Богомил Райнов. Странное это ремесло

БИБЛИОТЕКА БОЛГАРСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ Перевод с болгарскогоМ. ТАРАСОВОЙ и М. МИХЕЛЕВИЧ МОСКВА "ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА" 1980 "Всяк по-своему с ума сходит" -- гласит поговорка, и меня успокаивает,что я не являюсь в этом смысле исключением, причем одна из моих странностейсостоит в том, что я всю жизнь был ночной птицей. Привычку бодрствовать по ночам я приобрел в самые юные годы, задолго досовершеннолетия и диплома. Приобрел я ее потому, что мне вечно не хваталодня, он незаметно пролетал в чтении романов или в спорах с друзьями, и лишьк вечеру я спохватывался, что уроки на завтра еще не сделаны, причем обычнопо тем предметам, которые я особенно не любил и которые мне потом ни разу вжизни не понадобились. Страдальчески вздыхая, я извлекал логарифмическиетаблицы или древнегреческую грамматику и отправлялся в свой крестный путь --до тех пор, пока великодушный Морфей, божество тоже древнегреческогопроисхождения, не склонял мою коротко остриженную голову на закапанныйчернилами стол. Впоследствии глагольные формы сменились во время ночных моих бденийформами стихотворными, но это уже было делом добровольным, как и сидение втускло освещенных, прокуренных трактирчиках по соседству, где в компании ещенескольких юных мудрецов я надрывал глотку, распевая песни, декламируястихи, извергая поток глупостей и лживых признаний в любви и дружбе,-- и всеэто чтобы дать выход тому, что душило меня и было, в конечном счете, всеголишь спиртными парами и запасами энергии, ни на что определенное непредназначавшейся. Не знаю, как пьет молодежь сейчас, но при всем моем скептическомотношении к новаторству в области, где уже все испробовано, мне хочетсяверить, что теперешние молодые, доводя себя до отупения с помощью алкоголя,совершают меньше глупостей и диких выходок. В былые времена, помню, стоилонам только 103 начать, мы пили поистине дико, и признаюсь, что я считал делом чести неотставать от других, а когда после очередной потасовки или просто из-запозднего часа нас выпроваживали из трактира, мы неслись нетвердыми, ноотнюдь не бесшумными тенями к Борисову саду и там, под сенью дерев, спорилидо утра либо же без всякого повода принимались дубасить друг друга, чтобыизрасходовать остаток энергии. Однако не только неизрасходованная энергия была причиной периодическихнаших беснований. Я был в те годы очень одинок и застенчив и хотя не могпожаловаться на отсутствие приятелей, в трезвом виде не решался, или нехотел, или не мог по-настоящему с ними сблизиться и раскрыть перед ниминечто более сокровенное, нежели свои взгляды на основной вопрос философии.На трезвую голову я стеснялся им читать даже свои стихи, сверстницы жедругого пола не вызывали у меня никакого интереса, я просто не знал, о чем сними говорить. В дни, когда питейные заведения Софии были закрыты, я не находил себеместа и тщетно искал способа показать, на что я способен, ибо был убежден,что способен на многое. Единственная возможность, какая иногдаподворачивалась, была публикация какого-нибудь стихотворного опуса врезультате долгих хождений по редакциям либо же временная работенка менеевозвышенного свойства. Другое дело ночь. Склад у меня под окном, где весь день громыхали листыжелеза и рельсы, наконец стихал. Ночная тьма прятала от моих глаз нищенскуюулицу с еврейскими лавчонками и гостиницей, где находили приют провинциалы иместные проститутки. Я был один, меня окружала тишина -- желанноеодиночество в обществе любимых поэтов, великодушно нашептывавших мне своиоткровения. Когда же одиночество становилось тягостным, а в кулаке неожиданнооказывалась монета с профилем монарха, перед тобой открывалась совсем инаяночь. В ней был алкоголь, и алкогольные мечты, и алкогольная смелость, и тысвободно ораторствовал, читал стихи, спорил и обнимал за талию сидящую рядомбарышню. Все это -- болтовня с приятелями, и любовь, и поэтическиеоткровения 104 -- было второсортным, но, как всякий эрзац, чем-то напоминалопервообраз и тешило, как всякая иллюзия. Поэтому я любил сидеть в трактире, облокотясь о потемневший от времени,залитый вином стол, извергал исповеди и сентенции, но поскольку даже в этичасы пьяного отупения у меня не хватало смелости открыть то главное, чеммне, в сущности, и хотелось поделиться с людьми, то я говорил о пустяках илиделился вымысла-ми, рождавшимися в моей нетрезвой голове, плел что попало,до полного изнеможения, пытаясь гулом пустых фраз убедить себя в том, что яне одинок. Иной раз, вынув из кармана помятые странички, я принимался читатьпоследние свои стихи -- наизусть я читать не умел, всегда на какой-нибудьстрофе сбивался и останавливался, мучительно стараясь вспомнить, как дальше.И хотя я прекрасно знал, что стихи не бог весть какие, в эти мгновения ониказались мне значительно лучше, чем на самом деле, и я произносил их все сбольшим пылом, сознавая при этом, что завтра же эти строфы явятся мнетакими, какие они есть,-- бледными, путаными, недоработанными. Поздно ночью,когда мы выходили из трактира, я иногда отделялся от крикливой ватагидрузей, направлявшихся к Борисову саду, и вместе с девушкой, которая весьвечер сидела возле меня, исчезал во тьме. И вот тогда наступал тот мигсердечной близости, которому посвящено такое множество романов, и мызаходили на цыпочках, чтобы не разбудить квартирных хозяев, в чью-нибудьстуденческую квартирку и сидели там, не зажигая огня, потому что окна обычнобыли без занавесок, и эти мгновения духовной близости были такими пресными,что на другой день я с облегчением обнаруживал, что они почти выветрились измоей памяти. Такими были для меня богатства ночи в годы ранней юности. Со временемэти богатства меркли и исчезали одно за другим, однако ночные часыпо-прежнему отдавались бессоннице, теперь уже притихшей и монотонной,тонувшей в безмолвии, табачном дыме и одиночестве. Я уже не оплакивал себя за то, что никому не нужен. Я оплакивал себяоттого, что стал нужен слишком большому числу людей. Чаще всего -- для услугличного характера. Но и для другого тоже -- статей, бесед, встреччитателями. Телефон трезвонил весь день, и я весь День пытался закончитькакой-нибудь доклад, одной 105 рукой стуча на машинке, другой держа телефонную трубку и объясняя: "Ксожалению, это начальственное лицо вовсе со мной не в дружбе, тебя неверноинформировали... Нет, у меня нет никаких связей с ректором... Да, но если ябуду постоянно устраивать такие встречи с читателями, то рискую скороостаться без читателей, потому что не смогу ничего предложить им длячтения... Хорошо, хорошо, постараюсь что-нибудь для вас написать..." Другое дело -- ночь. Телефон, это несносное домашнее животное, молчит вуглу, а пишущая машинка мерно стучит, и когда встанешь походить по комнате,обдумывая следующий эпизод, совершенно отчетливо слышишь реплики своихгероев. Но и это прошло. Особенно после того, как наступила магнитофонная эра.Теперь даже поздно ночью где-то рядом гремит магнитофон не одного, такдругого соседского отпрыска. Стремление к творчеству генетическизапрограммировано в человеке, каждый хочет что-то создать, и если ни на чтоиное не способен, он создает шум. Когда-то мы с этой целью яростно надрывалисобственные глотки. Нынешняя молодежь, избалованная техникой, хитроумней иленивее. Они просто-напросто включают магнитофон на максимальную громкость.Разве может немощный человеческий голос сравниться с современныммагнитофоном! Чтобы изолировать себя от бушующей по соседству поп-истерии, я плотнозакрываю окна и задергиваю занавеси, стараясь не думать об угрожающем мнераке легких. Непроветренное помещение... стотысячная по счету сигарета...