Украинская специфика и использование голода 
в политических целях

Итак, что нам известно? В 1931–1933 годах сотни тысяч человек умерли от голода на всей территории Советского Союза. Однако в некоторых его областях, а именно в Казахстане и на Украине, на Северном Кавказе и в Нижнем и Среднем Поволжье положение было несравненно более тяжелым. Все эти районы, за исключением Казахстана, принадлежали к числу самых значительных производителей зерна (в этом отношении с ними могла сравниться только Западная Сибирь), и в них — начиная с 1927 года — особенно обострился конфликт между государством и крестьянством относительно урожая. Кроме того, начиная еще с 1918–1919 годов, противоречия между властью и крестьянами (или кочевниками) приняли особенно резкий характер под влиянием национального и/или религиозного фактора (в Средне-Волжском и Нижне-Волжском крае, напротив, огромную роль играло не только присутствие многочисленных немецких колонистов, но и бунтарские традиции русского крестьянства, находившегося под сильнейшим воздействием эсеров).

Причины голода повсюду (опять-таки за исключением Казахстана) были сходными: губительное воздействие — и в человеческом, и в производственном плане — раскулачивания, которое превратилось в настоящий разгром крестьянской элиты государством; насильственная коллективизация, заставившая крестьян уничтожить большую часть их имущества [18]; плохая организация и нищета колхозов; безжалостные и непрекращающиеся реквизиции, связанные с неудачами индустриализации, стихийной урбанизацией и ростом внешнего долга, остановить который можно было только с помощью экспорта сырья; сопротивление крестьян, которые не желали мириться с тем, что очень скоро получило у них название «нового крепостного права», и работали все меньше и меньше, отчасти из-за неприятия новой власти, а отчасти из-за физического истощения, вызванного недоеданием; плохие погодные условия 1932 года. Голод, в 1931 году свирепствовавший только в некоторых районах (впрочем, в Казахстане гибель кочевников уже и тогда носила массовый характер), а весной 1932 года распространившийся на более обширные территории, стал, таким образом, непредвиденным, незапрограммированным следствием марксистской политики, на которую большевики сделали ставку в своей борьбе с частными производителями. Конечно, зная о том, к чему привел военный коммунизм 1920–1921 годов (многие принципы которого были вновь взяты на вооружение в 1928–1929 годах), нетрудно было предвидеть то, что произошло в 1931–1933 годах. Но если изучать происхождение и распространение голода до осени 1932 года и в масштабах всего Советского Союза, как это, например, сделали в недавней работе Роберт Дэвис и Стефен Уайткрофт [19], очень трудно, как мне кажется, прийти к выводу, что голод явился ожидаемым результатом этой политики, а между тем именно так считают некоторые из тех, кто утверждает, будто «великий голод» был устроен намеренно, чтобы сломить крестьянское сопротивление и осуществить геноцид украинского народа, задуманный Москвой или даже (что уж совсем несправедливо) «русскими».

Между тем интенсивность, быстрота распространения и последствия голода, о которых мы можем судить по новонайденным документам и недавним исследованиям, вне всякого сомнения были различны в разных регионах и республиках, и различия эти очень значительны. Из пяти—шести миллионов жертв 1932–1933 годов (сегодня демографы приходят к выводу, что часть тех смертей, которые раньше относили к этому периоду, произошли раньше, в 1930–1931 годах) от 3,5 до 3,8 млн умерли на Украине; от 1,3 до 1,5 млн — в Казахстане (где смертность была особенно велика: здесь погибло от 33 до 38% казахов и от 8 до 9% представителей остальных национальностей); наконец, несколько сотен тысяч умерли на Северном Кавказе и, частично, в Среднем и Нижнем Поволжье, где наибольшее число смертей пришлось на территорию Немецкой автономной республики (ликвидированной в 1941 году) [20].

