Алхимику, который познал тайну Великого Творения

Пауло Коэльо

Алхимик

«Алхимик»: София; М.; 2005

ISBN 5‑9550‑0064‑Х

Аннотация

Одиннадцать лет жизни я отдал изучению алхимии. Уже одна возможность превращать металл в золото или открыть Эликсир Бессмертия слишком соблазнительна для всякого, кто делает первые шаги в магии. Признаюсь, что Эликсир произвел на меня впечатление более сильное, ибо до тех пор, пока я не осознал и не прочувствовал существования Бога, мысль о том, что когда‑нибудь все кончится навсегда, казалась мне непереносимой. Так что, узнав о возможности создать некую жидкость, способную на многие‑многие годы продлить наше земное бытие, я решил всецело посвятить себя изготовлению этого эликсира.

Считаю своим долгом предуведомить читателя о том, что „Алхимик" — книга символическая, чем и отличается от „Дневника Мага", где нет ни слова вымысла.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Это было в начале семидесятых, в эпоху великих социальных преобразований, когда еще не существовало серьезных работ по алхимии. Я, подобно одному из героев этой книги, тратил скудные свои средства на приобретение иностранных книг, а время — на изучение их сложного символического языка. В Рио‑де‑Жанейро мне удалось разыскать двоих‑троих ученых, всерьез занимавшихся Великим Творением, но они отказались со мной встретиться. Познакомился я и с множеством тех, кто именовал себя алхимиками, владел лабораториями и за баснословные деньги сулил открыть мне тайны своего искусства; сейчас я понимаю, что они ничего не смыслили в том, чему собирались учить.

Мое усердие и рвение не давали абсолютно никаких результатов. Мне не удавалось ничего из того, о чем на своем замысловатом языке твердили учебники алхимии, заполненные бесчисленными символами: драконами, солнцами, львами, лунами. И мне постоянно казалось, что я двигаюсь не в том направлении, ибо символический язык открывает широчайший простор для неправильных толкований. В 1973 году, в отчаянии от того, что не продвинулся в своих штудиях ни на пядь, я совершил акт величайшей безответственности. В ту пору Управление образования штата Мату‑Гроссу пригласило меня вести занятия по театральному искусству, и я использовал своих студентов для постановки „лабораторных" спектаклей на тему Изумрудной Скрижали. Даром мне это не прошло, и подобные эксперименты вкупе с иными моими попытками утвердиться на зыбкой почве Магии привели к тому, что уже через год я мог на собственной шкуре убедиться в правдивости поговорки „Как веревочке ни виться, а конец будет".

Следующие шесть лет моей жизни я относился ко всему, что имело отношение к мистике, с изрядным скептицизмом. В этом духовном изгнании я сделал для себя несколько важных выводов: мы принимаем ту или иную истину лишь после того, как сначала всей душой отвергнем ее; не надо бежать от собственной судьбы — все равно не уйдешь; Господь взыскивает строго, но милость Его безгранична.

В 1981 году я встретился с Учителем, которому суждено было вернуть меня на прежнюю стезю. Покуда он наставлял меня, я снова, на собственный страх и риск принялся изучать алхимию. Однажды вечером, после изнурительного сеанса телепатии, я спросил, почему алхимики выражаются так сложно и так расплывчато.

— Существует три типа алхимиков, — ответил он. — Одни тяготеют к неопределенности, потому что сами не знают своего предмета. Другие знают его, но знают также и то, что язык алхимии направлен к сердцу, а не к рассудку.

— А третьи? — спросил я.

— Третьи — это те, кто и не слышал об алхимии, но сумели всей жизнью своей открыть Философский Камень.

И после этого мой Учитель, относившийся ко второму типу, решил давать мне уроки алхимии. Вскоре я понял, что ее символический язык, столько раз сбивавший меня с толку и так раздражавший меня, — это единственный путь достичь Души Мира, или того, что Юнг называл „коллективным бессознательным". Я открыл Свою Стезю и Знаки Бога — истины, которые мой интеллект прежде отказывался принимать из‑за их простоты. Я узнал, что задача достичь Великого Творения стоит не перед немногими избранными, а перед всеми, кто населяет Землю. Не всегда, разумеется. Великое Творение является нам в форме яйца и флакона с жидкостью, но каждый из нас способен — в этом нет и тени сомнения — погрузиться в Душу Мира.

И потому “Алхимик” — тоже книга символическая, и на страницах ее я не только излагаю все, что усвоил по этому вопросу, но и пытаюсь воздать должное тем великим писателям, которые смогли овладеть Всемирным Языком: Хемингуэю, Блейку, Борхесу (он тоже использовал в одном из своих рассказов эпизод из истории Персии), Мальбу Тагану.

А завершая свое чересчур пространное предисловие и желая пояснить, кого относил мой Мастер к алхимикам третьего типа, приведу историю, которую он же поведал мне как‑то в лаборатории.

Однажды Пречистая Дева, держа на руках младенца Христа, решила спуститься на землю и посетить некую монашескую обитель. Исполненные гордости монахи выстроились в ряд: каждый по очереди выходил к Богоматери и показывал в ее честь свое искусство: один читал стихи собственного сочинения, другой демонстрировал глубокие познания Библии, третий перечислил имена всех святых. И так братия в меру сил своих и дарований чествовала Деву и младенца Иисуса.

А последним оказался смиренный и убогий монашек, который не мог даже затвердить наизусть текстов Священного Писания. Родители его были люди необразованные, выступали в цирке, и сына они научили только жонглировать шариками и прочим фокусам.

Когда дошел черед до него, монахи хотели прекратить церемонию, ибо бедный жонглер ничего не мог сказать Пречистой Деве, а вот опозорить обитель — вполне. Но он всей душой чувствовал настоятельную необходимость передать Деве и Младенцу какую‑то частицу себя.

И вот, смущаясь под укоризненными взглядами братии, он достал из кармана несколько апельсинов и принялся подбрасывать их и ловить, то есть делать то единственное, что умел, — жонглировать.

И только в эту минуту на устах Христа появилась улыбка, и он захлопал в ладоши. И только бедному жонглеру протянула Пречистая Дева своего сына, доверив подержать его на руках.

Посвящается Ж.

Алхимику, который познал тайну Великого Творения.

В продолжение пути их пришел Он в одно селение; здесь женщина, именем Марфа,

приняла Его в дом свой;

у нее была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово Его.

Марфа же заботилась о большом угощении и, подойдя, сказала:

Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить?

скажи ей, чтобы помогла мне.

Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом,

а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее.

Евангелие от Луки, 10; 38‑42

Пролог

Алхимик взял в руки книгу, которую принес кто‑то из путников. Книга была без обложки, но имя автора он нашел — Оскар Уайльд — и, перелистывая ее, наткнулся на историю Нарцисса.

Алхимик знал миф о прекрасном юноше, который целыми днями напролет глядел на свое отражение в ручье, любуясь своей красотой. В конце концов, заглядевшись, он упал в воду и захлебнулся. На берегу же вырос цветок, названный в память погибшего.

Но Оскар Уайльд рассказывал эту историю по‑другому.

“Когда Нарцисс погиб, нимфы леса — дриады — заметили, что пресная вода в ручье сделалась от слез соленой.

— О чем ты плачешь? — спросили у него дриады.

— Я оплакиваю Нарцисса, — отвечал ручей.

— Неудивительно, — сказали дриады. — В конце концов, мы ведь всегда бежали за ним вслед, когда он проходил по лесу, а ты — единственный, кто видел его красоту вблизи.

— А он был красив? — спросил тогда ручей.