Впрочем, я курю, наверно, уже трехсоттысячную, так что одной-двумя пачкамибольше -- какая разница? Лишь бы дело шло и пишущая машинка стучала безпауз. Однако она стучит не всегда. Бывает, ночь напролет не издает ни звука ивообще даже и не думает воспользоваться молчанием телефона, чтобы что-тосказать самой. Тем не менее я продолжаю жить, как ночная птица -- усталая, поседевшаяптица, которая шагает из угла в угол по своей комнате-клетке, а тоостановится, устремив невидящий взгляд в пространство, и думает... Должнобыть, дивится чему-то. Потешно стоит посреди комнаты в клубах табачного дымаи дивится тому, 106 что прошло уже столько ночей, столько ночей и дней растаяли, не оставивследа, если не считать груды рукописей, набранных в типографии иотпечатанных, но забытых; груды рукописей и груды неприятных воспоминаний. Не знаю, как другие управляются с этой туманной материей --воспоминаниями, но, когда они приходят ко мне, это всегда бывают самыенеприятные из моих воспоминаний, будто их подбирал не я, а мой заклятыйвраг. "Стареешь,-- говорю я себе,-- если начинаешь перебирать в памятибылое". Эта мысль возвращает меня на короткий срок из прошлого в настоящее,потому что никому не хочется стареть, никому. Есть люди, которые исхитряютсяне стареть вовсе, проявляют поистине завидную жизнестойкость, вращаютсясреди молодых и кажутся даже общительней и жизнерадостней молодых, хотячрезмерная эта жизнерадостность слегка и подозрительна, ибо навевает мысль охорошо исполняемой роли, о невинной игре, которой мы хотим обманутьокружающих, самих себя, а может, и саму смерть. "Стареешь,-- говорю я себе,-- если уж ты и смерть начал поминать".Впрочем, мне случалось думать о смерти еще давным-давно, в юные годы. Иникогда не испытывал я перед нею особого ужаса: лишь бы у нее хватилолюбезности подождать, пока я... Пока -- что? Пока я напишу Книгу,естественно, ту Единственную книгу, которая составляет смысл всей моейжизни. "Да, конечно, я напишу эту Книгу",-- говорю я себе. Но в одиночестве ив глухом безмолвии ночи это "конечно" звучит не слишком уверенно. Если ивпрямь в ней смысл всей жизни, отчего же я все еще не написал ее? И напишули я ее вообще, даже если проживу на свете сто лет? Да и так ли уж мне важноее написать? Может, я тоже играю некую роль и лишь притворяюсь писателем --как те старцы, что притворяются молодыми? Ночь. Отличное время для работы. Но когда работа не ладится, лучшелечь. А то становится не по себе. Приходит возраст, когда вряд ли естьчто-либо более тягостное, чем оставаться наедине с самим собой. Вероятно, очень приятно знать с уверенностью, кто ты и что ты. Спросяттебя, к примеру, какая у тебя основная профессия, и ты в состоянии ответитьодним-единственным словом: "врач", или "инженер", или "учитель". 107 Однако есть люди, которые не способны лаконично ответить на такойвопрос, потому что у них -- даже в зрелые годы -- вопрос о том, каково жеглавное их призвание в жизни, почти так же запутан, как и в капризную порусозревания. Боюсь, что я принадлежу именно к этой категории людей. В сущности, вопрос о будущей профессии настойчиво вставал передо мнойеще в детстве. Более того, в те годы я решал его намного смелее, чем потом,когда он действительно встал на повестку дня. Помню зимний день, когда я впервые совершил побег из дому,-- низкое,затянутое тучами небо, крупные хлопья мокрого снега, слякоть на тротуарах,приземистые полутемные мастерские, куда я заходил, предлагая свои услуги вкачестве подмастерья. Увы, нигде мои предложения не вызывали ответногоинтереса -- у всех сапожников уже имелись помощники. Но я продолжал, хоть ивымок до нитки, обходить раскисшие улицы и заглядывать в починочныемастерские, и вопрос о характере моей будущей профессии не вызывал во мне итени сомнения. Позже этот вопрос решался по-разному и порой самым неожиданным образом,но все эти решения принимались мною столь же смело и самоуверенно. В те времена многие родители, даже и не слишком состоятельные, считалиестественным давать детям небольшую сумму на сдобную булку или мороженое.Мой отец, однако, полагал, что его сыновья должны сначала научитьсязарабатывать деньги, а уж потом их тратить и что если ты хочешь получитьпять левов, то обязан объяснить, на что именно ты их употребишь. Это разумное правило тогда представлялось мне с наихудшей стороны -- состороны потерпевшего. А поскольку слово отца в доме было законом, я искалспособа раздобыть необходимые мне средства самостоятельно. Так что проблема выбора профессии стояла передо мной во всей своей остроте. Первые свои успехи я одержал на поприще свободной профессии, точнее --в торговле. У моей бабушки в Пловдиве был собственный дом возле Небет-тепе,старый дом, с которым связаны мои детские воспоминания, ибо я там вырос. Нок 108 этому времени наша семья уже переехала в Софию, а в пловдивском домежила моя тетушка. И вот однажды, приехав на пасхальные каникулы к любимойтетушке погостить, я неожиданно обнаружил, что этот старый дом переполнен нетолько воспоминаниями, но и пусть более прозаичными, зато куда болееполезными вещами, сваленными главным образом в полутемный подвал. И тогдаменя вдруг осенила благородная мысль вернуть эти вещи к жизни, дабы онистали вновь полезны обществу в целом и мне как его частице. Итак, в одно солнечное апрельское утро, сопровождаемый двумя своимидвоюродными братцами, я спустился в холодный сумрак подвала. И пока наверхутетушка бренчала посудой, поглощенная обычными кухонными хлопотами, внизунаша троица бесшумно делала свое рискованное дело, выволакивая из сундуков ишкафов все, что казалось нам достойным внимания. Товар через черный ходпереправлялся на улицу, а оттуда на барахолку. Сначала наша деятельность имела досадный налет дилетантизма --случалось, что мы совершенно напрасно волокли на продажу какие-нибудьтяжелые предметы, от которых старьевщики либо вовсе отказывались, либопредлагали гроши. Но со временем поднакопился кое-какой опыт. К концу неделимы уже могли с одного взгляда определить продажную цену любой вещи и,учитывая рыночную конъюнктуру, все более решительно обращали свои взоры ксамому ходкому товару -- изделиям из меди и старинным книгам. Эта торговая операция помимо опыта дала нам и определенную уверенностьв себе. Мы шагали по жарким улицам города, как его некоронованные владетели,снисходили то к одной, то к другой киношке -- их было, собственно, всего три-- либо посиживали в маленьких, прохладных кондитерских возле мечети, свидом завзятых гурманов смакуя наши любимые турецкие лакомства -- их тожебыло три: малеби (молочный кисель с фруктовым сиропом), куриная грудка иашуре. Увы, как и все на свете, даже самый богатый подвал в конце концовиссякает. Да и каникулы уже были на исходе, подошло время возвращаться внеприютную столицу. Таким образом, я предоставил кузенам распорядитьсяостатками нашей сокровищницы, и поезд помчал меня назад, навстречу нищете.Капиталы растаяли. 109 Осталось предание. Даже теперь, по прошествии стольких лет, стоиттетушке заговорить о той весне, она неминуемо обозначит ее словами "когда выобчистили подвал", а если кто-нибудь из дядюшек заведет речь о литературе,он обязательно помянет "книги, которые вы сбыли на барахолке", и приметсярасписывать, какой ценностью были те книги, причем расписывает некому-нибудь, а нам, на своем горбу перетаскавшим их на базар и отличноосведомленным об их реальной рыночной стоимости. Дома у нас, разумеется, тоже имелись книги. Я бы даже сказал, что книгибыли единственным, что заслуживало внимания у нас в доме. Но онипринадлежали отцу и были для нас святыней; при всем моем необузданномвоображении я и помыслить не мог о том, чтобы вынуть хоть один томик изаккуратно расставленных на полках томов и пойти его продать. Поэтому, когдана следующее лето я вновь решил немного подработать, мне пришлось занятьсяуже не торговлей, а переноской тяжестей. Мы поднимались чуть свет и торопливо шагали на товарную станцию, кудаприбывали составы с арбузами и дынями. Но как ни рано мы поднимались, как ниспешили, нередко приходилось брести домой с пустыми руками -- закупщикиуспевали нанять мальчишек из близлежащих кварталов. Однако выпадали дни,когда счастье улыбалось нам. Довольно трудное счастье: залезаешь в вагон и,стоя босыми ногами на груде арбузов, нагибаешься, берешь тяжелый плод,бросаешь его товарищу, потом опять нагибаешься, опять бросаешь и так пока несмеркнется, пока не начнет ломить поясницу до того, что кажется -- у тебя непоясница, а лишь сплошная адская боль. Заработок равнялся билету в кино ипорции мороженого, плюс арбузы -- сколько унесешь. Однако больше двух ведьне унесешь, и мы даже выбирали не слишком большие, потому что до дома шагатьдалеко, да и мутило