О практической пользе двойного моргания 4 страница

Узкие улочки были занесены снегом, по которому подагрическими каракатицами пробирались ведуны, экстрасенсы, странствующие сектанты, ведьмы и прочая маглочь, преимущественно закутанная в шерстяные платки и шали поверх облезших купеческих шуб и чиновничьих шинелей. Таня заметила, что среди шинелей, по большей части древних, особой популярностью пользовались генеральские, с красной подкладкой.

Для самой Тани позолота романтики с Лысой Горы давно облупилась. Теперь Лысая Гора все чаще представлялась ей тем, чем была на самом деле – суетливым демоническим муравейником.

Студию зудильникового вещания Таня узнала по ржавой крыше в форме буквы «Г». Расположена студия была неудачно, в низине между складками гор, и ее замело до второго этажа. По этой причине главный вход был скрыт под толстым слоем наледи, а альтернативным входом служило одно из окон второго этажа. Два циклопа в бараньих шкурах сидели, свесив ноги, на подоконнике и по ледяной дорожке головой вниз скатывали всех, кто им активно не нравился. Практический же опыт показывал, что активно не нравились циклопам все, кто не давал им взятки.

Заметив Таню, ближайший циклоп потянулся было к ней рукой, заросшей до ногтей рыжим волосом, но перстень Феофила Гроттера сверкнул на пальце предупреждающей искрой. Несмотря на свои зашкаливающие габариты, циклоп не был полным идиотом. Спохватившись, он ногтем принялся соскребать с плеча Тани какую-то малозаметную соринку, бормоча:

– Ох, как изгваздалась! Аккуратнее надо быть, барышня!

Гробыни в студии Таня не нашла. Там вообще никого не было: ни Гробыни, ни Грызианы, ни операторов. Студия выглядела заброшенной. Лишь где-то с краю, у тяжелых штор, валялась забытая крышка гроба и стояли две прислоненные к стене лопаты.

На единственной железной колонне болталась пожелтевшая бумажка, призывавшая:

«Гость! После эфира закопайся сам. Грызиана».

Судя по нескольким глубоким царапинам рядом на стене, не всем знатным гостям нравилось подобное самообслуживание.

Таня вышла из студии и, ругая полетные блокировки, потащила тяжеленный контрабас к дому Гробыни. Дом она хорошо запомнила с прошлого раза. Массивный, двухэтажный, с решетками на окнах, он некогда, помнится, поразил ее полным отсутствием дверей. Таня попыталась использовать заклинание Пролазиус и пройти сквозь стену, но Пролазиус оказался блокированным снаружи или изнутри.

Дважды обойдя дом по глубокому снегу, Таня отыскала подобие звонка с торчащим проводом и принялась нажимать на кнопку пальцем. Минут через десять она пришла к выводу, что либо дома никого нет, либо ее не желают слышать. Она хотела уже уйти, как вдруг стена зарябила, на мгновение стала прозрачной, и из нее вышагнул Гуня Гломов.

Узнать его было непросто. Обычно Гломов предпочитал спортивный стиль – всевозможные треники, кроссовки, растянутые джемпера и кожаные куртки. Сейчас же едва ли не первый раз в жизни Гуня был тщательно выбрит. Волосы на голове выглядели так, будто пытались познакомиться с расческой, однако знакомство не доставило им обоюдного удовольствия. Могучая мускулатура распирала изнутри тесный, плохо сидящий черный костюм. Казалось, если Гуня сведет спереди руки и напряжет мышцы спины, костюм взорвется по швам, не удержав в себе природную мощь хозяина. Более всего Гломов походил на тракториста, приехавшего в крупный город для участия в телешоу.

Таня едва успела отступить, иначе Гуня налетел бы на нее. Заметив Таню, Гломов застыл. Он явно куда-то собирался. Появление Тани стало для него неожиданностью.

– О, привет, Танюха! Ты куда это? Заходить не будешь разве? – сказал он, демонстрируя в улыбке зубы, способные отгрызть по локоть руку любого стоматолога.

– Я думала вас нет. Мне не открывали, – сказала Таня.

Гломов насмешливо уставился на раскачивающуюся на проводе кнопку.

– Ты что, жала на эту штукенцию? – поинтересовался он. – И долго?

– Долго.

– А я и сам не знаю зачем она тут висит. На Лысой Горе не звонят. На Лысой Горе барабанят – палками, пятками, головами, кто чем может, – произнес Гломов назидательно.