— Да кто же лучше тебя может судить об этом? — удивились лесные нимфы. — Не на твоем ли берегу, склонясь не над твоими ли водами, проводил он дни?

Ручей долго молчал и наконец ответил:

— Я плачу по Нарциссу, хотя никогда не понимал, что он — прекрасен.

Я плачу потому, что всякий раз, когда он опускался на мой берег и склонялся над моими водами, в глубине его глаз отражалась моя красота”.“Какая чудесная история”,

— подумал Алхимик.

Часть первая

Юношу звали Сантьяго. Уже начинало смеркаться, когда он вывел своих овец к заброшенной полуразвалившейся церкви. Купол ее давно обвалился, а на том месте, где была когда‑то ризница, вырос огромный сикомор.

Он решил заночевать там, загнал через обветшавшую дверь своих овец и обломками досок закрыл выход, чтобы стадо не выбралось наружу. Волков в округе не было, но овцы иной раз разбредались, так что целый день приходилось тратить на поиски заблудшей овечки.

Сантьяго расстелил на полу свою куртку, под голову подложил книгу, которую недавно прочел, и улегся. А перед тем как заснуть, подумал, что надо бы брать с собой книги потолще: и чтения хватит на больший срок, и подушка получится пышней.

Он проснулся, когда было еще темно, и сквозь дырявую крышу увидел, как блещут звезды.

„Еще бы поспать", — подумал Сантьяго. Ему приснился тот же сон, что и на прошлой неделе, и опять он не успел досмотреть его до конца.

Он поднялся, выпил глоток вина. Взял свой посох и стал расталкивать спящих овец. Однако большая их часть проснулась в тот самый миг, когда и он открыл глаза, будто какая‑то таинственная связь существовала между ним и овцами, с которыми он уже два года бродил с места на место в поисках воды и корма. „Так привыкли ко мне, что выучили мои привычки", — сказал он про себя. Потом поразмыслил немного и решил, что, может быть, все наоборот: это он научился применяться к овечьему распорядку.

Однако иные овцы вставать не спешили. Сантьяго дотрагивался до них кончиком посоха, окликал каждую по имени — он был уверен, что они отлично понимают все, что он говорит им. И потому он иногда читал им вслух то, что ему особенно нравилось в книжках, или рассказывал, как одинока жизнь пастуха, как мало в ней радостей, или делился с ними новостями, услышанными в городах, по которым ему случалось проходить.

Впрочем, в последнее время говорил Сантьяго только об одном: о девушке, дочке торговца, жившей в том городе, куда он должен был прийти через четыре дня. Он видел ее только однажды, в прошлом году. Лавочник, торговавший сукном и шерстью, любил, чтобы овец стригли прямо у него на глазах —так будет без обману. Кто‑то из приятелей Сантьяго указал ему эту лавку, и он пригнал туда своих овец.

„Хочу продать шерсть", — сказал он тогда лавочнику.

А у прилавка толпился народ, и хозяин попросил пастуха подождать до обеда. Сантьяго согласился, сел на тротуар, достал из заплечной котомки книжку.

— Вот не думала, что пастухи умеют читать, — раздался вдруг рядом с ним женский голос.

Он поднял голову и увидел девочку — истую андалусийку по виду: волосы черные, гладкие и длинные, а глаза такие, как у мавров, покоривших в свое время Испанию.

— Пастухам незачем читать: овцы научат большему, чем любая книга, — отвечал ей Сантьяго.

Так слово за слово они разговорились и провели в беседе целых два часа. Она рассказала ему, что приходится лавочнику дочерью и что жизнь у нее скучная и дни неотличимы один от другого. А Сантьяго ей рассказал о полях Андалусии, о том, что слышал в больших городах, по которым пролегал его путь. Он рад был собеседнице — не все же с овцами разговаривать.

— А где же ты выучился читать? — спросила она.

— Где все, там и я, — ответил юноша. — В школе.

— Отчего ты, раз знаешь грамоте, пасешь овец?

Сантьяго, чтобы не отвечать на этот вопрос, чем‑то отговорился: уверен был, что она все равно его не поймет. Он все рассказывал ей о своих странствиях, и мавританские ее глазки от удивления то широко раскрывались, то щурились. Время текло незаметно, и Сантьяго хотелось, чтобы день этот не кончался никогда, чтобы лавочника одолевали покупатели и чтобы ждать стрижки пришлось бы дня три. Никогда прежде не случалось ему испытывать такого, как в эти минуты, — ему захотелось остаться здесь навсегда. С этой черноволосой девочкой дни не были бы похожи один на другой.

Однако пришел ее отец и велел остричь четырех овец. Заплатил сколько положено и сказал, чтобы Сантьяго пришел через год.

И вот теперь до назначенного срока оставалось всего четыре дня. Он радовался предстоящей встрече и в то же время тревожился: а вдруг девочка уже позабыла его? Много пастухов гонит через их городок свои стада.

— Это неважно, — сказал он своим овцам. — Я тоже видел других девчонок в других городах.

Но в глубине души он сознавал, что это очень даже важно. И у пастухов, и у моряков, и у коммивояжеров всегда есть один город, где живет та, ради которой можно поступиться радостью свободно бродить по свету.

Уже совсем рассвело, и Сантьяго погнал отару в ту сторону, откуда вставало солнце. „Хорошо овцам, — думал он, — ничего не нужно решать. Может быть, поэтому они и жмутся ко мне". И вообще ничего не нужно — были бы вода и корм. И покуда он знает лучшие в Андалузии пастбища, овцы будут его лучшими друзьями. Пусть дни неотличимы друг от друга, пусть время от восхода до заката тянется бесконечно, пусть за всю свою короткую жизнь они не прочли ни единой книги и не понимают языка, на котором люди в городках и селах пересказывают друг другу новости — они будут счастливы, покуда им хватает воды и травы. А за это они щедро отдают человеку свою шерсть, свое общество и — время от времени — свое мясо.

„Стань я сегодня диким зверем и начни убивать их одну за другой, они поняли бы что к чему лишь после того, как я перебил бы большую часть отары, — думал Сантьяго. — Они больше доверяют мне, чем собственным своим инстинктам. И только по той причине, что я веду их туда, где они найдут корм и воду".

Он сам удивился тому, какие мысли лезут ему сегодня в голову. Может, это оттого, что церковь, где в ризнице вырос сикомор и где он провел ночь, была проклята? Сначала ему приснился сон, который он уже видел однажды, а теперь вот поднялась злоба на верных спутниц. Он глотнул вина, оставшегося от ужина, плотнее запахнул куртку. Он знал, что всего через несколько часов, когда солнце окажется в зените, начнется такая жара, что ему не под силу станет гнать овец через пустошь. В этот час вся Испания спит. Зной спадет лишь под вечер, а до этого ему предстоит таскать на плечах тяжелую куртку. И, как всегда, когда он собирался посетовать на это, ему вспомнилось, что именно она каждое утро спасает его от стужи.

„Надо быть готовым к сюрпризам погоды", — подумал Сантьяго, испытывая благодарность к своей куртке.

Итак, куртка имела смысл и цель, как и ее обладатель, обошедший за два года странствий по плоскогорьям и равнинам Андалусии все города этой области. Целью Сантьяго были путешествия. Сантьяго собирался на этот раз объяснить дочке суконщика, каким это образом простой пастух знает грамоте. Дело было в том, что до шестнадцати лет он учился в семинарии. Родители хотели, чтобы он стал священником. Простые крестьяне, работавшие за харчи, хотели гордиться своим сыном. Сантьяго изучал латынь, испанский язык и богословие. Однако с детства обуревавшая его тяга к познанию мира пересилила стремление познать Бога или изучить грехи человеческие. И однажды, навещая родителей, он набрался храбрости и сказал, что священником быть не хочет. Он хочет путешествовать.