Если в 1926 году на селе из тысячи человек умерло в среднем сто, то в 1933 году этот показатель подскочил до 188,1 в масштабе всей страны. Однако если в этом самом году в Российской Федерации (куда в то время входил и Казахстан, и Северный Кавказ) он равнялся 138,2, то на Украине составлял — 367,7, т. е. почти втрое больше. Что касается средней продолжительности жизни на Украине, то если в 1926 году она составляла 42,9 лет для мужчин и 46,3 для женщин, то в 1933 году она упала соответственно до 7,3 и 10,9. Даже в страшном 1941 году она была больше, чем в 1933 году: 13,6 лет для мужчин и 36,3 для женщин. Наконец, следует сказать и о рождаемости на той же Украине: если в 1926–1929-м за год в среднем рождалось 1 153 000 человек, то в 1932 году рождаемость снизилась до 782 000, а в 1933 году упала еще ниже, до 470 000 [21].

Эти отклонения свидетельствуют о том, что голод в разных регионах имел разный масштаб, и причиной этого были политические решения, принятые в Москве, где с осени 1932 года решили придать голоду в определенных республиках и регионах «плановый» характер (решение, которое современные историки иногда ошибочно считают принятым еще до 1932 года).

Весной 1932 года на Украине, как и во многих других регионах страны, местные функционеры, сельские учителя и руководители республики отмечали распространение голода и начало массового исхода из деревень [22]. Под давлением украинской компартии, которая требовала снижения плана хлебозаготовок, Сталин признал в начале июня, что, по крайней мере в тех районах, где положение сделалось особенно тяжелым, планы следует уменьшить, хотя бы из «чувства справедливости». Тем не менее планы были снижены очень незначительно и далеко не везде, поскольку, как очень скоро официально заявил Молотов, планы по хлебозаготовкам, тем более в основных зернопроизводящих районах, должны быть выполнены во что бы то ни стало, даже невзирая на угрозу голода [23], — заявление вполне закономерное, поскольку власти стремились избежать повторения весенних забастовок и волнений в городах; кроме того, как раз в конце 1932 — начале 1933 года истекал срок немецких кредитов и хлеб требовался для того, чтобы выплатить долги Германии.

Тем не менее в том же июне 1932 года, на много лет «опередив» украинских националистов, Сталин начал разрабатывать «национальную интерпретацию» голода [24]. Поначалу Сталин просто обрушивался в частных разговорах на руководителей Украинской республики, обвиняя их в недостаточной твердости и неумении настоять на своем. Но спустя несколько недель ситуация изменилась: в июле—августе, после того как украинские коммунисты собрались на партийную конференцию и позволили себе скрытую полемику с Москвой, а агенты ОГПУ в своих донесениях обвинили их в потворстве национализму, Сталин предложил оценивать создавшееся положение и его причины по-новому [25].

Пожалуй, мы не ошибемся, если скажем, что именно при обсуждении этого вопроса между членами Политбюро возникли разногласия, какие потом уже не возникали ни разу вплоть до самой смерти Сталина. На заседании 2 августа 1932 года кто-то — возможно Петровский, в ту пору председатель Всеукраинского ЦИКа, — подверг критике написанный лично Сталиным (который не присутствовал на заседании, поскольку был в отпуске) набросок документа, который впоследствии стал печально знаменитым законом от 7 августа «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперативов и укреплении общественной (социалистической) собственности» [26]. Сразу после этого, 11 августа, несмотря на недавнее подписание советско-польского договора о ненападении [27], в чрезвычайно существенном для понимания всей этой ситуации письме к Кагановичу Сталин заявил, что Украина представляет отныне «самое главное» (курсив Сталина), что партийные и государственные органы и даже органы местного ОГПУ кишат националистами и польскими шпионами, так что Советский Союз в любой момент может «Украину потерять», между тем как насущная задача состоит, напротив, в превращении ее в «настоящую крепость СССР» [28].

Впоследствии этот подход, впервые примененный к Украине, был распространен также на казаков, которые еще с 1919 года, когда к ним были применены методы «расказачивания» [29], считались врагами советской власти, на немцев Поволжья и — впрочем, в несколько более мягкой форме — на белорусов. Таким образом, кризис побудил Сталина прибегнуть к созданной в прежние годы (когда производилось раскулачивание) модели превентивных репрессий против определенной группы населения, т. е. репрессий коллективных, и применить эту модель к многочисленным национальным и соционациональным группам, которые, по его мнению, представляли угрозу для режима. Впрочем, как показали дальнейшие события, главным предметом его тревог оставались по-прежнему Украина и украинцы.