Фраза выглядела заученной. Видно, Гуня в разное время озвучивал ее всем своим гостям.

– Ты порезался, – сказала Таня, взглянув на его щеку.

Гломов отмахнулся.

– А, это! Четыре бритвы сломал. Ни одна мою щетину с первого раза не берет, собака такая, – сказал он рассеянно.

– А зачем брился?

Гуня ответственно засопел.

– Ну как?.. Хоть раз в жизни-то надо. Тебе что, Гробка не написала? Мы ну это… завтра сочетаемся.

– Чем сочетаетесь? – не поняла Таня.

– Ну этим… браком, – сказал Гуня, не столько краснея, сколько ржавея от удовольствия. Для легкого румянца его наждачная кожа была слишком груба.

Таня все еще не верила. С их курса, насколько она знала, никто еще не завел семью. С другой стороны, Гробыня всегда и во всем ухитрялась быть первой ласточкой.

– Ты хочешь сказать, что сделал предложение?

Гуня кивнул с глубоким удовлетворением.

– Сам додумался?

– А то как же! Гробка сказала додуматься, ну я и додумался.

– А ты хочешь?

Гуня недоуменно моргнул. Он явно не понимал сути вопроса. Это было все равно что спросить кадрового сержанта, хочет ли он идти в атаку. Есть приказ, есть задача, есть цель, а хотеть или не хотеть – это уже что-то мутное и из другой оперы.

– А почему Гробыня мне до сих пор не позвонила?

Лучше бы Таня не спрашивала. Гуня относился к тому счастливому типу людей, у которых что на уме, то и на языке.

– Ну она типа сказала, что ты все равно ничего не подаришь толкового и чего тебя лишний раз нервировать? Лучше тебя в последний момент пригласить, без подготовки, чтобы ты из кожи вон не лезла.

Внезапно Гуня поморщился и сильно ударил себя кулаком по лбу. Будь у него менее крепкий череп, такой удар легко мог бы закончиться нокаутом. Однако череп у Гуни был феноменальной прочности, как и у Тарараха. Ягунчик, помнится, некогда рассуждал, что произойдет, если из разных концов коридора Тибидохса навстречу друг другу понесутся Гуня и Тарарах и в центре коридора столкнутся лбами.

– Что случилось?

– Ой, блин! Меня Гробка прикончит! Я кольца не забрал! – простонал Гломов.

– Позже заберешь, – легкомысленно сказала Таня.

Гуня посмотрел на нее с укором, как медведь в зоопарке, которому вместо конфеты бросили пустую скомканную бумажку.

– Тут это… не получится позже. Через полчаса стемнеет. Они тут на Лысой Горе все крутые, смелые, но ночью родной маме дверь не откроют и любимого котенка на руки не возьмут. Придурки, короче. Сами в эти игры заигрываются, а потом боятся до жути.

Примерно полторы секунды Гуня топтался на месте, придавая своему могучему телу внутреннее ускорение, а затем развил лихорадочную деятельность.

– Давай сюда свою гитару! Чего ее таскать? А теперь помчались!.. Я тебя по дороге к Гробке закину! – Гуня занес в дом контрабас, схватил Таню за запястье и понесся как вихрь, сшибая на своем пути все, что не успевало посторониться.

Пару раз Тане казалось, что ее ноги отрываются от земли, чего Гломов даже не замечал. Гуня был не просто бешеный трактор. Он был бешеный трактор, имеющий четкую цель и забывший отвинченные тормоза в автомастерской.

По дороге Гломов с Таней не разговаривал. Он даже не оглядывался, а просто летел вперед. Таня сообразила, почему он взял ее за запястье, а не за ладонь. Ладонь Гуня, не заметив, сплющил бы в своей лапище.

«Лучше бы я на полчаса позже прилетела!» – подумала Таня, когда ее в десятый раз уронили в сугроб и тотчас из него выдернули.

Они вихрем пронеслись по единственной центральной улице Лысой Горы и свернули туда, где в желтом слежавшемся снегу барахтались длинные облезшие двухэтажные дома. Около одного из них Гуня остановился. В подвал был прокопан длинный наклонный ход-лаз. Проблему с уборкой снега здесь решали просто. Не можешь расчистить – оставь все как есть, а то, что надо, само прокопается.