— Сын мой, — сказал ему на это отец, — через эту деревню проходили люди со всего света. Они искали чего‑нибудь нового, но сами оставались прежними. Они доходят до замка на холме и понимают, что прошлое лучше настоящего. У них могут быть белокурые волосы или черная кожа, но они ничем не отличаются от наших с тобой односельчан.

— Однако я‑то не знаю, какие замки в тех краях, откуда они родом, — ответил Сантьяго.

— И люди эти, когда приглядятся к нашим полям, к нашим женщинам, говорят, что хотели бы остаться здесь навсегда, — продолжал отец.

— А я хочу повидать другие земли, посмотреть на других женщин. Ведь эти люди никогда не остаются у нас.

— Для путешествий нужны большие деньги. А из нашего брата на одном месте не сидят только пастухи.

— Что ж, тогда я пойду в пастухи, — сказал Сантьяго.

Отец ничего не ответил, а наутро дал ему кошелек с тремя старинными золотыми:

— В поле однажды нашел. Считай, с неба упали. Купи себе отару овец и ступай бродить по свету, пока не поймешь, что наш замок самый главный, а краше наших женщин нет нигде.

И когда он благословлял сына, тот по глазам его понял, что отцу, несмотря на годы, самому хочется отправиться в странствие, — хочется, как ни старался он заглушить эту тягу, утешаясь благами оседлой жизни: едой, питьем и крышей над головой.

Небо на горизонте уже наливалось багрянцем, а потом взошло солнце. Сантьяго вспомнил разговор с отцом и развеселился: он уже повидал множество замков и множество красавиц, ни одна из них, впрочем, не могла сравниться с той, которую он встретит через два дня. У него имеются — куртка, книга, которую всегда можно обменять на другую, отара овец. Однако самое главное — то, что исполняется самая его заветная мечта: он путешествует. А когда ему наскучат поля Андалусии, всегда можно продать овец и стать моряком. К тому времени, когда ему надоест плавать, он узнает другие города, других женщин, другие способы быть счастливым.

„Я не знаю, как ищут Бога в семинарии", — подумал он, глядя на восходящее светило. Сантьяго всегда старался отыскивать новый путь. И в этой церкви ему еще ни разу не случалось ночевать, хотя в здешних краях бывал он часто. Мир огромен и неисчерпаем: пусть овцы ведут его — обязательно выведут к чему‑нибудь интересному. „Все дело в том, что сами‑то они не понимают, что каждый день пролагают новые пути, что меняются пастбища и времена года, — они заняты только едой да питьем".

„Может быть, и мы такие же, — думал пастух. — Ведь я и сам ни разу не подумал о других женщинах с тех пор, как познакомился с дочкой суконщика". Он взглянул на небо, прикинул — выходило, что он еще до обеда будет в Тарифе. Там обменяет свою книгу на другую, потолще, наполнит фляжку вином, побреется и острижется. Надо подготовиться к встрече с дочкой суконщика. А о том, что какой‑нибудь другой пастух опередит его и попросит ее руки, он старался не думать.

„Жизнь тем и интересна, что позволяет сны сделать явью", — думал Сантьяго, поглядывая на нe6o и прибавляя шагу. Он вспомнил, что в Тарифе живет старуха, которая умеет толковать сны. Пусть‑ка расскажет, что значит сон, уже во второй раз приснившийся ему.

Старуха провела гостя в заднюю комнату, отделенную от столовой занавесом из разноцветных пластмассовых шнуров. В комнате стояли стол и два стула, а на стене висело изображение Сердца Христова.

Хозяйка села сама, усадила Сантьяго, потом взяла его за обе руки и вполголоса прочитала молитву.

Похоже, что молитва была цыганская. Пастуху часто встречались цыгане — они, хоть овец и не пасли, тоже бродили по свету. А люди говорили, что живут они обманом, что продали душу дьяволу, что воруют детей, и те потом становятся в их таборах невольниками. Сантьяго сам в детстве до смерти боялся, что его украдут цыгане, и теперь, когда старуха взяла его за руки, страх этот воскрес.

„Но ведь здесь — святое Сердце Иисусово", — подумал он, стараясь успокоиться и унять дрожь. Ему не хотелось, чтобы старуха заметила, что ему страшно. Он прочитал про себя „Отче наш".

— Как интересно, — сказала старуха, не сводя глаз с линий его руки, и вновь замолчала.

Юноша забеспокоился еще сильней. Руки затряслись еще больше, и он поспешно отдернул их.

— Я не за тем пришел, чтобы ты мне гадала по руке, — сказал он, жалея, что вообще переступил порог этого дома: не лучше ли будет заплатить, сколько скажут, да идти восвояси. Слишком большое значение придал он своему сну.

— Знаю. Ты пришел, чтобы я растолковала тебе твой сон, — ответила цыганка. — Сны — это язык, на котором говорит с нами Господь. Когда это один из языков мира, я могу перевести с него. Но если Господь обращается к тебе на языке твоей души, он будет внятен тебе одному. Однако деньги за совет я с тебя все равно возьму.

„Вот те на", — подумал юноша, но все же решил рискнуть. Пастух всегда рискует: то волки нападут на его стадо, то засуха случится. Риск и составляет очарование его жизни.

— Мне дважды снился один и тот же сон, — сказал он. — Снилось, будто я пасу своих овец на лугу, и тут появляется ребенок, хочет с ними поиграть. Я не люблю, когда люди подходят к моим овцам — они чужих боятся. Только детей они к себе подпускают без боязни — уж не знаю почему. Не понимаю, как это овцы определяют возраст.

— Рассказывай дальше, — перебила старуха. — У меня вон котелок на огне. Денег у тебя немного, а время мое стоит дорого.

— Ребенок играл да играл с овцами, — продолжал, немного смутясь, Сантьяго, — а потом вдруг подхватил меня на руки и перенес к египетским пирамидам. — Он помедлил, засомневавшись, знает ли цыганка, что это такое, но она молчала. — К египетским пирамидам, — повторил он медленно и раздельно, — и там сказал мне так: „Если снова попадешь сюда, отыщешь спрятанный клад". И только захотел он указать мне, где же это сокровище лежит, как я проснулся. И так — два раза.

Старуха долго молчала, потом снова взяла Сантьяго за обе руки и внимательно вгляделась в ладони.

— Сейчас я с тебя ничего не возьму, — молвила она наконец. — Но если найдешь сокровище, десятая часть — моя.

Юноша рассмеялся от радости — приснившиеся сокровища сохранят ему его жалкие гроши. Старуха, верно, и в самом деле цыганка: цыгане, говорят, сущие ослы.

— Растолкуй мне мой сон, — попросил он.

— Прежде поклянись. Поклянись, что отдашь мне десятую часть сокровищ, тогда расскажу.

Сантьяго поклялся. Но старуха потребовала, чтобы он повторил клятву, обратясь лицом к образу Святого Сердца Иисусова.

— Этот сон на Всеобщем Языке, — сказала она. — Я попытаюсь его растолковать, хоть это и очень трудно. Вот за труды я и прошу у тебя десятую часть клада. Слушай же: ты должен идти к египетским пирамидам. Я сама и не слыхала про такое, но раз ребенок показал тебе их, значит, они существуют на самом деле. Отправляйся туда: там ты найдешь клад и разбогатеешь.

Сантьяго сначала удивился, а потом его взяла досада. Ради такой чепухи и не стоило разыскивать старуху. Хорошо хоть, что она не взяла с него денег.