После того как — вполне предсказуемым образом — в районах, традиционно считавшихся главными поставщиками зерна, планы хлебозаготовок оказались невыполненными, Молотов, Каганович и Постышев были отправлены соответственно на Украину, на Северный Кавказ и в Поволжье, чтобы поправить положение. Таким образом, решение использовать голод, искусственно расширив зону его распространения, для того чтобы наказать крестьян, сопротивляющихся «новому крепостному праву» [30], было принято осенью, в тот момент, когда кризис, вызванный выполнением первого пятилетнего плана, стал особенно острым и когда покончила с собой жена Сталина. Схема наказания ослушников была проста почти как павловские условные рефлексы; в сущности, она была довольно близка к старым социалистским клише, обретавшим в этом случае совершенно новое звучание: кто не работает, т. е. не принимает колхозную систему, тот не ест. Сталин обрисовал свой метод в ходе знаменитой переписки, которую он вел в 1933 году с Шолоховым. Славные донские хлеборобы, чью участь оплакивал знаменитый писатель, объявили тайную войну советской власти, и в этой войне — утверждал Сталин в полном противоречии с реальностью — они использовали в качестве оружия голод; теперь они пожинают плоды своих собственных поступков, т. е., по логике Сталина, в голоде виноваты прежде всего они сами [31].

Вплоть до весны 1933 года Москва отказывалась помогать большей части областей, наиболее затронутых голодом (даже донские крестьяне получили помощь только в мае). Между тем как нарком иностранных дел Литвинов официально отрицал в общении с дипломатами и иностранными журналистами сам факт голода, государство «ударно боролось» (формулировка Кагановича) за выполнение плана хлебозаготовок в голодных областях.

Там, где «крестьянский вопрос» осложнялся вопросом национальным, делая его еще более острым и, следовательно, еще более опасным (напомним, что Сталин в своих работах о национализме подчеркивал взаимосвязь между этими двумя вопросами и что он видел доказательство этих своих идей в крупных социальных и национальных восстаниях украинских крестьян в 1919 году, восстаниях, которые повторились, хотя и в меньшем масштабе, в начале 1930 года [32]), там использование голода как меры наказания было гораздо более жестоким. Демографические данные указывают на то, что на Украине, как и в других регионах, смертность зависела более от места проживания (в городе или на селе), чем от национальности жертв. Иными словами, те, кто жил в сельской местности, вне зависимости от их «этнического происхождения», страдали от голода гораздо больше, чем жители городов. Однако не следует забывать факт, прекрасно известный в то время: несмотря на урбанизацию, осуществлявшуюся в предшествующее десятилетие одновременно с украинизацией, деревня оставалась по преимуществу украинской, тогда как города были заселены «чужаками», т. е. русскими, евреями и — в меньшей степени — поляками [33]. Поэтому на Украине, как и в других местах, карательные мероприятия производились ради того, чтобы сломить волю крестьянства, но при этом власти ясно осознавали, что крестьянство это представляет собой хребет определенной нации.

По причине «национальной интерпретации» решение использовать голод как репрессивную меру осуществлялось на Украине и на Кубани в весьма специфической форме; это подтверждается тем обстоятельством, что принятые здесь меры (по крайней мере, существенная их часть) резко отличались от тех, какие были приняты на всей территории Советского Союза, за исключением разве лишь районов, где проживали донские казаки.

Украинский Центральный комитет партии, который Молотов и Каганович принудили к повиновению, 18 ноября приказал крестьянам сдать те жалкие крохи, которые были выплачены им натурой за сделанную работу в счет нового урожая. Решение это (нетрудно вообразить, как именно оно исполнялось в деревнях, где свирепствовал голод) дало повод обрушиться на тех из местных функционеров, кто раздавал хлеб самым голодным крестьянским семьям. Сотни были расстреляны, тысячи арестованы по обвинению в «потакании» местному населению. В то же самое время на Украине и на Кубани государство ввело в качестве наказания конфискацию у крестьян мяса и картофеля — мера, которую не применяли к жителям Поволжья, где (за исключением, пожалуй, Немецкой автономной республики) Постышев вообще проводил по отношению к местным жителям не столь жесткую политику (тем не менее и при этом сравнительно более мягком обращении количество людей, умерших от истощения, было крайне велико). Напротив, жители некоторых районов Северного Кавказа и Украины, сопротивлявшиеся коллективизации сильнее других, были наказаны более жестоко, чем остальные: в этих районах из местных магазинов изъяли все товары, включая непродовольственные; из некоторых деревень население целиком было депортировано на север и на восток.