уже от вида арбузов. На следующее лето я подался в строители. Работал на стройке заполовинное жалованье -- вместе с еще одним пареньком моего возраста мыподносили мастерам кирпичи и строительный раствор. Те, что размешивалираствор, немилосердно нагружали деревянное корыто, так что мы с трудомтащили его, шатаясь на наклонных досках, заменявших лестницу, а мастерасверху непрерывно 110 подгоняли: "Известку давай! Давай известку!", и хотя мы выбивались изсил, все-таки наш темп явно отставал от темпа остальных, так что в среду мыпоступили на работу, а в субботу, неохотно вручая каждому из нас посеребряной монете в сто левов, нам объяснили, что в понедельник мы можем неприходить и что вообще наше отсутствие катастрофических последствий длястройки иметь не будет. А на следующее лето -- снова книги. Всю мою жизнь книги были для меня исчастьем и проклятьем. Я поступил в склад одного издательства. Работачистая, легкая -- взяв в руки заказ, поступивший из книжного магазина, яснимал с полок соответствующее количество экземпляров соответствующих книг,а мой начальник, дядя Христо, упаковывал их в мешки. Заказы сыпались дождем-- книжные лавки запасались на осень учебниками и прочей литературой. Новыдавались и спокойные деньки, тогда я залезал по стремянке куда-нибудьповыше, на пустую полку -- а полки были большие, широкие -- и, свернувшиськлубком, погружался в чтение. Эта чистая, легкая и весьма скуднооплачиваемая работа впервые раскрыла мне противоречие между наемным трудом икапиталом. А поскольку я тогда еще не имел никакого представления оборганизованных формах борьбы, то реагировал на эти противоречия действиямичисто террористическими -- например, уходя со склада, тайком уносил запазухой какую-нибудь книгу, чтобы хоть частично компенсировать низкоевознаграждение за мой труд. Потом, в период медленного возмужания, я брался за другие профессии --работал в экспедиции одного еженедельника, в институте социальногострахования, где сортировал и классифицировал досье, не имевшие никакогозначения ни для меня, ни для самих застрахованных; потом поступил навременную, вернее, кратковременную службу в городскую библиотеку, потомслужил ночным корректором в редакции, два лета проработал маляром, год былпродавцом в магазине лаков и красок, занимался переводами, писал стихи,печатал, когда подворачивался случай, очерки и репортажи, начал большойроман и усиленно трудился над трехтомной историей современного искусства,первую часть которой даже закончил -- разумеется, без всяких видов напубликацию. В общем, мне было 111 двадцать три года; в голове кишели всякого рода проекты, и дни былизаполнены до отказа -- когда работой, а когда выпивками и пьянымидискуссиями, и проблема профессии нисколько меня не волновала, потому что язнал: профессия у меня есть, и не одна, а несколько, и даже не несколько, амного, и все они казались мне если не одинаково увлекательными, то, вовсяком случае, одинаково несложными. В детстве и даже юности все мои увлечения, включая и увлеченияразличными профессиями, определялись двумя полярными факторами: улицей иотцовским кабинетом. Но хоть я и перенял некоторые воззрения и привычки отца-- о чем никогда не жалел,-- улица властно воздействовала на меня -- о чем яникогда не сожалел тоже. Мы жили тогда неподалеку от Докторского сада, квартал считалсяреспектабельным, и в нашем классе училось довольно много "богатых сынков",как мы их беззлобно именовали, но между мною и отпрысками буржуазныхсемейств почему-то хорошие отношения не завязывались. Я был сыном писателя ипрофессора -- писательское ремесло было тогда не в почете, но профессорскоезвание -- совсем иное дело, и сначала кое-кто из моих богатых соучениковпринял меня в свой круг; помню, что я за короткий срок сблизился с первымучеником нашего класса, пухлым, розовощеким мальчуганом по фамилии Фридман.Причиной тому послужило то, что он тоже уже читал Майна Рида, но главное, онносил фамилию, связанную с самыми ранними моими воспоминаниями. Мне было тогда лет около шести -- дело произошло сразу же после взрывав церкви "Света Неделя" ¹, мои тетушки просматривали в кухнегазеты, а когда я подошел, спрятали их от меня, но я уже успел тайкомглянуть на фотографии на первой странице. Тетушки продолжали разговариватьмежду собой, и хоть я ничего толком не знал о взрывах и виселицах, все жепонял, что речь идет об очень страшных событиях. У всех на устах было имянекоего Фридмана, говорили о том, ¹ Взрыв в церкви "Света Неделя" -- террористический акт,совершенный 16 апреля 1925 г. в Софии представителями ультралевого крылавоенной организации Болгарской коммунистической партии. Одним изорганизаторов взрыва был Марко Фридман. Взрыв послужил поводом для разгулабелого террора в стране. (Здесь и далее -- примеч. переводчика.) 112 что он шел к виселице с дымящейся сигаретой во рту, и спорили, наглостьэто или героизм. В героизме я разбирался не больше, чем во взрывах, но тутвпервые испытал какой-то неосознанный восторг перед человеком -- человеком,который шел навстречу самому страшному твердым шагом и с сигаретой во рту. Однако мой соученик ничего общего с тем Фридманом не имел, и отец егобыл не революционер; а лесоторговец, и жили они в конце улицы Шипка вбогатом доме с башенками и флюгером, у толстяка-отличника была своя комната,свой письменный стол и даже свой собственный книжный шкаф. А всего досаднеебыло, что, когда я в первый и единственный раз пришел к нему в гости, наменя посыпались предупреждения: туда не входить, это не трогать и т. д.Потом появилась хозяйка дома, элегантно одетая -- собиралась, должно быть,куда-то идти. Появилась, чтобы угостить нас пирожными и, возможно,взглянуть, кого привел в дом ее сын. Она любезно улыбнулась мне, погладилапо голове, а потом сделала замечание -- надо помыть коленки и попросить мамупришить пуговицы на кофте. На мне была старая вязаная кофта из грубойшерсти, и я чувствовал себя в ней довольно неловко среди окружающего блеска,тем более что пуговицы и впрямь давно отлетели. Я смущенно молчал, на душебыло тяжело -- и за себя, и больше всего за маму, которая умерла за два годадо этого. Да, этот Фридман, наш первый ученик, действительно не имел ничегообщего с Фридманом -- революционером, и наша дружба быстро остыла, как чутьпозже остыла и дружба с другим моим соучеником, сыном бывшего министра. Всущности, наши отношения с этим, другим, сводились к тому, что мы послеуроков шли вместе домой -- нам было по дороге. Но потом кончилось и это,потому что он мне сообщил, что, по мнению его старшей сестры, мой отец ненастоящий профессор, а чудак и пьянчуга, на что я немедленно отпарировалтем, что стукнул его ранцем по голове, он, естественно, ответил мне тем же,и мы медленно шли по улице, все более яростно колошматя друг друга тяжелымиранцами, пока какой-то прохожий не разнял нас и не развел в стороны, причемнавсегда. 113 С детьми победнее я себя чувствовал лучше, именно они связывали меня сулицей, потому что их семьи ютились в тесных квартирках, где не было местадля детских игр, так что нашей территорией становились пустыри да пыльныеулицы. Основная часть наших усилий была направлена на то, чтобы создатьвраждующие между собой шайки. Квартал был поделен на строго охраняемыесекторы, и мы нередко вступали в эпические сражения с помощью наидревнейшегооружия -- палки и камня. Однако имелись у меня и более интеллектуальныезнакомые: один -- художник, другой -- политик. Художник был у нас в классе беднее всех. Круглый год, за исключениемсамой жаркой поры, он ходил в тряпочных тапках и в великоватых, не по ноге,галошах. Одежда на нем всегда была в заплатах, но опрятная, штаны закрываликолени -- как и у всех других детей, чьи родители были вынуждены экономитьна покупке чулок. Весь класс считал его истинным талантом, он обыкновеннымчерным карандашом создавал изумительные пейзажи, где были горы, восходы изакаты; умело растушевывая пальцами карандаш, он достигал такой моделировки,что мы ахали от восхищения. Я дружил с ним и часто у него бывал. Они жили за Артиллерийскимиказармами в наполовину вросшем в землю домишке с побеленными известкойстенами и земляным полом, как в самых жалких деревенских лачугах. Все тутсвидетельствовало о крайней нужде и в то же время сверкало чистотой -- илоскутный половичок, и заплатанное одеяло, ничем не застеленный стол,развешанная по стенам посуда и даже рабочий стол моего приятеля --придвинутый к окошку ящик, где он хранил учебники и на котором рисовалвосходы в горах. Одна-единственная мечта владела им -- стать настоящим художником, но тобыла чересчур смелая мечта для мальчика, которому не хватало средств дажедля того, чтобы поступить в гимназию. Потом мы переехали в другую частьгорода, я потерял его из виду и больше ни разу не встречал. "Политик" был из семьи левых земледельцев ¹ илюбил на переменах обсуждать проблемы внутреннего и международногоположения, преподнося нам свой вариант тех разговоров, которые он слышал отвзрослых за обедом или ужином. ¹Левые земледельцы -- члены левого крыла политической партии"Болгарский земледельческий народный союз". 