Сатира на смерть императора Клавдия 15 страница

Глава 11

Когда цезарь подарил мудрецу (презиравшему богатство) две сотни монет, он со смехом отверг это, не считая приличным для себя получить эту сумму, а также, чтобы хвалиться тем, что не принял ее. О боги и богини, с каким малодушием тот (цезарь) желал почтить или развратить его!

Но надо предоставить свидетельство об этом самому великому мужу. Я слышал от него великие слова, когда он удивлялся безумию цезаря Кая, который считал возможным за такую ничтожную сумму изменить его (убеждения). «Если бы,— говорил он,— цезарь решил испытать меня, то ему надлежало бы искушать меня всем своим царством».

Глава 12

Итак, можно нечто дарить и мудрому, хотя ему и принадлежит все. Равным образом ничто не препятствует делать некоторые приношения и другу, хотя мы и говорим, что все принадлежит друзьям сообща. Ведь у меня с другом все общее не в том смысле, как бывает общее с союзником, причем одна часть принадлежит мне, а другая — ему, но в том смысле, как у отца с матерью бывают общие дети. Хотя их и бывает у них двое, но каждому из них принадлежит не одно дитя, а оба.

Но, прежде всего, я утверждаю уже то, что всякий, кто приглашает меня в сообщество, знает, что ничего не имеет со мною общего. Почему? Потому что это общение бывает только между мудрыми, которые находятся между собою в дружбе. Прочие бывают между собою не более друзьями, чем простые союзники.

 

==165

Затем, общение может быть разнообразное. Всаднические места в театре принадлежат всем наездникам. Тем не менее среди них есть мое собственное место, которое занимаю я. Если я его кому-нибудь уступаю, то хотя уступаю и общую вещь, но тем не менее представляю сделавшим некоторое одолжение.

Некоторые вещи находятся во владении у разных лиц под известным условием; например, я имею место в театре не для того, чтобы продавать его, или отдавать внаем, или жить в нем, но для того только, чтобы смотреть зрелища. Кроме того, я не ошибаюсь, говоря, что имею всадническое место в театре. Но если я вошел в театр в то время, когда все всаднические места полны, то хотя по праву и обладаю здесь местом, так как мне следует сидеть здесь, но в то же время я и не имею его, так как оно занято теми, с кем у меня право пользования местами общее.

Представь, что то же самое бывает и между друзьями: все, что принадлежит другу, есть общее нам обоим, но все, чем он владеет, есть его собственность и пользоваться этим я не могу против его желания.

«Ты смеешься надо мною,— говоришь ты,— ведь как скоро все, принадлежащее другу, мое, то пусть мне позволено будет и продавать все это», Но этого делать нельзя, как нельзя продавать и всаднических мест, хотя они и принадлежат тебе сообща с прочими всадниками.

Таким образом, невозможность продавать, уничтожать, изменять в лучшее или худшее не может служить доказательством того, что тебе не принадлежит какая-нибудь вещь, ибо принадлежащим тебе бывает и то, что считается твоим лишь под каким-нибудь известным условием ³.

 

