Virtanen R. French national character in the twentieth century // The Annals of the American Academy of Political and Social Science. March 1967. P. 89. 2 страница

Первый путь — полное и окончательное растворение меньшинств, так называемая «американизация». Быть американцем — значит, стать англосаксом, забыв о своем происхождении. Теория «американизации» откровенно великодержавна и основана на убеждении в превосходстве англоамериканцев над всеми остальными. Ее программа: пусть другие станут такими же, как мы!

Однако исторический опыт не подтвердил этих притязаний. Конечно, любые меньшинства, живущие в США, должны овладеть английским языком и основными элементами американской культуры. Но это еще же означает, что они должны полностью отказаться от языка, культуры и обычаев собственных предков. Курс на «поглощение» меньшинств неизбежно вызывает острые конфликты.

Вторая, специфически американская, теория — так называемая теория «плавильного котла» (melting pot). Согласно ей меньшинства не просто растворяются в англосаксонском большинстве, а сливаются с ним в качественно новое целое, куда каждая из исходных групп и культур вносит что-то свое.

В отличие от теории американизации, идея плавильного котла не имела шовинистического привкуса, и ее поддерживали многие прогрессивные мыслители XIX в. Штат Нью-Йорк, писал В.И. Ленин, «... походит на мельницу, перемалывающую национальные различия. И то, что в крупных, интернациональных размерах происходит в Нью-Йорке, происходит также в каждом большом городе и фабричном поселке»^. Общность условий труда и быта ломает национальную обособленность, уменьшает групповую солидарность и сглаживает некоторые традиционные особенности меньшинств. В Нью-Йорке практически исчезла разница между потомками английских и голландских колонистов, значительно ослабела групповая солидарность «германо-американцсв». Социолог Бугельский, изучая динамику смешанных браков среди поляков и итальянцев в городе Буффало (штат Нью-Йорк), устано-

вил, что если в 1930 г. больше двух третей всех заключавшихся браков были однонациональными, то к 1960 г. соотношение стало обратным: больше двух третей всех браков превратились в межнациональные. В городе Вунсокет (штат Род-Айленд) в первом поколении иммигрантов смешанные браки составляли 9,6% от общего числа браков, во втором поколении — 20,9%, в третьем поколении — 40,4%. Еще заметнее культурные и языковые сдвиги.

Однако прогнозы насчет того, что уже в течение нескольких ближайших поколений национально-культурные различия вообще исчезнут, не оправдались. Оказалось, что хотя одни различия стираются, другие сохраняют свое значение.

Очень интересные данные на этот счет приводят Н. Глейзер и Д. Мойниган в книге «За плавильным котлом», описывающей положение национальных меньшинств в Нью-Йорке.. • ■

Три поколения прошло с тех пор, как возник первый большой итальянский сеттльмент в Нью-Йорке. За это время итальянские иммигранты натурализовались, приспособились к американскому обществу, усвоили новые профессии, приобрели определенное социальное и политическое положение. Однако и по сей день у них сохраняются многие традиционные черты и связи, отличающие их от всех других американцев. Районы, которые были итальянскими в 1920 г., и теперь населены преимущественно итальянцами. У итальянцев, особенно из южных крестьянских семей, значительно теснее и прочнее соседские отношения. До сих пор сохраняется специфическая для итальянцев структура семьи. Развод и вообще разрушение семьи встречаются гораздо реже, чем в других этнических группах, даже католических.

Крайне редки холостяки и старые девы (особенно по сравнению с ирландцами). Сохраняются специфические способы семейного воспитания, а также известная патриархальность в отношениях между родителями и детьми, чуждая англо-американцам. *

И дело не только в том, что два-три поколения — недостаточный срок для полной ассимиляции. Не менее важны социальные противоречия. По признанию исследователя этой проблемы Мильтона Гордона, учитывая более раннее прибытие английских колонистов в Америку, их числен-

ный перевес и культурное преобладание англосаксонских институтов, трудно представить себе, что «слияние» с ними новых меньшинств было действительно равноправным. Кроме того, нельзя забывать о сегрегации и дискриминации некоторых меньшинств. Если протестанты — потомки немцев и скандинавов — могут при желании сравнительно легко структурно влиться в белое протестантское общество, то евреям, ирландским, итальянским и польским католикам сделать это, не меняя религии и не приспосабливаясь специально к большинству, уже трудно. О «цветных» же и говорить нечего!

