В парке южного дворца Мару-Атон 1 страница

 

Вечер великолепен, как на панно зодчего Юти: иссиня-черное небо, медно-золотая луна, словно только что отлитая на синайских медных рудниках, черно-зеленые пальмы и сикоморы, неподвижные, как гранитные глыбы, и вода – такая светлая и прозрачная вода.

Здесь, в отдаленном углу дворцового парка, почти пустынно. А там, на пруду, музыка и пение, смех и яркие огни. Фараон отдыхает с Кийей.

Пруд достаточно просторен. Достаточно глубок. В длину – триста шестьдесят локтей и три тот, в ширину – сто восемьдесят локтей и четыре тот. Глубина почти равномерна – семь локтей. Посредине – островок, отдохновенье для взора: с пальмами, шатром пестроцветным, зеленой, подстриженной травою.

Вода – цвета неба. По ночам – чернильная. И огни на ней – как живые.

Царица-мать Тии увела отсюда его высочество Эйе – старинного друга своего покойного мужа. Она сослалась при этом на головную боль. Правда, фараон заметил: «Еще со времен его величества Джосера все знатные дамы ссылаются на головную боль, когда желают удалиться».

Царица выбрала открытое место – подальше от стен, деревьев и кустов. Так вернее уберечься от посторонних ушей.

Они неторопливо осмотрелись вокруг: никого! Вдали звучит музыка. Она подобна пению тысячи птиц, наделенных природой высоким певческим мастерством. Казалось, даже лунные лучи звенели, как струны: таков был вечер, и такова была музыка…

– А мне совсем не весело, – проговорила царица.

– Была бы моя воля – сюда бы вовсе не явился. Не знаю, почему я здесь? Мне кажется, что я долго лежал, сраженный тяжким недугом: все во мне перегорело, ноги едва носят. Голова пуста. Как тыква. Дорогая Тии, у меня нет от тебя тайн: дело очень плохо.

– Я только что то же самое хотела сказать тебе, достопочтенный Эйе. Кому же я скажу, если не тебе? Близкие уходят: одни – на поля Иалу, другие – всё дальше и дальше от сердца. Скажи мне, что случилось? Сын мой избегает меня, словно я прибыла из вражеского стана. Что же будет дальше?

Царица говорила тихо, почти шепотом. Она стояла ровно, такая маленькая рядом с высоким и сухим, как старый тополь, Эйе.

– Пути царице Нафтите отрезаны, – жестко проговорил Эйе. – Больше никогда не появится она ни здесь, ни в Главном дворце. Считай, что посажена под замок. Как птичка в золотую клетку.

– Он так решил?

– Пока нет. Но дело идет к этому.

– Отговорить его невозможно?

– Ты же знаешь его нрав!

 

Царица глубоко вздохнула. Такая маленькая, со вздернутым носом митаннийка. Аменхотеп Третий сосватал ее у царя Митанни. Однако мира с Митанни она не принесла.

– Увы! – сказала Тии. – Я знаю его хорошо… Когда родился мой сын, нам всем казалось, что не проживет он и дня. Но каким он стал могучим!..

– Духом, – поправил ее Эйе.

– Да, духом. Он поставил на колени врагов своих. Он свергнул великого Амона! Кто бы это сумел сделать?

– Только твой сын!

– Да, только мой сын! И вот когда он достиг вершины, с ним происходит что-то невообразимое… Я спрашиваю: что будет с Кеми?

Эйе ответил:

– То, что суждено.

– Разве в делах государственных полагаются на судьбу? – Царица поправила парик, поплотнее закуталась в шерстяной платок, как это делают женщины Митанни.

– Нет, – ответил Эйе, – но с некоторых пор – да.

– Как это понимать, Эйе?

Жрец не сразу ответил. Он прислушался к музыке, поглядел на лунные блики, рассыпанные на земле.

– Дело в том, что никто не знает, что собирается делать Кийа. Каковы ее планы? Кто знает? Фараон влюблен в нее по уши…

– Да, но мой сын умеет отделить чувства от дел. Это качество или свойство – как тебе угодно! – характера никогда его не подводило. Вспомни, что ты говорил когда-то.