— Только время потерял, — сказал он.

— Я ведь предупредила: сон твой трудно разгадать. Чем необыкновенней вещь, тем она проще с виду, и только мудрецу под силу понять ее смысл. Моей мудрости тут не хватает — вот и пришлось выучиться другим искусствам — гадать, например, по руке.

— А как же я попаду в Египет?

— Это уж не моя печаль. Я умею только толковать сны, а не воплощать их в действительность. А иначе стала бы я жить тем, что дают мне дочки?!

— А если не дойду до Египта?

— Не дойдешь — останусь без платы за гаданье. Не в первый раз. А теперь ступай, я и так потеряла с тобой слишком много времени.

Сантьяго вышел от цыганки в сильном разочаровании и решил, что никогда больше снам верить не будет. Тут он вспомнил, что пора и делами заняться: отправился в лавку, купил кое‑какой еды, обменял свою книгу на другую, потолще, и уселся на площади на скамейку попробовать нового вина. День был жаркий, и вино волшебным образом охладило Сантьяго. Овец своих он оставил на окраине городка, в хлеву у своего нового друга. У Сантьяго по всей округе были друзья — он потому и любил странствовать. Заводишь нового друга — и вовсе необязательно видеться с ним ежедневно. Когда вокруг тебя одни и те же люди — как это было в семинарии, — то вроде бы само собой получается, что они входят в твою жизнь. А войдя в твою жизнь, они через некоторое время желают ее изменить. А если ты не становишься таким, каким они хотят тебя видеть, обижаются. Каждый ведь совершенно точно знает, как именно надо жить на свете.

Только свою собственную жизнь никто почему‑то наладить не может. Это вроде как та старуха цыганка, что толковать сны умела, а вот сделать их явью — нет.

Сантьяго решил подождать, пока солнце спустится пониже, и тогда уж гнать овец на выпас. Через три дня он встретится с дочкой суконщика.

А пока он взялся за новую книжку, которую выменял у местного священника. Книга была толстая, и на первой же странице описывались чьи‑то похороны, и вдобавок имена у героев были такие, что язык сломаешь. „Если я когда‑нибудь сочиню книгу, — подумал юноша, — у меня на каждой странице будет новый герой, чтобы читателям не надо было запоминать, кого как зовут".

Только углубился он в чтение и увлекся описанием того, как покойника зарывали в снег — Сантьяго самого озноб пробрал, хоть солнце и жгло нещадно, —как подсел к нему неизвестный старик и затеял разговор.

— Что это они там делают? — осведомился он, указывая на людей на площади.

— Работают, — сухо отвечал юноша, делая вид, что погружен в чтение.

На самом же деле он думал о том, как острижет четырех овечек перед дочкой суконщика, и она увидит, на что он способен. Сантьяго часто рисовал себе эту сцену и каждый раз мысленно объяснял изумленной девице, что овец надлежит стричь от хвоста к голове. Еще он перебирал в памяти разные занятные истории, которыми развлечет ее во время стрижки. Истории эти он вычитал в книгах, но собирался сказать, что они происходили с ним на самом деле. Во лжи его она не уличит никогда, потому что читать не умеет.

Старик однако оказался настырным. Он сказал, что утомился и хочет пить, и попросил глоток вина. Сантьяго, надеясь отделаться, протянул ему свою фляжку.

Не тут‑то было — старик желал беседовать. Теперь он спрашивал, что за книгу читает юноша. Сантьяго уже думал поступить неучтиво и просто пересесть на другую скамейку, но отец всегда учил его быть вежливым со старшими. Он молча протянул книгу соседу и сделал так по двум причинам. Во‑первых, он сам не знал, как правильно произносится ее название. А во‑вторых, если старик неграмотный, он сам отсядет от него, чтобы не чувствовать себя униженным.

— Гм… — сказал старик, оглядев ее со всех сторон, словно в первый раз видел книгу. — Хорошая книга, о важных вещах, только уж больно скучная.

Сантьяго удивился: старик, оказывается, не только умел читать, но даже и эту книгу прочел. Что ж, если она и вправду скучная, он еще успеет обменять ее на другую.

— Она о том, о чем написаны почти все книги, — продолжал старик. — О том, что человек не в силах сам выбрать свою судьбу. Она старается, чтобы все поверили в величайшую на свете ложь.

— А что это за величайшая на свете ложь? — удивился Сантьяго.

— Звучит она так: в какой‑то миг нашего бытия мы теряем контроль над своей жизнью, и ею начинает управлять судьба. Ничего более лживого нет.

— Со мной все было не так, — сказал Сантьяго. — Меня хотели сделать священником, а я ушел в пастухи.

— Так оно лучше, — согласился старик. — Ты ведь любишь странствовать.

„Он будто прочел мои мысли", — подумал юноша.

А старик тем временем листал толстую книгу и вроде бы даже не собирался возвращать ее. Только сейчас Сантьяго заметил, что он одет в арабский бурнус — впрочем, ничего особенного в этом не было: Тарифу от африканского побережья отделял лишь узкий пролив, который можно было пересечь за несколько часов. Арабы часто появлялись в городке — что‑то покупали и несколько раз в день творили свои странные молитвы.

— Вы откуда будете? — спросил он старика.

— Отовсюду.

— Так не бывает, — возразил юноша. — Никто не может быть отовсюду. Я вот, например, пастух, брожу по всему свету, но родом‑то я из одного места, из городка, рядом с которым стоит старинный замок. Там я родился.

— Ну, в таком случае я родился в Салиме.

Сантьяго не знал, где это — Салим, но спрашивать не стал, чтобы не позориться, обнаруживая свое невежество. Он уставился на площадь, по которой с озабоченным видом сновали прохожие.

— Ну, и как там, в Салиме?

— Как всегда, так и сейчас.

Ухватиться было не за что. Ясно было только, что город этот не в Андалусии, иначе он бы его знал.

— А чем вы там занимаетесь?

— Чем занимаюсь? — старик раскатисто расхохотался. — Я им правлю. Я — царь Салима.

„Какую чушь иногда несут люди, — подумал юноша. — Право, лучше уж общаться с бессловесными овцами, которым бы только есть да пить. Или книги читать — они рассказывают невероятные истории и именно тогда, когда хочется слушать. А вот с людьми хуже: они брякнут что‑нибудь, а ты сидишь, не зная, что на это сказать, как продолжить разговор".

— Зовут меня Мелхиседек, — промолвил старик. — Сколько у тебя овец?

— Достаточно, — ответил Сантьяго: старик хотел знать слишком много о его жизни.

— Ах, вот как? Я не могу помочь тебе, раз ты считаешь, что овец у тебя достаточно.

Юноша рассердился всерьез. Он не просил о помощи. Это старик попросил сначала вина, потом книгу, а потом — разговора.

— Книжку верните, — сказал он. — Мне пора трогаться в путь.

— Дашь мне десятую часть своей отары — научу, как тебе добраться до сокровищ.

Сантьяго снова припомнил свой сон, и все ему вдруг стало ясно. Старуха цыганка ничего с него не взяла, а старик — может, это ее муж? — выманит у него в обмен на фальшивые сведения гораздо больше денег. Наверно, он тоже цыган.

Но прежде чем Сантьяго успел произнести хоть слово, старик подобрал веточку и принялся что‑то чертить на песке. Когда он наклонился, у него на груди что‑то ослепительно заблестело. Однако не по годам проворным движением он запахнул свое одеяние, и блеск погас. Юноша смог тогда разобрать, что написано на песке.

