен тайной, чтобы каннские врачи этого не знали. Французские врачи меня очень пугали и уверяли, что испробуют новое средство, последнее, но за исход не ручаются, оставляя меня в полном неведении, чем же, собственно, Вова болен. Доктор Эльсниц меня успокоил, болезнь ему была вполне понятна: у Вовы, несомненно, был колит, и доктор просил меня не волноваться, за благополучный исход болезни он ручался.

Навстречу доктору Федору Федоровичу фон Газе я выслала на итальянскую границу в Вентимилью воспитателя Вовы, Высоцкого, чтобы рассказать ему подробно весь ход болезни и все ее симптомы и дать ему время по дороге в Канны сообразить, в чем дело. Уже в пути, выслушав Высоцкого, доктор фон Газе ему сказал, что у Вовы, несомненно, колит, и, вероятно, в очень сильной форме, вызванной отравлением в пути. Он нашел, что Вову, по-видимому, неправильно лечат. С приездом доктора фон Газе и благодаря принятым мерам Вова стал быстро поправляться. Но до полного выздоровления, когда всякая опасность минует, я и думать не могла о переезде в Монте-Карло.

Чтобы не подводить Дягилева, я ездила по железной дороге в Монте-Карло на спектакль и ночью возвращалась на автомобиле обратно в Канны. Дягилев всегда волновался в день спектакля, приеду ли я или нет, и телефонировал по нескольку раз в день, спрашивая, как здоровье Вовы. Он отлично понимал, что, если бы наступило ухудшение, я не приехала бы. Как ни трудно мне было в этих условиях выезжать из Канн в Монте-Карло и танцевать, я ни разу спектакля не пропустила и Дягилева не подвела. Но только Бог знает, чего мне это стоило. При первой возможности, когда Вова достаточно окреп, я переехала с ним в Монте-Карло, и мы поселились в «Отель де Пари», куда перебралась и Нина - в комнату рядом с моей.

В этом сезоне у Дягилева в Монте-Карло я имела очень большой успех, в особенности во второй картине «Лебединого озера», на балу, во вставной вариации, которую я танцевала в Лондоне. Эту вариацию я каждый раз повторяла на бис. После спектакля, когда я приходила в Спортинг-Клуб, вся публика меня приветствовала. Для этих случаев я всегда надевала особенно красивое платье и соответствующие драгоценности. В Спортинг-Клуб в этом сезоне часто приходила одна итальянская графиня, фамилию которой я позабыла. В вечернем платье она была очень на меня похожа не только фигурой и ростом, но даже лицом и прической. На это почти все обращали внимание, и ее друзья указывали на меня, а мои на нее. Это нас обеих очень забавляло, и мы стали друг другу кланяться, а потом нас познакомили.

После последнего представления «Лебединого озера» пришлось этот спектакль повторить по требованию публики. Дягилев был в полном восторге и торжествовал. Наше примирение принесло свои плоды, мы были рады работать вместе и рады, что старая наша дружба продолжается.

Живя в Монте-Карло, я решила подыскать себе для будущего сезона поблизости виллу, чтобы не останавливаться в гостинице. Мне посоветовали подыскать себе виллу в Кап-д'Ай, куда мы однажды целой компанией поехали в экипажах. Осмотрев несколько вилл, я остановила свой выбор на премиленькой вилле «Морла», принадлежащей графине Морла. Она была прекрасно и уютно обставлена, и я тут же ее наняла на весну будущего, 1913 года.

После окончания сезона в Монте-Карло я вернулась прямо домой и все лето провела у себя на даче в Стрельне.

Во время Красносельского театрального сезона я ездила туда не только в те дни, когда танцевала, но и в другие дни, чтобы присутствовать на спектаклях и повидать знакомых. У Андрея была очаровательная дача на самом Стрельнинском шоссе, при въезде в Красное Село, где он жил во время лагерного сбора. Он часто устраивал после спектакля у себя очаровательные ужины и угощал нас раками, которые мы все ужасно любили. Великие Князья Борис Владимирович и Дмитрий Павлович принимали участие в этих ужинах. Я приглашала с собою наших молоденьких артисток из числа моих друзей, которых я потом отвозила к себе на дачу. Борис Владимирович был любителем пожаров, и ежели увидит зарево, то непременно хотел ехать посмотреть, в чем дело, и раз после такого ужина его нельзя было удержать от поездки на пожар, и нам пришлось ехать за ним в Лигово, но, к счастью, там ничего серьезного не оказалось.