114 Но другие мальчики тоже слушали дома политические разговоры и тоже сжадностью впитывали их, а поскольку родители у них были не левымиземледельцами, а демократами или сговористами ¹, топридерживались совсем иных взглядов по тем проблемам, что затрагивались унас на переменах. Короче говоря, вспыхивали споры, в которые я не считалнужным вникать, потому что мой отец не состоял ни в одной из партий. Тем не менее меня раздражала важность, с какой эти птенцы разворачивалиукраденные из дому партийные газеты, пересыпая свою речь выражениями вроде"общая амнистия" или "аграрная реформа", мне совершенно непонятными. Этоставило меня в унизительное положение невежды, вынуждало призадуматься надсвоим интеллектуальным уровнем, и я говорил себе, что нельзя почти взросломучеловеку -- мне уже стукнуло двенадцать -- поглощать одни романы и не знать,что такое "общая амнистия". Поэтому я начал заглядывать в газеты своегодядюшки, расспрашивать его о той или иной партии, о том, что означает тотили иной термин, пока, наконец, не задал вопроса, который давно засел у меняв голове: -- Дядя, а кто был тот Фридман? -- Коммунист,-- ответил дядя без малейшего колебания. Потом несколько недоуменно посмотрел на меня: -- Почему ты вдруг о немспросил? -- Просто так. А на другой день во время большой перемены я подошел к группеодноклассников, споривших в тенистом уголке школьного двора, вынул изкармана газету "Эхо", с невозмутимым видом раскрыл ее и погрузился в чтение.Мой поступок был таким неожиданным, что спор на мгновение прервался. Однакосамолюбие не позволило нашим политиканам выказать свою растерянность, толькоодин, не сдержавшись, заметил: -- Дожили. У нас уже и коммунист завелся. ¹Демократы -- члены буржуазной Демократической партии,сговористы -- члены реакционной политической партии "Демократическийсговор", возникшей после фашистского переворота 9 июня 1923 г. 115 Но после уроков мой друг "политик" увязался за мной, и я услышалпризнание: -- Знаешь, я тоже решил стать коммунистом. Только так можно вправитьмозги этим богатым сынкам... Месяц спустя подошло время выборов, и для нас, детей улицы, это былонечто вроде пасхи -- оживленные толпы на городских площадях, афиши, легковыеавтомобили сыплют дождь избирательных бюллетеней и листовок. Для меня имоего приятеля это было также время маленького реванша, потому что бюллетенитрудового блока, то есть наши бюллетени, были красивее остальных --серебряные, по-настоящему серебряные -- и мы размахивали ими на переменках,чтобы прочие ученики е их жалкими зелеными и белыми бюллетенями лопались сдосады. На улице же вел я долгие беседы с одним моим взрослым другом -- молодымевреем, который торговал галантереей и парфюмерией. У него не хватало денег,чтобы сделать себе настоящий лоток, поэтому он приспособил старую детскуюколяску, застелив ее сверху досками, и раскладывал там свой товар: мыло,гребенки и флаконы дешевого одеколона. Обычно коляска стояла на тротуаревозле самого нашего дома -- к тому времени мы жили уже на Регентской, а этобыла довольно оживленная улица, весьма подходящая для торговли, что вовсе неозначает, будто за мылом и расческами выстраивались очереди. Очередей небыло, зато было вдосталь свободного времени, я целыми часами торчал возлемоего приятеля, и мы беседовали о чем угодно, но чаще всего "об этойпомешанной". "Эта помешанная" была дочь нашего соседа-богача, владельца огромногоучастка, где стояли два покосившихся трехэтажных дома и несколько сараюх.Дома были заселены невзыскательными съемщиками, а в сараях помещалисьслесарные, столярные и сапожные мастерские, и каждый месяц хозяин собирал совсего этого населения солидную мзду, а между тем, не зная, кто он, его легкобыло принять за нищего -- всегда небритый, неряшливый, в засаленном черномкостюме, который от старости приобрел какой-то тусклый зеленоватый оттенок. У этого Плюшкина и Креза была юная дочь, которую он держал под замком,потому что у нее был некоторый психический сдвиг -- главным образом на 116 сексуальной почве. Иной раз ей удавалось выбраться на волю, и тогдастарик бегал за ней по двору, а она кричала, смеялась или рыдала, а однаждыво время очередного побега наткнулась на молодого еврея-торговца и, должнобыть, воспылала к нему любовью, потому что повисла у него на шее, что былокстати для старика -- с помощью торговца он снова водворил дочь в ее мрачноеобиталище. С той поры каждый раз, когда помешанной удавалось удрать,призывали на помощь моего приятеля, спрашивали ее, пойдет ли она за негозамуж, она, не колеблясь, всегда отвечала утвердительно, и постепенно соседивнушили ее отцу, что этот брак, в сущности, единственное спасение. Что жекасается жениха, он колебался куда больше. -- Конечно, это поможет мне расширить торговлю... Но зато потом?..--формулировал он вслух свои сомнения. -- Она не уродина,-- подбадривал его я (жениться-то ведь предстояло немне). На мой взгляд она и впрямь не была уродиной. Она была хуже, чем уродина-- ее бледные щеки, бесцветные губы, огромные, лихорадочно горящие глаза истранный, безумный смех внушали страх. -- Лучше уж была бы уродина,-- возражал мне приятель.-- К уродине можнои притерпеться. Но она помешанная... Нет, ничего из этого не выйдет. И действительно не вышло, в частности еще и потому, что моему приятелюпришлось покинуть нашу оживленную и пыльную улицу. Однажды летом, среди дня, по тротуару двигалась группка подвыпившихгуляк -- событие отнюдь не редкостное, ибо питейных заведений на Регентскойбыло хоть отбавляй. Но эти, по-видимому, принадлежали к организованнымрадетелям отечества, потому что, когда они подошли к нам поближе, один изних выкрикнул: -- Это еврей, я его знаю! -- Да по носу видать, кто он,-- поддержал другой и поддал ногой детскуюколяску. Мыло и гребни разлетелись по мостовой, раздался звон разбитого стекла,и мы с моим приятелем, бессильные предпринять что-либо иное, машинальнонагнулись, чтобы подобрать товар. Но тут второй пинок повалил еврея наземлю, и чей-то голос 117 у нас над головой с угрозой произнес: -- Еще раз здесь увижу -- сотру в порошок и тебя, и твою тачку! Они уже отошли далеко, а я машинально продолжал подбирать валявшиеся впыли розовые и желтые брусочки мыла, чувствуя себя виноватым и думая о том,что мне было бы куда легче, если бы ногой пнули меня, но меня не пнули --должно быть, из-за возраста или из-за формы носа. Улица -- это дощатые заборы, залепленные сверху донизу яркимикиноафишами, на которых красовались полные любовного томления лица ГретыГарбо и Марлей Дитрих; улица -- это крохотные кинотеатрики, где к резкомузапаху мастики примешивался не менее резкий запах потных тел; это цыганскиедуховые оркестрики, которые под звуки торжественного марша шлепали босыминогами по тротуару, шагая на очередную свадьбу; это не менее увлекательныепохороны, с катафалком, торжественно пышным или жалким, в зависимости отимущественного положения покойника, с длинной или совсем малочисленнойтраурной процессией -- в зависимости от общественного положения того жепокойника; это и воскресные гулянья у Редута или в Лагере, куда меня вдетстве таскала за собой нянька, потому что не на кого было оставить, и гдеприслуга и солдаты среди гомона и клубов пыли отплясывали хор о ¹ под звуки упомянутых выше цыганских оркестров. Улица -- это сырой коридор узенькой Сердики ², шум пьяныхголосов из трактиров и грязные проститутки, которые выглядывали изподъездов; это дочурка вдовца-бакалейщика, над которой надругалась вдровяном сарае банда хулиганов и которая в тот же вечер умерла. Улица -- этоалчущая аудитория мальчишек, набивавшихся в мастерскую к сапожнику, который,пока прибивал тебе подметку, успевал описать тайные достоинства и недостаткивсех нянек, горничных и кухарок нашего квартала. Улица -- это плавающие в лужах крови тела двух македонцев, друзей моегоотца, убитых в трехстах метрах от нашего дома; это пасмурные или солнечныеутра, ¹ Xор о -- болгарский народный танец. ² Сердина-- одна из небольших улиц в центре Софии. 