Двенадцатая партконференция

Причины нападок на сменовеховство и его расширенное толкование вряд ли могут объясняться какими-то новыми вредными тенденциями внутри этого течения. Они усиливаются, по мере того как Ленин отходит от управления. В первых числах августа состоялась двенадцатая партийная конференция, первое партийное собрание государственного значения, на котором не присутствовал Ленин. Зиновьев оказывается на этой конференции лидером и докладчиком на тему «Возрождение буржуазной идеологии и задачи партии»⁵⁸. Его доклад представляет собой открытое нападение на сменовеховство, ограниченное тем, что Ленин все же не полностью еще отошел от управления, а также, видимо, присутствием Троцкого.

Этот доклад был задуман Зиновьевым как реванш за поражение в Политбюро в мае. Зиновьев назвал сменовеховцев «квазидрузьями», которые надеются на возрождение буржуазной демократии. Это было демагогическим приемом, так как из последующих выступлений Зиновьева по этому вопросу видно, что именно больше всего его раздражало.

Он нападает на «Экономиста», который к тому времени был уже закрыт как якобы сменовеховский. Зиновьев с яростью нападает на Лежнева, заявив, что его идеология есть выбалтывание «сокровенных мыслей буржуазии»!

Далее он обвинил сменовеховцев, что те намерены заменить собой существующие партийные кадры. «Было бы коренной ошибкой ждать [от сменовеховцев], что они действительно в какой бы то ни было мере станут поддерживать коммунистическую партию». Более того, по его словам, сменовеховцы якобы заодно с меньшевиками и эсерами по вопросу о нэпе.

Устрялова Зиновьев назвал самым умным сменовеховцем, который, однако, ждет «буржуазного хозяина».

Выводы из доклада совершенно противоречили тому, что в нем говорилось. Сменовеховство «в известном смысле играет положительную роль», «роль сменовеховства была и остается крупной». Непонятно, в чем была положительная роль течения, которое не желает нисколько поддерживать партию, заодно с меньшевиками и эсерами и т.п. Все эти реверансы — лишь уступка тени Ленина.

Решение, принятое конференцией, выглядит еще мягче: «Сменовеховское течение до сих пор играло и еще может играть объективно прогрессивную роль. Оно сплачивало и сплачивает те группы эмиграции и русской интеллигенции, которые «примирились» с советской властью и готовы работать с ней для возрождения страны. Постольку сменовеховское направление заслуживало и заслуживает положительного отношения. Но вместе с тем нельзя ни на минуту забывать, что и в сменовеховском течении сильны буржуазно-реставраторские тенденции, что сменовеховцам обща с меньшевиками и эсерами та надежда, что после экономических уступок придут политические в сторону буржуазной демократии и т.п.». Из этого умеренного постановления видно, что национал-большевизм в нем игнорируется, а все течение трактуется как буржуазно-реставрационное⁵⁹.

После партконференции нападки на сменовеховство не прекращаются.

Зиновьев выступает даже против идей возвращения белых на родину, что было официальной советской политикой⁶⁰. Близкий соратник Зиновьева Г. Сафаров, один из руководителей петроградской партийной организации, крайне враждебно комментирует номер «России», вышедший уже в Москве⁶¹. Он осторожно намекает на изгнание Лежнева из Петрограда, говоря о нем как о «неудачно начавшем в Петрограде и потому переехавшем в Москву».

Лежнев ответил на партконференцию жалобой на то, что его не понимают. В форме ответа на статью Сафарова он писал: «Я становлюсь на его [Сафарова] точку зрения, вдумчиво перечитываю прения и резолюции последней партконференции о необходимости расслоения интеллигенции и сближения ее более левых элементов с революцией — и ничего остроумнее для решения этой задачи не могу придумать, как именно издание журнала «Россия». Я вдумчиво оцениваю — в коммунистическом аспекте! — поведение Сафаровых [Зиновьевых?] и непреложно вижу, что эта тактика отбрасывает широкие круги интеллигенции вправо... И объективно к антиреволюционным результатам приводит деятельность не в меру усердных Сафаровых. Она тормозит нашу положительную, общественно необходимую работу и срывает ее»⁶².

В конце августа начинаются массовые аресты и высылки, явно подготовленные докладом Зиновьева на партконференции, а тот не преминул взять на себя ответственность за них и напасть на своего старинного врага Горького, который, по словам Зиновьева, опять станет поучать советскую власть, что ей нужна интеллигенция⁶³.

 

ДВЕНАДЦАТЫЙ СЪЕЗД

В апреле 1923 г. состоялся XII съезд партии, на котором триумвират был полностью свободен от влияния Ленина, что резко ослабляло позицию Троцкого. Тема отношения к русскому национализму и наряду с ним к сменовеховству занимала видное и даже центральное место в дискуссии. Дело в том, что одним из вопросов повестки дня был национальный, и доклад по нему делал Сталин. В центре сталинского доклада был вопрос о грузинском национал-уклонизме, и Сталин занял очень жесткую централизаторскую позицию, несмотря на то, что Ленин обратился к съезду с письмом, едва ли не требуя роспуска только что созданного СССР. Свою великодержавную позицию Сталин маскировал тем, что резко осудил на словах и русский национализм, и сменовеховство как его форму, связав их воедино. Он сказал, что в связи с нэпом «национализм русский стал нарастать, родилась идея сменовеховства». Сталин даже утверждал, что «бродят желания устроить в мирном порядке то, чего не удалось устроить Деникину, т.е. создать т.н. единую и неделимую». Странно было слышать это от Сталина, который своим ключевым участием в образовании СССР сам способствовал окончательному воссоединению России, тем более учитывая его позицию по грузинскому вопросу. Сталин должен был отлично понимать, что уже в это время СССР выполняет многие функции «единой и неделимой». Тем не менее, он обрушился на «великорусский шовинизм», который назвал «новой силой», гнездящейся не только в советских учреждениях (как об этом говорил Скрыпник), но и проникшей «в партийные учреждения, бродящей по всем углам нашей федерации. Это ведет к тому, что если мы этой новой силе не дадим решительного отпора, если мы ее не подсечем в корне — а нэповские условия ее взращивают, — мы рискуем оказаться перед картиной разрыва между пролетариатом бывшей державной нации и крестьянами ранее угнетенных наций»⁶⁴.

Это заявление очень важно, ибо оно, во всяком случае, показывает, что Сталин хорошо понимал силу русского национализма и сменовеховства, вполне отдавая себе отчет в их значении.

Грозный тон Сталина, однако, не казался убедительным и участникам съезда. Это видно в частности из выступления Бухарина, сказавшего по поводу речи Сталина: «Я понимаю, когда наш дорогой друг, т. Коба, Сталин, не так остро выступает против русского шовинизма, и что он как грузин выступает против грузинского шовинизма»⁶⁵. Сам же Бухарин резко выступил против «великорусского шовинизма», который он видел прежде всего в русской гегемонии на национальных окраинах. Пока что Бухарин отнесся к сменовеховству с безразличием, но потом оно станет его больным местом, почти так же, как у Зиновьева, оказавшегося на съезде подлинным вождем в борьбе против русского национализма. Его позиция была противоречивой. С одной стороны, он поддерживал своего тогдашнего союзника Сталина и не критиковал его действий в Грузии. С другой стороны, он резко атаковал сменовеховство.

В своей речи по национальному вопросу Зиновьев утверждал, что в стране растет великодержавный шовинизм... «который имеет самое опасное значение, который имеет за собой 300 лет монархии и империалистическую политику».