Гломов по-хозяйски оглядел Таню, бесцеремонно покрутил ее, как ребенка, отряхнул с одежды снег и, ласково спросив: «Ты готова?», спустил головой вниз в обледеневший лаз.

 

Глава 8

МНОГОГЛАЗКА

 

Если в жизни ты сумел отдать больше, чем урвал, – ты прожил жизнь не зря.

Сарданапал Черноморов. Лекции для первокурсников

 

 

Дырка была маленькая, но в самом неудачном месте шланга – там, где он насаживается на трубу. Она шипела и плевалась мокрыми, быстро замерзающими на коже каплями, пахнущими тухлым селедочным бульоном и дешевым табаком. Ванька заметил дырку в самый последний момент, когда, сев на пылесос, стал понемногу выжимать газ.

Пришлось слезать и ремонтироваться, поглядывая то на заснеженный порт, то на застывшее укоризненным сусликом и облизанное прожекторами здание гостиничного комплекса. Дыру Ванька закрыл свернутым раз в восемь пакетом, который, в свою очередь, обмотал изолентой. На морозе изолента приклеивалась плохо и быстро дубела.

«Ну ничего! Сойдет и так!» – решил Ванька.

Ножа у него под рукой не оказалось, и изоленту он перекусил зубами.

Шланг прорывало второй раз за неделю. Он не выдерживал скверного топлива и таким образом высказывал свое «фи». Ныне он более всего напоминал сухие деревца на вершинах крымских гор, которые толпы туристов украшают ленточками, обрывками пакетов, кусками шпагата и прочими подсобными веревочками в надежде вернуться сюда вновь.

По-хорошему шланг давно надо было менять, но Ванька относился к тем пользователям техники, которые предпринимают какие-либо «починятельные» действа, лишь когда никакими подручными средствами уже не обойтись.

Ванька вновь забрался на пылесос, убедился, что прохожих поблизости нет, и стартовал в лиловое небо. Любое неосторожное движение отзывалось болью в изодранной спине и избитом теле. Даже головой, и той приходилось вертеть осторожно – ныла опухшая скула. Глаз почти закрылся, хотя Ванька перед полетом и тер его снегом до тех пор, пока талая влага не потекла за шиворот.

Интересно, что сказали бы Свеколт и Аббатикова, узнай они, что вместо того, чтобы отлеживаться в гостинице, Валялкин вновь помчался на поиски многоглазки? Хотя, возможно, ничего бы не сказали. В некромагах любопытство давно отмерло.

Купол неба, подбитый серебряными шляпками гвоздей, изредка полыхал зарницами. Луну скрывала большая, рыхлая фиолетовая туча, казавшаяся подсвеченной изнутри. Петрозаводск быстро растаял вдали. Ванька держал направление четко на юго-восток. Он смутно ощущал, что многоглазка появится где-то там. Не сейчас, а несколькими часами позже. Пока же ее слабо светящийся робкий стебель только прокапывается сквозь снег, осторожно, точно боясь потревожить, разгребая его хрупкими листьями. Это чувство было подобно легкому, досадливому зуду от комариного укуса. Нечто дразнящее, неуловимое, не позволяющее ни на секунду успокоиться.

Ванька летел наискось к ветру, обжигавшему ему правую щеку, и прислушивался к себе. Он давно обнаружил, что жизнь его идет вперед толчками или периодами. Был период раннего детства, отца, семьи, устойчивой защищенности; затем период желтой майки и голода, когда он непостижимым образом съел половину продуктов в супемаркете; затем период Тибидохса, первого знакомства с Таней и Ягуном, дружбы с Тарарахом и увлечения магическими зверями; затем любовь, нелепая дуэль с Пуппером, Дубодам, отказ от магаспирантуры и отъезд в глушь к лешакам.

Каждый период Ванька представлял, как нечто отыгранное и законченное, с точкой в финале. В этом была некая внутренняя определенность и попытка систематизации, основанная на предпосылке, что важным является лишь то, что имеет смысл и оставило ясные воспоминания.

Обычно Ванька существовал только в последнем периоде. Лишь изредка память пробуждалась и с болезненной яркостью выдавала вспышки из периодов предыдущих. Это бывало, например, при случайных встречах с разными мимолетными знакомыми. Чаще всего такие встречи сопровождались легким недоумением, растерянностью, сознанием, что время повернуло вспять и забуксовало.