– Что именно? Что ты имеешь в виду?

– Ты сказал мне однажды: «Твой сын сломает себе шею. Он взялся за непосильное. Сокрушить жречество Амона не так-то просто. Ибо за жрецами – вся знать».

Жрец не стал отрицать: да, действительно, он говорил нечто подобное. Насколько помнится, он хотел тогда предостеречь от непродуманных шагов. Свергнуть Амона в Кеми – это все равно что сбросить луну с неба, эту самую луну, которая так ярко светит. Эйе решил освежить царицыну память.

– Твой сын вознамерился совершить это неслыханное дело в один год. Выслушав мои возражения, он переменил срок: два года! А ушло на это больше десяти лет пота, крови и жизни! Десять лет на то, чтобы можно было наконец сказать: Амон свергнут! Но я спрашиваю тебя: Амон свергнут? Жречество побеждено? Знать, противостоявшая замыслам фараона, низринута в бездну?

– Да, – ответила царица не колеблясь.

– Нет! – в тон ей произнес жрец.

– Ты уверен, Эйе?

– Да.

– У тебя есть доказательства?

– Да. Ты видела, как тлеет огонь в золе? Его не видно глазом. Если поднести ладонь на близкое расстояние, то жар дает о себе знать. Я полагаю, что в Кеми, в глубине его, тлеет нечто подобное. Но сквозь золу увидеть это не так-то просто. Ее величеству не мешало видеть сквозь толщу золы.

– Ты говоришь о…

– Да, о Нафтите… Она помогала, она содействовала кое-что увидеть. То, что ускользало порою от его глаза.

Музыка доносилась отчетливо. Особенно с порывами ветерка, дувшего с Хапи. Заливались флейты. Точно соловьи…

– Я совсем не знаю Кийю, – почти простонала Тии. – Нет, я видела ее, она красива, привлекательна. Но больше ничего не могу добавить к этому. А ведь она – соправительница!

Царица произнесла это последнее слово с таким значением, что Эйе даже насторожился, может, старая царица знает больше того, что говорит? Не делится ли с нею сын заветными мыслями?

«…Да нет же, нет! Старая Тии, милая старая Тии никогда не лгала мне. Я помню, как однажды явилась ко мне, пренебрегая опасностью, чтобы сообщить наиважнейшую фараонову тайну о походе на хеттов. Тайну Аменхотепа Третьего, своего мужа… Тии не станет скрывать от меня и сейчас, если только владеет хотя бы малейшим секретом…»

– Он таится от меня, – пожаловалась Тии на сына. – Он молчит, как сфинксы в храмах Мен-Нофера. И я ни о чем не могу спросить, потому что она все время с ним.

Флейты залились веселой трелью. Только в Кеми способны играть подобным манером и услаждать слух своего владыки. Нет в мире лучше этих флейт!..

– Мне сообщили, Тии, что Нафтита сильно грустит. Она плачет тайком.

– Не поверю!

– Да, да, плачет.

– Нафтита? Эта гордая дама? – Тии посмотрела на Эйе снизу вверх: маленькая, сильная женщина на мудрого мужчину – высокого и худого. – Если злые языки и сообщили это – ты не придавай никакого значения!

– Не злые языки, Тии, а твоя внучка. Принцесса Меритатон.

– Как? Эта девчонка?! – Тии топнула ногою. – Задам же я ей таску. И не посмотрю, что у нее муж.

Эйе улыбнулся:

– Не надо. Я уже сказал ей все что полагается.

– Сказал?

– И очень даже внушительно.

– И что же она?

– Кажется, уразумела.

– О бог великий наш, Атон! Как все мы малы и как обширен Кеми! Как же управлять им, если вокруг такие болтушки, такие легкомысленные дети!

Эйе не стал ее переубеждать. Напротив: он добавил, что детей, мол, вокруг развелось довольно много. Главная беда заключается в том, что дети эти – царственные. Если случится нечто ужасное, то кто поведет Кеми по дороге благоденствия? Кто?!

– Ты спрашиваешь меня, Эйе?

– Да, тебя.

Ах, эти флейты! И эти арфы, чьи гордые, низкие звуки только что коснулись уха! Сейчас бы слушать да слушать их, вместо того чтобы…

– Тебя спрашиваю, Тии.