Осознание этих трудностей вызвало к жизни популярную ныне теорию «культурного плюрализма», пропагандирующую сохранение культурного многообразия в условиях взаимного уважения и сотрудничества этнических групп. Нужно стремиться не к тому, чтобы сделать всех одинаковыми, а к тому, чтобы научить людей уважать друг друга не только вопреки, но благодаря существующим различиям, так как именно эти различия позволяют каждой общности внести в совокупную культуру что-то свое. Принцип равенства, провозглашенный Декларацией независимости, писал один из защитников этой теории, означает, в частности, право быть непохожим на других. Поэтому надо не выравнивать национальные различия, а способствовать их развитию. ■

Идея культурного плюрализма, заостренная против национальной и расовой дискриминации, несомненно, несла в себе прогрессивное, гуманистическое начало. Но достижима ли эта цель в классово-антагонистическом обществе? И — что особенно важно — ее защитники склонны абсолютизировать и фетишизировать национальную общность.

Формулируя свое отношение к национальной культуре, В.И. Ленин подчеркивал необходимость диффренциро-ванного отношения к различным ее элементам. «Борьба против всякого национального гнета — безусловно да. Борьба за всякое национальное развитие, за «национальную культуру» вообще — безусловно нет»7. Теория культурного плюрализма такого водораздела не проводит. Ее защитники не уточняют, идет ли речь об обязанности государства и общества уважать исторически сложившиеся этнические различия или же о необходимости их сохранять и увековечивать.

Если главной задачей считается сохранение всех и всяческих культурно-национальных различий, то чистейшей формой «плюрализма» будут индейские резервации, негритянские гетто, южноафриканский апартеид.

Защитники сегрегации рас и наций очень часто выступают именно с «плюралистических» позиций: мы ничего не имеем против африканцев, индейцев и других, но наши культуры различны, интенсивнее общение повредит им обеим и уж во всяком случае меньшинству. Давайте лучше обособимся и будем любить и уважать друг друга через колючую проволоку (не обязательно железную, можно и символическую).

Я вовсе не хочу ни ставить знак равенства между теорией «культурного плюрализма» и апартеидом, ни преуменьшать сложность проблемы.

В некоторых случаях, когда речь идет о совсем отсталых и изолированных племенах (например, индейцах, живущих в джунглях Амазонки), создание своеобразных заповедников вроде Национального парка Шингу — практически единственное средство их спасения. Но вопрос стоит при этом не столько о сохранении их культуры, сколько о том, чтобы уберечь этих людей от инфекций, к которым у них нет иммунитета, и не разрушить их традиционный уклад раньше, чем они смогут выработать — именно выработать, а не просто взять в готовом виде — нечто новое. Ибо непосредственный переход из каменного века в современность невозможен. Когда Альберт Швейцер в своей больнице в Африке размещал больных не в палатах, а в туземных хижинах, он заботился не об экзотике, а о людях, которым было бы трудно привыкнуть к европейским условиям жизни и еще труднее — вернуться в свою деревню. Было бы реакционной утопией распространять этот принцип на межнациональные отношения вообще.

Говоря о ломке национальных перегородок и ассимиляции наций, В.И. Ленин связывал это с тем, что «... вся хозяйственная, политическая и духовная жизнь человечества все более интернационализируется уже при капитализме. Социализм целиком интернационализирует ее»8. Но он вовсе не считал этот процесс одномерным, однозначным.