На песке, покрывавшем главную площадь маленького городка, он прочел имена отца и матери и историю всей своей жизни вплоть до этой самой минуты — прочел свои детские игры и холодные семинарские ночи. Он прочел имя дочки лавочника, которого не знал. Он прочел то, чего никогда никому не рассказывал: как однажды взял без спросу отцовское ружье, чтобы поохотиться на оленей, как в первый и единственный раз в жизни переспал с женщиной.

„Я — царь Салима", — вспомнилось ему.

— Почему царь разговаривает с пастухом? — смущенно и изумленно спросил Сантьяго.

— Причин тому несколько, но самая главная та, что ты способен следовать Своей Стезей.

Что это за стезя, юноша не знал.

— Это то, что тебе всегда хотелось сделать. Каждый человек, вступая в пору юности, знает, какова его Стезя. В эти годы все ясно, все возможно, все под силу, и люди не боятся мечтать о том, что бы они хотели сделать в жизни. Но потом проходит время, и какие‑то таинственные силы, вмешиваясь, стараются доказать, что следовать Своей Стезей невозможно.

Сантьяго не очень‑то тронули слова старика, но „таинственной силой" он заинтересовался — дочка лавочника разинет рот, когда услышит про такое.

— Силы эти лишь на первый взгляд кажутся пагубными, а на деле они учат тебя, как найти Свою Стезю. Они укрепляют твой дух и закаляют волю, ибо в мире нашем есть одна великая истина: кем бы ты ни был, чего бы ни хотел, но если чего‑нибудь сильно хочешь, то непременно получишь, ибо это желание родилось в душе Вселенной. Это твое предназначение на Земле.

— Даже если я хочу всего‑навсего бродить по свету или жениться на дочке лавочника?

— Или отыскать клад. Душа Мира питается счастьем человеческим. Счастьем, но также и горем, завистью, ревностью. У человека одна‑единственная обязанность: пройти до конца Своей Стезей. В ней — все. И помни, что когда ты чего‑нибудь хочешь, вся Вселенная будет способствовать тому, чтобы желание твое сбылось.

Некоторое время они молча глядели на площадь и на прохожих. Первым нарушил молчание старик:

— Так почему же ты решил пасти овец?

— Потому что люблю бродить по свету.

Старик указал на торговца воздушной кукурузой, пристроившегося со своей красной тележкой в углу площади.

— В детстве он тоже мечтал о странствиях. Однако потом предпочел торговать кукурузой, копить да откладывать деньги. Потом, когда он состарится, проведет месяц в Африке. Ему не дано понять, что у человека всегда есть все, чтобы осуществить свою мечту.

— Лучше бы он пошел в пастухи, — сказал Сантьяго.

— Он подумывал об этом. Но потом решил, что лучше заняться торговлей. У торговцев есть крыша над головой, а пастухи ночуют в чистом поле. И родители предпочитают брать в зятья торговцев, а не пастухов.

Сантьяго, подумав о дочке суконщика, ощутил укол в сердце. Наверняка и в том городке, где она живет, кто‑то бродит с красной тележкой.

— Вот и получается, что мнения людей о пастухах и торговцах кукурузой оказываются важней, чем Своя Стезя.

Старик полистал книгу и вдруг зачитался. Сантьяго подождал‑подождал, а потом решил отвлечь его, как тот его отвлек:

— А почему вы со мной говорите об этом?

— Потому что ты пытался ступить на Свою Стезю. Но сейчас готов отказаться от нее.

— И вы всегда появляетесь в такую минуту?

— Всегда. Хоть могу представать и в другом обличье. Я способен приходить, как приходит в голову удачная мысль или верное решение. Бывает, что в переломный момент я подсказываю выход из затруднительного положения. Всего не упомнишь. Но обычно люди моего появления не замечают.

И старик рассказал, что на прошлой неделе ему пришлось появиться перед одним старателем в образе камня. Когда‑то этот человек все бросил и отправился добывать изумруды. Пять лет трудился он на берегу реки и расколол 9999999 камней в поисках хотя бы одного драгоценного. И тут отчаялся и решил отказаться от своей мечты, а ведь ему оставался один — всего‑навсего ОДИН КАМЕНЬ — и он отыскал бы свой изумруд. Тогда старик решил вмешаться и прийти на помощь старателю, который так упорно шел Своей Стезей. Он обернулся камнем, подкатился ему под ноги, но старатель, разозленный и отчаявшийся от пяти лет бесплодных усилий, пнул камень и отшвырнул его от себя. Однако вложил в удар такую силу, что камень, отлетев, стукнулся о другой, расколол его, и на солнце засверкал прекраснейший в мире изумруд.

— Люди очень быстро узнают, в чем смысл их жизни, — сказал старик, и Сантьяго заметил в его глазах печаль. — Может быть, поэтому они так же быстро и отказываются от него. Так уж устроен мир.

Тут юноша вспомнил, что разговор у них начался с клада.

— Сокровища выносятся на поверхность земли ручьями и реками, они же и хоронят их в недрах земли, — сказал старик. — А если хочешь узнать об этом кладе поподробней — отдай мне каждую десятую овцу в твоем стаде.

— А может, лучше десятую часть сокровищ?

— Если посулишь то, чем не обладаешь, потеряешь желание обладать, — разочарованно сказал старик.

Тогда Сантьяго сказал, что десятую часть своего стада он уже обещал цыганке.

— Цыгане — люди смышленые, — вздохнул старик. — Но так или иначе тебе полезно узнать, что все на свете имеет свою цену. Именно этому пытаются учить Воины Света, — он протянул Сантьяго книгу. — Завтра в это же самое время ты пригонишь мне десятую часть своего стада. А я расскажу тебе, как найти сокровища. До свиданья.

И он исчез за углом.

Сантьяго вновь взялся было за книгу, но чтение не шло — ему никак не удавалось сосредоточиться. Он был взбудоражен разговором со стариком, потому что знал: тот говорил правду. Юноша подошел к лотку и купил пакетик кукурузы, размышляя, надо ли сказать торговцу, что говорил о нем старик, и решил, что не стоит. „Иногда лучше все оставить как есть", — подумал он и промолчал. Скажешь — а торговец, который так привык к своему красному лотку на колесах, суток трое будет думать, не бросить ли ему все.

„Избавлю его от этой муки", — и Сантьяго зашагал по улицам куда глаза глядят, пока не оказался в порту, перед маленькой будочкой с окошком. Там продавали билеты на пароходы. Египет был в Африке.

— Что вам угодно? — спросил кассир.

— Может быть, завтра куплю у вас билет, — ответил ему Сантьяго и отошел.

Всего одну овечку продать — и можно переплыть пролив. Эта мысль смутила его. А кассир сказал своему помощнику:

— Еще один мечтатель. Хочет путешествовать, а в кармане пусто.

А покуда Сантьяго стоял перед окошечком кассы, ему вспомнились его овцы, и вдруг страшно стало возвращаться к ним. Целых два года овладевал он искусством пастуха и достиг в нем совершенства — умел и остричь овцу, и помочь ей произвести на свет ягненочка, и от волков защитить. Знал как свои пять пальцев все пастбища Андалусии, точно помнил, во что обойдется покупка или продажа любой.

В хлев, где его дожидалось стадо, он двинулся самой длинной дорогой. В этом городе тоже был свой замок, и Сантьяго решил подняться по откосу и посидеть на крепостной стене. Оттуда видна была Африка. Кто‑то ему объяснил, что оттуда в незапамятные времена приплыли мавры, надолго покорившие чуть не всю Испанию. Сантьяго терпеть не мог мавров: должно быть, это они и привезли сюда цыган.

Со стены весь город — и площадь, на которой он разговаривал со стариком, — был как на ладони.