118 когда квартал бывал оцеплен полицией и приходилось лезть через заборы,чтобы добраться до пекарни, а по тротуарам тяжело ступали солдаты в касках ито там, то тут раздавались предупреждающие выстрелы. Улица -- несколькими годами позже -- это прогулки под каштанамипроспекта Царя Освободителя, и споры во время этих прогулок, и взглядыукрадкой, чтобы найти в людском потоке девичье лицо, которое, в сущности,волнует тебя гораздо больше, чем любой спор. Улица -- это и первое мое участие в демонстрации; когда мы двигалисьширокими рядами и пели "Хаджи Димитр" ¹ и полиция с дубинкаминабросилась на нас справа и слева, а мы, взявшись за руки, продолжали подударами идти вперед, пока спереди не налетела конница. Лошади врезались втолпу, посыпались сабельные удары, и хоть сабли были в ножнах, одного ударапо темени достаточно, чтобы сбить с ног, и мы, защищая руками головы,пробирались между лошадьми, ошалевшими от шума и воплей. Улица -- это идругие демонстрации по проспекту Царя Освободителя, и перед университетом, ина углу проспекта Дондукова и Торговой, где полиция, случалось, разгоняланас прежде, чем оратор успевал раскрыть рот. Улица -- это и бесконечные колонны немецких машин, выкрашенных в серый,мертвенный цвет, роты солдат в зеленых мундирах, визгливые нацистские марши,дешевые трактиры, где кишмя кишели дешевые женщины и пьяные гитлеровцы. Улица -- это еще и многое-многое другое, и я -- порой безнаказанно,порой набивая более или менее болезненные шишки,-- искал там свое место исвое призвание в жизни -- грязной, душной, уродливой, но в которой уже зрелои набирало силы новое. В кабинете моего отца было значительно тише, чем на улице, настолькотише, что в окружающей толчее он казался оазисом спокойствия и безопасности.Но это была только видимость спокойствия и видимость безопасности. Безмолвно ¹Хаджи Димитр -- один из героев освободительного движенияболгар против османского ига. Посвященное ему стихотворение Христо Ботева(1849--1876), положенное на музыку, стало самой популярной в Болгариинародной песней. 119 покоившиеся на полках книги содержали в выкристаллизованном виде всето, что отрывочно и бессвязно мелькало передо мной на улице, всечеловеческие устремления, идеи, страсти. Одни из этих кристаллов сверкалинеярким, но опасно манящим сверканием, другие излучали чистый и ясный свет. Отец не любил, чтобы рылись у него в книгах, но я придумал удобныйпредлог -- смахивать с них пыль. И он разрешил -- вероятно, полагая, что ужлучше я немного нарушу порядок в его шкафах, чем буду озорничать во дворе.Смахивая с книг пыль, я пользовался случаем, чтобы полистать их, особенноесли они были с иллюстрациями. Помню, однажды я раскрыл какой-то том в голубом переплете, и оттудавыпала фотография незнакомого мне человека. Сама по себе фотографиянезнакомого человека не возбудила бы моего любопытства, но у этого былоособенное выражение, и его большие глаза были устремлены прямо на меня.Нигде я не видел таких глаз, даже на иконах в церкви, куда меня водила повоскресеньям бабушка. Эти глаза пронизывали меня насквозь, в них не былоничего общего с благостным взглядом Иисуса. -- Папа, кто это? Подняв глаза от рукописи, отец ответил, что это один индусский мудрец. -- А почему он мудрец? -- Потому, что учит людей мудрости: помогать друг другу, трудиться недля себя, а для блага других, служить правде. -- Он живет в Индии? -- Конечно. Отец отвечал коротко, а когда он так отвечал, это значило, что онпоглощен работой. Но я все-таки не удержался, добавил: -- Наверное, строгий... Смотрит сердито... Не сердито смотрел он. В его взгляде читался скорее упрек. Отец сноваоторвался от рукописи и сказал, слегка улыбаясь: -- В самом деле? Тогда тебе следует поразмыслить, отчего он так на тебясмотрит. Уж, наверно, есть какая-нибудь причина. Я вложил портрет назад в книгу и продолжал смахивать пыль. Причинадействительно была: накануне мы с ребятами выкопали на соседском огороде 120 половину всей картошки, а потом пекли ее на пустыре, где обычно игралив ковбоев. Кроме того, я по неосторожности прожег у костра новые штаны. Нооткуда живущий в Индии человек мог обо всем этом проведать? Всякий раз потом, вытирая в книжном шкафу пыль, я раскрывал голубойтомик, чтобы проверить, как посмотрит на меня незнакомец. На фотографии онбыл снят по плечи, но я представлял его себе во весь рост -- в беломодеянии, высокий и трепетный, как белое пламя, в огромных глазах тоже что-тоогненное, и каждый раз они смотрели на меня по-разному. -- Папа, а индус каждый раз смотрит на меня по-разному,-- сказал яоднажды отцу. -- Да?..-- было мне ответом: погруженный в работу, отец слушал менявполуха. -- Как это получается, что он смотрит по-разному, когда карточка та жесамая? -- настаивал я. Старик (так мы называли отца) поднял голову, увидел у меня в рукахголубой томик и, должно быть, только тогда понял, о чем я спрашиваю. -- Карточка та же самая, а вот ты -- другой. И, прочитав на моем лице недоумение, продолжал: -- Почему ты думаешь, что это он на тебя так смотрит? Возможно, ты самсмотришь на себя его глазами. Сам смотришь на себя и сам себя судишь. Пока я учился в младших классах, кабинет отца не слишком привлекалменя, в особенности после того, как я установил, что в его многотомнойбиблиотеке нет ни одной книги моих любимых авторов -- Фенимора Купера, ЖюляВерна, Джека Лондона. Позже, когда у меня проснулся интерес к политике, я однажды подошел котцовскому столу и спросил: -- У тебя ведь есть "Капитал" Маркса? -- Только первый том,-- ответил Старик, взглянув на меня краем глаза.--Он тебе нужен? -- Да так... Хотел полистать... Через два часа я снова вошел к нему в кабинет с книгой в руке. -- Ничего не поймешь... -- Отчего же? -- отец вскинул брови.-- Все очень понятно. Присоответствующей подготовке. Если же начать сразу с "Капитала", естественно, ничего не поймешь. 121 Но я был так обескуражен, что даже не спросил, нет ли у него в шкафучего-нибудь более популярного. И вообще мне казалось, что политика -- штукапонятная и без толстых томов, ведь без всяких книг ясно, что труд долженсбросить с себя путы капитала и что нужна аграрная реформа. Я вернулся к любимым романам и к стихам "проклятых" поэтов, к ужеизрядно потрепанным от многократного чтения подшивкам "Везни" и "Пламык"¹ и подумывал о том, что надо бы и мне сесть данаписать длинную и прекрасную поэму либо роман, но откладывал это набудущее, хотя ничуть не сомневался, что мне это уже под силу, если толькосесть да засучить рукава. А потом я увлекся философией -- наверно, из подражания моему любимомуМартину Идену -- и брал из отцовского шкафа самые разные книги, метался отНицше к Паскалю, от Блавацкой к Спенсеру, иногда кое о чем спрашивал отца, аон отвечал, нисколько не навязывая мне своего мнения, но его мнения были дляменя аксиомой -- во всяком случае, до той минуты, пока не вмешались иныесилы и я не углубился вновь в марксизм, на этот раз минуя неприступные кручи"Капитала". Пока я без разбору поглощал всю эту литературу, у меня то и деловозникало чувство, что еще один шажок -- и я создам собственную философскуюсистему. Впрочем, в этом отчасти была повинна преподавательница логики,которая расхваливала перед классом мои рефераты в таких выражениях, что яготов был провалиться сквозь землю. Но и это дело -- создание философскойсистемы -- я тоже откладывал на будущее, убежденный в том, что для чегодругого, а уж для создания философской системы всегда можно выкроитьнемножко времени. При этом во мне медленно и незаметно разгоралась иная страсть,коварная, я бы даже сказал -- подлая страсть, рабом которой мне суждено былоотныне стать,-- страсть к искусству. Отец сопровождал свои доклады и лекции в Академии демонстрациейсоответствующих произведений. Сначала он использовал для этой цели ¹ "Везни ("Весы") и "Пламык" ("Пламя") --литературно-художественные журналы, которые издавал видный болгарскийпоэт-революционер Гео Милев (1895--1925). 