Каждая нация занимает определенную территорию. Миграции населения, порождаемые индустриализацией,

подрывают прежнюю территориальную обособленность, расширяют сферу общения и взаимовлияния этнических групп. Оторванные от родной почвы иммигранты ассимилируются значительно легче (особенно если они немногочисленны и разбросаны на большой территории), нежели компактные этнические общности, столетиями живущие на одной и той же земле.

Но устраняет ли это национальные различия? Нет. Валлоны и фламандцы часто живут в одних и тех же городах и селах. Для сохранения и передачи некоторых национальных черт и традиций достаточно семейного воспитания и просто материнского влияния.

Нация как целое немыслима без общности экономической жизни. Современное производство подрывает эту форму обособления. С одной стороны, национальная экономика все больше вовлекается в международные хозяйственные связи (в рамках единого многонационального государства или на основе межгосударственных отношений). С другой стороны, общественное разделение труда и разделение общества на классы все сильнее дифференцирует трудовую деятельность и образ жизни различных слоев внутри одной и той же нации.

Чем патриархальнее среда, тем компактнее население и тем теснее привязанность каждого к своему «этносу». Социальная принадлежность, профессиональные занятия, соседские отношения, семейные и дружеские связи — все это существует и рамках одной и той же этнической общности, единого и единственного «мы».

В городе положение резко меняется. Сфера общения уже не ограничивается соплеменниками и единоверцами. Общие условия труда и быта, общие тяготы и заботы, общая школа, влияние средств массовой коммуникации неизбежно выравнивают, нивелируют национальные и местные особенности. Известно, что крупные новые города в разных странах значительно больше похожи друг на друга, чем деревни. Общность условий жизни постепенно разрушает замкнутость национальных меньшинств, приобщает их к культуре окружающего населения, стимулирует смешанные браки, отодвигает на задний план, а то и вовсе заставляет забыть свое происхождение.

Но культурные и психологические свойства нации лишь в последнем счете определяются ее экономическим

* * 1 *

строем и сохраняют свое значение даже после его изменения.

Исключительно важный и устойчивый признак национальной общности — язык. Именно язык символизирует во многих случаях (Канада, Бельгия) национальную принадлежность вообще. Расширение межнациональных связей разрушает многие старые языковые барьеры, подтверждая ленинскую мысль о ненужности в многонациональном государстве обязательного общегосударственного языка, поскольку потребности общественной жизни сами заставят живущие в одном государстве национальности изучать язык большинства. Действительно, национальные меньшинства в развитых странах, как правило, двуязычны (билингвизм), а некоторые и вовсе переходят на язык большинства.

Но этот процесс чрезвычайно сложен.

Прежде всего не всякая языковая ассимиляция добровольна. Бывает и так, что меньшинства просто лишены возможности развивать свой язык, поскольку он. не преподается в школах и не используется в культурной жизни (например, бретонский язык, которым владеет около миллиона жителей Бретани, только в 1951 г. допущен в качестве факультативного школьного предмета). Такая практика не может не задевать национальных чувств.

«Простейший» вопрос «ваш родной язык?» может подразумевать и язык, на котором говорили родители опрашиваемого, и тот язык, которым он сам пользуется в обиходе, и язык, на котором он думает.

Человек, одинаково свободно владеющий двумя языками, как правило, употребляет их в определенном порядке. Часто один язык выступает как более «высокий» и официальный, а другой употребляется в домашнем обиходе и считается второстепенным. (Это явление в отличие от би-. лингвизма называется диглоссией.) В некоторых странах, где существует только один официальный язык, местные языки пытаются либо полностью вытеснить, либо снизить, превратить их в диалекты господствующего языка, ограничив их употребление обиходными ситуациями и лишив тем самым национальные меньшинства возможности создавать литературу и вести официальные отношения на своем родном языке. Разумеется, это возможно, только если соот-

*

4

■

ветствующие языки принадлежат к одной и той же группе, да и тогда вызывает протест.

Важным показателем направления лингвистической ассимиляции может служить то, на каком языке говорят дети, родившиеся от смешанных браков.