Эйе настойчив. Он желает услышать ее ответ. А ведь знает всё наперед. Так зачем это ему? Чтобы в чем-то убедить ее? Или что-то проверить? Упрочить свое мнение или опровергнуть его?

– Кто поведет Кеми? – спрашивает Тии.

– Да. После нас. – Эйе не говорит: «после его величества». Вместо этого он употребил более туманное: «после нас». А кого это «нас»? Царица-мать? Пенту? Хоремхеб? Сам Эйе?

– Не знаю, как тебя, но меня одолевают мрачные предчувствия.

– Какие?

– И сама не могу разобраться. Звери, говорят, предчувствуют землетрясение. Они разбегаются в разные стороны. Прячутся в укромных местах. Кто им сообщает о предстоящем несчастье?

– Не знаю.

– И я не могу сказать кто.

– Ты же не зверь, Тии?

– Я – мать, Эйе.

Оркестр заиграл танцевальную мелодию. К флейтам и арфам присоединились барабаны. «Рабыни исполняют любимый танец фараона, – подумал Эйе. – Не слишком ли сгущаем краски? Его величество не хуже любого зверя чует опасность. Если он находит время для веселья, значит, не все так уж плохо, как кажется…»

– Я верю в него. – Эйе кивнул в сторону пруда.

– А головные боли?

– Он еще молод. Всего тридцать пять, Тии!

– Он – совсем маленький. Для меня. И я должна думать о нем, если это даже и ни к чему. Все, что делал мой покойный муж, все, что делает сын, не может, не должно рассыпаться в один злосчастный день!

Барабаны неистовствовали. Они даже заглушали звуки остальных инструментов.

– Нет, – отрезал Эйе.

– Ты совершенно уверен?

Эйе вытянул вперед свою смуглую, сильную руку:

– Это – рука. Не правда ли? Вот так я уверен!

– Очень, очень?

– Да, очень!

– Я всегда доверяла твоей мудрости. Твоим чувствам.

Эйе поднял руку, протестуя против этого самого – «твоим чувствам». При чем чувства, когда речь идет об управлении государством? Таким, как Кеми: огромным, сильным, процветающим. Дело вовсе не в чувствах. На чем основана сила и крепость государства? На беспрекословном повиновении народа. Пока слово фараона священно и железно – прочность государственной власти обеспечена…

– Да, да. Конечно, – пробормотала Тии, думая о своем.

Эйе продолжал:

– Гранит менее прочен и более податлив разрушению, чем наше государство. Это надо себе представлять совершенно отчетливо, Тии. Допустим на одно мгновение, что его величество не пожелал бы низвергать Амона. – Жрец помолчал. – Я говорю, допустим на одно мгновение. Кто, спрашивается, посмел бы поднять руку на божества Кеми? Кто?

Она пожала плечами. Эйе продолжал:

– Вот именно: и я не знаю – кто?.. Прежде всего, мы должны вознести хвалу нашим предкам: фараонам Нармеру, Джосеру, Хуфу и многим другим. Они породили высочайшее слово, крепкое, как само небо. А что такое слово? Только ли слово? Нет, не только! А палки? А спины, по которым свободно гуляли палки? Воистину уши народа на спине его! Они хорошо слышат палку, когда она на спине. Хорошо понимают ее язык. Слово-палка понемногу сделалось словом-камнем, словом-скалой Кеми держится на этом слове! Если хочешь проверить прочность Кеми, спроси сначала: каким стало слово, наше древнее слово, исходящее из Великого Дома?

– Ты вселяешь уверенность, Эйе.

– Я говорю истину, Тии!.. Слово фараона столь же твердое, каким оно было и в незапамятные времена. Более того: оно еще тверже, ибо со временем это качество усиливается. Ибо палки семеров действуют с большей изощренностью. Ибо сами семеры и все князья научились слушаться его величества так, как никто еще не умел. Ни в какие времена!

«…Мой сын зашел слишком далеко. Его делу нужна прочная основа. А есть ли она?..»