==166

00.htm - glava04

О СЧАСТЛИВОЙ ЖИЗНИ

Брату Галлиону

Все люди хотят жить счастливо, брат мой Галлион, но они смутно представляют себе, в чем заключается счастливая жизнь. А достигнуть последней в высшей степени трудно. Если человек собьется с пути, он уходит от счастья тем дальше, чем больше он увлекается погоней за ним: когда путь ведет в противоположную сторону, поспешность и служит причиною еще большего удаления от конечного пункта. Поэтому мы должны прежде всего наметить себе цель своих стремлений, затем тщательно выбрать средства к скорейшему достижению ее, а потом уже в пути, если только он будет правилен, мы будем соображать, как велика наша ежедневная успешность и насколько мы приблизились к тому идеалу, к которому нас влечет естественный порыв. Пока мы суетливо бродим без проводника, прислушиваясь к шумихе вздорных криков, манящих нас к разным соблазнам, жизнь пропадает даром среди заблуждений, а она коротка даже в том случае, если мы день и ночь будем заботиться о своем духовном развитии. Итак, мы должны решить, к чему и как нам стремиться; нам нужен также опытный проводник, знакомый с тою областью, в которую мы намерены вступить, потому что в данном случае дело обстоит не так, как в остальных путешествиях, где нас предохраняет от ошибок возможность воспользоваться какой-нибудь тропинкой или обратиться за разъяснениями к жителям. Здесь же самый торный, самый многолюдный путь оказывается наиболее обманчивым. Главнейшая наша задача должна заключаться в том, чтобы мы не следовали, подобно скоту, за вожаками стада, чтобы мы шли не туда, куда идут другие, а туда, куда повелевает долг. Величайшие беды причиняет нам то, что мы сообразуемся с молвой и, признавая самыми правильными те воззрения, которые встречают большое сочувствие и находят много последователей, живем не так, как этого требует разум, а так, как живут другие. Вот откуда эта непрерывно нарастающая груда жертв заблуждений! Когда во время крупного поражения происходит всеобщая давка, никто не падает так, чтобы не увлечь за собою другого, находящиеся же впереди причиняют гибель следующим за ними: точно такие же явления можно наблюдать на каждом шагу и в жизни. Никто не заблуждается только

 

==167

во вред себе, но всякий бывает причиною и виновником чужого заблуждения. Зря примыкать к идущим впереди опасно, а между тем, когда возникает вопрос о смысле жизни, люди никогда не рассуждают, а всегда верят другим, так как всякий более склонен верить, чем рассуждать. Поэтому распространяющееся преемственным путем недоразумение сбивает нас с толку и повергает в бездну бедствий, где мы погибаем жертвой чужих примеров. Мы спасемся, если только отрешимся от стадного чувства: народ относится теперь враждебно к разуму, упорствуя в своем пагубном заблуждении. Аналогичные случаи встречаются и на избирательных собраниях: когда непостоянная толпа отворачивается от своих прежних любимцев, те же самые лица, которые провели их в преторы, удивляются, что они могли подать свои голоса за таких недостойных кандидатов. Одно и то же мы то одобряем, то осуждаем. Так бывает со всяким приговором, опирающимся на большинство мнений.

II

Когда заходит речь о счастливой жизни, ты не можешь удовлетворить меня обычным при голосовании сенаторов ответом. «По-видимому, на этой стороне большинство».— Потому-то она и неправа! Развитие человечества не находится еще в столь блестящем состоянии, чтобы истина была доступна большинству. Одобрение толпы — доказательство полной несостоятельности. Предметом нашего исследования должен быть вопрос о том, какой образ действий наиболее достоин человека, а не о том, какой чаще всего встречается; о том, что делает нас способными к обладанию вечным счастьем, а не о том, что одобряется чернью, этой наихудшей истолковательницей истины. К черни же я отношу не только простонародье, но и венценосцев. Я не смотрю на цвет одежд, в которые облекаются люди. При оценке человека я не верю глазам: у меня есть лучшее, более верное мерило для того, чтобы отличить истину от лжи. О духовном достоинстве должен судить дух. Если когда-нибудь на досуге он успокоится и углубится в себя, он после тщательного самоиспытания искренне откроет себе всю правду в следующих словах: «Лучше было бы мне не делать всего того, что я делал до сих пор. Когда я вспоминаю все свои речи, я завидую немым. Все мои прежние желания представляются мне проклятием врагов. Все, чего я боялся, было, о добрые боги, гораздо лучше того, чего я так страстно домогался. Я враждовал со многими и мирился с ненавистными мне раньше людьми (если только вообще между дурными возможен мир); с самим же собою я еще не успел подружиться. Я прилагал всяческие старания к тому, чтобы выделиться из толпы и прославиться каким-нибудь талантом. Этим я только выставил себя под вражеские удары и указал недоброжелательству уязвимое место. Ты видишь тех, которые

 

==168

прославляют твое красноречие, ухаживают за твоим богатством, лестью добиваются твоего расположения, превозносят твое могущество? Ведь все они или уже теперь твои враги, или (что имеет одинаковое значение) могут сделаться таковыми впоследствии. У тебя столько же завистников, сколько и поклонников».