122 диапозитивы, оставшиеся еще со времен Антона Мигтова ¹. Ноэти диапозитивы были черно-белые и не могли дать сколько-нибудь сносногопредставления о произведении живописи. Поэтому после долгих препирательств сдирекцией Старик выхлопотал сверхсовременный для тех лет эпидиаскоп, спомощью которого можно было показывать цветные репродукции картин. Итак, унего теперь был эпидиаскоп, но не было репродукций я никаких шансов на то,что они будут, ибо в те времена никто в министерстве не согласился бытратить валюту на какие-то там репродукции. Пришлось Старику самому раздобывать средства, в которых государство емуотказало. Сначала он довольствовался тем, что разорял собственнуюбиблиотеку, вырывая из дорогих томов цветные приложения, вырывая с болью всердце, потому что любил книгу до трепета. Однако он был из тех, ктосчитает, что ни одна вещь, даже книга, не может быть самоцелью, что важнеевложить знания и образы в головы людей, нежели в одиночку наслаждатьсякрасотой неоскверненного роскошного издания. К сожалению, запасы репродукций в шкафу оказались слишком скудными дляполного курса истории искусства -- от доисторического и вплоть домодернизма. И тогда отец, который терпеть не мог бродить по улицам -- приодной мысли, что нужно зайти в магазин что-то купить, у него возникалааллергия,-- поручил мне розыски журналов и книг с репродукциями у букинистови в иностранных книжных магазинах -- их было в городе три. В те времена в Софии лишь немногие интересовались искусством, и этинемногие своих книг букинистам не продавали. Тем не менее находки, которыемне удавалось делать то тут, то там, нередко наносили значительный уронотцовскому бюджету. Я рылся в еврейских лавках в пассаже Святого Николы,обходил базар подержанных вещей возле канала, исправно наведывался вфранцузский книжный магазин и в немецкий, в зарубежный отдел магазина Чипеваи приволакивал домой старые подшивки журналов "Ди Кунст", "Студио" или "Арвиван", рождественские ¹Антон Митов (1862--1930) -- болгарский живописец, критик иискусствовед. 123 номера "Иллюстрасьон", монографии, посвященные Тициану, Рембрандту илиЭль Греко. Старик аккуратно наклеивал все эти картины и фотографии на цветноепаспарту, я помогал ему как мог, а в качестве гонорара получал вторыеэкземпляры или те, что похуже. Так было положено начало моей собственнойколлекции, а спустя какое-то время я решил, что недурно было бы обнародоватьмое собственное мнение по вопросам мирового искусства. Однако и с этим деломтоже можно было не торопиться. В своем увлечении живописью я дошел до того, что однажды купил двекисти и несколько тюбиков масляной краски, нарезал картон и приступил кработе. А через несколько дней уже регулярно ходил в мастерскую к одномумолодому художнику и писал на настоящем холсте. Первый мой опус представлялсобой городской пейзаж с разноцветными зданиями-параллелепипедами, каких янигде никогда не видел, разве что на какой-нибудь репродукции. Затем явнезапно перешел к психологическому портрету и нарисовал моего приятеляВутимского. Картина получилась, по тогдашним моим понятиям, достаточнооригинальная -- лицо у Вутимского было зеленым. Тем не менее долженпризнаться, что я уже тогда смотрел на свои занятия живописью всего лишь какна развлечение и не имел намерения стать художником -- вероятно, потому, чтокраски казались мне материалом более трудным, чем слово. Не знаю, чем объясняется разнонаправленность моего тогдашнеголюбопытства -- моим собственным характером или чужими влияниями или тем идругим одновременно, но эта разнонаправленность была фактом, о последствияхкоторого я сначала не подозревал. Моя двоюродная сестра говорила, что вседело тут в знаке Зодиака -- я родился под знаком Близнецов. Но я ощущал всебе не двух близнецов, а четверых или пятерых, и пока они были еще впеленках, все худо-бедно шло своим чередом, а вот когда они подросли,начались адские мучения: каждый из них требовал своего, полагая, будто лишьон один и имеет право на существование. Отец мой родился не под знаком Близнецов, а между тем писал и стихи ипрозу, занимался философией, историей искусства, писал исследования поболгарской и мировой литературе, составлял учебники, читал лекции, создавал 124 декоративные композиции, сам иллюстрировал свои книги, вел полемику повопросам религии. Но у него все было систематизировано, каждое занятиеделалось в нужное время, уступая затем место следующему занятию, каждый трудрождался в результате обстоятельного изучения и долгих размышлений, ивообще, как Старик сам говорил, он работал над одним, чтобы отдохнуть отдругого, ибо он отдыхал от работы за работой же и просиживал за письменнымстолом по шестнадцать часов в сутки. Быть может, любовь к работе -- самое ценное, что я унаследовал от него,но только это пришло не сразу, а постепенно, в мучительном единоборстве сленью. Даже теперь, столько лет спустя, когда мне говорят, что я многоработаю, я с недоумением спрашиваю себя, действительно ли я так уж многоработаю, потому что знаю -- каждый раз, когда я к чему-нибудь приступаю, мнетребуется дьявольское упорство, чтобы победить лень, во всяком случае до тойминуты, пока работа не поглотит меня настолько, что я при всем желании немогу от нее оторваться. Когда я начал писать стихи -- примерно в середине гимназического курса-- это было для меня лишь одним из множества занятий. И когда пять летспустя у меня вышла первая книжечка стихов -- это тоже было реализацией лишьодного из многих моих проектов. И если бы кто-нибудь спросил меня тогда, чтоя считаю своей основной специальностью, я, наверно, основательно бызадумался, прежде чем ответить: писатель. В сущности, я почувствовал себя писателем только после Девятогосентября 1944 года, причем это во многом заслуга нашего привратника. У нас на двери не было таблички, и привратник сказал однажды, что унего из-за этого куча неприятностей, то и дело приходят люди и спрашивают,кто занимает квартиру, не пустует ли она случайно и прочее. После чего сампредложил заказать для меня табличку у знакомого мастера. Неделей позже возвращаюсь домой, привратник встречает меня в подъезде,на лице интригующее выражение человека, который собирается вас чем-тоудивить, провожает меня на второй этаж и победоносным жестом указывает на дверьмоей квартиры. С ужасом увидел я выведенную пятисантиметровыми буквами свою 125 фамилию, а ниже -- ко многому обязывающее добавление: писатель. Первым моим побуждением было немедленно сорвать табличку, но физиономияпривратника выражала такую неподдельную радость, что я удержался. А потомпривык, перестал обращать на табличку внимание, так что она и по сей деньпривинчена к моей двери -- самодовольные буквы в пять сантиметров каждая ине менее самодовольная декларация: писатель. Как я не раз слышал и читал, настоящий писатель -- лишь тот, кто пишет потому, что не может не писать, ибо это сильнее его; если он умолчит отом, что распирает его грудь, то задохнется или лопнет. Наверно, у настоящего писателя это именно так, но признаюсь, что у меня-- как это ни унизительно -- дело обстоит иначе. Я отчетливо понимаю, чтомог бы и не писать. Еще отчетливей понимаю я, что удержал в себе или упустилмногое такое, о чем был готов написать. И все так же отчетливо понимаю, чтомножество вещей написал, не ощущая внутренней необходимости написать их. Разумеется, сейчас, настукав на машинке тысячи страниц, мне уже трудносебе представить, что я мог бы стать не писателем, а кем-то еще,-- точно также, как бухгалтер, который изо дня в день манипулирует цифрами, не способенвообразить, что мог бы заниматься чем-то, кроме цифр. Но, оборачиваясь назади даже озирая день нынешний, я вижу, что вопрос с так называемым призваниемобстоит немного сложнее. В сущности, я мог преспокойно жить на свете и неподходя к пишущей машинке. Мог бы, хотя и не без сожалений, использовать этумашинку для чего-либо более полезного, например, для составления важныхдокументов: "Проведенная нами проверка показывает, что означенное лицо..." Амог бы и вообще не привыкать к пишущей машинке -- той, самой первой,портативной машинке "Ундервуд", одолженной у Старика, который сам так и несумел к ней привыкнуть, потому что многие десятилетия писал обыкновеннойручкой и фиолетовыми чернилами. Единственное, чего я, пожалуй, не смог бы,-- это перестатьвглядываться, рассуждать и фантазировать и, если угодно, опять-таки писать,но в уме. Но тот, кто 126 пишет "в уме", еще не писатель. Каждому из нас известны такие "мысленносочиняющие", которые никогда не были и никогда не станут писателями. На первый взгляд кажется: нет ничего легче, чем -- мысленно что-тосочинив -- сесть и настукать это на машинке. На первый взгляд -- чистотехническая подробность. Увы, легкость эта мнимая. Достаточно один разпопробовать, чтобы убедиться в этом. Мнимая -- даже не в самых высокихискусствах, например, в столь чтимом французами искусстве -- кулинарии.