„Будь проклят час, когда он мне повстречался", — подумал он. Ведь ему‑то всего и нужно было, чтобы цыганка растолковала ему сон. Ни она, ни старик вроде бы не придали никакого значения тому, что он пастух. Верно, эти люди — одинокие и во всем изверившиеся — не понимают, что пастухи неизменно всей душой привязываются к своим овцам. А Сантьяго знал про каждую все и во всех подробностях: та — яловая, та через два месяца принесет потомство, а вон те — самые ленивые. Он умел и стричь их, и резать. Если он решится уехать, они без него затоскуют.

Поднялся ветер. Сантьяго знал: люди называют его „левантинцем", ибо с востока, оттуда же, откуда он задувал, налетали орды язычников. Юноша, пока не побывал в Тарифе, и не подозревал, что африканское побережье так близко. Опасное соседство — мавры могут нагрянуть снова. Ветер усиливался. „Не разорваться же мне между овечками и сокровищем", — подумал Сантьяго. Надо выбирать между тем, к чему привык, и тем, к чему тянет. А ведь есть еще и дочка лавочника, но овцы важнее, потому что они зависят от него, а она — нет. Да и помнит ли она его? Он был уверен: она и не заметит, если он не появится перед ней через два дня. Те, для кого дни похожи один на другой, перестают замечать все хорошее, что происходит в их жизни.

„Я оставил отца, и мать, и замок возле моей родной деревни, — думал он. — Они привыкли жить в разлуке, и я привык. Стало быть, и овцы привыкнут, что меня нет".

Он снова оглядел площадь с высоты. Бойко шла торговля воздушной кукурузой; на той скамейке, где он разговаривал со стариком, теперь целовалась парочка.

„Торговец…" — подумал Сантьяго, но докончить мысль не успел — порыв „левантинца", задувшего с новой силой, ударил ему прямо в лицо. Ветер не только надувал паруса завоевателей‑мавров, он нес с собой тревожащие душу запахи: пустыни, женщин под покрывалами, пота и мечтаний тех, кто когда‑то пустился на поиски неведомого, на поиски золота и приключений. Он приносил и запах пирамид. Юноша позавидовал свободному ветру и почувствовал, что может уподобиться ему. Никто не стоял у него на пути, лишь он сам. Овцы, дочка суконщика, поля Андалусии — все это были лишь подступы к Своей Стезе.

Назавтра в полдень он пришел на площадь и пригнал шесть овец.

— Удивительное дело, — сказал он. — Мой друг тут же купил у меня всю отару и сказал, что всю жизнь мечтал стать пастухом. Это доброе предзнаменование.

— Так всегда бывает, — ответил старик. — Это называется Благоприятное Начало. Вот если бы ты впервые в жизни сел играть в карты, то почти наверняка выиграл бы. Новичкам везет.

— А почему так происходит?

— Потому что жизнь хочет, чтобы ты следовал Своей Стезей.

Затем старик стал осматривать овец и обнаружил срединих одну яловую. Сантьяго сказал, что это ничего, зато она самая умная и дает больше всего шерсти.

— Ну, так где же искать сокровища? — спросил он.

— В Египте, возле пирамид.

Сантьяго оробел. То же самое сказала ему цыганка, только она ничего не взяла за это.

— Ты найдешь туда путь по тем знакам, которыми Господь отмечает путь каждого в этом мире. Надо только суметь прочесть то, что написано для тебя.

Сантьяго еще не успел ответить, как между ним и стариком закружилась бабочка. Он вспомнил, что в детстве слышал от деда, будто бабочки приносят удачу. Так же, как сверчки, ящерицы и листики клевера о четырех лепестках.

— Вот именно, — промолвил старик, легко читавший его мысли. — Все так, как говорил тебе дед. Это и есть приметы, благодаря которым ты не собьешься с пути.

С этими словами он распахнул свое одеяние, обнажив грудь, и потрясенный Сантьяго вспомнил, как вчера ослепил его блеск. Неудивительно — старик носил нагрудник литого золота, усыпанный драгоценными камнями. Он и в самом деле оказался царем, а переоделся для того, должно быть, чтобы разбойники не напали.

— Вот возьми, — и он, сняв два камня — белый и черный, — украшавшие его нагрудник, протянул их Сантьяго. — Они называются Урим и Тумим. Белый означает „да", черный — „нет". Когда не сумеешь разобраться в знаках, они тебе пригодятся. Спросишь — дадут ответ. Но вообще‑то, — продолжал он, — старайся принимать решения сам. Ты уже знаешь, что сокровища — у пирамид, а шесть овец я беру за то, что помог тебе решиться.

Юноша спрятал камни в сумку. Отныне и впредь принимать решения ему придется на свой страх и риск.

— Не забудь, что все на свете одно целое. Не забудь язык знаков. И — самое главное — не забудь, что ты должен до конца пройти Свою Стезю. А теперь я хочу рассказать тебе одну коротенькую историю.

Некий купец отправил своего сына к самому главному мудрецу за секретом счастья. Сорок дней юноша шел по пустыне, пока не увидел на вершине горы великолепный замок. Там и жил Мудрец, которого он разыскивал.

Против ожиданий, замок вовсе не походил на уединенную обитель праведника, а был полон народа: сновали, предлагая свой товар, торговцы, по углам разговаривали люди, маленький оркестр выводил нежную мелодию, а посередине зала был накрыт стол, уставленный самыми роскошными и изысканными яствами, какие только можно было сыскать в этом краю. Мудрец обходил своих гостей, и юноше пришлось ожидать своей очереди два часа.

Наконец Мудрец выслушал, зачем тот пришел к нему, но сказал, что сейчас у него нет времени объяснять секрет счастья. Пусть‑ка юноша побродит по замку и вернется в этот зал через два часа.

„И вот еще какая у меня к тебе просьба, — сказал он, протягивая юноше чайную ложку с двумя каплями масла. — Возьми с собой эту ложечку и смотри не разлей масло."

Юноша, не сводя глаз с ложечки, стал подниматься и спускаться по дворцовым лестницам, а два часа спустя предстал перед Мудрецом.

„Ну, — молвил тот. — Понравились ли тебе персидские ковры в столовой зале; сад, который искуснейшие мастера разбивали целых десять лет; старинные фолианты и пергаменты в моей библиотеке?"

Пристыженный юноша признался, что не видел ничего, ибо все внимание его было приковано к тем каплям масла, что доверил ему хозяин.

„Ступай назад и осмотри все чудеса в моем доме, — сказал тогда Мудрец. — Нельзя доверять человеку, пока не узнаешь, где и как он живет".

Юноша взял ложечку и снова двинулся по переходам замка. На этот раз он был не так скован и разглядывал редкости и диковины, все произведения искусства, украшавшие комнаты. Он осмотрел сады и окружавшие замок горы, оценил прелесть цветов и искусное расположение картин и статуй. Вернувшись к Мудрецу, он подробно перечислил все, что видел.

„А где же те две капли масла, которые я просил донести, не пролив?" — спросил Мудрец.

И тут юноша увидел, что пролил их.

„Вот это и есть единственный совет, который я могу тебе дать, — сказал ему мудрейший из мудрых. — Секрет счастья в том, чтобы видеть все, чем чуден и славен мир, и никогда при этом не забывать о двух каплях масла в чайной ложке".

Сантьяго, выслушав рассказ, долго молчал. Он понял, что хотел сказать ему старик. Пастух любит странствовать, но никогда не забывает о своих овцах.

Пристально глядя на Сантьяго, царь Мелхиседек странно провел руками в воздухе около его головы. А потом пошел своей дорогой, гоня перед собой овец.