Зиновьев ссылается на Энгельса, говоря, что нельзя делать ни малейшей уступки шовинизму. Из контекста речи ясно, что сменовеховство и его поощрение Зиновьев считает такой уступкой. «Сейчас, — сказал Зиновьев, — поднимает голову великорусский шовинизм. Когда вас осыпают приятными комплиментами из лагеря сменовеховцев, которые говорят: «Да, мы за Коминтерн, потому что Коминтерн находится на услугах у Кремля и проводит в жизнь идею единой неделимой России», когда вы слышите этакие сомнительные комплименты, когда вы видите, что буржуазия только того и ждет, чтобы мы на этом месте подрались, то это опасно». Зиновьев призывал как можно быстрее «каленым огнем» выжечь, «подсечь головку нашего русского шовинизма», а иначе, предупреждал он, через два-три года попадем в положение гораздо более трудное, «потеряем все, что мы имеем». Борьба со сменовеховством превращалась у Зиновьева в манию, как позже у Бухарина, и нельзя избежать ощущения, что он воспринимал эту борьбу как борьбу за существование.

Впадая в явное противоречие, Зиновьев говорил, что сменовеховство крайне ничтожно⁶⁶.

Резко выступил против «великорусского шовинизма» и Яковлев. Он не упоминал сменовеховства, сведя вопрос к тому, что «хозяйственное единство» в стране осуществляется «осколками старой великорусской буржуазии». Яковлев сказал, что великодержавный русский шовинизм и национализм господствует во всех комиссариатах и проводится русскими и русифицированными евреями⁶⁷.

Съезд принял решение, где содержалась более враждебная оценка сменовеховства, чем на XII партконференции. В нем в частности говорилось, что «пережитки (великодержавного шовинизма)... получают подкрепление в виде новых сменовеховских велико-русско-шовинистских веяний, все более усиливающихся в связи с нэпом»⁶⁸.

Таким образом, был сделан акцент на отрицательных чертах сменовеховства, не уравновешенный ссылками на его полезность.

Троцкий не выступал на съезде по национальному вопросу вообще, но, тем не менее, ухитрился в своем докладе о промышленности с оттенком сочувствия отозваться о евразийстве, согласившись тем самым с основной концепцией этого течения.

«Россию, — сказал Троцкий, — теперь некоторая мудрящая часть заштатной интеллигенции называет Евразией... Как хотите, это в точку попадает... И Москва наша искони была евразийской, т. е. имела, с одной стороны, архиевропейский характер, даже с намеком на американизм, и в то же время несла на себе черты чисто азиатские».

Троцкий утверждал, что дореволюционный капитал в России имел евразийский характер⁶⁹. Своим реверансом в сторону евразийства Троцкий как-то компенсировал то, что в вопросе о сменовеховстве он был дискредитирован. Он явно хотел продолжать нравиться русским националистам. Он еще не сдался, ибо в это самое время заканчивал книгу «Литература и революция», где наиболее подробно представил свои взгляды на русский национальный вопрос.

Но Троцкий на съезде получил новый удар. Съезд неожиданно резко изменил антирелигиозную политику, душой которой он являлся⁷⁰. А в результате был нанесен смертельный удар по обновленчеству, которое только что поощрялось властями. По существу, происходило то же, что со всеми левыми формами национал-большевизма. Они уже не соответствовали новой политической обстановке.

К началу 1923 г. патриаршая церковь, казалось, прекратила существование. Авторитет обновленческого синода был даже освящен некоторыми восточными патриархами, что исключительно важно в признании иерархии той или иной православной церкви. Патриарх Тихон был низложен, лишен монашеского сана и ждал суда с неминуемым расстрелом. Совершенно неожиданно суд над патриархом, на который были уже разосланы пригласительные билеты, был отложен и вообще никогда не состоялся. Это событие совпало с открытием съезда.

Официальные документы, предшествовавшие съезду, и политический отчет Зиновьева резко различались в оценке политики в отношении религии. Если в предсъездовских документах указывалось на необходимость усиления антирелигиозной политики и на необходимость поддержки обновленцев и т. п., то Зиновьев в докладе выразил в подчеркнуто язвительной форме сомнение в необходимости антирелигиозной кампании в таких размерах⁷¹. Это заявление полностью противоречило его собственному заявлению на предыдущем съезде, где он нападал на Мартова за его осуждение антирелигиозной политики в СССР.

Особенно резким был Красин, который осудил попытку спровоцировать мировую революцию «преследованием попов»⁷².

В мае — июне последовало прекращение антирелигиозной пропаганды, а во второй половине июня патриарх был сенсационно выпущен из заключения. Этот шаг объясняют как уступку мировому общественному мнению⁷³, а в особенности как результат ноты Керзона, в которой, в частности, высказывается недовольство антирелигиозными гонениями в СССР. Ио это объяснение нельзя признать удовлетворительным.

В виде уступки достаточно было просто не судить патриарха. Его же не просто выпустили из заключения, но и предоставили ему полную свободу действий в сане патриарха. Того, кого уже низложили обновленцы, того, кого советская пресса называла не иначе как Василий Белавин, та же самая пресса начала вдруг именовать вновь патриархом. За короткое время, прошедшее после его освобождения, обновленчеству был нанесен смертельный удар. Законность патриаршей церкви была восстановлена, и обновленчество из властелина положения было превращено в сомнительную церковную оппозицию, что вернуло в патриаршую церковь многочисленное духовенство. И все это делалось с молчаливого попустительства и даже поощрения власти, которая хотя и чинила препятствия патриарху, но никогда более не пресекала деятельность патриаршей церкви полностью, как это было в 1922—1923 гг.

Причины этой политики лежат во внутрипартийной борьбе. Антирелигиозная кампания была начата по инициативе Ленина, и ключевая, хотя и секретная, роль в ней принадлежала Троцкому. В документе, известном как письмо Ленина по поводу шуйских событий, ему выделяется ключевая роль в антирелигиозной кампании, которая, в частности, включала и организацию обновленчества⁷⁴. Но как бы ни относиться к подлинности этого документа, другие документы также подтверждают, что Троцкий руководил этой кампанией⁷⁵.

Его высказывания в книге «Литература и революция» свидетельствуют, что он руководил и организацией обновленчества. И здесь Троцкий оказался странным покровителем национал-большевизма. Троцкий в довольно резкой форме обвинял представителей «нового религиозного сознания» в том, что те не возглавили обновленчество⁷⁶. Если он на это всерьез рассчитывал, то он плохо понимал природу русского религиозного мистицизма. Радикальная часть «нового религиозного сознания» любую церковь рассматривала как оплот консерватизма, полностью отрицала всякую иерархию, обрядность и т. п. Другая его часть, протрезвевшая после революции, стала искать в церкви убежища и никак не захотела бы в угоду большевикам вносить свой вклад в ее разрушение.

Суд над патриархом намечался еще в то время, когда Ленин был относительно здоров. Но в апреле 1923 г. Ленин окончательно отошел от управления, и Троцкий оказался наедине с триумвиратом, сразу попытавшимся скомпрометировать по возможности всю политику, за которую отвечал Троцкий. Это коснулось как сменовеховства, так и антирелигиозной политики. В мемуарах Троцкого запечатлено его раздражение по поводу того, как эта политика стала ставиться под сомнение, а ему стали противопоставлять Ярославского⁷⁷.

Резкая перемена антирелигиозной политики, непонятные и язвительные намеки Зиновьева и Красина на ее вредность, объясняются, по-видимому, не чем иным, как желанием уронить авторитет Троцкого.

Освобождение патриарха и предоставление ему возможности действий против обновленчества объясняется политической интригой триумвирата с целью разрушить все то, что Троцкий созидал в течение полутора лет, и в частности его детище — обновленчество.

Таким образом, леворадикальное церковное сменовеховство оказывается почти сразу non grata, несмотря на ясно выраженное им желание сотрудничать с властями. Ему на смену приходит национал-большевизм внутри самой патриаршей церкви.