Таким образом, масштабы голода оказались гораздо бóльшими, чем если бы он объяснялся исключительно естественными причинами. В 1921–1922 году засуха была гораздо более сильной, а территории, на которых свирепствовал голод, были гораздо более обширными, чем в 1932 году (между прочим, урожай 1932 года, хотя и очень скудный, все-таки несколько превосходил урожай 1945 года, а между тем в 1945 году массовых смертей от голода не наблюдалось); однако голод 1932–1933 годов унес в три или четыре раза больше жизней, и виной тому были политические решения, принятые властями ради ликвидации кризиса, до которого они довели страну собственной политикой, и обеспечения победы в том «великом наступлении», о котором было объявлено четыре года назад.

Осознание того факта, что на Украине и на Кубани крестьянский вопрос и вопрос национальный представляют собой единое целое, подталкивало власти к тому, чтобы «решить» оба вопроса разом. А чтобы это «решение» оказалось окончательным, они сочли полезным истребить национальную политическую элиту, представители которой, как известно, были заподозрены в сговоре с крестьянами.

14 и 15 декабря 1932 года Политбюро одобрило два секретных декрета, которые полностью изменяли — причем только на Украине — официальную национальную политику, проводившуюся начиная с 1923 года. В этих декретах говорилось, что «коренизация» в той форме, в какой она применялась на Украине и на Кубани, не только не ослабила национальное чувство, но, напротив, способствовала его развитию и породила врагов советской власти с партийным билетом в кармане (напомним, что одним из рекомендованных методов «коренизации» было не что иное, как принятие местных национальных кадров в партию и продвижение их по партийной лестнице). Отсюда следовало, что за разразившийся кризис ответственны не одни крестьяне и что они разделяют ответственность с украинской политической и интеллектуальной элитой.

Сказанное в равной степени касалось и программ украинизации, осуществлявшихся ранее в некоторых районах РСФСР. Несколько миллионов украинцев, которые, после того как в середине 20-х годов граница между республиками была проведена с явным перекосом в пользу России, стали гражданами РСФСР, теперь лишились права получать образование и читать газеты на родном языке, а также автономии в управлении, которую имели все прочие национальности. При переписи 1937 года всего три миллиона граждан РСФСР назвали себя украинцами, между тем как в 1926 году таковых было 7,8 миллионов (впрочем, частично это уменьшение может быть связано и с другими факторами, например, с уменьшением общего числа жителей РСФСР: дело в том, что в 1936 году из состава РСФСР был исключен Казахстан, до этого входивший туда в качестве автономной республики, а затем «повышенный» до статуса советской республики).

Декреты относительно Украины были приняты 14 и 15 декабря, а несколькими днями позже, 19 декабря, та же участь постигла Белоруссию, где, как и на Украине, крестьянский вопрос в большой мере совпадал с вопросом национальным, что стало причиной серьезных кризисов еще во времена Гражданской войны, хотя и в несравненно меньшем масштабе. Белорусскую компартию чуть позже, в начале марта 1933 года, тоже обвинили в поощрении национализма, и на местные политические кадры, а также на национальную интеллигенцию обрушились репрессии, однако белорусов за это «преступление» наказали менее жестоко; не последовало и открытого отказа от «белорусизации». Таким образом лишний раз подтвердилось коренное различие между национальной политикой, проводимой центральной властью в разных регионах страны; в Средней Азии или Сибири эта политика была несравненно более мягкой, чем в западных регионах Советского Союза, которые Москва справедливо считала гораздо более опасными для себя [34].

