Альфонс Доде. Признания академического мундира

 

 

---------------------------------------------------------------

Перевод А. Кулишер

Из книги "Французская новелла XIX века" т. 2

Государственное издательство художественной литературы

"Москва-Ленинград" 1959

Ручной ввод текста А. Бахарев

---------------------------------------------------------------

 

Это утро сулило скульптору Гильярдену чудесный день.

Совсем недавно его избрали членом Института, и сегодня ему предстояло

обновить на торжественном объединенном заседании всех пяти Академий свой

академический мундир, роскошный мундир, блистающий великолепием нового сукна

и шелковистым узором цвета надежды. Вожделенный мундир лежал на кресле,

широко раскинутый, словно дожидаясь, когда его наденут, и Гильярден, кончая

завязывать белый галстук, любовно посматривал на него. "Главное, не

торопиться. Времени у меня предостаточно", - думал он про себя.

Дело в том, что, сгорая от нетерпения, он начал одеваться на два часа

раньше, чем следовало, а красавица г-жа Гильярден, всегда тратившая на свой

туалет чрезвычайно много времени, заявила ему, что уж в этот день она будет

готова только к назначенному часу, "ни на минуту раньше, вы поняли меня,

сударь?"

Несчастный Гильярден! Чем заняться, чтобы убить время до этого срока?

- Пока что примерю мундир, - сказал он себе. Бережно, будто касаясь

тюля и кружев, он приподнял драгоценное одеяние и, с бесконечными

предосторожностями облачившись в него, подошел к зеркалу.

Ах, какое милое изображение престало ему! Какой приятный

свежеиспеченный академик: низенький, толстенький, довольный, улыбающийся,

седоватый, с брюшком, с коротенькими ручками, движениям которых вышитые

обшлага придавали какую-то неестественную, нарочитую важность.

Явно удовлетворенный своей наружностью, Гильярден расхаживал перед

зеркалом, раскланивался, будто шествуя по залу заседаний, улыбался своим

собратьям по искусству, принимая величественные позы. Но как ни гордись

своей особой, невозможно два часа простоять в парадной форме перед зеркалом.

В конце концов наш академик устал и, боясь измять мундир, решил снять его и

бережно положить на прежнее место. Сам он уселся напротив, по другую сторону

камина, и, вытянув ноги, скрестив руки на парадном жилете, не спуская глаз с

зеленого мундира, предался приятным размышлениям.

Как путешественник, достигший наконец цели своих странствий, любит

вспоминать опасности и трудности пройденного пути, так Гильярден мысленно

перебирал, год за годом, свою жизнь с того дня, как он впервые занялся

ваянием в мастерской Жуфруа. Ах, тяжко дается начало в этой проклятой

профессии!.. Он вспоминал зимы в нетопленной комнате, ночи без сна, долгие

хождения в поисках работы, глухую ярость, которую испытываешь, сознавая себя

ничтожным, затерянным, безвестным в той огромной толпе, что теснит тебя,

толкает, сбивает с ног, давит насмерть. И подумать только, что он сам,

своими силами, не имея ни покровителей, ни состояния, сумел пробиться!

Только благодаря своему таланту, сударь! И, запрокинув голову, полузакрыв

глаза, предавшись сладостному созерцанию, почтенный г-н Гильярден вслух

повторял себе:

- Только благодаря своему таланту. Только благодаря своему та...

Его прервал чей-то громкий смех, сухой и дребезжащий, - так смеются

старики. Гильярден удивленно оглянулся. Он был один, совершенно один, с

глазу на глаз со своим зеленым мундиром, распластанным против него по другую

сторону камина. И, однако, дерзкий смех не умолкал. А когда скульптор

пригляделся поближе, ему стало казаться, что мундир уже не на том месте,

куда он его положил, а по-настоящему сидит в кресле; фалды были раздвинуты,

рукава опирались о подлокотники, грудь приподымалась, словно в ней трепетала

жизнь.

Невероятная вещь! Смеялся мундир...