Но Эйе был убежден: основа непоколебима! А может, успокаивал ее? Говорил приличия ради? Его глаза… Они не обманывали. Но можно ли доверять глазам царедворца? Жизнь во дворце как весы: за каждой чашей следят зоркие глаза. Сотни глаз. То алчущих власти людей. То жаждущих богатства, то тщеславных, то завистливых, то враждебных. О, боже, чего только не бывает во дворцах?!

– Скажи мне, Эйе: знаешь ли ты Кийю?

– А зачем ее знать?

– Тебе следовало бы познакомиться со вторым лицом в государстве.

– Зачем?

– Чтобы решить, как вести себя в соответствующее время.

– Разве это зависит от молодой женщины по имени Кийа?

– Но эта молодая женщина – соправительница!

– Ты так думаешь?

Эйе странно, очень странно взглянул на Тии. Трудно сказать, улыбался ли он. Или это была гримаса крайнего злорадства? Губы его дрогнули. Такие мясистые, добрые губы (не злые, во всяком случае)… Эйе покладист. Это несомненно. Эйе предан фараону так же, как был предан его отцу, покойному Аменхотепу Третьему.

– Я не думаю, Эйе: Кийа объявлена соправительницей1 Или это мне приснилось? По-моему, и ты склонился пред нею, когда она показалась в Окне явлений.

– Правда?

– Все шутишь, Эйе?

– Я не шучу, дорогая Тии.

Она медленно зашагала по широкой аллее. Он пошел за нею, чуть сбоку от нее и немного сзади. Музыка как бы сама приближалась к ним. Словно плыла навстречу. Флейты заливались соловьями. Арфа теперь звучала явственнее. Особенно когда приумолкли барабаны.

Он заговорил снова. Как можно тише. Чтобы только она могла расслышать:

– Тии, вот мое мнение. Надеюсь, оно не расходится с твоим. Я очень сожалею о разрыве с царицей. Нафтита была опорой. Ему. Всем нам. Она была мужчиной, когда дело касалось государственных дел. Это очень важно, Тии, чтобы и в постели мужчине шептали нужные слова. Полезные для Кеми. Я не знаю, что будет шептать Кийа.

– И я тоже.

– Но пока он здоров, меня ничто не пугает.

– Меня тоже.

– Он не свернет.

– А Хоремхеб?

– Что Хоремхеб? Этот солдафон знает свое дело и свое место. Когда нужно – его позовут.

– А я его боюсь. И шрама на лице его боюсь. И роста его. И глаз. И мыслей, которые в его сердце.

– Которого у него нет.

– Верно, сердца нет… Пусть мой сын ушлет его в Та-Нетер. Или в Ретену. Или в Ливию.

Эйе замотал головой:

– Его величество желает, чтобы Хоремхеб оставался на своем посту.

Тии опустила голову.

– В таком случае – бойся Хоремхеба!

– Не так ты выразилась.

– А как надо?

– Да убоимся все мы Хоремхеба!

– Если угодно, Эйе, если угодно…

До конца аллеи было далеко. Но уже виден пруд, островок на нем и плавающие ладьи. На берегах, на островке и на ладьях горят огни. Много огней. Отражаясь на колеблемой волночками поверхности, огни увеличиваются числом. И тогда кажется, что весь мир залит светом.

Эйе и Тии подошли к берегу. Как раз в это время мимо проплывал фараон. На леопардовых шкурах возлежала Кийа. Лежала так, словно родилась царицей. Его величество приметил мать. Поднял руку вверх, приветствуя ее. Судя по всему, фараон веселился бездумно. Как не веселился вот уж давно. Кийа сделала вид, что занята своими мыслями и никого и ничего не замечает…

Музыканты следовали за своим владыкой. На отдельной ладье. Они играли, что называется, от души.

Фараонова личная стража – всегда вооруженная с ног до головы – и сегодня стояла в полной боевой готовности: на островке, на берегах, на стенах, окаймлявших Мару-Атон – Дворец увеселений. Эйе обратил внимание на то, что стражи нынче было больше, чем обычно. И он не преминул указать на это обстоятельство царице-матери.

– Он веселится, – заметил Эйе, – но главного не забывает.