Сейчас же Ванька ощущал, что в глубинах сердца созревает новый период, пока непонятный ему самому. С чем конкретно он будет связан, Ванька не знал. Птенец, бьющийся в скорлупу яйца, не представляет, будет ли он курицей, павлином или орлом. Он знает только одно – надо надеяться и скорлупа должна расколоться. Так и Ванька надеялся, что в новом периоде с ним рядом будет Таня.

Вот уже несколько месяцев, с тех пор, как Глебом было украдено зеркало Тантала, Ванька упорно сражался с самим собой. Каждый час, каждый миг он с упрямством выкорчевывал из себя Бейбарсова, пустившего в него физически ощущаемые корни. Сливаться с Глебом он не желал. Сопротивляясь, он выдирал из себя Глеба, как выдирают сорняки. Порой это получалось, порой же, когда воля ослабевала, Ванька чувствовал, что душа его начинает зарастать Глебом, как задохнувшийся дачный пруд зарастает сине-зелеными водорослями.

Изредка он подходил к зеркалу, и ему чудилось, что и в лице его проявляется нечто чуждое, мертвенное, властное. Точно и не его это лицо, а чей-то чуждый дух отпечатался на нем.

Однажды случилось, что, оказывая помощь попавшей в капкан росомахе, Ванька проникся к ней едкой, равнодушной, незнакомой ему прежде ненавистью. Почему он должен спасать этот кусающийся кусок мяса, который вместо того, чтобы испытывать благодарность, пытается вцепиться ему зубами в ладонь? И обязательно вцепится, если не поберечься. Недаром руки Тарараха до локтей покрыты сеткой шрамов. Да и у него, Ваньки, появляется в среднем по два-три шрама в год. Ванька даже испытал соблазн убить росомаху фронтисом и лишь в последнюю секунду резко отдернул перстень, уводя искру в сторону.

«Нет, все же странно устроена жизнь! – думал Ванька. – Непропорционально как-то. Почему за добро ты должен получать по морде, за зло же все с тобой носятся, млеют, умиляются твоей внутренней сложности? Может, стоит уступить соблазну, перестать сопротивляться и хотя бы частично сделаться Бейбарсовым? Пустить в себя зло, не то чтобы много, но хотя бы на пять копеек? Просто в профилактических целях?»

Вот только сердце, чуткое, как стрелка барометра, подсказывало Ваньке, что, приоткрыв дверь злу, уже не удержишь створки. Нельзя чуть-чуть убить, чуть-чуть растоптать, чуть-чуть отравиться цианистым калием или чуть-чуть шагнуть в пропасть. Все эти удовольствия сомнительны и весьма одномоментны.

Ванька летел уже около двух часов. Мороз был сильнее, чем когда-либо, однако Ванька почти не чувствовал его. К тому что его пальцы одеревенели и едва держат трубу, он относился как к чему-то должному. Побочное сопротивление плоти, не более. Внутреннее нетерпение возрастало, сменяясь кратковременными, согревающими вспышками радости.

Мысленно Ванька видел, что многоглазка уже пробилась сквозь снег, стебель ее распрямился и теперь выбрасывает хрупкие бутоны. Нижние, обращенные к снегу цветы уже раскрылись. Ни в одну из множества предыдущих ночей поиска Ванька не испытывал ничего подобного. Теперь же он чувствовал, что близок к цели как никогда, и боялся лишь одного – не успеть.

Тангро, на этот раз не пожелавший забираться в рюкзак, зашевелился под одеждой, требуя, чтобы его выпустили. Ванька удивился, что он проснулся так не вовремя. Обычно во время ночных полетов дракончик мирно спал. Ванька надеялся, что Тангро вновь уснет, однако тот ворочался все энергичнее. Из-под мышки он сунулся было в рукав, но передумал и вылез наружу через более удобное место – через ворот.

На морозе Тангро не понравилось. Он сердито подышал пламенем, неметко метя в зорким зраком зыркнувшую из мятых туч луну. Спасаясь от холода, Тангро трескуче, как плохо смазанный Карлсон, сорвался с плеча Ваньки и быстро полетел впереди, на три вытянутые руки обгоняя пылесос.

Ванька добавил газу. Чихая и давясь селедочными головами, пылесос заспешил за дракончиком в тщетной попытке обогнать его. Ванька позвал его свистом, но Тангро не захотел вернуться. Он забирал гораздо правее, чем летел Ванька, к большому без проезжих дорог лесу, который начинался сразу за равниной, изрезанной морщинами оврагов.