 

БОРЬБА ЗА ПОПУТЧИКОВ

Начиная с 1923 г., борьба вокруг национал-большевизма приобретает новую размерность. Она переходит в сферу литературной политики. Борьба происходит между теми же силами, которые наметились в борьбе вокруг сменовеховства. Троцкий, Луначарский всемерно стараются поддержать попутчиков, стараются доказать, что национальная интерпретация революции не только допустима, но и полезна партии. На стороне противников попутчиков группируются наиболее ортодоксальные элементы, не желающие ничего слышать, кроме т.н. пролетарской или, на худой случай, крестьянской литературы.

Еще в 1921г., в начале нэпа, для интеграции литературы, возникающей вне партийных рамок, был создан журнал «Красная новь» и издательство «Круг». В них печатались в основном писатели-попутчики. Разумеется, народнические национальные тенденции попутчиков были лишь одним из элементов их творчества. В целом литература попутчиков была революционной литературой, принимавшей революцию, советскую власть, но с иной, не обязательно коммунистической точки зрения. В этой литературе отразились самые разнообразные тенденции, что следует иметь в виду при анализе борьбы, начавшейся вокруг нее после того, как партийный журнал «На посту» начал систематическую борьбу против попутчиков. Оспаривая право попутчиков на существование, напостовцы оспаривали тем самым и право на национальную интерпретацию советской власти. Нельзя утверждать, что борьба против такой интерпретации носила бессознательный характер. Есть много случаев, когда попутчики осуждались именно с этой точки зрения. Вопрос о попутчиках быстро ставится на повестку дня высшими партийными органами, в связи с чем принимается несколько решений на уровне ЦК РКП(б). Их обязательно следует поставить в контекст политики партии по отношению к сменовеховству.

Анализ расстановки сил в борьбе вокруг попутчиков дополняет анализ расстановки сил в борьбе вокруг сменовеховства. Раздел нельзя провести по национальной линии. Попутчиков защищают известные нам покровители сменовеховства: Троцкий, Луначарский, Радек, Мещеряков. Важную роль играет близкий к Троцкому А. Воронский, с целью организации попутнической литературы назначенный в 1921 г. главным редактором «Красной нови» и директором издательства «Круг». Воронский защищал попутчиков в силу своего служебного положения. К ним примыкал Яковлев, о мотивах которого информации у нас не имеется.

В числе противников попутчиков мы видим прежде всего редакцию журнала «На посту», состоявшую из молодых критиков Г. Лелевича (Калмансона), Б. Волина (Фрадкина) и С. Родова. Но не следует думать, что напостовцы были исключительно евреями. Активнейшим напостовцем был И. Вардин (Мгеладзе). На страницах журнала выступали старые русские большевики М. Ольминский, П. Лебедев-Полянский, П. Керженцев, русские писатели А. Серафимович, Д. Бедный, критик В. Плетнев.

Напостовцы требовали централизации литературной жизни, установления жесткого контроля над попутчиками, какой существовал над сменовеховцами. Только при этих условиях, говорили они, можно использовать этих писателей. Пильняк, Вс. Иванов и другие были объявлены контрреволюционерами.

Борьба вокруг попутчиков приобрела новый аспект, когда Троцкий опубликовал книгу «Литература и революция», законченную им в июне 1923 г., через два месяца после XII съезда партии. Среди прочего Троцкий рассматривает в ней прямо и недвусмысленно вопрос о национальных тенденциях попутчиков. Творчество попутчиков, признает он, есть «новое советское народничество». Беря под защиту эту тенденцию, он утверждает, что советская власть национальна в самом существенном. В национальной интерпретации революции Троцкий ориентируется на Петра I, а не на XVII век, апологию которому можно встретить у Пильняка, высоко, однако, оцениваемого Троцким. Но Троцкий противопоставляет Пильняку Блока, которого он считает более глубоким. Блок разрывает с «лубяной Русью», и это для него «святое дело и примирение с Христом». «В этой архаической оболочке, — утверждает Троцкий, — заключена та мысль, что самый этот разрыв не извне навязан, а есть результат национального развития».

Троцкий резко критикует Лежнева за то, что тот хвалил Пильняка за «синтез революции и России». Троцкого это приводит в негодование, ибо, по его мнению, нельзя синтезировать то, что соединено по самой своей сути. Он вообще резко отрицательно относится к Лежневу, но совсем не в силу тех причин, что Зиновьев. Он явно предпочитает Устрялова Лежневу, ибо Лежнев отрицает идеологию и призывает людей без идеологии к власти. Тем самым Лежнев якобы удаляется от советской власти, а Устрялов и другие сменовеховцы к ней якобы приближаются самим признанием важности идеологии, хотя бы и некоммунистической. Весьма парадоксально со стороны Троцкого это отвержение левого национал-большевизма и признание правого. Был ли Троцкий так уж лев, как это принято считать?

По отношению к русскому национализму этого утверждать нельзя. Он выступает здесь большим прагматиком, чем другие вожди.

Отдельно Троцкий останавливается на литературе, которую он называет литературой «мужиковствующих». К ней он, в частности, относит Клюева и Есенина. Она, по его мнению, ведет свою генеалогию из «славянофильских и народных течений старой литературы». Творчество Клюева с формальной точки зрения. Троцкий оценивал очень высоко. Но его национализм и национализм всех мужиковствующих Троцкий называет «примитивным и отдающим тараканом»⁷⁸.

Он усматривает даже благотворное влияние революции на национальный характер современной литературы. Как на пример, Троцкий указывает на частушки Блока, народно-песенные мотивы Ахматовой и Цветаевой, областничество Вс. Иванова, которого он также очень высоко ценит.

Несмотря на критику, Троцкий, без всякого сомнения, узаконивал народничество в советской литературе. Книгой «Литература и революция» Троцкий брал реванш за поражение в вопросе о сменовеховстве. Ею он доказывал, как важно опираться на национальные тенденции в России.

В мае 1924 г. организуется совещание в отделе печати ЦК РКП(б), на котором был заслушан доклад ярого врага попутчиков и страстного борца против всякого национализма И. Бардина⁷⁹. Его поддержала напостовская группа: Лелевич, Родов, писатели А. Безыменский, Ю. Либединский, Д. Бедный, критики Л. Авербах, В. Плетнев, П. Керженцев. Неожиданного союзника они нашли в лице Ф. Раскольникова, известного в прошлом балтийского матроса. Попутчиков защищали Троцкий, Луначарский, Радек, Мещеряков, Воронский, Яковлев и неожиданно Бухарин.

Последний защищал попутчиков, так как был против того, чтобы одной литературной группе давали преимущество над другой. Года через два Бухарин начнет страстную атаку против народнических тенденций в литературе. В 1924 г. он их еще не замечал.

Но главным предметом дискуссии было тогда не это. Речь шла вообще о допустимости в СССР литературы, написанной не со строго партийной точки зрения, равно как и вопрос о централизации литературных организаций. Во всей этой дискуссии незримо, а порой и зримо присутствует проблема допустимости национальной интерпретации советской власти. В итоге по предложению Яковлева принимается решение, предусматривающее снисходительное отношение к попутчикам и отвергающее требование об объединении литературных организаций.

Итак, народническая литература прямо или косвенно получила одобрение ЦК РКП(б). Это было важным этапом в формировании национал-большевизма. Это не было снисхождением к бывшим врагам, как в случае сменовеховства. Открывалась дверь национальным тенденциям внутри советской системы, а по существу, дверь, ведущая в саму партию.

 

ENFANT TERRIBLE

Тем временем и само сменовеховство становится терпимой частью советской действительности. Сменовеховцы, в т.ч. вернувшиеся из эмиграции, свободно публикуются. Выходят книги Бобрищева-Пушкина, Ключникова, Гредескула, Гуровича. Продолжает выходить «Россия». Литературное приложение к «Накануне» приобретает популярность.