Тии схватила его за руку и прерывающимся голосом спросила:

– Эйе, а от нее уберечься можно?

– От кого, Тии?

– От смерти.

Он деланно засмеялся. Это было слишком явно: через силу засмеялся.

– Тии, ну какие у тебя мысли?! В такой прекрасный вечер! Я…

Она остановила его:

– Добрый, добрый Эйе! Мы с тобою уже не молоды. Я предвижу день, когда мы порознь уйдем на поля Иалу. Раньше – я, а ты – попозже. Разве не пристало думать о том часе? Как ни говори, Эйе, я всегда предпочитала этот мир полям Иалу. Так думали и мои предки. И они передали мне это ощущение. Вместе со своей кровью. Но оставим в стороне все это. Я думаю о сыне. Он велик. Он могуществен. В зените славы и величия. Даже здесь, на глади этого пруда, он – бог, властитель всего сущего. А я думаю о смерти. Под эту чарующую музыку. Спрашиваю тебя: где его смерть? Он распорядился вырубить в Восточных горах гробницу для Нафтиты. Теперь – для Кийи. Для меня – почти готова. А о себе он не думает. Скажи мне: кто же вместо него позаботится о его вечном жилище? Кто?!

Эйе сказал:

– Соправительница.

Царица недовольно махнула рукой.

– Может быть, его высочество Семнех-ке-рэ?

– Этот мальчик, Эйе?

– Почему бы и нет? – И нетвердо добавил: – Его высочество Тутанхатон, может быть? Когда подрастет…

– Бедный немощный мальчик! Я его очень люблю. Он вырос на моих глазах. Такой хилый и такой слабый!

– Учти, Тии, твой сын тоже не из богатырей. Однако полюбуйся – сколько наворотил! И слово фараоново, как в старину, равняется самуму в пустыне. Когда желтая земля взвивается к небесам. И летит быстрее птицы.

– У него все чаще болит голова. Пенту не напасется снадобий. Нет, не проходит даром ни поверженный Амон, ни посрамленные жрецы его, ни тайная и явная война с Уасетом!

Снова мимо них проплыл фараон вместе с Кийей. На этот раз она улыбнулась царице. Дружелюбно кивнула. И ладья растворилась в темноте и зареве светильников, перемешанных в праздничном беспорядке.

– Она молода и красива, – как бы завидуя, проговорила царица.

«…Нет, я не скажу ей о том, что думаю, что происходит на этом свете. Когда в государстве случается нечто из ряда вон выходящее – к нему следует внимательно присмотреться. На протяжении двух тысячелетий чего только не бывало! С царицами не только расходились, но порою принуждали их к молчанию. Вечному молчанию ка дне Хапи или в волнах Великой Зелени. Однако Нафтита – не просто царица. Она была душою того дела, за которое боролся фараон. Она была и рядом, и в сердце его! И недаром клялся он ей в вечной любви. Когда царица Нафтита, по существу, заточена в Северном дворце, надо повнимательнее осмотреться вокруг и решить, что ушло из Великого Дома вместе с царицей, а что – осталось. Когда на море возникает волна, она никогда не остается одинокой. Рядом уже бегут другие. Какие это волны и в чей борт они ударят?.. Где Пенту? Сейчас очень нужен Пенту…»

– Ты так глубоко задумался, Эйе, что не слышишь моего голоса.

– Неужели, Тии? Почему-то заныла грудь, и я подумал – не от этой ли прохлады?

– Возможно, Эйе. Мне пора домой. Я молю ею величество Атона, чтобы сохранил он Кеми и его владыку.

– И я молю, Тии.

Он подвел ее к носилкам. Тии обернулась к нему и почти умоляюще прошептала:

– Не оставляй меня, Эйе.

Жрец поклонился ей глубоким поклоном. Полог, расшитый золотом, закрылся, и здоровенные рабы-эфиопы, окруженные стражами, плавно понесли тяжелые носилки.

 

На островке веселья

 

Возбужденный, с румянцем на щеках, его величество сошел с ладьи и направился под Навес раздумий. На полу лежали новенькие циновки и подушки – жесткие и мягкие. На низеньких столиках – холодные гуси, вино в высоких и тонких сосудах, фрукты. Фараон любил, чтобы хлеб подавали в последние мгновения перед едой: пахнущий горячей печью хлеб! Кийа заняла место рядом с фараоном. Потребовала холодной воды и фруктов на меду.