Но даже полная утрата родного языка или превращение его в диалект не означает стирания прочих национальных различий. Человек может говорить на языке большинства и тем не. менее причислять себя к национальному меньшинству. Недаром в наших переписях населения вопрос о родном языке отделяется от вопроса о национальной принадлежности.

Может быть, национальная специфика лежит в области культуры, тем более что само понятие культуры исключительно широко, включая в себя и обычаи, и нравы, и религию, и художественное творчество? Утрата национальной культуры, несомненно, означала бы потерю национальной жизни вообще. Но где критерии «национальности» культуры?

Националистическое мышление рассматривает «национальное» как нечто исключительное, а всякий культурный контакт — как конфликт, в результате которого один теряет, а другой выигрывает. Но человеческая культура развивалась не только и не столько путем одностороннего «поглощения» одних другими, сколько путем взаимного обогащения общими элементами при сохранении национальных особенностей. Всякая национальная культура включает в себя не только то, что создано се народом-творцом, но и то, что было заимствовано им у других народов, и это усвоение (ассимиляция) есть в то же время момент ее саморазвития. Русское барокко или классицизм, покоряющие каждого, кто был в Ленинграде, — глубоко русские явления. Но они были бы невозможны без творческого усвоения западноевропейского опыта. Инструментовка многоголосой «восточной» музыки по правилам «западной» полифонии не отменяет особенностей национального мелодического строя, но существенно сближает и обогащает как ту, так и другую музыку. Без такого взаимопроникновения вообще не может быть развития мировой культуры.

Современные нации сложились путем слияния многих племен и народностей, передавших им свою историческую культуру, причем ассимилированная (и потому незамет-

ная) часть ее гораздо ражнее тех местных диалектов и обычаев, которые изучают сегодня ученые.

Восставая против всякой фетишизации национальных начал, Ленин отвергал не понятие национальной культуры и традиций вообще, а лишь их специфически-буржуазную трактовку, в которой «национальное» противопоставлялось «классовому» и «интернациональному». Акцент на национальных традициях, трактуемых как нечто внеисто-рическое, уникальное, — это всегда акцент на различиях между народами, который неизбежно вызывает цепную реакцию и уже в силу одного этого требует величайшей осторожности. Ленин считал идею культурно-национальной автономии совершенно утопической с точки зрения провозглашаемых ею целей, и он конкретно показал это на примере требования о выделении школьного дела из ведения государства и создании множества национальных школ. В 1911 г. в начальных школах Петербурга было 48076 учащихся, в том числе два румына, грузин, три армянина и т.д. «Можно ли обеспечить на основе равноправия интересы одного грузинского ребенка среди 48076 школьников Петербурга?» — спрашивал Ленин. «Мы ответим на это: сделать особую грузинскую школу в Петербурге на основах грузинской «национальной культуры» — невозможно, а проповедь такого плана есть несение вредных

идей в народную массу»9.

Однако Ленин считал вполне возможным и желательным создание таких условий, при которых национальные меньшинства могли бы свободно изучать свой родной язык и пользоваться им в быту и общественной жизни.

Важным показателем уровня ассимиляции может служить процент смешанных межнациональных браков. Но и этот показатель не однозначен. Существенно не только количество таких браков, но и структура возникающей на их основе семьи, степень ее устойчивости, как определяется национальность детей и их язык и от чего это зависит (что сильнее влияет: традиционный престиж отца и матери, или их образовательный уровень, или их национальная принадлежность, или особенности национальной среды, в которой живет такая семья?). Таким образом, брачная ассимиляция также оказывается весьма сложным явлением.