Да, это он, удивительный зеленый мундир, заливался неудержимым смехом,

который колыхал его, сотрясал, подбрасывал, заставлял его крючиться,

взмахивать фалдами, а время от времени -- прижимать оба рукава к бокам, как

бы для того, чтобы унять эту вспышку веселости, сверхъестественной и буйной.

В то же время чей-то тоненький лукавый голосок между двумя взрывами хохота

пищал: "Боже мой! Боже мой! Сил больше нет так смеяться! Сил больше нет так

смеяться!"

- Черт возьми! Да кто же это, наконец? -- вытаращив глаза, спросил

бедный академик.

Все тот же голосок еще более ехидно и лукаво пропищал:

- Да ведь это я, господин Гильярден, я, ваш расшитый пальмами мундир,

который ждет вас, чтобы отправиться на заседание. Простите, что я так не

вовремя прервал ваши размышления; но уж очень смешно было слушать, когда вы

говорили о своем таланте. Я не в силах был сдержать себя... Скажите, неужели

вы это всерьез? Неужели вы в самом деле думаете, будто вашего таланта было

достаточно, чтобы так быстро сделать карьеру, подняться так высоко, получить

все то, что вы имеете: почести, положение, славу, богатство... Неужели вы

считаете это возможным, Гильярден! Загляните в себя, друг мой, прежде чем

дать мне ответ, загляните поглубже. А теперь -- отвечайте! Видите, вы не

решаетесь.

- Но ведь я, - пробормотал Гильярден с забавным смущением, - я много

работал...

- Да, много, неимоверно много. Вы труженик, неутомимый работник,

кропатель. Вы считаете свою работу по часам, как кучера наемных карет. Но

божественная искра, друг мой, золотая пчелка, которая залетает в мозг

подлинного художника, пронизывает его сиянием и трепетом своих крыльев, -

посетила ли она вас когда-нибудь? Ни разу, вы сами это знаете. Вы всегда

боялись ее, этой чудесной пчелки. А ведь истинный талант дарует она одна. О!

Я знаю людей, которые трудятся не меньше вас, но иначе, чем вы, со всем

пылом, со всеми терзаниями подлинных искателей, и которым никогда не

добиться того, что досталось вам... Давайте, пока мы одни, поговорим

начистоту: весь ваш талант заключается в том, что вы женились на красавице.

- Сударь! -- гневно воскликнул Гильярден.

Голосок продолжал все также невозмутимо:

- Вот это славно! Ваше негодование мне нравится. Оно убеждает меня в

том, что, впрочем, знают все: вы скорее дурак, чем подлец. Полноте, не

смотрите на меня так гневно! Во-первых, если вы ко мне притронетесь, хотя бы

изомнете или чуть порвете, нельзя будет явиться на заседание, и госпожа

Гильярден будет недовольна; а ведь, по правде сказать, вся честь этого

великого дня принадлежит ей. Это ее сейчас будут приветствовать пять

Академий, и ручаюсь вам, если бы при моем появлении в Институте я облегал не

ваш, а ее стан, все еще прямой и прекрасный, несмотря на возраст, успех у

меня был бы совсем иной... Черт возьми, господин Гильярден, надо отдавать

себе отчет в положении вещей! Этой женщине вы обязаны всем: особняком,

годовым доходом в сорок тысяч франков, орденами, лаврами, медалями.

И зеленый мундир жестом калеки, пустым расшитым рукавом указал

злосчастному скульптору на свидетельства его славы, развешанные по стенам

алькова.

Затем, словно изощряясь во всевозможных позах, чтобы больнее истерзать

свою жертву, жестокосердый мундир приблизился к камину и с таинственным

видом, по-стариковски подавшись вперед в своем кресле, заговорил со

скульптором фамильярно, словно с добрым приятелем:

- Послушай-ка, дружище! Тебя как будто огорчает все, что я тебе

рассказываю. Но должен же ты наконец узнать то, что известно всем! А кто

тебе это откроет, если не твой мундир? Посуди сам: что ты имел, когда

женился? Ровным сетом ничего. Что жена принесла тебе в приданое? Ни гроша!