Дайте невежде кусок свежайшей телятины, наилучшего масла, все необходимыеспеции, и он вам состряпает из этих чудесных продуктов такое варево, что выи в рот его не возьмете. Мы считаем сочинительство несложным делом потому, что берем в расчеттолько готовые страницы, а не те, что идут в корзину. Впрочем, и готовыестраницы, которые мы в расчет принимаем, зачастую тоже годятся лишь длякорзины. Так или иначе, сам не знаю каким образом, я сел за пишущую машинкуи терпеливо высидел за ней долгий период ученичества. Но, честно говоря, явполне мог бы не проявлять терпения и даже вовсе не садиться за машинку. Ивообще я не возьмусь утверждать, будто без занятия литературой жизнь была быдля меня невозможна. Еще как возможна -- даже, вероятно, прошла бы кудаспокойнее. Не так уж приятно признаваться в этом даже самому себе, ведь и ребенкуизвестно -- настоящий писатель лишь тот, кто пишет потому, что не может неписать, не поделиться тем, что распирает его сердце. Допускаю, что такиелюди, которым само Провидение предназначило быть творцами, действительносуществуют на свете. Но мне известно, что многие, которым это предопределенороком не столь уж категорически, кокетливо лгут, будто писать для нихнеобходимей, чем дышать. И горечь от сознания, что я не принадлежу к первомутипу людей, в какой-то мере компенсируется утешительной мыслью, что я непринадлежу и ко второму. Сдается мне, что даже бесспорно наделенные писательским талантом людине обязательно становятся писателями -- вопреки этой пресловутой жаждеподелиться тем, что ты носишь в себе, стремлению сбросить с себя ношу,накопленную работой твоей мысли и фантазии. Потому что эта жажда может бытьутолена иначе: можно 127 ведь не писать, а говорить -- способ гораздо более простой и древний.Известно, насколько легче становится на душе, когда выговоришься. Этоотносится даже к человеку, обладающему литературным даром, независимо оттого, реализовался этот дар или он еще только в зародыше. Был у меня в молодости приятель, которого звали Замбо, обладавший, пообщему мнению, огромным дарованием. Сначала он предпринимал какие-то попыткииспользовать его. Купив в ближайшем киоске химический карандаш и бланки длязаявлений, он садился в полутемный угол "Трявны" и здесь, осушив стакановдесять вина, сочинял страниц десять художественной прозы. Это были не торассказы, не то раздумья -- нечто напоминающее тот гибридный жанр, рождениекоторого наша критика возвестила лишь несколько десятилетий спустя. Так чтобудь Замбо еще жив и не принадлежи он к тем, кому плевать на славу и реноме,он бы по праву претендовал на роль родоначальника жанра. Иной раз он читалнам свои сочинения -- под вечер, в той же "Трявне", прежде чем начиналазвучать модная песенка в исполнении скрипача Макарыча и аккордеониста СашиЛукича: Сердце, тебе не хочется покоя, Сердце, как хорошо на свете жить... Замбо писал свои рассказы, как истинный художник; не помышляя о благахземных и даже не претендуя на публикацию. То единственное, что ему приятнобыло получить в уплату, он получал: восхищение всей нашей компании. И все жесо временем творческие взлеты в его жизни стали редеть -- вернее, облекатьсяв более непосредственную и простую форму: он говорил, комментировал,передавая в общее пользование свои остроумные словечки или причудливыеассоциации. Ему не угрожала опасность задохнуться или лопнуть от того, чтораспирало его сердце, потому что он давал этому выход. И, обладая стольщедрым дарованием, писателем не стал. А вот был у меня другой знакомый, значительно старше меня -- тотдействительно стал писателем. Не будучи Чеховым нового времени, он тем неменее 128 не был лишен и некоторых способностей. Однако и у него писательскиевзлеты угрожающе редели, сменившись не рассказами за трактирным столиком, апопытками занять высокий пост. Впрочем, его голова продолжала что-торождать. Было мучительно слушать его разглагольствования о сюжете будущейкниги. Она так и оставалась ненаписанной, так же как и следующая и ещеследующая. Если бы мысль занимала место в пространстве, он заполнил быфолиантами своих неосуществленных замыслов весьма поместительную полку. Нельзя не признать, что общество делает немало для того, чтобысвоевременно распознать вундеркиндов. Чтобы не упустить математическиодаренных детей, мы в расширенном объеме преподаем математику даже детям, укоторых нет никаких математических способностей и которым математика никогдане понадобится. Тем не менее есть математически одаренные люди, которыеникогда не будут заниматься математикой, как есть литературно одаренныелюди, которые не написали и не напишут ни одной книги. Конечно, вряд ли поэтой причине число вакантных мест в той и другой сфере угрожающе возрастет.Они закономерно заполняются лицами, лишенными каких бы то ни было дарований,кроме единственного: стремления к успеху. Не знаю, насколько это стремление свойственно мне, но, признаюсь, яникогда не ощущал в себе фатальной предначертанности к литературномупоприщу. И если это относится даже к поэзии и прозе, которым я отдалособенно много времени и которыми был особенно сильно увлечен, то к прочимсферам литературной деятельности -- тем более. Мои успехи в областифилософии ограничиваются университетским дипломом. Работа в областиэстетической теории сводится к лекциям, бесконечному числу лекций напротяжении четверти века -- они произнесены и растаяли в воздухе. Труды вобласти искусства -- доклады и статьи -- давно канули в вечность, да естьеще несколько монографий, которые я и сам-то едва ли возьмусь перечитывать. И когда я, бывает, размышляю о себе и о пройденном мною пути -- каксвойственно всем нам на склоне лет и на склоне ночи,-- меня охватываеттягостное сомнение: а что, если я всегда был и буду всего лишь чудаковатымколлекционером, не больше. 129 Само собой, коллекционер коллекционеру рознь, и даже в припадкежесточайшей самокритики я не кажусь себе собирателем спичечных коробков,хотя никогда нельзя знать, что тебя ждет и до чего можно докатиться. И всеже если существует страсть, которая на протяжении долгих лет неукротимопоглощала все мое свободное время,-- это коллекционирование. Я не слишком люблю это слово, означающее, в сущности, собирательство,но вынужден пользоваться им, потому что с течением времени оно приобрелооттенок, благодаря которому оно несколько отошло от своего буквальногосмысла. Собирательство как таковое присуще не только человеку, но и рядузоологических видов -- млекопитающим, птицам, насекомым. И человек развилсякак человек не благодаря собиранию того, что предлагала ему природа, аблагодаря переработке даров природы посредством труда и орудий труда. Норефлекс собирателя в той или иной степени дремлет в каждом из нас,проявляется ли это в том, что вы заполняете свое жилище полезнымипредметами, или собираете коллекцию серебряных пряжек для пояса, или же,подобно Плюшкину, копите груды всякого хлама. И все же коллекционерство отличается от простого собирательства, причемдело тут не в языковом педантизме, а в многовековой деятельности самихколлекционеров, придавших этому понятию особый смысл. Одна