Очень важным показателем сближения, ассимиляции наций служит характер неформального, личного общения

людей — выбор соседей, товарищей, друзей (некоторые авторы называют это структурной ассимиляцией). Служебные, деловые взаимоотношения (с кем человек работает, где покупает продукты и т.п.) предопределены в основном объективными условиями. Но своих друзей он выбирает сам. Общается ли он преимущественно со своими соплеменниками, единоверцами или это не имеет для него значения. Нередко он даже не отдаст себе в этом отчета. Тем не менее, если верить данным американских социологов, именно структурная ассимиляция происходит наиболее медленно и вызывает наибольшие психологические трудности. Причем это не какое-то «инстинктивное» предпочтение, «голос крови» и т.п. Американские данные показывают, что дети младших возрастов при выборе друзей в большинстве случаев не придают значения их национальности, сфера их общения суживается лишь после того, как они усваивают от взрослых соответствующие стереотипы и предубеждения. Представления, которые дети имеют об иностранцах, и их отношение к ним также всецело определяются господствующей культурой и воспитанием. Речь идет о вполне определенных социальных процессах, хотя и «пересаженных» внутрь личности.

Наконец, существует такое субъективное, но очень важное явление, как национальное самосознание: к какой нации или народности человек сам себя причисляет и какие чувства он при этом испытывает. У людей, выросших в однонациональной среде, этот вопрос не встает, им кажется, что национальная принадлежность — нечто изначально данное. Но для тех, кто уже в какой-то степени ассимилирован (например, дети от смешанных браков или люди, воспитанные в инонациональной среде), ответить на вопрос «кто я такой?» не так просто.

Это ясно видно на примере американских иммигрантов. Иммигранты в первом поколении, как правило, еще не чувствуют себя американцами, по-прежнему считая себя ирландцами, итальянцами и т.д. Во втором поколении положение меняется. Дети иммигрантов испытывают двойное влияние. Школа, улица (если это не гетто), средства массовой информации интенсивно приобщают их к господствующей культуре; по языку, одежде, образованию они уже американизированы. Но в семье еще сохраняются прежние традиции и установки. Чем сильнее эти влияния

расходятся друг с другом, тем сложнее положение формирующейся личности, тем острее ее внутренние конфликты, тем труднее ей однозначно ответить на вопрос о своей национальной (языковой, культурной, религиозной) принадлежности. «Я чувствую себя человеком без родины. Мне и дома не по себе, и в школе плохо». Эти слова студента-индейца передают самочувствие такой «маргинальной личности», стоящей на стыке двух конфликтных групп или культур.

Этот конфликт разрешается по-разному. Одни полностью сливаются с большинством, изменяют свои имена и фамилии, избегают всего, что напоминало бы об их инонациональном происхождении, и даже усваивают великодержавные предрассудки и предубеждения. Именно это имел в виду Ленин в своем ироническом замечании, что «... обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения». Другие, наоборот, отвергают, насколько это возможно, господствующую культуру, апеллируя к традициям и обычаям (часто уже не существующим) своих предков. Третьи пытаются, большей частью безуспешно, уклониться от решения этого вопроса. И лишь немногим удается гармонически сочетать в себе обе традиции,

Характерен тот протест против ассимиляции, который социологи наблюдают у некоторых представителей третьего или четвертого поколения американских иммигрантов. Молодые люди, воспитанные как стопроцентные американцы, отцы которых сделали все, чтобы забыть о своем происхождении, вдруг начинают изучать язык своих далеких предков, интересоваться их историей и т.д. Отчасти это реакция на дискриминацию и предрассудки, которые не устранило поколение отцов, а отчасти — следствие описанной выше ностальгии. Хороший детский дом лучше плохой семьи. Но если у всех есть родители, а у меня нет — это тяжелая, болезненная травма.

Таким образом, то, что обобщенно называется ломкой национальных перегородок и ассимиляцией наций, представляет собой сложную совокупность территориально-демографических, хозяйственно-экономических, политических, культурно-лингвистических, бытовых и социально-психологических тенденций, которые не синхронны и нередко противоречат друг другу,

Любой из описанных выше этнических процессов может, в зависимости от конкретных условий, проходить и антагонистически, по принципу «или — или», и гармонически. Человеку, вынужденному выбирать между принадлежностью к разным этническим группам, отношения между которыми антагонистичны, всегда приходится резать по-живому. Но если такого конфликта нет, «двойная» и даже «тройная» принадлежность не создает трудностей так же, как никто не видит противоречия между тем, что он, допустим, «итальянец» и одновременно «человек» (такая проблема встает, однако, в случае войны).