Но центральное место в сменовеховстве остается за Устряловым, несмотря на то, что он занял в нем особую позицию лояльного наблюдателя. Своими прямыми и откровенными статьями он постоянно вызывает замешательство в партийных кругах. Устрялов превращается в своего рода enfant terrible, не стесняющегося говорить правду в глаза... Впрочем, до 1925 г. советскому читателю он был знаком только по статьям, публиковавшимся в «России». Много шума наделала его статья «Обмирщение», опубликованная Лежневым в конце 1922 г.⁸⁰. В самом деле, он утверждал в ней, что от коммунистической идеологии осталась лишь терминология. Устрялов сравнивает происходящее с «обмирщением» средневековой церкви. «Первоначальные импульсы революции, воплощаясь, явственно переходят в собственную противоположность, — торжествует Устрялов. — Чем более дух коммунистической революции овладевал Россией, — продолжает он свой обычный диалектический парадокс, — тем более коммунизм должен был получать буржуазный характер. Идея отрицания собственности сама стала источником перераспределения богатств и, следовательно, новой собственности. Чем упорнее революционный дух старался бежать от конкретных условий действительности, тем глубже ему приходилось погружаться в суету современной политики.

Отрицание наличного социально-политического мира, с одной стороны, обусловливало равносильное его утверждение — с другой. Через посредство отрицания милитаризма коммунистическая власть обзавелась сильнейшей регулярной армией, отвергая в принципе патриотизм, она его практически воспитывала в борьбе с интервенцией и чужеземными вожделениями, своим отрицанием собственнических инстинктов она их пробудила с интенсивностью, дотоле небывалой в общинной крестьянской России, антигосударственная идеология... помогла советам сделаться властью величайшего и могущественнейшего государства своего времени. В этом внутреннем разложении интернационально-коммунистической идеи заключалось трагическое противоречие Великой Русской Революции. Революционный дух большевизма стремился избавиться от влияний национальных и буржуазных, и это стремление делалось для него источником подчинения этим влияниям.

Неудержимо развивающийся процесс обмирщения коммунистического экстремизма есть истинно-действенная и глубоко-плодотворная самокритика русской революции. Она неизбежно приведет и уже приводит к подлинному русскому Ренессансу».

В ответ на это зав. отделом агитации и пропаганды ЦК РКП(б) А. Бубнов заявил, что Устрялов все больше подпадает под власть недавнего прошлого, т.е. открытой контрреволюции. По мнению Бубнова, Устрялов мало чему научился, и вообще он якобы милюковец, что свидетельствует о грубом непонимании разницы между Милюковым и Устряловым.

Бубнов противопоставляет Устрялову Лежнева, ибо его идеология — это идеология спецов, которые готовы лишь на осторожное содействие советской власти. Бубнов же призывает не к содействию, а к активному сотрудничеству с властью и к творческой работе⁸¹.

Любопытна полемика между Устряловым и Покровским, обвинявшим своего противника в отсутствии диалектики. По словам Покровского, Устрялов не понимает, что «государство охвачено тем же диалектическим процессом, что и все живущее, что государство, созданное революцией, и государство, опрокинутое революцией, разделены друг от друга бездной» ⁸² (?) Покровский, по-видимому, всерьез верил в то, что Советская Россия именно в силу диалектики полностью лишена всякого традиционного наследия. Немарксистская диалектика Устрялова оказалась намного ближе к истине, чем марксистская диалектика Покровского!

Устрялов не без остроумия ответил, что «диалектический процесс» интернациональной идеи... достиг уровня «антитезиса». «Чрезмерные увлечения интернационалистского максимализма только повлекут за собой болезненную гипертрофию неминуемо грядущего национализма»⁸³.

Но как таковое сменовеховство все же исчезает го­да на два из партийных дискуссий, если не считать беглого замечания Бухарина на XIII съезде партии, в 1924г., о том, что это течение не опасно при правильном к нему отношении⁸⁴. Это самодовольное замечание постепенно сменяется растущей тревогой, но об этом речь будет позднее.

Пока что тревога по поводу сменовеховства по-прежнему слышится у Скрыпника, хотя она и не принимает прежних резких форм. Выступая в апреле 1924 г. на партконференции Украинского военного округа, он не забыл упомянуть о том, что сменовеховцы особенно хвалят Красную Армию за то, что, по его словам, они считают ее «носительницей русской национальной идеи»⁸⁵. Ясно, что это было завуалированной формой критики русифицирующей роли армии. Но на анонимных сменовеховцев внутри партии Скрыпник более не нападал, как он делал это на XI съезде.

 

ЛЕНИНСКИЙ ПРИЗЫВ

Одним из событий, имевших далеко идущие политические последствия, оказалась смерть Ленина и т. н. ленинский призыв в партию, целенаправленно запланированный Сталиным. В своем стремлении к единоличной власти Сталин нуждается в изменении структуры партии. Старая партия, воспитанная и сформированная в период доминирования Ленина и Троцкого, Зиновьева и Каменева, не была подготовлена к тому, чтобы признать власть относительно малоизвестного лидера. Лишь приток в партию новых сил мог изменить положение.

Ленинский призыв, который формально означал включение в партию рабочих от станка, по существу, был притоком большого количества крестьян, ибо прежний рабочий класс, по общему признанию специалистов, почти полностью исчез во время гражданской войны и революции. Новый приток в партию состоял из людей, пришедших в город всего за год-два до этого. О его масштабах говорит следующее. Если по официальной партийной статистике в январе 1924 г. в партии насчитывалось 83 000 коммунистов у станка, то в январе 1925 г. их было уже 302 000, в январе 1926 — 409 000, а в июле 1926 г. — 433 000.

По признанию уже выдвигавшегося Г. Маленкова, основная масса вновь принятых рабочих принадлежала к средней квалификации, что могло означать, что они в результате первоначального обучения уже получили какой-то небольшой производственный разряд. Маленков признавал, что кадровые рабочие не проявляли особого желания вступать в партию, а направляли свою активность «по линии мещанских интересов»⁸⁶.

Новая партийная среда на низовом уровне означала то, что партия приобретала крестьянский характер, хотя тип нового члена партии не представлял собой традиционного крестьянина. Новый призыв состоял из людей, оторвавшихся от традиционного уклада жизни, индоктринированных в официальной идеологии, но зато несших в себе бессознательно часть традиционных привычек.

Их приход означал также существенное смещение национального вектора. Партия становилась компактно русской, ибо пролетариат у станка главным образом формировался из русских.

Если даже Сталин, предпринимая «ленинский призыв», просто рассчитывал на него лишь как на будущую опору личной власти, он вскоре мог убедиться в том, какие далеко идущие социальные последствия это вызовет.

Разумеется, ленинский призыв объективно был не только укреплением его личной власти. Партия не имела еще достаточно сильной социальной базы. Ленинский призыв объективно стал средством широкой социальной мобилизации населения. Но, расширяя рамки партии, Сталин скорее вольно, чем невольно готовил базу и для крупных идеологических сдвигов. Новый призыв пополнял партию не в условиях революции и гражданской войны, а в условиях нэпа с его идеологической двойственностью, частью которой было двойственное отношение к национализму. Идеи красного патриотизма, централизма, народничества были уже давно терпимы, и новый призыв, разумеется, был для них гораздо более благоприятной средой, чем прежний состав партии.

Наконец, новый призыв пополнял партию как раз в момент начавшейся открытой борьбы с Троцким, а затем с Зиновьевым и Каменевым, так что эти лидеры не представляли для новых членов того безусловного авторитета, который они имели для старых членов партии.

 

ТРИУМФ ФАШИЗМА В ЕВРОПЕ

Но внутренних факторов недостаточно, чтобы понять условия проникновения национал-большевизма в советскую политическую систему. Надо учесть и то, что международное положение в начале 20-х годов ознаменовалось быстрыми успехами правого националистического радикализма.