Так уж лучше мне поискать какого-нибудь существенного блага, осязательного, а не показного! То, что бросается в глаза, перед чем останавливается толпа, что один показывает с восторгом другому,— все это скрывает за блестящей внешностью внутреннее ничтожество. Постараемся найти не призрачное благо, а действительное, постоянное и тем более привлекательное, чем глубже оно таится в душе. Добудем это сокровище. Оно лежит ,^ недалеко от нас. Его легко найти. Нужно только знать, куда

»протянуть руку. Теперь же, точно впотьмах, мы минуем его, попирая как раз то счастье, в котором ощущаем потребность. Но, чтобы не водить тебя окольными путями, я обойду молчанием мнения других, так как было бы слишком долго и перечислять и опровергать их. Выслушай мое. Употребляя это выражение, считаю нужным заметить, что я не примыкаю исключительно к одному из главнейших представителей стоической школы, сохраняя и за собою право иметь собственное суждение. Я буду следовать одному, у другого сделаю частичное заимствование.

Может быть, представляя свое заключение после всех остальных

авторов, я не буду отвергать ни одного положения своих предшественников, а скажу только: «Вот это дополнение принадлежит

мне». Впрочем, я принимаю общее правило всех стоиков: «Живи »t сообразно с природой вещей». Не уклоняться от нее, руководствоваться ее законом, брать с нее пример,— в этом и заключается мудрость. Следовательно, жизнь — счастлива, если она согласуется со своей природой. Такая жизнь возможна лишь в том случае, если, во-первых, человек постоянно обладает здравым умом; затем, если дух его мужествен и энергичен, благороден, вынослив и подготовлен ко всяким обстоятельствам; если он, не впадая в тревожную мнительность, заботится об удовлетворении физических потребностей; если он вообще интересуется материальными сторонами жизни, не соблазняясь ни одной из них; наконец, если он умеет пользоваться дарами судьбы, не делаясь их рабом. Мне незачем присовокуплять, так как ты и сам понимаешь, что результатом такого расположения духа бывает постоянное спокойствие и свобода ввиду устранения всяких поводов к раздражению и к страху. Вместо удовольствий, вместо ничтожных, мимолетных и не только мерзких, но и вредных наслаждений наступает сильная, неомрачимая и постоянная радость, мир и гармония духа, величие, соединенное с кротостью. Ведь всякая жестокость происходит от немощи.

 

==169

IV

Можно и иначе определить интересующее нас благо, т. е. передать ту же самую мысль другими словами. Одно и то же войско может то шире развернуться, то сомкнуться теснее; оно может или образовать полукруг, подавшись назад в центре и выдвинувши вперед фланги, или выровнять фронт в линию; однако при всяком построении у него остается одинаковая боевая сила и готовность сражаться под тем же самым знаменем; точно так же и определение высшего блага можно то расширить, формулируя его обстоятельно, то сократить, выражая его сжато. Во всяком случае получится тождество, скажу ли я: «Высшее благо заключается в способности презирать превратности судьбы и удовлетворяться добродетелью» или: «Высшее благо составляет непобедимая сила духа, умудренная опытом, спокойная в действии, соединенная с большой гуманностью и заботливостью по отношению к окружающим». Допустимо и такое определение: «Счастливым мы называем того, кто только благое и злокачественное настроение духа почитает за благо и за зло, кто свято исполняет нравственный долг и довольствуется добродетелью, кого случайные обстоятельства не могут сделать ни самонадеянным, ни малодушным, кто наибольшее значение придает тому благу, которое он может сам себе создать, для кого настоящим удовольствием будет... презрение к удовольствиям». Если бы ты захотел сделать отступление, то можно было бы каждый раз облекать в новую форму ту же самую мысль без всякого ущерба для ее значения. Действительно, что мешает нам сказать, что счастливую жизнь составляют свобода духа, бодрость, непоколебимая стойкость, неустрашимость, бесстрастие и сознание, что единственное благо — нравственное достоинство и единственное зло — порочность? Все остальное при всем своем многообразии маловажно: все это не оказывает ни отрицательного ни положительного влияния на счастливую жизнь, появляясь и исчезая без всякой пользы и вреда для высшего блага. Человек, стоящий на столь твердой почве, непременно должен все время ощущать, желает ли он этого или нет, веселое настроение и приятное чувство полного, исходящего из глубины души удовлетворения, так как он доволен своим внутренним достоянием и не желает его приумножать. А разве такое душевное состояние не вознаграждает его щедро за ничтожные, пошлые и преходящие вожделения бренной плоти? Ведь в тот день, когда он окажется рабом удовольствия, он почувствует и всю тяжесть страдания.