Над маленьким городком Тарифой возвышается старинная крепость, построенная еще маврами. Если взойти на башню, откроется вид на площадь, где стоит лоток торговца кукурузой, и на кусочек африканского побережья. И в тот день на крепостной стене сидел, подставив лицо восточному ветру, Мелхиседек, царь Салима. Овцы, встревоженные столькими переменами в своей судьбе, жались в кучу чуть поодаль от нового хозяина. Но нужны им были только корм да вода.

Мелхиседек глядел на небольшой баркас, стоявший на рейде. Он никогда больше не увидит этого юношу, как ни разу не видел и Авраама после того, как тот отдал ему десятину.

У бессмертных не должно быть желаний, потому что у них нет здесь Своей Стези. И все же Мелхиседек в глубине души тайно желал, чтобы юноше по имени Сантьяго сопутствовала удача.

— Жаль, что он сейчас же позабудет даже, как меня зовут, — думал он. — Надо было повторить мое имя. Чтобы он, упоминая меня, называл неведомого старика „Мелхиседек, царь Салима".

Он поднял глаза к небу и сокрушенно произнес:

— По слову Твоему, Господи, все это „суета сует". Но иногда и старый царь может гордиться собой.

„Странное место эта Африка", — думал Сантьяго.

Он сидел в маленькой харчевне — одной из тех, что так часто встречались ему на узких улочках этого города. Несколько человек курили огромную трубку, по очереди передавая ее друг другу. За эти часы он видел мужчин, которые шли, взявшись за руки, женщин с закрытыми лицами, священнослужителей, которые взбирались на высокие башни и нараспев выкрикивали оттуда что‑то — а все вокруг опускались на колени, били лбом о землю.

„Край неверных, страна язычников", — сказал он сам себе. В детстве в их деревенской церкви он видел образ Святого Иакова — победитель мавров изображен был верхом на белом коне, с обнаженным мечом в руке, а перед ним были простерты зловещего облика люди, похожие на тех, что сидели теперь в харчевне рядом с Сантьяго. Юноше было не по себе — он чувствовал себя ужасно одиноким.

А кроме того, в предотъездной суматохе он совсем упустил из виду одно обстоятельство, которое вполне могло бы надолго закрыть ему путь к сокровищам. В этой стране все говорили по‑арабски.

К нему подошел хозяин, и Сантьяго знаками попросил принести ему то же, что пили за соседним столом. Это оказался горьковатый чай. Юноша предпочел бы вино.

Впрочем, все это было неважно — надо было думать лишь о сокровищах и о том, как до них добраться. Денег от продажи овец он выручил немало, они лежали у него в кармане и уже успели проявить свое волшебное свойство — с ними человеку не так одиноко. Очень скоро, всего через несколько дней, он будет уже у пирамид. Старик, носящий нагрудник из чистого золота, не стал бы обманывать, чтобы разжиться полудюжиной овец.

Он говорил ему о знаках, и Сантьяго, покуда пересекал пролив, все думал о них. Он понимал, о чем идет речь: бродя по Андалусии, юноша научился узнавать на земле и на небе приметы того, что ждет впереди. Птица могла оповещать, что где‑то притаилась змея; кустарник указывал, что неподалеку найдется ручей или река. Овцы научили его всему этому. „Если Бог их ведет, он и мне не даст сбиться с пути", — подумал Сантьяго и немного успокоился. Даже чай показался не таким горьким.

— Ты кто будешь? — послышалась вдруг испанская речь.

Сантьяго вздохнул с облегчением: он думал о знаках, и вот знак ему подан. Окликнувший его был примерно одних с ним лет, одет на западный манер, но цвет кожи указывал, что он местный.

— Откуда ты знаешь испанский? — спросил Сантьяго.

— Здесь почти все его знают. Испания в двух часах пути.

— Присядь, я хочу тебя угостить чем‑нибудь. Закажи вина себе и мне. Чай мне не по вкусу.

— В этой стране вина не пьют, — ответил тот. — Вера не разрешает.

Сантьяго сказал тогда, что ему нужно добраться до пирамид. Он чуть было не проговорился о сокровищах, но вовремя прикусил язык — араб за то, чтобы проводить его до места, вполне мог бы потребовать часть клада себе.

— Не можешь ли довести меня до пирамид? Я бы тебе заплатил за это.

— А ты даже не представляешь, где это?

Сантьяго заметил, что хозяин подошел вплотную и внимательно прислушивается к разговору. При нем говорить не хотелось, однако он боялся упустить так удачно найденного проводника.

— Тебе придется пересечь всю пустыню Сахару, — сказал тот. — А для этого понадобятся деньги. Есть они у тебя?

Сантьяго этот вопрос удивил. Но он помнил слова старика: если ты чего‑нибудь хочешь, вся Вселенная будет способствовать тому, чтобы желание твое сбылось. И, достав из кармана деньги, он показал их арабу. Хозяин подошел еще ближе и уставился на них, а потом перебросился с юношей несколькими арабскими словами. Сантьяго показалось, что хозяин на что‑то сердится.

— Пойдем‑ка отсюда, — сказал юноша. — Он не хочет, чтобы мы тут сидели.

Сантьяго с радостью поднялся и хотел было уплатить по счету, но хозяин схватил его за руку и стал что‑то говорить. У Сантьяго хватило бы силы, чтобы высвободиться, но он был в чужой стране и не знал, как себя вести. По счастью, новый знакомый оттолкнул хозяина и вытащил Сантьяго из харчевни на улицу.

— Он хотел отнять у тебя деньги. Танжер не похож на другие африканские города. Это порт, а в порту всегда множество жуликов.

Ему можно доверять. Он помог ему в критической ситуации. Сантьяго снова достал из кармана и пересчитал деньги.

— Можем завтра же отправиться к пирамидам, — сказал араб. — Но сначала надо купить двух верблюдов.

Они двинулись по узким улочкам Танжера, где на каждом шагу стояли палатки и лотки, где торговали всякой всячиной, и оказались на рыночной площади. Она была заполнена многотысячной толпой — люди продавали, покупали, спорили. Зелень и плоды лежали рядом с кинжалами, ковры — рядом с разнообразными трубками. Сантьяго не сводил глаз со своего спутника — тот забрал у него все деньги. Он хотел было забрать их, но счел, что это будет неучтиво. Ему были неведомы нравы и обычаи страны, в которой он сейчас находился. „Ничего, — подумал он, — я ведь внимательно слежу за ним, и этого достаточно, ибо я сильнее его".

И вдруг в груде разнообразного товара он заметил саблю, красивей которой еще никогда не видел. Ножны были серебряные, эфес украшен драгоценными камнями и чернью. Сантьяго решил, что, когда вернется из Египта, непременно купит себе такую же.

— Спроси, сколько она стоит, — попросил он своего спутника.

В этот миг он понял, что на две секунды отвлекся, заглядевшись на саблю. Сердце у него екнуло. Он боялся оглянуться, потому что уже знал, что предстанет его глазам. Еще несколько мгновений он не сводил глаз с сабли, но потом набрался храбрости и повернул голову.

Вокруг гремел и бушевал рынок, сновали и горланили люди, лежали вперемежку ковры и орехи, медные подносы и груды салата, шли взявшиеся за руки мужчины и женщины в чадрах, витали запахи неведомой снеди — и нигде, ну просто нигде не было видно его недавнего спутника.

Сантьяго поначалу еще верил, что они случайно потеряли друг друга в толпе, и решил остаться на месте в надежде, что тот вернется. Прошло какое‑то время; на высокую башню поднялся человек и что‑то закричал нараспев — все тотчас упали ниц, уткнулись лбами в землю и тоже запели. А потом, словно усердные рабочие муравьи, сложили товары, закрыли палатки и лотки. Рынок опустел.