Самым крупным событием такого рода явилась победа фашистов в Италии. Бывший левый социалист Муссолини оказался родоначальником движения, которому было суждено охватить на значительный период времени многие европейские и азиатские страны, а также способствовать победе национал-социализма в Германии. Как это ни парадоксально, воинствующий национализм Муссолини, его антикоммунизм с самого начала совмещались с реверансами в сторону Советской России и открытыми признаниями того, что политические методы большевизма стали и его орудием. Эта амбивалентность итальянского фашизма по отношению к СССР ярко проявилась и в том, что Муссолини оказался одним из первых западных лидеров, признавших СССР в феврале 1924 г. Именно фашистская Италия, объявившая смертельную борьбу коммунизму, признала большевистскую власть одной из первых и оставалась в самых дружественных отношениях с ней в течение многих лет, пока Италия не вошла в один военный лагерь с нацистской Германией⁸⁷.

Естественно, что в таком сложном вопросе, как отношение с фашистской Италией, неожиданно протянувшей руку признания СССР, среди большевистского руководства не могло быть полного единства. В Москве были круги, которые были против отношений с Муссолини, но в критический момент новый советский посол в Италии, известный сторонник Троцкого Юренев, устоял перед этим давлением, а также перед давлением со стороны итальянских коммунистов, будучи уверенным в прочности нового итальянского режима.

Создавался новый прецедент сотрудничества СССР с антикоммунистической страной, проповедовавшей воинствующий национализм. Прочность итальянского режима, в которую уверовал даже левый коммунист Юренев, свидетельствовала о том, что национализм в сочетании с большевизмом мог оказаться исключительно мощным политическим средством, способным увлечь за собой вчера еще революционные массы и обеспечить стабильность в достаточно большой стране.

Происхождение фашизма из кругов левого социализма лишний раз указывало, как легко можно перейти с крайне левых на крайне правые позиции, сохраняя те же политические методы⁸⁸.

Сталин в 1934 г. подчеркнул, что различие в идеологии между Италией и СССР нисколько не помешало этим странам установить между собой наилучшие отношения⁸⁹.

Итальянско-советское сближение привело к многочисленным последствиям. В это время национал-социализм в Германии стал разрастаться в массовое движение. Будучи близок к итальянскому фашизму, он имел и ряд существенных отличий, и самое главное из них — крайний расовый антисемитизм и утверждение, что евреи являются первопричиной всех бедствий Германии. Также в отличие от Муссолини нацисты рассматривали СССР как страну, в которой победил еврейско-масонский заговор.

Казалось бы, ничто не должно было указывать на малейшую возможность сближения между СССР и немецкими нацистами, если даже попытки группы немецких коммунистов сотрудничать с гораздо более умеренными правыми националистами в 1918—1919гг. вызвали осуждение Коминтерна и Москвы с обвинениями в «национал-большевизме».

Однако 20 июня 1923г. Радек на заседании расширенного пленума ИККИ выступил с сенсационной речью⁹⁰, предложив немецким нацистам сотрудничество. Она была посвящена молодому немецкому националисту Лео Шлагетеру, только что расстрелянному французскими оккупационными властями в Рейнской области за террористические акты против оккупантов. «Мы не должны замалчивать судьбу этого мученика германского национализма, — заявил Радек, — имя его много говорит немецкому народу... Шлагетер, мужественный солдат контрреволюции, заслуживает того, чтобы, мы, солдаты революции, мужественно и честно оценили его... Если круги германских фашистов, которые захотят честно служить немецкому народу, не поймут смысла судьбы Шлагетера, то Шлагетер погиб даром...»

Против кого хотят бороться германские националисты? — спрашивал Радек. — Против капитала Антанты или против русского народа? С кем они хотят объединиться? С русскими рабочими и крестьянами для совместного свержения ига антантовского капитала или с капиталом Антанты для порабощения немецкого и русского народов?.. Если патриотические (т.е. нацистские. — М. А) круги Германии не решаются сделать дело большинства народа своим делом и создать таким образом фронт против антантовского и германского капитала, тогда путь Шлагетера был дорогой в ничто». Речь Радека произвела бурю в Германии⁹¹. Граф фон Ревентлов, один из ведущих лидеров правого национализма, впоследствии примкнувший к нацистам, и некоторые другие националисты стали обсуждать возможность сотрудничества с коммунистами, а главный коммунистический орган «Роте фане» предоставлял им место. Коммунисты выступали на собраниях нацистов, а нацисты — на собраниях коммунистов. Тогдашний лидер немецкой компартии еврейка Рут Фишер призывала к борьбе против еврейских капиталистов, а нацисты призывали коммунистов избавиться от их еврейских лидеров, обещая им взамен полную поддержку.

Речью о Шлагетере была даже тронута старейшая немецкая коммунистка Клара Цеткин⁹². 13 июля Радек был вынужден дать пояснения, сказав, что в вопросе о сотрудничестве с нацистами не может быть и речи о сантиментах, что это вопрос трезвого политического расчета. Вместе с тем он заявил, что «люди, которые могут погибнуть за фашизм», ему «гораздо симпатичнее людей, которые лишь борются за свои кресла»⁹³.

Естественно, что раз речь Радека произносилась в рамках исполкома Коминтерна, она необходимо должна была в первую очередь получить одобрение Зиновьева. Зиновьев, столь яростно боровшийся против русского национал-большевизма, не моргнув глазом одобрил заигрывание с немецким нацизмом, не задумываясь над тем, что этим он подрывает основы своей собственной позиции в СССР, ибо и здесь может появиться соблазн политической ставки на национализм.

Уже говорилось, что Радек был одним из тех большевистских лидеров, кто более чем снисходительно относился к русскому национал-большевизму, хотя и не играл в его поощрении ведущей роли. В то же время Радек оказывает на него глубочайшее влияние своей позицией по отношению к нацизму⁹⁴.

В случае Радека мы лишний раз убеждаемся, какую выдающуюся роль в развитии национал-большевизма сыграли партийные лидеры — аутсайдеры, не имевшие корней в партии и искавшие опоры на различные общественные течения, чтобы повысить таким образом свой статус.

Первая попытка сотрудничества с нацистами, предпринятая по инициативе Радека, полностью провалилась в ноябре того же года после неудачной попытки большевистской революции в Германии и неудавшегося фашистского путча в Мюнхене, но она оставила глубокий след. Она оказалась базой, на которой с помощью того же Радека Сталин стал строить свой мост к Гитлеру после 1933 г. Сам Радек после 1923 г. превращается в радикального сторонника сотрудничества с нацистами и правыми националистами⁹⁵. Вальтер Кривицкий утверждает, что именно Радек открыл дорогу будущему сотрудничеству Сталина и Гитлера, впервые показав позволительность такого сотрудничества, его оправданность⁹⁶. Оно усиливалось сознанием единства политических методов большевизма с национал-социализмом и фашизмом, на которые указывал Бухарин в своем докладе на XII съезде партии⁹⁷. Но если можно и допустимо было сотрудничать с итальянским и немецким национализмом, причем крайне правым и резко антисемитским, почему нельзя было апеллировать к национализму и в советских условиях, почему нельзя было апеллировать к русскому национализму, причем гораздо шире, чем это делалось раньше? Такие вопросы могли прийти в голову всякому, но вряд ли кто был лучше подготовлен для того, чтобы задуматься над ними, чем Сталин. Задача была лишь в том, как найти такую форму интеграции национализма, которая не только не нарушила бы стабильность существующей политической системы, но напротив — усилила бы ее и не поставила бы под вопрос законность существующей власти.

Заметим при этом, что СССР сотрудничал с кемалистской Турцией, и это сотрудничество было крайне успешным, а также давало определенную законность сотрудничества с национализмом.