При неисторическом рассмотрении национального вопроса дело неизбежно сводится к сопоставлению «готовых», сложившихся национальных форм. Но национальное, как убедительно показал Чингиз Айтматов, это не только седая старина, это и то, что появилось вчера и что рождается сегодня. Сведение национального к традиционному само прокладывает путь космополитической концепции, третирующей национальные связи как простой пережиток прошлого. Это две стороны одной и той же медали.

Примечания

¹ Опубликопано в «Новом мире», 1970, №3 с подзаголовком «Ленинская

'теория наций и современный капитализм». Статья была написана к 100-летию со дня рождения В.И. Ленина по заказу Л.Т. Твардовского, одобрена редколлегией, но опубликована уже после его ухода. Печатается с сокращениями.Снят эпиграф к разделам и последняя страница текста.

² Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 24. С. 284.

3 Ленин В.И. Там же. Т. 27. С. 248.

4 Там же. Т. 38. С. 242.

5 Там же. Т. 2. С. 532.

6 Там же. Т. 24. С. 126.

7 Там же. Т. 24. С. 132..

8 Там же. Т. 30. С. 22.

9 Там же. Т. 24. С. 223. Ю там же. Т. 45. С. 358.

ПОСТСКРИПТУМ: 20 ЛЕТ СПУСТЯ¹

Все, что происходит в СССР, нужно рассматривать не изолированно, а в контексте мировых этносоциальных процессов. Упрощенно и слишком буквально понимая ленинское положение о соотношении двух тенденций в национальном вопросе, теоретики-марксисты в послевоенные годы считали, что национальные движения являются ныне достоянием преимущественно третьего мира, тогда как в развитых капиталистических странах преобладают процессы интеграции и интернационализации общественной жизни. Однако в 1960-х гг. произошло резкое обострение этнических проблем в Канаде, Бельгии, Великобритании (шотландский и уэлльский национализм), Франции (проблема Бретани) и т.д. Изучив по первоисточникам эти процессы, я пришел к выводу, что они закономерны, что индустриальное развитие не устраняет национальных различий, а часто даже усиливает тягу к автономизации. Эти выводы были изложены мною в статье «Диалектика развития наций»2.

Общая тенденция современного развития человечества во всех сферах жизни — переход от экстенсивного развития, ориентирующегося на количественные показатели, нивелировку и территориальную экспансию, к интенсивному, ориентирующемуся на качественные показатели, многообразие жизни, бережливое отношение к природным и человеческим ресурсам и т.д. На Западе эти проблемы были осознаны значительно раньше, чем у нас; этому способствовало отсутствие свободных территорий и отпор имперской политике господствующих наций со стороны малых народов.

Для России экстенсивное развитие традиционно. Как писал В.О. Ключевский, «история России есть история страны, которая колонизируется»; область этой колонизации расширялась вместе с государственной территорией, а население не столько расселялось вследствие увеличения плотности, сколько переселялось, «переносилось птичьими перелетами из края в край, покидая насиженные места

и садясь на новые»3. Этот тезис Ключевского у нас всегда критиковали, но без серьезных аргументов, ссылаясь лишь на ошибочность географического детерминизма. Территориальная экспансия и развитие страны не столько вглубь, сколько вширь, имели серьезные социально-экономические и психологические последствия. Одним из аспектов этого было подчинение, вытеснение или ассимиляция более слабых, малых народов. Индустриализация 1930-х гг. также осуществлялась экстенсивно, не столько за счет роста производительности труда, сколько за счет вовлечения новых масс людей и освоения новых территорий. На экологические и человеческие издержки не обращали внимания. Это породило множество отсроченных проблем, которые ныне «взрываются» одна за другой, подобно минам замедленного действия.