V

А ты видишь, в каком позорном и пагубном рабстве будет находиться тот, на кого попеременно будут оказывать свое влияние удовольствия и страдания, деспотические силы, действующие крайне произвольно и необузданно. Поэтому нужно себя поста-

 

К оглавлению

==170

вить в независимое от них положение, а его создает не что иное, как равнодушие к судьбе. Тогда осуществится вышеуказанное неоценимое благо — спокойствие и возвышенность духа, чувствующего свою безопасность; с исчезновением всяких страхов наступает вытекающая из познания истины великая и безмятежная радость, приветливость и просветление духа. Все это будет для него усладой не потому, что это блага, а потому, что это плоды находящегося в нем самом добра. Раз уже я расщедрился на определения, то счастливым можно назвать того, кто, благодаря разуму, не ощущает ни страстного -желания, ни страха. Впрочем, камни и животные также свободны от страха и печали, однако никто не назовет их на этом основании счастливыми, так как у них нет сознания счастья. В таком же положении находятся те люди, которых природное тупоумие и отсутствие самосознания понизило до уровня грубых скотов. Между такими людьми и животными нет никакой разницы, так как последние совершенно лишены разума, а первые, обладая помраченным рассудком, изощряются к собственному вреду в гнусностях. Человек, не имеющий понятия об истине, никоим образом не может быть назван счастливым. Следовательно, жизнь — счастлива, если она неизменно основывается на правильном, разумном суждении. Тогда дух человека отличается ясностью; он свободен от всяких дурных влияний, избавившись не только от терзаний, но и от мелких уколов: он готов всегда удерживать занятое им положение и отстаивать его, несмотря на ожесточенные удары судьбы. Что же касается удовольствий, то, хотя бы они окружали нас со всех сторон, вкрадывались всеми путями, ласкали душу своими прелестями и расточали перед нами все новые соблазны, чтобы привести в возбужденное состояние все саше существо или только отдельные органы,— никто из смертных, будь у него еще хоть капля человеческого достоинства, не пожелает день и ночь метаться в судорогах страсти и, позабывши о душе, жить исключительно интересами своей плоти.

VI

«Но ведь и дух,— "говорит эпикуреец,— будет переживать свои удовольствия».— И превосходно! Пусть он переживает их и, как судья, разбирается в вопросах роскоши и удовольствий, насыщаясь всеми теми утехами, которые обыкновенно приводят в восторг чувства... Затем пусть он воскрешает в воображении прошедшее, пусть он при воспоминании о мерзких наслаждениях восхищается прежними и с нетерпением ожидает грядущих, строя на них свои дальнейшие планы и мысленно предвосхищая будущее, пока тело млеет в упоительной действительности. Вот потому то я и считаю его еще более жалким, так как отдавать предпочтение злу перед добром — безумие. Без здравого ума никто не бывает счастлив, а нельзя признать здравомыслящим того, кто стремится не к высшему добру, а к вредоносному злу.

 

==171

Итак, счастлив тот, кто способен правильно рассуждать; счастлив тот, кто доволен настоящим, каково бы оно ни было, и не ропщет на свою участь; счастлив тот, кого разум учит мириться со всяким положением, какое только может выпасть на его долю. Да и те, которые считают удовольствие высшим благом, видят, какое позорное место они отвели последнему. Поэтому они говорят, что удовольствие неотделимо от добродетели, и присовокупляют, что нравственная жизнь совпадает с приятной, а приятная — с нравственной. Не понимаю, как вообще можно соединять в одно целое столь противоположные элементы. Почему, скажите, пожалуйста, нельзя отделить удовольствия от добродетели? — Очевидно, потому, что добродетель, основное начало всех благ, служит также источником того, что вы так любите и к чему гак стремитесь. Но если бы удовольствие и добродетель были неразрывно связаны, то мы не видели бы, что одни деяния приятны, но безнравственны, а другие, наоборот, безупречны в нравственном отношении, но зато трудны и осуществимы лишь путем страданий.