Душа Ваньки разрывалась. Он был убежден, что Тангро уводит его от многоглазки. Что делать? Бросать друга? Или остаться с другом, но без многоглазки?

Краткий, но мучительный выбор был сделан в пользу Тангро. «Многоглазку я еще найду, а вот другого Тангро уже не будет», – подумал Ванька.

Надеясь все же догнать дракончика и перехватить его, Ванька попытался ускориться, но пылесос и без того летел на пределе. Двигатель надрывно закашлялся, и Ванька понял, что еще немного и его разнесет вдребезги разлетевшимся на части пылесосом. Случай не такой уж редкий. Сколько безымянных труб, смычков и метел торчит в лесах, в болотах, в топях, отмечая места последних крушений сотен и сотен магов.

Ванька поневоле снизил скорость, и Тангро еще сильнее вырвался вперед. Теперь местонахождение дракончика определялось лишь по красным вспышкам из ноздрей. Внезапно красные вспышки куда-то исчезли. Ванька заметался взглядом и наконец обнаружил их, но уже под собой. Тангро снижался.

Ванька увидел поляну, точно ножницами выстриженную в глухом лесу. Он сбросил газ и завис метрах в ста. То, что ему открылось, было так невероятно, что хмурая логика, пожав плечами, мгновенно забилась под стол, словно видный ученый-материалист, которому явился призрак его дедушки, еще более видного ученого-материалиста.

«Все же чудо абсолютно объективная, реально существующая категория! Видеть в чуде мистику так же глупо, как язычески поклоняться утюгу», – подумал Ванька.

Посреди поляны, отблескивая серебром чешуи, в лунном свете сидели Гоярын и шесть его сыновей – Ртутный, Стремительный, Пепельный, Огнеметный, Искристый и Дымный. Сцена идиллическая до невероятия, особенно учитывая, что взрослые драконы-самцы редко питают друг к другу родственные чувства.

Ванька, представления не имевший, что драконы улетели из Тибидохса во время урагана, снизился. Он был так изумлен, что спрыгнул с еще не севшего пылесоса и, не рассчитав глубину снега, провалился по пояс.

Семь крупных драконов образовывали идеальный круг. Их морды были повернуты к центру, шеи вытянуты. Казалось, все они трепетно разглядывают нечто маленькое.

Увязая в снегу, Ванька стал пробираться к драконам. На пылесос, воткнувшийся в сугроб метрах в десяти от него, он даже не оглянулся.

Драконы не обратили на Ваньку внимания, если не считать Дымного, который, настороженно оглянувшись на него, дрогнул хвостом. Из ноздрей у Дымного вырвалось едкое облако, окутавшее Ваньку с головы до ног. Ванька привычно задержал дыхание. Дымный вечно чадил, как паровоз, отчего, собственно, и получил такое имя.

Протиснувшись между Дымным и медно-горячим боком Гоярына, на котором, стекая каплями, таял падающий снег, Ванька оказался у драконьих морд. Еще издали он увидел сияние, исходившее из-под снега там, куда неотрывно смотрели драконы. Сияние было голубоватым, прерывистым. Приблизившись, Ванька опустился на четвереньки. Ледяная корка была растоплена до самой земли не то самим сиянием, не то огненным дыханием драконов.

Там, где снег расступался, из-под земли пробивался слабый тонкий стебель, увенчанный множеством крошечных цветов, которые дрожали как капли росы. Они накапливали лунный свет, разрастались, взрывались весенним всплеском света, и там, где был один цветок, вспыхивали сразу два или три. С каждым мгновением сияние становилось насыщеннее. В неподвижном зимнем, сонном мире многоглазка плескала зарей жизни, полной весенних надежд.

Не меньше самой многоглазки Ваньку поразило поведение драконов. Обычно нетерпимые друг к другу, вспыльчивые, готовые без повода разорвать друг друга на сотни мелких ящериц, они были непривычно тихими, завороженными. Их массивные морды соприкасались, а дыхание окутывало многоглазку влажным паром.

«Что это они? Ага! Многоглазка усиливает пламя в угасших драконах. Но Гоярын-то еще не угасший, а его великовозрастные сыновья тем более!» – озадачился Ванька.

Правда, сразу ему пришло на ум, что дракон угасающий и дракон мерзнущий – явления сходного порядка. Где Гоярыну и его сыновьям было искать тепло в эти лютые морозы, как не у многоглазки?