После кончины отца имение Красницы около станции Сиверской было продано Светлейшему Князю Генриху Федоровичу Витгенштейну, а моя мать стала летом жить в Стрельне, где я наняла для нее дачу, чтобы она была ближе ко мне. В августе у мамы случился третий удар, сопровождавшийся почти полным параличом. Для нас это было большим горем: мама была для нас не только любящей матерью, но и нашим близким другом, советчиком и утешением для всех нас в нашей жизни. Вова, совсем еще маленьким, любил бывать у нее. Она умела обращаться с детьми, и он уверял, что нигде, даже дома, так вкусно не кормят его, как у бабушки, которая всегда давала ему его любимые блюда.

Эта осень была полна самых тяжких забот: с одной стороны, меня угнетало тяжелое состояние моей матери, а с другой - Андрей опасно заболел, весь август он пролежал с сильнейшим бронхитом, боялись одно время начала чахотки, и его спешно отправили в Крым на всю зиму. Ему так и не удалось попасть на Бородинские торжества, у села Бородина, по случаю столетия со дня битвы.

Мне приходилось выбирать между двумя дорогими для меня существами: или остаться около матери и отпустить Андрея одного, или же ехать с Андреем и оставить маму одну. Доктора, с которыми я по этому поводу советовалась, уверяли меня, что в том состоянии, в котором мама сейчас находится, ей не угрожает никакая опасность и она может прожить еще очень долго. Они считали, что я могу спокойно ехать в Крым, а в случае необходимости через два дня буду дома. Я так и решила.

Андрей уехал в Крым 4 сентября - раньше меня - и поселился в свитском доме по приглашению Великого Князя Николая Николаевича в его имении Чаир. Андрей поехал со своим адъютантом Ф. Ф. фон Кубе и с полным хозяйством, камердинерами, лакеями, поварами и двумя автомобилями. Осмотревшись немного, он мне нанял в Новом Мисхоре прекрасную виллу недалеко от него. Но он меня предупредил, что в Крыму ни повара, ни прислуги найти нельзя и надо сделать как и он, то есть взять с собою лакея и повара.

Мне пришлось взять целый спальный вагон, заплатив за все билеты полностью, так как со мною ехало довольно много народу. У меня была горничная, у Вовы его человек и два воспитателя, француз Шердлен и Пфлюгер, мой лакей и два повара - всего девять нас было, а на месте наняли еще кухонного мужика, который оказался таким симпатичным, что я его взяла потом с собою в Петербург, его звали Белял.

Мне в первый раз пришлось побывать в Крыму, и он мне страшно понравился своим совершенно изумительным климатом и своей замечательно богатой и разнообразной растительностью. На юге Франции вся растительность кажется такой искусственной и бедной, несмотря на все усилия, а тут все растет обильно и густо, само собою и где угодно.

Я постоянно ездила к Андрею, часто у него обедала и проводила вечера. Он стал медленно поправляться, но все еще очень легко уставал от малейшего усилия, а потому мало кого мог, да и хотел, принимать и видеть. Иногда, катаясь днем на своем автомобиле, он заезжал к нам на виллу посмотреть, как мы устроились и как живем, но по вечерам он никогда не выходил из дома.

Сравнительно недалеко от нас, почти что под Байдарскими воротами, находилось одно из самых крупных и красивых имений Крыма - Форос, принадлежавшее Ушкову, которого я хорошо знала. Он был женат на красавице Милуше, впоследствии графине Воронцовой-Дашковой. Ушков всегда присылал мне не только замечательные цветы, но непременно грандиозные по своим размерам. Так, он раз прислал плоскую огромную корзину, метра в полтора длины и шириною в полметра, в ней было посажено небольшое миндальное деревце в полном цвету, а грунт состоял из всевозможных цветов. Эта корзина долгое время стояла у меня в зимнем саду, и мой садовник ее тщательно поддерживал.