Другим важным фактором международной обстановки был растущий международный антисемитизм. Он далеко не ограничивался крайне правыми течениями. Поддержка подлинности «Протоколов сионских мудрецов» такими людьми, как Генри Форд, и одно время даже такими либеральными органами печати, как лондонские «Тайме» и «Морнинг пост», показывали это⁹⁸. Многие буржуазные и либеральные круги продолжали смотреть на советскую власть как на власть с еврейским доминированием. Неслыханный успех «Протоколов», переведенных на многие языки, показывал, насколько была широка вера в большевистскую революцию как еврейскую. Это оказывало сильное влияние на советское руководство, которое должно было постоянно изыскивать средства, дабы противостоять ему и убеждать внешний мир, что дело обстоит как раз наоборот. Это было нелегко особенно в 1923 г., когда в первой четверке советского руководства не оказалось ни одного русского. Оно состояло из трех евреев и одного грузина. Устранение евреев с высших партийных должностей почти наверняка приветствовалось бы за рубежом.

Наконец, глубокое воздействие на внутреннюю жизнь СССР оказал окончательный провал иллюзий, связанных с ожиданием если и не мировой революции, то, во всяком случае, революции в какой-либо крупной стране.

Решающим событием оказалась полная неудача Германской революции в ноябре 1923 г. Эта неудача вызвала глубокое разочарование в международном коммунистическом движении. Поражение этой единственно, казалось бы, реально возможной крупной революции не могло пройти безрезультатно для советского руководства. В любой момент можно было ожидать такого голоса, который призвал бы сосредоточиться на внутренних проблемах, а не на международных. Было бы странно ожидать, чтобы такая большая страна длительное время жила мессианским ожиданием событий за границей. Итак, и учет международной обстановки показывал, что наибольший успех в СССР будет иметь тот лидер, который каким-то образом примет на вооружение национализм (в частности направленный против евреев), не отбрасывая прежнюю общественную систему.

 

ВЫВОДЫ

Итак, на большевистскую партию оказывалось массивное давление господствующей национальной среды. Оно чувствовалось внутри партии и вне ее, внутри страны и за ее пределами, в разных слоях общества, в разных его классах. Оно ощущалось во всех областях жизни: политической, экономической, культурной. Оно требовало дальнейшей централизации страны, оно подчиняло себе международные отношения, оно проникало в литературу и искусство. Оно принимало разные формы: народничества, скифства, красного патриотизма, сменовеховства, враждебности к нерусским, оказавшимся у кормила власти. Ко всему этому добавлялась необходимость государственных отношений с консервативными и правыми режимами.

Сопротивление этому всеохватывающему давлению грозило потерей власти, несмотря на встречное давление со стороны других национальностей, ибо для выживания страны они имели меньшее значение. В интересах сохранения власти, в интересах сохранения господствующего положения правящего класса нужно было в первую очередь найти компромисс с русской национальной средой, но такой, который не привел бы к утрате власти. Надо было, не идя на существенные уступки, создать видимость того, что режим удовлетворяет исконным национальным интересам русских. Решить эту проблему означало решить уравнение со многими неизвестными.

Этот компромисс был найден при встрече двух потоков: одного, стремившегося в сторону большевизма, другого — встречного, несущего свои воды в направлении национализма, готового признать большевизм как русскую национальную силу.

Встреча этих потоков произошла в 1924 году, и ее результатом был лозунг «социализм в одной стране», выдвинутый Сталиным.

 

Сноски:

 

¹ См. также интересную статью Бихана (Biehahn) о русификации марксизма.

² Собр. соч. Т. 3, С. 186—187.

³ Десятый съезд... С. 202—203.

⁴ Религия и социализм.

⁵ Недавно опубликована покаянная записка Луначарского в ЦК, датируемая 1931 г. См.: Лит. наследство. Т. 82.

⁶ Собр. соч. Т. 7. С. 305-308.

⁷ Там же.

⁸ Протоколы ВЦИК... С. 68.

⁹ Нагловский. Новый журнал, № 90. С. 159.

¹⁰ Литература и революция. С. 73.

¹¹ Там же. С.69.

¹² Current history, 1923, р. 1024—1026.

¹³ Портреты и памфлеты. С. 91.

¹⁴ Парфенов. С.166.

¹⁵ Бергер. С. 50—51.

¹⁶ Tucker, 1973, р. 378; 1977, р. 605.

¹⁷ Schueddekopf. О роли Радека см. в главе «Триумф фашизма в Европе» настоящей работы.

¹⁸ Rogger, Weber.

¹⁹ Двенадцатый съезд... С. 612.

²⁰ Там же. С. 596.

²¹ КПСС в резолюциях... Т. 1. С. 652.

²² Двенадцатый съезд... С. 578.

²³ Pipes, p. 279.

²⁴ КПСС в резолюциях... С. 562.

²⁵ Устами Буниных. Т. 1. С. 219.

²⁶ Цитируется по ст. Б. Филиппова в «Сочинениях» Н. Клюева. Т. 1. С. 109.

²⁷ Портреты и памфлеты, 1927. С. 33.

²⁸ В основном история «Треста» излагается по Войцеховскому и отчасти по книге Bailey, равно как и по статьям в журнале «Возрождение». Бернард Парес полагает (Pares, 1931), что Якушев был в самом деле антибольшевиком, но, будучи арестован, обещал лишь с ними сотрудничать.

²⁹ Впоследствии сам Ширинский-Шихматов стал национал-большевиком, а еще позднее склонился в сторону религиозного национализма под влиянием Бердяева (см. напр., Варшавский).

³⁰ См. Потапов; Городецкий.

³¹ Виноградов.

³² Трифонов, 1969.

³³ Собр. соч. Т. 54. С. 137, 269.

³⁴ Правда, 1921, 15 марта.

³⁵ Правда, 1921, 27 октября.

³⁶ Цит. по: Устрялов. Под знаком революции. С. 72.

³⁷ Культура и жизнь, 1922, №1.

³⁸ Там же.

³⁹ Под знаком революции. С. 49.

⁴⁰ 1921, 26 ноября.

⁴¹ Жизнь национальностей, 1921, №30.

⁴² Там же, 1922, 22 марта.

⁴³ В сб. Интеллигенция и революция.

⁴⁴ Собр. соч. Т. 44. С. 380. Т. 54. С. 157.

⁴⁵ Одиннадцатый съезд... С. 27—29.

⁴⁶ Сравн. Джилас и Bruno Rizzi.

⁴⁷ Одиннадцатый съезд... С. 78.

⁴⁸ Там же. С. 72—74.

⁴⁹ Shapiro, 1965, р. 205—206.

⁵⁰ См. напр., комментарии к «Несвоевременным мыслям» (с. 249) и выступления Зиновьева против Горького в «Правде», 1922, 31 августа и в речи в апреле 1924 г. (см. «Лицом к деревне»)

⁵¹ Одиннадцатый съезд... С. 409.

⁵² Об этом сообщается в комментариях к Собр. соч. Ленина. Т. 54. С. 265-266.

⁵³ 23 июля.

⁵⁴ Правда, 1922, 27 июля.

⁵⁵ Правда, 1922, 3 августа,

⁵⁶ Хохунова.

⁵⁷ Кантор. Большевик, 1925, №15.

⁵⁸ Правда, 1922, 8—9 августа.

⁵⁹ КПСС в резолюциях... Т. 1. С. 6 71.

⁶⁰ Цитируется по Белову (см.). Он ссылается на «Петроградскую правду», 1922, № 80.

⁶¹ Правда, 1922, август.

⁶² Россия, 1922. №3.

⁶³ Правда, 1922, 31 августа.

⁶⁴ Собр. соч. Т. 5. С. 238—239.

⁶⁵ Двенадцатый съезд... С. 614.

⁶⁶ Там же. С. 53, 228, 607.

⁶⁷ Там же. С. 595-596.