Музыканты высадились на берегу против дворца. Стража безмолвно занимала положенное ей место. Царедворцы тихо переговаривались на аллеях.

– Мне показалось, – сказала Кийа, – что ее величество чем-то обеспокоена.

– Тебе это именно показалось.

– Эйе или нездоров, или тоже чем-то обеспокоен.

– Тоже показалось!

Кийа громко рассмеялась. Схватила его руку и горячо поцеловала ее.

– Очень люблю, – призналась ее величество.

Она вся сверкала: и глаза и лицо. Все тело! Кийа излучала свет, точно солнце. Боже, откуда в ней столько мощи – женской неиссякаемой мощи?! Неужели когда-либо суждено иссякнуть этой светочи, несущей сердцу столько радости? Он мысленно сравнивал ее то с пучком золотого луча во тьме, то со сладчайшей песней, то просто с женщиной во плоти и крови, но рожденной небесами, зачатой там где-то, в самых чистых и высоких сферах…

– Тебе показалось, – повторил он. – Напротив, они были веселы за обедом. Разве ты не заметила этого?

– Наверно, я думала только о тебе.

– Это плохо.

– Думать только о тебе?

– Да.

Кийа удивилась. Она задышала часто-часто. Не могла взять в толк, о чем он говорил. Почему же это плохо, если фараон, если муж – в мыслях ее? В положении соправительницы она должна, она обязана понимать все!

– Режь мне руку, – сказала она с улыбкой, протягивая матовую кисть, чуть тронутую загаром, – режь руку, но я не уразумела твоих слов.

Он взял длинную кисть, взял длинные, тонкие пальцы в свою некрасивую, маленькую руку. Нет, он не видел ничего подобного! Никогда!

– Дорогая Кийа, ты обязана размышлять о делах государственных: мы же теперь не на ладье, а под Навесом раздумий. Обо мне – потом…

– Верно! – вскрикнула она, точно маленькая. – А я и позабыла! Обещаю тебе: здесь, на этом месте, выкинуть из головы все, кроме государственных дел.

Он потрепал ее по щеке. И тут же признался себе, что не встречал никогда таких щек: упругих, нежных, здоровых. «Я счастлив», – сказал он про себя. И долго глядел на нее немигающими глазами…

– Хорошо, – сказал он, тряхнув головой, – мы сейчас выясним одно дело. Я за него строго спрошу.

Фараон приказал перевезти на остров начальника, ведавшего делами переписки с иностранными государствами. Тот уже ждал вызова на берегу. Со свитками папирусов в руках. И не без трепета…

Вскоре начальник писцов – немолодой, худощавый мужчина на кривых ногах – повалился наземь перед их величествами. Полежав некоторое время, он поднял голову: медленно, медленно, медленно, чтобы не ослепнуть от сияния божественного лика.

– Встань, Усенинефер! – приказал фараон.

Писец поднялся на ноги и присел в отдалении. Не совсем далеко, – чтобы хорошо было слышно каждое фараоново слово. И мгновенно превратился во внимание.

– Скажи мне, Усенинефер: каков мой приказ насчет переписки с иностранными державами?

– Все письма показывать тебе, твое величество.

– А еще?

– Спрашивать тебя, прежде чем составлять их, твое величество.

– А еще?

«…Что же может быть еще? Его величество допрашивает слишком строго. Это значит, что начальник писцов позабыл самое важное…» Кийа ждала с нетерпением ответа Усенинефера.

– Писать на языке того государства, куда направляется письмо, – проговорил начальник писцов на одном дыхании.

– Верно!.. Почему же в таком случае ты отправил письмо царю Митанни на нашем языке?

Усенинефер пытался вспомнить, когда и какое письмо было отправлено в Митанни. Прекрасная память его величества изумляла всех. Он помнил все. Он знал, сколько мер зерна в закромах, сколько воинов на границах и сколько гарнизонов в чужих пределах. Его величество видел все, ибо был богом. В чем еще и еще раз убедился потеющий от страха начальник писцов Усенинефер.