VII

К этому следует присовокупить, что удовольствия встречаются даже в самой позорной жизни, между тем как добродетель вообще не допускает порочной жизни, и что некоторые несчастны не вследствие отсутствия удовольствий, а, напротив, из-за избытка их. Ничего подобного не было бы, если бы удовольствие составляло неотъемлемую часть добродетели. В действительности же последняя часто не сопровождается удовольствием, да она никогда и не нуждается в нем. Что же вы сопоставляете не только несходные, но даже противоположные элементы? Добродетель — это нечто величественное, возвышенное, царственное, непобедимое, неутомимое, удовольствие же — нечто низкое, рабское, немощное, преходящее, караулящее и гнездящееся в непотребных местах и трактирах. Добродетель встретишь в храме, на форуме, в курии; она на передовом посту защищает городские стены; она покрыта пылью; у нее загорелое лицо и мозолистые руки. Напротив, удовольствие чаще скрывается и ищет мрака; оно шныряет около разного рода бань и мест, боящихся эдила '; оно изнежено и слабосильно; от него пахнет вином и благовонной мазью, оно бледно или нарумянено, на нем отвратительные следы косметических средств. Высшее благо вечно, неистощимо, оно не вызывает ни пресыщения, ни раскаяния, так как правильный образ мыслей не допускает заблуждения; он не ставит человека в необходимость негодовать на принятые решения и отменять их, так как всегда руководствуется основательными соображениями; удовольствие же погасает в момент наибольшего восторга. Да и роль его ограничена: оно быстро исполняет ее; затем наступает отвращение, и после первого увлечения следует апатия. Вообще никогда не бывает устойчивым явление, отличающееся стихий-

 

==172

ностью движения. Таким образом, и не может быть ничего прочного в том, что проходит мигом и в самом процессе своего осуществления обречено на гибель. Достигши кульминационного пункта, оно прекращается, неминуемо клонясь уже с самого начала к своему концу.

VIII

Мало того. Удовольствие достается как хорошим людям, так и дурным, и порочные находят такое же наслаждение в своем непристойном поведении, как добродетельные — в образцовом. Вот почему древние принимают за правило, что следует стремиться не к приятнейшей жизни, а к праведной, имея в виду, что удовольствие — не руководящее начало разумной и доброй воли, а только случайно сопутствующее ей явление. Нужно сообразоваться с указаниями природы: разумный человек наблюдает ее и спрашивает у нее совета. Жить счастливо и жить согласно с природой — одно и то же. Что это значит, я сейчас поясню. Мы должны считаться с естественными потребностями организма и заботиться о необходимых для их удовлетворения средствах добросовестно, но без опасения за будущее, памятуя, что они даны нам на время и скоротечны; мы не должны быть их рабами и допускать, чтобы чуждое нашему существу властвовало над нами; телесные утехи и вообще факторы, имеющие в жизни несущественное значение, должны находиться у нас в таком положении, какое в лагере занимают вспомогательные и легковооруженные отряды. Они должны играть служебную, а не господствующую роль. Только при этом условии они могут быть полезны для нашего духа. Внешние преимущества не должны развращать и подчинять себе человека: последний должен преклоняться лишь перед своим духовным достоинством. Пусть он окажется искусным строителем собственной жизни, полагаясь на себя и будучи готов одинаково встретить как улыбку судьбы, так и ее удар. Пусть его уверенность опирается на знание, а знание пусть отличается постоянством: однажды принятые им решения должны оставаться в силе, не допуская никаких поправок. Мне незачем присовокуплять, так как это само собою разумеется, что такой человек будет спокоен и уравновешен и во всем его поведении будет сказываться ласковость и благородство. Его чувствам будет присущ истинный разум, который от них и будет получать свои элементы, так как у него нет другого исходного пункта, другой точки опоры для полета к истине и для последующего самоуглубления. Ведь и всеобъемлющая мировая стихия ², управляющий вселенной Бог, стремится, правда, к воплощению во внешних телах, однако возвращается потом со всех сторон к своему всеединому началу. Пусть то же самое делает и наш дух. Следуя за своими чувствами и придя при помощи их в соприкосновение с внешними телами, он должен овладеть как ими, так и собою и, так сказать, присвоить себе высшее благо.