⁶⁸ КПСС в резолюциях... Т. 1. С. 713.

⁶⁹ Двенадцатый съезд... С. 399.

⁷⁰ См. также статью автора, 1973.

⁷¹ Двенадцатый съезд... С. 44.

⁷² Там же. С.128.

⁷³ Johannes Chrysostomus.

⁷⁴ См. Регельсон. С. 327—328.

⁷⁵ В «Моей жизни» (т. 2) Троцкий признает, что «антирелигиозная пропаганда была одним из десятка дел, которыми он руководил неофициально. См. также воспоминания Микояна (Новый мир, 1972, №11. С. 199). Другие документы приведены в работе автора—Agursky, 1973.

⁷⁶ С. 28—29.

⁷⁷ Моя жизнь. Т. 2. С. 213.

⁷⁸ С. 67.

⁷³ См. Полонский.

⁸⁰ Россия, 1923, №9.

⁸¹ Правда, 1923, 15 июля.

⁸² В сб. «Интеллигенция и революция». С. 88.

⁸³ Под знаком революции. Изд. 2. С. 174.

⁸⁴ Тринадцатый съезд... С. 526.

⁸⁵ Скрыпник. С.43.

⁸⁶ Маленков. Большевик, 1926, №21—22.

⁸⁷ Интересным отражением этих отношений является книга фашистского журналиста Ренцо Бертони (Bertoni), уже в 1934 г. утверждавшего, что в СССР победил фашизм.

⁸⁸ Отсылаем читателя, к тому, что говорилось выше, о переходе на сторону большевиков бывших правых.

⁸⁹ Собр. соч. Т. 13. С. 302.

⁹⁰ Радек, 1927(переиздание).

⁹¹ Schueddekopf; Reventlow.

⁹² Abramovitoh, p. 259.

⁹³ Radek, 1923,s. 117.

⁹⁴ Об этом см., в частности, в монографии о Радека Уоррена Лернера (Lemer), p. 120—123.

⁹⁵ Abramowtch.

⁹⁶ Krivitzky, p. 59.

⁹⁷ Двенадцатый съезд... С. 273.

⁹⁸ Делевский; Бурцев.

 

Часть 4

СОЦИАЛИЗМ В ОДНОЙ СТРАНЕ

 

СТАЛИН

Первыми пошли по пути компромисса те большевистские лидеры, которые пришли в партию лишь накануне революции и, не будучи укоренены в партии, вынуждены были искать опоры вне ее. Это заставило их поглядывать и на русский национализм. Ими были Троцкий, Луначарский, Радек, Стеклов. Но, не имея достаточных позиций внутри партии, они не могли навязать свою политику как государственную. Рано или поздно должен был найтись такой партийный лидер, который окажется в состоянии сделать это. Им и явился Сталин, в декабре 1924 г. выдвинувший свой лозунг «Социализм в одной стране». Непосредственный повод для его выдвижения Сталину дал человек, менее всего думавший о том, чтобы идти на компромисс с национализмом. Это был Бухарин, в феврале 1924 г. выдвинувший тезис об одной стране в изоляции¹. Но Бухарин лишь отделил программу социалистического строительства от перспективы дальнейшего революционного развития во всем мире, придя к выводу, что СССР пошел по медленному пути аграрно-кооперативного социализма. Бухарин вряд ли подозревал, что его тезис может быть развит до имеющего национальный контекст. Но именно таков был сталинский лозунг, в котором идея «одной страны» заняла центральное место.

Сталин ясно понимал, что программа, с помощью которой можно добиться решающего перевеса, должна быть национальной, но хорошо замаскированной. Никакой лозунг не мог брать под сомнение официальную идеологию в явном виде и не мог защищаться ссылками на Леонтьева — Данилевского — Достоевского — Блока. Уверенность в том, что режим отходит от интернационализма, вызвала бы серьезный кризис в еще не окрепшей системе, а также резко ослабила бы мировую поддержку СССР. Подобная программа была бы еще более успешной, если бы уменьшала опасность новой войны из-за мировой революции. Успешный лозунг вместе с тем должен был опираться на чувство превосходства перед Западом и уверенности в том, что Россия сама, без чужой помощи сможет построить самую передовую систему в мире.

Сознательное выдвижение такого двойственного лозунга было беспрецедентным политическим опытом, ибо обычная двойственность политических лозунгов складывалась стихийно.

Перехватив инициативу у Троцкого, который был истинным предтечей национал-большевизма внутри партии, Сталин смог пойти гораздо дальше. Тактический маневр он обратил в стратегию, к чему Троцкий совершенно не был готов. Он не предполагал, что его детище уничтожит его самого.

Троцкий, Луначарский или Радек могли защищать использование национализма лишь потому, что политическая культура большевизма допускала широкий политический прагматизм. В свое время Лежнев, защищаясь, утверждал, что большевистские лидеры в завуалированном виде соглашались из тактических соображений на существенную национализацию революции. Он приводит высказывания Бухарина и даже Зиновьева, показывающие, что, несмотря на их сопротивление национал-большевизму, их можно было убедить в том, что он принципиально допустим как тактический маневр. Действительно, Бухарин в самом общем виде говорит, что реальная политика — это «понимание конкретности обстановки и, следовательно, необходимости величайшей конкретности в тактике». Покровительственное отношение к национал-большевизму и могло быть представлено ему как такая «конкретность». Даже Зиновьев, безуспешно пытавшийся бороться с национал-большевизмом, целиком находился в рамках той же культуры, раз он сам говорил, что политика партии — это «тактическая мудрость, выстраданная первой большой пролетарской революцией в крестьянской стране».

Но главным предшественником Сталина все же являлся сам Ленин, смотревший на национальный вопрос, по замечанию Ричарда Пайпса, не как на то, что надо решить, а как на то, что можно эксплуатировать². Именно поэтому Ленин легко шел на поддержку национализма, если только он казался ему выгодным. Но это, в свою очередь, полностью вытекало из марксистского взгляда на национальный вопрос как на нечто, целиком связанное с классовым характером общества.

Сталин ни в коей мере не был одинок. У него было много соратников и единомышленников, хотя вряд ли кто-нибудь из них был полностью посвящен в его конечные планы. Без их поддержки он никогда не смог бы одержать победу. У нас нет в настоящее время достаточных материалов, чтобы с уверенностью указать на мотивировку того или иного сталинского соратника. Все имеющиеся свидетельства носят по преимуществу косвенный характер. Так, Троцкий уверял, что соратниками Сталина в середине двадцатых годов оказались те большевики, которые во время войны были «патриотами, а после Февральской революции демократами». Предлагая это как правило, Троцкий указывает лишь на один пример — Климента Ворошилова, называя его национальным революционным демократом, а не большевиком. По словам Троцкого, провалы в биографиях тех или иных большевиков во время Первой мировой войны объясняются именно их «патриотической» позицией³. Если бы это было так на самом деле, мы получили бы важное подтверждение предлагаемой нами трактовки происходящих событий, но в тщательно профильтрованной советской партийной литературе найти этому доказательства трудно, а Троцкий, в принципе, мог быть и необъективен.

Мы имеем другое интересное свидетельство по поводу мотивации Молотова, которого невозвращенец Дмитриевский называет скрытой пружиной борьбы против «клики интернационалистов» Троцкого, Зиновьева, Каменева (см. приложение №2).

Задачей историков является изучить сталинское окружение, а особенно всех тех, кто помог ему победить оппозицию в 1925—1927 гг. Мы мало знаем о таких людях, как Киров, Куйбышев, Маленков, Жданов, Щербаков, Шкирятов.