– Да знаешь ли ты, о каком письме идет речь?

Усенинефера вдруг осенило, и он сказал: да!

– Ее величество хочет услышать твое слово об этом злополучном письме, Усенинефер.

Писец сказал:

– Твое величество, – он смотрел в самые зрачки Кийи, – мы требуем выдачи беглеца, который убил своего начальника в Северном Ретену. Всадил нож в спину, между лопаток, и бежал в Митанни. Согласно договору, царь Митанни обязан вернуть преступника.

Фараон кивнул: дескать, все это так.

– Но скажи мне, Усенинефер, на каком языке ты написал письмо?

Начальник хлопнул себя по лбу:

– Достоин наказания, твое величество! Письмо написано на нашем языке.

– А надо бы?

– На языке Митанни, твое величество.

Фараон помолчал. Встретился взглядом с Кийей. Он предлагал решить ей. Она это поняла.

– Вернуть письмо! – приказала Кийа, – Написать новое.

Усенинефер повалился наземь. Он царапал землю носом. Лизал ее языком, как телок солоноватый камень.

– Оно далеко, твое величество. Гонец его величества мчится быстрее ветра!

Тогда фараон запустил руку себе за пазуху и достал папирус.

– Этот? – спросил он.

Усенинефер не поверил своим глазам! «Это бог! Это бог! Он достает через пустыню. Через Великую Зелень. Через горы. Вот ноги мои совсем ослабли. Колени мои обратились в воду. И кости все обратились в воду…»

Фараон сжал губы. Глаза его стали точно песчинки. В солнечный день. Такие блестящие точки. В них много гнева. Много ярости. И челюсти у него задрожали. Словно бы перед припадком.

Начальник писцов оцарапал землей нос свой. Он плюхнулся лицом на землю, как на воду. И алая кровь показалась на носу. И на левой щеке тоже.

А фараон не сводил с него глаз. Благой бог закипал, как вода в походном котелке воина: медленно, медленно… Тем сильнее охватывало волнение каждого, кто бывал свидетелем его гнева…

Кийа развернула свиток. Вдобавок ко всему он оказался написанным иероглифическим письмом, а не упрощенной скорописью. Его величество ненавидел старинное письмо и мечтал о новом, более простом и доступном каждому. Эта нелюбовь зародилась в нем при жизни отца, еще в те годы, когда старый учитель Ихотеп обучал его премудрости письма. Он говорил своему ученику: «Уши твои – на спине твоей». И колотушки следовали за колотушками. Его величество Аменхотеп Третий приказывал Ихотепу: «Царевич должен быть грамотен, как никто. Ты, Ихотеп, отвечаешь за это головой. Колотушек не жалей. Будь строг, требователен, не давай ученику своему спуску». А ученик был хилым, тщедушным ребенком…

Фараон Эхнатон торопил ученых мужей: «Сделайте письмо попроще. Сделайте его легким». Но ученые мужи, распластавшись перед ним, твердили свое: «Будет исполнено, твое величество. Однако божественное письмо требует к себе сугубого внимания… Будет исполнено, твое величество». И до сих пор не исполнено! И палки гуляли по спинам ученых мужей. А до сих пор все еще не исполнено!

– О, великий бог наш, дарующий жизнь всему сущему, гневом пылающий, подобно отцу нашему Солнцу, если угодно будет обратить слух свой к гласу послушного воле твоей…

– Будет угодно! – отрезал фараон.

Начальник писцов приободрился… «Его величество обращает ко мне слух свой. И гнев в глазах его проходит, подобно песчаной буре в пустынях Запада. И милость его идет вслед за бурей, как прохлада…»

– Виновный будет строго наказан, твое величество, а глаза и руки мои верно будут служить тебе…

– И ее величеству. – Фараон кивнул на Кийю.

– … и ее величеству. Ни спины, ни шеи, ни пальцев не пожалеем, дабы искупить вину свою. А бумагу сам перепишу на языке Митанни и отправлю с нарочным, как приказывал твое величество.

– Хорошо!