Тангро, благодаря которому Ванька и оказался здесь, носился над многоглазкой, радостно купаясь в ее сиянии. Поначалу Ванька опасался, что Тангро попытается устроить дебош и превратить мирное «заседание» семи драконородственников в гладиаторские бои на приз имени того, кто выживет, но теперь страх ушел. Ванька видел, что лучи многоглазки наполняют драконов несвойственным им миролюбием.

Ванька протянул руку, но сразу отдернул ее, поняв, что не сможет прикоснуться к трепетной красоте, не повредив ей. Нет! Цветы он возьмет позднее, когда стебель будет втягиваться в землю и бутоны начнут осыпаться. Именно так описывал это в своем лечебнике Аббакум Вытянутый. Кстати, прозвище «Вытянутый» Аббакум получил при обстоятельствах крайне печальных. Перепутав долгую гласную «а» с краткой в заклинании «Л а мос козюбр а с», Аббакум вытянулся на 1452 метра и, став тоньше волоса, отбыл из физического мира.

Ванька забрался на горячую спину Гоярына. Лег на живот, подложил под подбородок руки и стал смотреть на многоглазку. Снег падал большими хлопьями, оседавшими на спине у Ваньки и таявшими на драконьей чешуе. Куртка быстро пропиталась водой, которая при всякой попытке привстать начинала быстро покрываться ледяной коркой.

«Сказать кому, так не поверят! – размышлял Ванька, сковыривая с себя наледь. – Я наполовину мерзну, наполовину поджариваюсь заживо!»

Над многоглазкой, там, где исходившие от нее лучи превращали падающий снег в пар, образовался ледяной купол. Из-под прозрачного купола струями бил свет, отблескивающий в глазах драконов и терявшийся в седых еловых вершинах.

Ванька лежал на шее Гоярына, смотрел на многоглазку и думал, что каждый час жизни – даже самый скучный внешне, вроде ожидания автобуса серым дождливым вечером – посылается для чего-то определенного. Для некоего внутреннего открытия, безумно важного для всего последующего. В жизни нет неважных моментов и скучных кусков, но есть куски запоротые или недопонятые.

 

* * *

 

Ближе к рассвету Ванька бережно собрал осыпавшиеся цветы многоглазки в стеклянный пузырек с широким горлышком. Цветы не высохли, но отвердели и походили на прозрачные светящиеся жемчужины.

Стебель скользнул в землю, вспыхнул и исчез. Судьба цветов взволновала его мало. Спрятав пузырек в карман, Ванька выпрямился и почувствовал, что на него устремлено множество глаз. Гоярын и шесть его сыновей смотрели на него и чего-то ждали. Ждал и Тангро, за ночь успевший примкнуть к стае. Дважды он ненадолго присаживался на шею Гоярыну, и тот, хотя и не проявлял большой радости, не выражал и заметного раздражения.

В выпуклых глазах драконов Ванька прочитывал странную, почти собачью преданность. Так смотрят уличные псы, когда сердобольная старушка выносит им еду.

Удивленный Ванька потер лоб. С чего бы это? В привязанности Тангро он не сомневался. Привязанность Гоярына тоже при желании можно было объяснить. Ванька провел в его тибидохском ангаре не меньше времени, чем в своей собственной комнате. Но вот сыновья Гоярына! Эти анархически настроенные «аля-улюки», как характеризовал их Тарарах, даже к Соловью О. Разбойнику относились скорее как к разбойнику, чем как к соловью.

– Эй! – крикнул Ванька. – Чего вы такие тихие? Замерзли?

Точно для того, чтобы его разуверить, Дымный засопел, выпустив клуб пара. Искристый ответил брату недовольным тысячеградусным плевком, попавшим по утренней неточности в Ртутного. Ртутный расстроился, что его, сироту казанскую, незаслуженно обидели, и ударил хвостом, но отчего-то не Искристого, а Стремительного. Стремительный захлопал крыльями, как страдающий от блох молодой петух, и укусил Пепельного. Пепельный никого не укусил, но повернулся спиной и, с кроличьей резвостью ударив задними лапами, забросал всех снегом. После чего отскочил и, насмешливо свесив набок морду, вывалил раздвоенный язык.