В ночь на 20 декабря по предложению Кагановича Политбюро Украины приняло решение добиться роста поставок зерна. Девять дней спустя было объявлено, что необходимым условием для достижением этой цели должны стать обнаружение и конфискация «семенных фондов» [35]. 22 января 1933 года, сразу после приезда Постышева, который прибыл в Киев в качестве полномочного представителя Москвы вместе с сотней других партийных деятелей, Сталин и Молотов отдали приказ ОГПУ остановить бегство голодных крестьян с Украины и Кубани. До Центрального комитета и Совнаркома, писали они, дошли сведения, что на Кубани и Украине начался массовый выезд крестьян «за хлебом» в ЦЧО, на Волгу, Московскую область, Западную область, Белоруссию. ЦК ВКП и Соврнарком не сомневаются, что выезд крестьян, как и выезд из Украины в прошлом году, организован врагами советской власти, эсерами и агентами Польши с целью агитации «через крестьян» в северных районах СССР против колхозов и вообще против советской власти. В прошло году партийные, советские и чекистские органы Украины прозевали эту контрреволюционную затею врагов советской власти. В этом году не может быть допущено повторение прошлогодней ошибки» [36]. В течение одного лишь следующего месяца на основании этого декрета было задержано не меньше 220 000 человек, прежде всего голодных крестьян, покинувших родные места в поисках пропитания. Из них 190 000 были возвращены назад — умирать от истощения.

На дорогах, ведущих в украинские города, где снабжение — разумеется, тоже очень плохое, — все же не шло ни в какое сравнение с полной нищетой деревень[37], власти выставили заградотряды и тем обрекли деревни на вымирание. Письмо, отправленное в Москву 15 марта Косиором, в то время еще занимавшим пост секретаря украинской компартии, на котором он, впрочем, оставался недолго, подтверждает, что власти видели в голоде средство научить крестьян повиноваться государству: «то, что голодовка не научила еще очень много колхозников уму-разуму, показывает неудовлетворительную подготовку к севу как раз в наиболее неблагополучных районах» [38].

Меры, принятые против крестьян, сопровождались волной антиукраинского террора, которая в чем-то уже предвещали «массовое уничтожение» врагов народа во время Большого террора 1937–1938 годов. Именно в это время начавшийся после Гражданской войны эксперимент по созданию национального коммунизма закончился истреблением тысяч партийцев и самоубийством крупных партийных лидеров, таких как Скрыпник, и писателей, таких как Хвылевый.

Вследствие всего сказанного употребление термина «голодомор» представляется законным и даже необходимым для того, чтобы подчеркнуть разницу между общесоюзным голодом 1931–1933 годов и голодом на Украине, продолжавшимся после лета 1932 года. Хотя эти два явления тесно связаны одно с другими, тем не менее природа их совершенно различна.

То же самое касается и последствий голода, которые также частично схожи, но по сути абсолютно различны. Если говорить о Советском Союзе в целом, то голод сломил крестьянское сопротивление [39] и обеспечил победу диктатору, которого люди боялись так, как не боялись никогда и никого, и вокруг которого начал складываться новый культ, основанный в большой мере на этом страхе; подготовил почву для террора 1937–1938 годов; произвел глубинные перемены в системе официальной лжи, которая была неотделима от советской власти с самого ее рождения; позволил, после того как была приведена к покорности самая крупная из республик, превратить советское федеративное государство в деспотическую империю; и наконец, причинил чудовищную боль бесчисленным людям, которые не имели права даже на оплакивание своих мертвецов, поскольку голод очень скоро стал главным табу советского прошлого, — ведь официальная догма гласила, что «жить стало лучше, жить стало веселее» (напомним, что у Горбачева погибли от голода три дяди с отцовской стороны: он пишет об этом в мемуарах, но на его верность советскому режиму эти смерти, во всяком случае внешне, никак не повлияли) [40]. Все это очень существенно, однако на Украине и Казахстане последствия голода оказались гораздо более серьезными.

В Казахстане голод разрушил почти все, что составляло саму основу традиционного общества. На Украине были истреблены высшие и средние слои национального общества, замедлен и искажен процесс формирования нации. Я полагаю, например, что именно этим объясняется несравненно менее активное участие украинцев в войне 1941–1945 годов, чем в событиях 1914–1922 годов (Галиция, которая в 1933 году в состав Советского Союза не входила, оказалась уникальным исключением — и в этом нет ничего удивительного).

Имел ли место геноцид?