Усенинефер живо поднялся, отряхнул пыль с одеяний своих коротким, едва заметным движением рук. И со свитком попятился назад. До самой воды. Где уселся в лодку. И, не переставая кланяться, отплыл на другой берег.

Следующим на приеме оказался семер Ахетатона его светлость Псару-младший. Сын Псару-охотника. Бесстрашного ловца зверей. Попадавшего в глаза, в уголок воробьиного глаза. С тридцати шагов. Псару-младший глодал кожу в сапожной мастерской, когда его приметил фараон. Псару-младший гнул спину, тачая башмаки, когда его величество приказал ему: «Псару, встань! Отныне ты будешь служить мне». А через четыре года его величество сказал ему: «Псару, ты верно служил мне. Я желаю тебя видеть во главе моей прекрасной столицы, которая точно дитя, недавно родившееся – чистое и ясное». Псару сделался по воле фараона семером столицы, великого Ахяти на берегах животворной Хапи. Псару сам, своими руками клал камни в основание города. Он видел, как тысячи и тысячи рабов – азиатов и эфиопов – строили дома и храмы, рыли пруды и бассейны, сажали деревья и прокладывали дороги. И дороги, покрытые гранитными плитами, и улицы, политые вавилонской смолой, – гладкие, как полы во дворце. Чего только не сажали на городской земле! В огромные лунки, в которые засыпалась привезенная с берегов Хапи плодородная земля, сажали смоковницы, и пальмы дум, и виноград различных сортов, и гранатовые деревья, и пальмы финиковые, и миндальные деревья, и фиги. Тысячи и тысячи рабов и разного ремесленного люда рвали камень у подножия Восточного хребта. Обрабатывали его и привозили в город Ахяти. Каменотесы день и ночь горбились над глыбами. Строители месили глину, гасили известь. Плотники стругали балки и доски. Маляры красили ворота, двери и оконные рамы. Мастера из древнего Мен-Нофера – умельцы златорукие – ставили в окна слюдяные пластинки и дорогие цветные стекла из Джахи. День и ночь трудились зодчие. Ваятели и живописцы соревновались меж собою в своем искусстве, ибо его величество обращал на них особое внимание.

И за три года вырос Ахяти. Была пустыня – и стал сказочной красоты город, не виданный во вселенной. Город осматривали приезжие из соседних и из далеких стран – послы и купцы. И все они диву давались: ибо чудо азиатов Ниневия была по сравнению с Ахяти как бы деревней рядом со столицей. И все это видел Псару-младший сам. Чудо, чудо свершилось: за три года поднялась столица. Как бы из бесплодных песков. Как бы сама собою. Как в сказках времен фараона Хуфу!

Если бы Псару-младший не был сам свидетелем всего по милости его величества, то едва ли поверил бы в такое чудо. Ведь многие, слушая его рассказы, покачивают недоверчиво головами. Многие – это иноземцы. Многие – это те, которые живут в Уасете и Мен-Нофере и не выезжают оттуда, прикованные к своим любимым городам. Эти древние города, так же как Ей-н-ра, как Саи, овеяны легендами, сказаниями народа. Там каждый кирпич и камень способен пересказать всю древнюю древность Кеми: от основания царства его величеством Нармером и до нынешних дней. Но пускай нету этих сказаний и легенд среди горожан Ахяти! Есть зато сказочная столица, новая, как новорожденное дитя, светлая, как день, и могучая, как сердце льва! Это и есть чудо из чудес. И недаром широко раскрывают глаза хитроумные азиаты, и недаром трепещут враги Кеми, не смея поднять на нее руку. Ибо такова сила Ахяти, в котором и мудрость, и мощь, и красота, и бесстрашие Кеми. А кто поставлен семером во главе этого города? Безвестный Псару-младший! Поднятый из пыли и грязи. Из тесного чулана. Из вонючей мастерской. Оторванный от кожи, которую глодал от голода. И кто это сделал? Его величество! Который не посмотрел на его происхождение. И скорее всего – вопреки этому происхождению. Который желал видеть вокруг себя поменьше знатных и побольше умелых и преданных людей. Потому что так приказал ему отец, великий Атон, гуляющий по небу, как у себя водворе. Ибо Кеми и есть его двор!..