 

==173

Таким образом составится единая, стройная, могучая сила, появится тот верный разум, который устраняет противоречия и сомнения в представлениях, понятиях и своем собственном убеждении. Установившись правильно, урегулировавши свои отношения к составным частям и, так сказать, достигши гармонии, он обретает высшее благо. Тогда уже нельзя сбиться с прямого пути, нет более скользких мест, устранены все камни преткновения, нет более шатания! Обладая таким разумом, человек будет делать все по собственному побуждению; он будет огражден от всяких неожиданностей; все его действия будут удачны, так как он будет исполнять их легко, умело и без замедления. Ведь вялость и нерешительность обнаруживают борьбу и непостоянство. Поэтому смело можно сказать, что высшее благо заключается в духовной уравновешенности. Добродетели непременно будут сосредоточены Там, где будут царить согласие и единство: разлад вносят пороки.

IX

«Но и ты,— возражает мне противник,— почитаешь добродетель только ввиду того, что ожидаешь от нее какого-нибудь удовольствия».— Во-первых, если добродетель и может доставить какое-либо удовольствие, то из этого еще не следует, что к ней стремятся ради удовольствия, так как последнее является не единственным результатом добродетели, а одним из многих. Да и не во имя удовольствия подвизается добродетель, нет! Она ставит себе иную задачу, но тем не менее сказывается плодотворной и в этом отношении. Как на вспаханном для посева поле вырастают кое-где цветки, хотя не для этих растеньиц, как бы они ни были приятны для глаз, затрачено столько труда,— у сеятеля была другая цель, а это только случайно привходящее явление; точно так же и удовольствие — не награда за добродетель и не побудительная причина к ней. Добродетель привлекательна не потому, что доставляет наслаждение, а, наоборот, она доставляет наслаждение благодаря своей привлекательности. Высшее благо заключается в самом сознании и в совершенстве духа. Когда последний закончит свое развитие и сосредоточится в своих пределах, ему, ввиду полного осуществления высшего блага, нечего больше желать. Ведь понятие о целом не допускает возможности какой-нибудь не входящей в его состав части, равно как нельзя допустить, чтобы что-либо находилось дальше конца Поэтому ты рассуждаешь нелогично, спрашивая, что заставляет меня стремиться к добродетели. Твой вопрос равносилен желанию определить то, что выше высочайшего пункта. Ты спрашиваешь, что я желаю найти в добродетели? — Ее самое! Ведь не! ничего лучше ее, она сама служит себе наградой. Или, может быть, ты не удовлетворишься, когда я скажу тебе: высшее благо — это непреклонная твердость духа, предусмотрительность, тонкость, здравие, независимость, гармония, красота? Ты все еще

 

==174

требуешь указания высшего принципа, под который можно было бы все это подвести? Только при чем же тут удовольствие? Ведь я ставлю вопрос о благе человека, а не чрева, которое просторнее у скота и диких зверей.

Χ

«Ты притворяешься,— говорит эпикуреец,— будто не понимаешь смысла моих слов. Я утверждаю, что нельзя жить приятно, не живя вместе с тем нравственно, а этому условию не могут удовлетворять бессловесные животные и те люди, для которых мерилом блага служит пища. Я еще раз заявляю ясно и открыто, что та жизнь, которую я называю приятной, невозможна без содействия добродетели».— Но кто же не знает, отвечу я, что величайшие глупцы утопают в ваших хваленых удовольствиях, что и беспутные люди ведут весьма приятную жизнь и что даже дух доставляет множество разнородных безнравственных удовольствий? Здесь играют роль прежде всего надменность и чрезмерное самомнение, тщеславная страсть к возвышению над остальными людьми, черствый и слепой эгоизм, затем слабовольная изнеженность, вспыхивающая по пустячным поводам ребяческая веселость и, наконец, злоречивость, нахально-задорная заносчивость, праздность, нерадивость, вялость и духовная спячка. Все эти недостатки устраняет добродетель, заставляя нас встрепенуться. Она допускает удовольствия только после предварительной их оценки и в случае одобрения не придает им большого значения, считая их только допустимыми; она находит удовлетворение не в наслаждении удовольствиями, а в возможности оказать по отношению к ним воздержность, а ведь, с вашей точки зрения, воздержность, умаляя удовольствие, является нарушением высшего блага. Ты увлекаешься удовольствием, я отношусь к нему сдержанно; ты им наслаждаешься, я только пользуюсь; в твоих глазах оно высшее благо, для меня оно — даже не благо; ты ради удовольствия делаешь все, я — ровно ничего. Говоря, что я ничего не делаю ради удовольствия, я имею в виду мудреца, того единственного человека, которому, по твоему мнению, доступно удовольствие.