Переход к интенсивному развитию означает во всех сферах жизни повышение ценности индивидуальности, в том числе — этнической. Ситуация, когда отступать уже некуда, обостряет чувство «малой родины» и национального самосознания, причем у малых народов это происходит раньше и острее, чем у больших, господствующих наций. Эта тенденция является всемирной.

Кризис технократических и утопически-коммунистических иллюзий создает своего рода идеологический вакуум. Разочарованные в настоящем и не уверенные в будущем люди ищут точку опоры в прошлом, в более глубоких и старых пластах общественного сознания. Отсюда — мощный рост во всем мире консервативных, традиционалисти-ческих настроений. Эти ностальгические настроения часто принимают националистическую форму, призыв вернуться к истокам, которые у каждого народа свои. Национальные чувства выглядят сплавом экологического, исторического и нравственного сознания. Это придает им особый динамизм и притягательность. Однако все важнейшие проблемы современного человечества являются общими, глобальными, в национальных рамках они не решаются, а скорее усугубляются. Планетарное мышление несовместимо с местнической разобщенностью и провинциализмом.

В любой многонациональной стране или полиэтнической среде существует какая-то система этнической стратификации, разделения труда, престижа, статусов и т.д. Это не обязательно отношения господства и подчинения, но кто-то является в определенных аспектах лидером, а

кто-то — ведомым; это отражается и в системе этнических стереотипов, установок и предубеждений. В ходе социально — экономического развития отдельные элементы этнической стратификации неизбежно изменяются — кто-то вырвался вперед, ликвидировав былую отсталость, кто-то утратил прежние преимущества и т.д. Перераспределение реальных сил и возможностей порождает новые ожидания и притязания, приходящие ь противоречие с уже устоявшимися, привычными. Общеизвестно, что национальный вопрос обостряется при ухудшении социально-экономических условий, т.к. люди начинают искать виноватого, козла отпущения. Но он обостряется и в том случае, если положение какой-либо ранее угнетенной или менее развитой этнической группы существенно улучшается, ибо сразу же встает вопрос о перераспределении социальных и культурных льгот, прав и обязанностей.

Этническая стратификация многомерна, включая территориальные, социально-экономические, языковые и культурные факторы взаимодействия соответствующих

групп. Если социальные изменения затрагивают только отдельные из этих признаков, они могут протекать безболезненно. Но если территориальные, языковые и культурные различия сочетаются с социально-экономическими (этнические группы имеют неодинаковые социальные возможности, доход, род занятий и т.д.), ситуация обычно принимает конфликтный характер и требует политических решений.

Людям и группам, которые привыкли и которых устраивает сложившаяся система этнической стратификации, особенно — представителям бюрократического аппарата, всякое покушение на нее кажется иррациональным экстремизмом. Для подлинного понимания проблемы необходим конкретный анализ как выдвигаемых лозунгов, так и реальных интересов всех вовлеченных в конфликт социальных слоев и групп.

Исторический опыт показывает, что при всей интернационализации общественной жизни, культура и самосознание сохраняют многочисленные этнические черты. Самое опасное сейчас — псевдоинтернационализм, который уверяет, что любит все народы, при одном непременном, хотя часто неосознаваемом, условии: «они» должны быть такими же, как «мы». Демократическое общество предполагает плюрализм, умение жить и сотрудничать с соседя-

1 2. Кои И.С. 353

■ми, признавая их право-на самобытность и непохожесть. Политика здесь тесно переплетается с повседневным бытом. Как и всякое человеческое общение, межнациональные отношения требуют терпимости и душевной открытости. Охранительные установки, которые насаждались и поддерживались в нашей идеологии много лет, наоборот, предполагают образ врага, от которого нужно защищаться. В общественной психологии, как и в индивидуальной, образ «другого» сплошь и рядом генерализируется, распространяясь с «дальних» на «ближних» и обратно. Воспитание подлинной, нериторической дружбы народов требует не только социально-политических усилий, преодоления «имперского» стиля управления, но и длительной психологической перестройки.