Как же ты объяснишь, что у тебя теперь кругленькое состояние? Ты опять

скажешь мне, что много работал. Но, несчастный, даже трудясь день и ночь,

при всех тех милостях, всех тех правительственных заказах, в которых у тебя,

разумеется, не было недостатка со времени твоей женитьбы, ты никогда не

зарабатывал больше пятнадцати тысяч франков в год. Неужели ты воображаешь,

что этого было достаточно для такого дома, как ваш? Подумай, ведь красавица

госпожа Гильярден всегда считалась образцом светской женщины, всегда

вращалась в тех кругах, где сорят деньгами... Я знаю, что, корпя с утра до

ночи в своей мастерской, ты никогда не задумывался над этим. Ты

ограничивался тем, что говорил своим друзьям: "Моя жена -- изумительная

женщина: она необычайно умело ведет наши дела; из моих заработков, при нашем

широком образе жизни, она еще умудряется выкраивать сбережения".

Изумителен был ты, бедняга... Правда заключается в том, что ты женился

на одном из тех очаровательных чудовищ, каких немало в Париже: на женщине

честолюбивой и безнравственной, положительной в делах, касающихся тебя, и

легкомысленной в своих собственных; на женщине отлично умеющей сочетать

заботу о ваших материальных интересах со своими любовными похождениями.

Жизнь этих женщин, милый мой, похожа на бальную записную книжку, где рядом с

именами танцоров значились бы цифры. Твоя жена рассудила так: "У моего мужа

нет ни таланта, ни состояния, ни даже представительной внешности. Но он

превосходный человек -- доверчивый, снисходительный и ни в чем меня не

стесняет. Пусть он не мешает мне веселиться, а я берусь доставить ему взамен

все, чего ему не хватает". И с этого дня деньги, заказы, ордена всех стран

дождем посыпались в твою мастерскую с приятным металлическим звоном, с

ленточками всех цветов. Полюбуйся на мою "коллекцию"!

Потом в одно прекрасное утро госпоже Гильярден пришла в голову блажь

перезрелой красавицы -- стать супругой академика, и ее ручка в изящной

перчатке открыла тебе, одну за другой, все двери в это святилище... Эх,

старина! Только твои коллеги могли бы тебе рассказать, во что тебе обошлись

пальмовые веточки твоего мундира...

- Ты лжешь, ты лжешь! -- крикнул Гильярден, задыхаясь от негодования.

- Нет, нет, дружище, не лгу... Тебе стоит только оглянуться вокруг

себя, когда ты войдешь в зал. В глазах присутствующих ты уловишь затаенное

лукавство, в уголках их губ -- скрытую насмешку, и при твоем появлении все

будут шептать: "Муж красавицы госпожи Гильярден". Потому что, дорогой мой,

ты всю жизнь будешь только мужем красавицы жены...

Тут уж Гильярден выходит из себя. Бледный от ярости, он вскакивает с

места, чтобы сорвать с дерзкого, болтливого мундира красивую зеленую

гирлянду и швырнуть его в огонь, как вдруг открывается дверь, и хорошо

знакомый голос, в котором слышится пренебрежение и кроткая

снисходительность, как нельзя более кстати пробуждает его от страшного сна:

- Ах, как это на вас похоже! Заснуть у камина в такой день!..

Перед ним стоит г-жа Гильярден, высокая, все еще красивая, хотя

несколько отяжелевшая; у нее почти естественный розовый цвет лица,

подведенные глаза ярко блестят. Жестом женщины, привыкшей повелевать, она

берет мундир с пальмовыми ветвями и проворно, с едва приметной улыбкой,

помогает мужу надеть его; а бедняга, еще весь в поту от своего кошмара,

облегченно вздыхает и думает про себя: "Какое счастье! Это был сон!"