XI

Мудрецом же я называю раба какой-нибудь страсти, а сластолюбца — и подавно. Действительно, каким образом человек, захваченный страстью к удовольствиям, устоит против тяжелого испытания, опасности, нищеты, против столь многих грозных бедствий, обуревающих человеческую жизнь? Разве у него хватит сил перенести вид страдания и смерти? Разве его не приведут в смятение громовые удары и такое множество лютых врагов, когда он побежден столь захудалым противником? Он будет делать все, что ему внушит страсть к удовольствиям. А ты разве

 

==175

не видишь, как много соблазнительных мыслей она способна внушить? «Она не станет давать ему позорных советов,— говоришь ты,— так как она сопряжена с добродетелью».— А ты, с другой стороны, не видишь, каково то высшее благо, которое нуждается в пестуне, чтобы быть вообще благом? Каким же образом добродетель, находясь в зависимости от удовольствия, будет управлять им, когда испытывать зависимость свойственно подчиненному, а управлять — господствующему. Ты ставишь на задний план господствующую силу. Да и превосходное назначение имеет у вас добродетель, которой вменяется в обязанность наперед отведывать чашу удовольствий! Ниже мы увидим, остается ли еще добродетель у тех, кто так оскорбительно с ней обращается; потерявши свое достоинство, она лишается права и на свое название. Теперь же, возвращаясь к предмету рассуждения, я укажу многих поглощенных удовольствиями людей, которых судьба осыпала всеми своими дарами и которых ты все-таки должен признать дурными. Взгляни на Номентана и Апиция ³, с каким рвением они отыскивают земные и морские блага (так они называют свое продовольствие) и за столом производят смотр животным всех стран. Посмотри на них также, как они в ожидании трапезы покоятся на усыпанных розами ложах, услаждая свой слух мелодиями, глаза — зрелищами, а нёбо — тонкими вкусовыми ощущениями. Мягкие и нежные нагретые одеяла приятно ласкают все их тело, а чтобы и ноздри тем временем не оставались в бездействии, разными благовониями наполняется даже место, где в честь роскоши справляется тризна. Ты не станешь отрицать, что они утопают в удовольствиях, однако их ожидает страдание, так как то, чему они радуются, не есть благо.

XII

«Их ожидает страдание,— замечает мой противник,— потому что многие случайные обстоятельства могут смутить их дух и противоречивые мысли будут тревожить их ум».— С этим я согласен, но тем не менее эти самые глупцы, несмотря на непостоянство и на грядущие угрызения совести, переживают большие удовольствия, так что следует признать, что они свободны от всякого тягостного чувства до тех пор, пока лишены здравого ума: как это бывает с большинством, они сумасбродствуют весело, выражая свое безумие хохотом. Удовольствия же мудрецов, наоборот, спокойны, скромны, почти слабы, сдержанны и едва заметны, так как появлению их не предшествует искусственное возбуждение страсти, и, хотя они наступают сами собой, однако они не в почете у этих людей, воспринимающих их без всякого увлечения. Мудрецы скрашивают ими жизнь, допуская их как эпизодическое явление, вроде забавной сцены и шутки в серьезной драме. Поэтому пусть любители наслаждений перестанут соединять несовместимое, навязывая добродетели удовольствие, а то подобное недоразумение оказывается лестным