Ушков хоть был в то время в Петербурге, откуда-то узнал, что я в Крыму, и отдал своему управляющему имением приказание, чтобы он меня пригласил осмотреть имение и угостил бы завтраком. Управляющий мне сообщил о полученном им распоряжении и просил меня пожаловать в имение Форос, когда мне будет удобно. Я с радостью согласилась, и мы вместе с Мишей Александровым поехали туда. Мы нашли двух знакомых мне уланов, живших в этом имении. Имение действительно стоило посмотреть, и мы всё осматривали, а потом управляющий угостил нас роскошным завтраком и крымскими винами.

Моя дача в Новом Мисхоре была хотя и старенькая, с керосиновыми лампами, но уютная и чудно расположена среди обширного сада. Рядом был теннис, где Вова мог играть. Мы жили очень скромно и тихо, знакомых кругом почти не было. Но зато я наслаждалась прогулками по окрестностям, которые прямо очаровательны своей живописностью и чудными видами на море. Я воспользовалась пребыванием в Крыму, чтобы съездить в Ливадию и осмотреть старый Ливадийский дворец, в котором жил и умер Император Александр III. Я видела ту комнату, где скончался Император, комнаты Императрицы Марии Федоровны и комнаты моего дорогого Ники, где он столько лет жил, будучи еще маленьким, а потом уже взрослым, вплоть до дня, когда он, еще таким молодым, вступил на престол, 26 лет.

В начале ноября я получила тревожные сведения о состоянии здоровья мамы и спешно выехала обратно домой.

Вскоре после моего отъезда, в двадцатых числах ноября, Андрей переехал во вновь открытую санаторию в Рейхенгале, близ Мюнхена, по совету доктора, который считал, что полугорный климат ему полезнее крымского морского.

В Петербурге я застала свою мать в очень тяжелом положении, чувствовалось, что она медленно угасает. Когда я уезжала, мне казалось, что мама безразлично относится к тому, что происходит вокруг нее. По поводу моего отъезда в Крым она тогда мне ничего не сказала, но я никогда не забуду, как, когда я вернулась, мама меня встретила словами, полными упрека: «Маля, ты совсем меня забыла». Я поняла с болью в сердце, что мама все же чувствовала и сознавала мое отсутствие. Последние дни ее жизни я почти все время проводила около нее и возвращалась домой ненадолго, а на ночь я оставалась с сестрой у ней на квартире, так как конец приближался. Мама перед смертью не страдала и тихо скончалась 22 ноября 1912 года. Эту печальную весть я сейчас же сообщила Андрею в Рейхенгаль, куда он недавно только прибыл.

Тело мамы было забальзамировано и после торжественной заупокойной службы в католическом костеле нашего прихода на Торговой улице перевезено было в Сергиевский монастырь около Стрельны, где, с разрешения Архимандрита Сергия, который замещал больного и престарелого игумена, гроб был поставлен в одну из монастырских церквей, пока не будет готова часовня и склеп над маминой могилой на монастырском кладбище. Архимандрита Сергия я хорошо знала, так как часто бывала в монастыре и всегда его навещала в его келье. Он поил меня чаем и дарил чудным монастырским хлебом, медом и раз даже парою белых голубей.

В молитвенную память о маме и в знак моей сердечной признательности Архимандриту Сергию я хотела что-либо пожертвовать монастырю и решила заказать полное церковное облачение для торжественных служб. Я выбрала очень красивый рисунок парчи по лиловому фону. Когда я приходила служить панихиду по маме, духовенство всегда надевало мое облачение.

После понесенной тяжкой потери у меня не было ни сил, ни духа выступать на сцене, и я решила на некоторое время прервать свою артистическую карьеру.

А. Левинсон в своей статье «Балет» по этому поводу пишет: «Мы твердо надеемся на то, что балерина покидает Императорскую сцену лишь на короткий срок; ее уход был бы тягчайшей утратой для нашей балетной труппы».





Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-10-27; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 307 | Нарушение авторских прав


Поиск на сайте:

Лучшие изречения:

Бутерброд по-студенчески - кусок черного хлеба, а на него кусок белого. © Неизвестно
==> читать все изречения...

929 - | 972 -


© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление

Ген: 0.012 с.