Какова же была роль национальных течений, связанных с признанием советской власти как истинно русской, национальной? Входили ли они просто в давление национальной среды как некая стихийная часть, влияние которой выявить либо трудно, либо вовсе невозможно? Мы не можем предположить, что решающее влияние, например, было оказано красным патриотизмом, ибо красный патриотизм возник в эпоху, когда Советская Россия стремилась к мировой революции, к распространению ее пожара на весь мир. В то же время «социализм в одной стране» был существенно изоляционистским лозунгом, гораздо более близким к национал-большевизму, чем к любому другому течению, признававшему советскую власть как национальную. Национал-большевизм, в особенности в лице Устрялова, давал даже политический рецепт, как сочетать официальный интернационализм со скрытым национализмом, что и было сутью сталинского лозунга.

Имел ли в самом деле Устрялов влияние на Сталина? Есть важные косвенные соображения в пользу того, что Сталин, выдвигая свой лозунг, усматривал в харбинском философе источник вдохновения. Мы рассмотрим их ниже. Пока же можно ограничиться замечанием о том, что было бы крайне странным, если бы в атмосфере широкого знакомства с национал-большевизмом в партийных кругах Сталин бы вовсе о нем не думал. Это было бы даже противоестественно. Сталин, конечно, был практическим политиком. Его всего менее можно было увлечь мистической диалектикой Устрялова или же Лежнева. Но он мог помнить об Устрялове как о человеке, который первым наиболее удачно сформулировал мысль о том, что русский национализм мог при определенных условиях стать существенной опорой новой власти. Собственно, многое другое вело к этому, и не Устрялов определял социальные процессы в СССР, но его значение в том, что ему удалось обратить на это внимание руководства большевистской партии и заставить задуматься над этим.

 

ЛИТЕРАТУРНАЯ БОРЬБА

Лозунг «социализм в одной стране» не сразу был осознан и не сразу вызвал полемику со стороны оппозиции. Пока что борьба вокруг усиливающихся национальных тенденций продолжалась в области литературной политики. 1925 год оказался важной вехой на пути проникновения национал-большевистских идей в советскую литературу. Левые коммунисты продолжали оказывать им ожесточенное сопротивление. На сей раз вещи стали называться своими именами... В январе напостовец Вардин, выступая на Первой всесоюзной конференции пролетарских писателей, осудил попутчиков за то, что преобладающим их типом является писатель, искажающий революцию, зачастую даже клевещущий на нее, будучи пропитан духом национализма, великодержавности, мистицизма⁴.

Покровителям национал-большевизма приходилось тратить немало усилий, чтобы сопротивляться напору левых коммунистов-интернационалистов.

На той же конференции пролетарских писателей Луначарский сказал, что нельзя «отбрасывать даже реакционных писателей, хотя бы они учили только пакостям. Почему? Потому что даже реакционный писатель иногда может дать великолепный художественный материал, может хорошо отразить массы»⁵.

В своих тезисах о политике РКП(б) в области литературы Луначарский особо затрагивает вопрос о писателях-сменовеховцах. Они, по его словам, не являются главным элементом советской литературы, но должны тем не менее считаться очень ценной ее частью, хотя и социально чуждой. Однако «нападение на этих людей как на крупного классового врага» недопустимо⁶.

Неожиданную поддержку попутчики получают у нового члена Политбюро, сменившего Троцкого на посту главы армии Михаила Фрунзе, которому пришлось защищать народников Леонова и Пильняка на заседании комиссии ЦК по литературе от усиливающихся нападок напостовцев⁷. Но этого было недостаточно. Тогда народникам и отчасти сменовеховцам была дана гораздо более существенная защита. После длительных дискуссий ЦК РКП(б) вынесло 1 июля резолюцию о политике партии в области художественной литературы, где попутчики не только были взяты под защиту, но была принципиально провозглашена свобода толковать революцию (разумеется, при условии ее принятия) неортодоксальным способом. В постановлении говорилось: «Отсеивая антипролетарские и антиреволюционные элементы (теперь крайне незначительные), борясь с формирующейся идеологией новой буржуазии среди части попутчиков сменовеховского толка, партия должна терпимо относиться к промежуточным идеологическим формам, терпеливо помогая эти неизбежно многочисленные формы изживать в процессе все более тесного товарищеского сотрудничества с культурными силами коммунизма»⁸.

Далее требовалось «раскрывать сменовеховский либерализм», но это требование было демагогическим, ибо подлинные сменовеховцы либералами и не были. Постановление показывало, что, несмотря на суровый тон отдельных несущественных замечаний, партия и Сталин как ее глава давали зеленую улицу в литературе национальному оправданию большевизма. В контексте «социализма в одной стране» это постановление носило гораздо более принципиальный характер, чем любое постановление в области культуры, вынесенное раньше. Хотя главной формой допустимых национальных тенденций было народничество попутчиков, по существу одобрялся весь спектр национальных идей, включая и национал-большевизм сменовеховцев.

 

ВОЙНА ПРОТИВ УСТРЯЛОВА

Покровительство национал-большевизму в контексте лозунга «социализм в одной стране» не замедлило вызвать обвинения в том, что Сталин исподволь пользуется национал-большевизмом. Положение, однако, запутывалось тем, что Сталина поддерживал ярый враг русского национализма Бухарин. О нем сложилось немало легенд, и одна из них заключается в том, что он якобы был настоящим русским человеком, близко к сердцу бравшим страдания русского народа и в особенности крестьянства. Такой миф, в частности, можно встретить у Михаила Корякова⁹.

Реальные же факты показывают, что, не считая Зиновьева, мало кто так последовательно боролся против русского национализма и всего того, что могло под ним подразумеваться. Бухарин испытывал подлинную ненависть к русскому прошлому и, пожалуй, из всех лидеров большевистской партии наибольшим образом олицетворял антинациональные идеи раннего больше­визма. Недаром он был одним из лидеров левого коммунизма в начале революции. Это не было следствием его функционального положения. Это было нечто экзистенциальное, некая национальная самоненависть, национальный нигилизм.

Как политический деятель Бухарин проявил совершенную недальновидность в понимании действий Станина, а его оппозиция Сталину в 1928 г. была вызвана не заботой о русском крестьянстве, а упрямством честного человека, не пожелавшего менять свою политическую линию, взятую им в годы нэпа.

Психологически Бухарин становится понятнее, если внимательно взглянуть на его автобиографию, написанную им в 1926 г., в зените его политического могущества. Он с гордостью сообщает о себе, что в детстве мечтал стать Антихристом после прочтения «Трех разговоров» Соловьева¹⁰. Может быть, в 1926 г. он считал себя близким к осуществлению своей детской мечты? Вернемся, однако, к тому, что происходило в Моcкве осенью 1925 г. Туда поступил только что изданный в Харбине сборник статей Устрялова «Под знаком революции», а сам Устрялов в июле — августе совершил первую поездку в СССР после 1923 г.

Она исполнила его энтузиазмом, чего не могли зачеркнуть замеченные им явные пороки власти, его даже воодушевившие, ибо он увидел в них изживание «исторической пропасти между народом и властью»¹¹. Иначе говоря, до революции власть была слишком хороша, если следовать рассуждениям Устрялова. Главным для него было то, что патриотизм стал узаконенным политическим термином в Советской России.

Это был последний триумф Устрялова в России. Против него готовилась война...

Ее объявляет Зиновьев, напав на Устрялова на страницах «Правды»¹² в сентябре 1925 г. Но на самом деле Устрялов играл ту же роль в войне, начатой Зиновьевым, какую играла Югославия в холодной войне, начатой Китаем против СССР в 1958 г. То, что неудобно было еще сказать против СССР прямо, приписывалось Югославии. Зиновьев нападал на Сталина и Бухарина, но делал это под видом критики Устрялова.

Он объявил Устрялова идеологом новейшей советской буржуазии. Такое обвинение — небольшое изменение его прежних нападок на сменовеховство. Раньше он утверждал, что сменовеховцы добиваются буржуазной реставрации. Теперь же Зиновьев объявлял, что эта реставрация есть ч