из характерных черт упомянутой деятельности состоит в том, что онане преследует узкопрактических целей. Человек, покупающий мебель, чтобыблагоустроить свой быт,-- не коллекционер, он просто обставляет квартиру;коллекционер же -- хоть он может и пользоваться приобретенной мебелью --приобретает ее не ради того, чтобы ею пользоваться. Репродукции, собранные всвое время моим отцом, были не коллекцией, а просто собранием для чистоучебных целей. Однако и собрание картин -- подлинников, купленных сединственной целью вложить деньги в ценности, которым не угрожает инфляция,тоже не есть коллекция, как бы значительны ни были эти картины сами по себе,а лишь материальный результат финансовой операции. Даже самые крупныеторговцы картинами на Западе не имеют никаких шансов сойти в глазах публикиза 130 коллекционеров, хоть и хранят в своих складах сокровища, которымпозавидует любой коллекционер. Невзыскательное собирательство, даже если оно не преследует никакойкорысти, тоже еще не настоящее коллекционирование. Человек, забивший своюквартиру без разбору купленным старьем, загромождает свой быт, но не создаетколлекции. Истинное коллекционирование лишено грубых материальных соображений. Оноведется на основе определенной системы и сообразно с определеннымикритериями. Система может быть выработана самостоятельно или заимствована изкакого-либо пособия, а вот критерии всегда бывают личные. Они отражаютстепень понимания и вкус самого коллекционера. Именно поэтому коллекционирование в определенных обстоятельствах можетуподобиться творчеству, а сама коллекция стать оригинальным художественнымпроизведением, отражающим в какой-то степени личность самого собирателя.Только творчество это -- с помощью готовых элементов, с помощьюпроизведений, созданных другими людьми, то есть бледное подобие творчества,псевдотворчество. Потому что в конечном счете коллекционер -- это поклонник,а не созидатель. Причем поклонник платонический, не имеющий никаких шансовстать отцом. Первые мои собрания, как у всех мальчишек того времени, состояли изразноцветных стеклянных шариков, раскрашенных игральных костей или оловянныхсолдатиков. Потом все это уступило место книгам. Само собой разумеется, яохотился за книгами для того, чтобы их прочесть, но, будучи прочитанными,они превращались в бескорыстный объект коллекционирования. Я терпеть не могрваных или выпачканных книг. Каждую неделю расставлял их и переставлял,переплетал в синюю, зеленую или красную бумагу, наклеивал маленькие круглыеярлычки и пронумеровывал. К приключенческим романам я добавил обнаруженныена чердаке томики Гейне на немецком языке. В немецком я не смыслил нибельмеса, но томики были так красиво переплетены, золотые корешки таксверкали, что я не мог не включить их в свою библиотеку. Потом, естественно, подошла очередь почтовых марок, но с филателией мне не слишком везло, потому что денег на покупку марок никогда не было и 131 единственным источником для пополнения коллекции служили старыеконверты да еще то, что я выменивал у других мальчишек не богаче моего.Помнится, лишь однажды в этой области выпал на мою долю успех, и то неколлекционерский, а чисто материального свойства, и обязан я им былперсидской серии. Возвращаясь домой из школы, я обычно делал небольшой крюк, чтобы пройтимимо филателистического магазинчика и поглазеть на выставленные в витринемарки -- не рассчитывая что-либо приобрести, а просто чтобы пофантазировать,что было бы, будь эти марки моими. Однажды, подойдя к магазинчику, я увиделнесколько персидских марок со знакомой эмблемой "лев и солнце" -- они былипозолочены и посеребрены по краям и потому показались мне необыкновеннокрасивыми. До того красивыми, что я осмелился переступить порог и спросить оцене. -- Три лева,-- буркнул продавец, даже не поднимая глаз, потому чтозаметил меня еще перед витриной и не без оснований решил, что и трех левов уменя не найдется. Цена была невероятно низкая для таких дивных марок, и я в тот же деньвыпросил у отца денег на кино, но в кино не пошел, тут же приобрелперсидские сокровища, а отведенные для сеанса два часа просидел на соседнемпустыре, в бурьяне, то и дело доставая из кармана конверт с марками, чтобыеще раз ими полюбоваться. Я любовался ими так часто, что под конец они уже перестали производитьна меня впечатление. Может быть, именно тогда я впервые испытал чувствопресыщения. На следующий день к нам зашли мои двоюродные братья -- те самые, вместес которыми я некогда обделывал свои первые коммерческие операции. С присущимвсем коллекционерам тщеславием я поспешил показать им шедевры персидскойфилателии. -- Сколько стоят? -- поинтересовался Гошо, не в силах отвести от марокглаз. -- Им нет цены,-- небрежно ответил я. И с ходу включил свою необузданную фантазию: 132 -- Этими марками пользуется только царская почта. Золотые наклеивают написьма шаха, серебряные -- шахини. Раньше марки излучали свет, придворное же их назначение усилило свет доослепительного сверкания. -- Ладно, говори, сколько ты за них хочешь? -- не отступался Гошо. А поскольку я упрямился, уверяя, что ничего не хочу, он сам предложилотдать мне в обмен всю свою коллекцию болгарских марок. Сделка былавыгодная, но я продолжал упрямиться, и Гошо добавил к предложенной цене ещеи свои никелированные коньки. Сделка стала еще заманчивей, но я упрямилсявсе больше, пока он не выложил на чашу весов одно за другим все своибогатства. Только тогда -- да и то с видом человека, который идет на тяжелыеубытки из родственных чувств,-- я сдался и вручил счастливцу персидскиедиковины. Через несколько дней выяснилось, что счастливец тоже быстро насытилсязолотыми и серебряными марками. Решив расстаться с ними за несколькосотенных бумажек, он зашел в ближайший филателистический магазин, где иузнал истинную цену своих трофеев. После чего события разворачивались отнюдьне в мою пользу. Но это уже иная история. Если не ошибаюсь, после марок явилось упоминавшееся выше собраниерепродукций. А затем я неожиданно утратил интерес к коллекционерству, датак, что стал забегать к антиквару, дяде Антону, уже в качестве непокупателя, а продавца и перетаскал к нему одну за другой, пряча их подплащом, все свои самые лучшие книги. И одна за другой они трансформировалисьв дружеские пирушки в трактире и свидания с подружкой в кондитерских. Всего хуже было то, что большая часть этих книг принадлежала не мне --вернее, перешла ко мне из отцовской библиотеки. А Старик частенько заходил вмою комнату, и беглого взгляда было достаточно, чтобы заметить следыопустошения на книжных полках, но он притворялся, будто ничего не видит. Лишь однажды, обнаружив, что я продал двухтомную энциклопедию поискусству, он все же не вытерпел: 133 -- Откуда в тебе эта цыганская черта, не понимаю! Продать книгу!.. Нечто-нибудь, а книгу!.. Ни я, ни твоя покойная мать никогда бы не пошли натакое. Но и я тоже не вытерпел. Накануне меня вызывали к Гешеву, в управлениеобщественной безопасности, и хотя в конце концов выпустили, но угрозы Гешевабыли мрачны и недвусмысленны, я жил -- как и большинство моих друзей -- ватмосфере военного психоза, охваченный предчувствием близкой опасности, вобщем, плясал на дрейфующей льдине, как тогда говорили, перефразируяназвание одной пьесы. -- Книга или что другое -- какая разница? -- строптиво возразил я отцу. -- Ты не видишь разницы между хорошей книгой и любой другой вещью? --отец насупил брови. -- Если книга прочитана, она становится такой же вещью, как и вседругое,-- выпалил я первое, что пришло в голову. -- Это вовсе не так, и ты отлично это знаешь. Должен знать, если решилстать писателем,-- спокойно заметил отец. Он помолчал, словно давая мне время для ответа, но я тоже молчал,только проводил его взглядом до двери, думая о том, что он не способенпонять меня, понять наше стремление жить и растрачивать себя, пока мы живы,жить и плясать на дрейфующей льдине. Он был не из тех, кто может постичьтакое. Он принадлежал к категории людей, которые упорно идут своим путемдаже перед лицом катастрофы, для которых плясать на льдине -- не романтика,а малодушие. Конечно, правда была на его стороне, но мне потребовалосьвремя, чтобы это уразуметь. Удивительней всего, что, когда я