Ванька от удивления сел в сугроб. Такую «собачью» технику у драконов он встречал впервые. Хотя Пепельный и раньше выделялся среди детей Гоярына парадоксальностью своего мышления. Те были заурядные дуболомы, Пепельный же был в драконьем смысле почти поэт.

Среди прочих снег попал и на папу-Гоярына. Папа-Гоярын заревел, как корабельная сирена, вскинул морду и, успокаивая молодняк, выпустил в небо длинную, расширяющуюся струю пламени. «Аля-улюки» притихли, но не раньше, чем немного попинали Пепельного хвостами и чуток прожарили его пламенем.

– Эй-эй! Хватит! А ну прекращайте! – заорал Ванька, ласточкой ныряя в сугроб, чтобы не попасть под случайную струю огня.

Услышав его голос, все драконы, включая Тангро, вновь преданно уставились на Ваньку, всем своим видом демонстрируя, что готовы следовать за ним хоть на край света. Проследив направление их взглядов, Ванька увидел, что они устремлены ему на грудь – на карман, куда он недавно спрятал пузырек с осыпавшимися цветами многоглазки.

– Все с вами ясно! Пока у меня многоглазка, вы от меня не отстанете! Ведь так? Что ж, тем лучше! Полетели-ка в Тибидохс! Там вас ожидает ртуть! – сказал Ванька вслух.

Услышав знакомое слово, драконы нетерпеливо захлопали крыльями.

Ванька сел на пылесос и попытался взлететь. Раз за разом он старательно произносил Тикалус плетутс. Кольцо послушно выстреливало искру. Пылесос вздрагивал, поднимался на метр-два и… вновь обрушивался в сугроб. Наконец Ванька догадался открутить крышку и заглянул в бак. Так и есть! За ночь, проведенную на морозе, «горюче-смазочный» бульон превратился в большой кусок льда со вмерзшими селедочными головами.

– Иди сюда! Поработаешь переносным огнеметом! – крикнул Ванька, свистом приманивая Тангро.

Растопив с помощью переносного огнемета по имени Тангро вонючую смесь, Ванька стал накручивать на пылесос крышку. Он почти закончил, когда Пепельного вновь укусила зубастая муза драконьего вдохновения. Пепельный подкрался боком к Ртутному и, точно гарпуном, ужалил его острым окончанием своего зазубренного хвоста.

Ртутный – эта вечно обиженная драконья сиротка! – в ответ ударил Пепельного крылом, его краем задев Ваньку. Когда Ванька, отплевывая талую воду, выбрался из сугроба, первым, что он увидел, был перевернутый бак пылесоса, к которому принюхивались сразу два дракона, одним из которых был неугомонный Пепельный, а другим Огнеметный.

Огнеметный брезгливо отпрянул. Запах тухлых селедочных голов ему не понравился. Зато Пепельный, как вечный исследователь, уже лакал бульон, проглатывая его вместе со снегом. Немного погодя к нему присоединился вечно голодный Ртутный. Учитывая, что «бульонного» снега совсем уже не осталось, Ртутный в качестве компенсации вознамерился сожрать пылесос.

Колотя его трубой по ноздрям, Ванька еле вырвал пылесос из драконьей пасти.

– Вы тут что, все с ума посходили? – завопил он.

Внятного ответа он не получил. Лишь меланхоличный Дымный грустно исторг из своих недр клуб черного дыма. Перестав размахивать трубой, Ванька сел на помятый драконьими зубами бак и задумался.

Положение было аховое. Он один. В чаще. Без еды и без топлива для пылесоса. Человеческое жилье далеко, и где искать помощи – непонятно. Можно, конечно, телепортировать, но тогда придется бросать драконов, чего Ванька не собирался делать ни в коем случае.

– Ну раз другого выхода нет, полечу на Гоярыне! – решил он.

Ванька уже шагнул к Гоярыну, когда сверху послышался назойливый трескучий звук. Ванька вскинул голову. Еловые ветви отряхнули ему на лицо снежное конфетти. Над Ванькой завис оранжевый пылесос. На пылесосе, закутанная до глаз в красный шарф, сидела обледеневшая статуя.

– Эгей! Ау! – закричал Ванька, размахивая руками.

Статуя снизилась.

– Эй, драконья ферма! Добрый день! Мы люди не местные! Не подскажете, до Арктики далеко? – спросил знакомый голос.

– ЯГУ-У-УН! – завопил Ванька.

Статуя свалилась с пылесоса и заключила его в объятия.

 

Глава 9