По числу жертв «Великий голод», свирепствовавший в 1931–1933 годах в различных регионах Советского Союза, может сравниться в европейской истории исключительно с позднейшими преступлениями нацистов. Все, что мы теперь знаем о ходе событий на Украине и на Северном Кавказе, о трактовке этих событий Сталиным и о политических мерах, ставших ее следствием, позволяет по-новому поставить вопрос о природе тогдашнего голода; вопрос звучит так: можно ли говорить в данном случае о геноциде украинского народа?

Ответ на этот вопрос будет отрицательным, если подразумевать под геноцидом голод, устроенный советским режимом — или, что еще менее вероятно, Россией, — для уничтожения украинского народа. Он останется отрицательным и если исходить из более узкого определения геноцида как намеренного уничтожения всех членов этнической, религиозной или социальной группы (под это определение подходит только холокост).

Что же касается резолюции, принятой в 1948 году Организацией Объединенных Наций, то она, придерживаясь довольно узкого определения, предлагает считать геноцидом «действия, совершаемые с намерением уничтожить полностью или частично какую-либо национальную, этническую, расовую или религиозную группу как таковую», а к действиям этим относит «убийство членов такой группы; причинение серьезных телесных повреждений или умственного расстройства членам такой группы», а также «предумышленное создание для какой-либо группы таких жизненных условий, которые рассчитаны на полное или частичное физическое уничтожение ее» (курсив мой). Незадолго до принятия этой резолюции Рафаил Лемкин, создатель самого термина «геноцид», заметил, что «строго говоря, геноцид вовсе не означает немедленного уничтожения целой нации... Этим термином мы обозначаем скорее продуманный план целой системы действий, направленных на уничтожение самих оснований жизнедеятельности тех или иных национальных групп...» [41]

Если исходить из этой трактовки, дело предстанет в совсем ином свете. Вспомним о значительной разнице коэффициента смертности в разных республиках; вспомним о миллионах умерших на Украине и на Кубани, о миллионах украинцев, подвергшихся после декабря 1932 года насильственной русификации, и о тысячах крестьян, которые, ускользнув от заградотрядов и добравшись до России, выжили, но также подверглись русификации; вспомним о том, что вследствие всего этого потери среди этнических украинцев составили от 20 до 25%; вспомним, что причиной этих потерь стало решение — бесспорно, вполне сознательное — использовать голод как антиукраинскую меру (решение, ставшее следствием «национальной интерпретации» кризиса, выработанной Сталиным во второй половине 1932 года); примем во внимание, что, не будь этого решения, жертвы голода исчислялись бы не миллионами, а сотнями тысяч, т. е. их было бы меньше, чем вследствие голода 1921–1922 годов; наконец, не забудем и о том, что в результате голода 1932–1933 годов была уничтожена большая часть политической и интеллектуальной элиты республики, от сельских учителей до лидеров нации, — если мы учтем все эти факторы, тогда ответ на вопрос о том, имел ли место геноцид украинской нации, может быть только положительным.

Итак, из событий, происшедших с конца 1932 до лета 1933 года, можно сделать несколько выводов:

1. Сталин и политики, подчинявшиеся ему и находившиеся под его жестким контролем — но, разумеется, не Россия и не русские, которые сами страдали от голода, хотя и в несколько меньшей степени, — сознательно прибегали в ходе своего наступления на крестьян, призванного принудить их к повиновению, к антиукраинским мерам, целью которых было массовое уничтожение людей, и это привело к геноциду в том смысле, о каком я говорил чуть выше [42], — геноциду, физические и психологические последствия которого заметны и поныне.

2. Геноцид этот стал следствием голода, который не был искусственно устроен ради истребления украинской нации и явился «незапланированным» результатом политики властей, но, раз начавшись, был сознательно использован ими с этой целью (сколько можно судить, трагедию в Казахстане, где потери, если рассматривать их относительно общего числа населения, были еще больше, следует считать «всего-навсего» результатом неудачно проведенного превращения кочевых народов в оседлые и полного равнодушия к судьбе коренного населения [43]).

3. Геноцид этот осуществлялся в период, протекавший под знаком сталинского решения наказать голодом и страхом определенное число национальных и этносоциальных групп, казавшихся реально или потенциально опасными [44].

4. Рассмотренное под этим углом зрения, соотношение голодомора с другими страшными репрессиями 1932–1933 годов имеет некоторое сходство с описанным выше соотношением между нацистскими репрессиями в целом и холокостом.

5. Тем не менее между голодомором и холокостом есть существенное различие. голодомор не ставил целью уничтожение украинской нации целиком, он не включал в себя непосредственного убийства жертв, он строился на основаниях теоретических и политических (быть может, позволительно даже сказать «рациональных»?) [45], а не на основаниях этнических и расовых (это различие лежит, по крайней мере отчасти, в основе двух предыдущих).

6. Если рассматривать события с этой точки зрения, холокост следует назвать явлением исключительным, поскольку он представляет собой самую «чистую» из всех возможных форм геноцида; он радикально отличается от всех остальных видов геноцида по крайней мере в количественном отношении. По этой причине он составляет отдельную категорию, но в то же самое время венчает многоэтажную пирамиду, каждый этаж которой — особая трагедия. Голодомор в этой пирамиде занимает один из верхних этажей.

Если мой — положительный — ответ на вопрос о том, можно ли считать голод на Украине геноцидом, верен, то наше видение и толкование европейского ХХ века должно претерпеть существенные изменения как в моральном, так и в интеллектуальном смысле. В другой статье я попытался указать некоторые из этих изменений, предварительно рассмотрев влияние — в долгосрочном и краткосрочном плане — «Великого голода» на советскую историю [46]. Здесь я напомню лишь три аспекта этой проблемы, поставлю три вопроса, ответы на которые представляются мне первостепенно важными.

В какой мере знание о формах, масштабах и виновниках голода влияет на суждение, какое мы — в первую очередь как человеческие существа и уже во вторую как историки — должны составить о советской системе и о первом поколении ее руководителей — группе, включавшей как людей, которые выполняли решения партии и правительства, так и других, довольно многочисленных, которые мужественно отказались эти решения выполнять и даже бойкотировали государственную политику, за что были жесточайшим образом наказаны?

Разве не очевидно, что в свете событий 1932–1933 годов советская система, рассмотренная в весьма важной фазе ее существования, предстает скорее как государство жестокое и примитивное, руководимое безжалостным деспотом, нежели как «тоталитарная система» модернизаторского типа, которая во имя идеологии стремится покорить и переделать сознание своих подданных?

Можно ли утверждать, что если в основании советской системы, какой она стала по воле Сталина, лежит преступление такого масштаба, то и крушение этой системы в какой-то степени связано с этим первородным грехом, который десятилетиями замалчивался и в котором именно по причине этой многолетней лжи было так трудно признаться? В этом смысле можно сказать, что «Великий голод» превратился в огромное препятствие, мешающее выживанию и обновлению системы, которая не могла сказать правды о своем прошлом и была сметена после того, как эта правда все-таки сделалась известной — зачастую благодаря стараниям людей, которые желали реформировать эту систему и сделать ее более человечной, а для этого решили исследовать свое прошлое и обнаружили, что оно предъявляет счет, по которому невозможно заплатить [47].

Со всем сказанным связан чрезвычайно интересный вопрос об эволюции «тоталитарных систем» — понятие, которое я не люблю именно потому, что оно затрудняет рассмотрение этой эволюции, которая в советском случае бесспорно имела место (чтобы в этом убедиться, достаточно сравнить Сталина даже не с Горбачевым, а хотя бы с Хрущевым и Брежневым). По мнению Буркхардта, «даже государство, которое в начале своего существования строилось лишь на горе угнетенных, со временем по необходимости превращается в государство, в той или иной мере уважающее право и гражданское общество, потому что постепенно оказывается в руках справедливых граждан... и потому, что государство может доказать свою жизнеспособность, только превращая насилие в подлинную мощь» [48].

Вправе ли мы утверждать, что, если в течение достаточно длительного времени в стране царит мир и покой, государство, чья история запятнана геноцидом, и в самом деле может претерпеть подобную эволюцию? Если бы это оказалось правдой, тогда в советской истории можно было бы увидеть не только потрясающий нравственный урок, но и залог надежды в самом широком смысле слова.