И солнце тоже стало уходить с неба; Сантьяго следил за ним долго — до тех пор, пока оно не спряталось за крыши белых домов, окружавших площадь. Он вспомнил, что, когда оно всходило сегодня, он еще был на другом континенте, был пастухом, владел шестьюдесятью овцами и ждал свидания с дочкой суконщика. Еще утром ему наперед было известно все, что произойдет, когда он погонит свое стадо на пастбище.

А теперь, на закате, он оказался в другой стране, стал чужим в чужом краю и даже не понимал, на каком языке говорят его жители. Он уже не был пастухом, он лишился всего — и прежде всего денег, а значит, уже не мог вернуться и все начать сначала.

„И все это — от восхода до заката", — подумал он. Ему стало жалко себя, ибо иногда перемены так стремительны, что ахнуть не успеешь, не то что привыкнуть.

Плакать было стыдно. Он даже перед своими овцами стеснялся плакать. Однако рыночная площадь уже опустела, а он был один и вдали от родины.

И Сантьяго заплакал. Неужели Бог так несправедлив, взыскивает с тех людей, которые верят снам! „Когда я пас своих овец, то был счастлив и распространял счастье вокруг себя. Люди радовались, когда я приходил к ним, и принимали меня как дорогого гостя.

А теперь я печален и несчастен. И не знаю, что делать. Я стану злобным и недоверчивым и буду подозревать всех потому лишь, что один человек обманул меня. Я буду ненавидеть тех, кто сумел найти клад, потому что мне это не удалось. Я буду цепляться за ту малость, которой обладаю, потому что слишком мал и ничтожен, чтобы постичь весь мир".

Он открыл сумку, чтобы посмотреть, не осталось ли у него какой‑нибудь еды — хоть куска хлеба с маслом, — но нашел лишь толстую книгу, куртку и два камня, которые дал ему старик.

И, увидев их, Сантьяго испытал огромное облегчение. Он ведь обменял шесть овец на два драгоценных камня с нагрудника старика. Он их продаст, купит себе билет и вернется обратно. «А впредь буду умней», — подумал он, доставая камни из сумки и пряча их в карман. Вот и порт, к которому относились единственные правдивые слова обокравшего его парня: в порту всегда полно жуликов.

Только теперь он понял, почему так горячился хозяин харчевни — он отчаянно силился втолковать ему, чтобы не доверял своему спутнику. „Я в точности такой же, как все: принимаю желаемое за действительное и вижу мир не таким, каков он на самом деле, а таким, каким мне хочется его видеть".

Он вновь стал рассматривать камни, бережно прикоснулся к ним — они были на ощупь теплыми и гладкими. Настоящее сокровище. Дотронешься до них — и на душе легче. Они напомнили Сантьяго о старике. Вновь прозвучали в душе его слова: „Если ты чего‑нибудь хочешь, вся Вселенная будет способствовать тому, чтобы желание твое сбылось".

Ему хотелось понять, правда ли это. Он стоял посреди пустой рыночной площади, без гроша в кармане, ему не надо было заботиться о ночлеге для овец. Но драгоценные камни непреложно доказывали, что он повстречался с царем — с царем, который знал всю его жизнь: и отцовское ружье, взятое без спросу, и первую женщину.

„Камни помогут тебе отгадать загадку. Они называются Урим и Тумим", — вспомнилось ему. Сантьяго вновь вынул их из кармана и решил попробовать. Старик говорил, что вопросы надо задавать четко, ибо камни помогают лишь тем, кто твердо знает, чего хочет. Он спросил, осеняет ли еще его благословение старика.

— Да, — ответил камень.

— Найду ли я сокровища? — спросил Сантьяго.

Он сунул руку в сумку и только собирался вытащить камень, как оба провалились в дыру. А он почему‑то и не замечал раньше, что сумка его прорвана. Сантьяго наклонился, чтобы подобрать камни с земли и снова спрятать, но тут в голову ему пришла новая мысль:

„Научись приглядываться к знакам и следовать им", — сказал ему старик.

Знак! Сантьяго рассмеялся. Потом схватил камни с земли, сунул в сумку. Он и не подумает зашивать прореху в котомке — камни, если захотят, в любую минуту выскользнут наружу. Он понял, что есть вещи, о которых лучше не спрашивать — чтобы не пытаться убежать от собственной судьбы. „Я ведь обещал старику, что решать буду сам", — сказал он себе.

Однако камни дали ему понять, что старик по‑прежнему с ним, и это придало ему уверенности. Он снова обвел взглядом пустынную площадь, но уже без прежней безнадежности. Вовсе не чужой мир простирался перед ним, а просто новый.

А ведь ему всегда только того и хотелось — познавать новые миры. Если даже ему не суждено добраться до пирамид, он и так уже дошел гораздо дальше, чем любой пастух. „Знали бы они, — подумал он, — что всего в двух часах пути от них все совсем по‑другому".

Новый мир простерся перед ним вымершей рыночной площадью, но он‑то успел увидеть, как она бурлила жизнью, и больше уже этого не забудет. Он вспомнил и про саблю: конечно, он слишком дорого заплатил за то, что две секунды разглядывал ее, но ведь такого он никогда прежде не видал. Сантьяго вдруг понял, что может смотреть на мир как бедная жертва жулика, а может — как храбрец, отправившийся на поиски приключений и сокровищ.

— Я — храбрец, отправившийся на поиски приключений и сокровищ, — сказал он, прежде чем погрузиться в сон.

Он проснулся от того, что кто‑то толкал его в бок. Сантьяго устроился на ночлег посреди рынка, который теперь вновь вернулся к жизни.

Сантьяго оглянулся по сторонам, ища своих овец, и понял, что он в новом мире, но вместо привычной уже грусти испытал прилив счастья. Он больше не будет бродить в поисках еды и воды — он отправится за сокровищами! У него ни гроша в кармане, но зато есть вера в жизнь. Вчера ночью он выбрал себе судьбу искателя приключений: он станет одним из тех, о ком читал в книгах.

Не торопясь, юноша побрел по площади. Торговцы открывали свои палатки и ларьки, и он помог продавцу сластей поставить прилавок и разложить товар. На лице кондитера играла улыбка: он был бодр, весел и радостно готовился встретить новый трудовой день, — и она напомнила Сантьяго старика, таинственного царя Мелхиседека. „Он печет сласти не потому, что хочет странствовать по свету или жениться на дочке суконщика. Ему нравится его занятие", — подумал юноша и заметил, что не хуже старика с первого взгляда может определить, насколько человек близок или далек от Своей Стези. „Это так просто — и как же я раньше этого не понимал?!".

Когда натянули брезент, кондитер протянул ему первый выпеченный пирожок. Сантьяго его с удовольствием съел, поблагодарил и пошел дальше. И, только сделав несколько шагов, он вспомнил, что, пока они ладили палатку, кондитер говорил по‑арабски, а он — по‑испански, и оба понимали друг друга.

„Выходит, есть язык, который не зависит от слов, — подумал он. — Я на нем объяснялся со своими овечками, а теперь вот попробовал и с человеком".

„Все одно целое", как говорил старик.

Сантьяго решил пройтись по улочкам Танжера не торопясь, чтобы не пропустить знаки. Это потребует терпения, но всякий пастух первым делом учится этой добродетели. И снова подумал он, что в новом мире ему пригодится то, чему научили его овцы.

„Все одно целое", — снова вспомнились ему слова Мелхиседека.

Торговец Хрусталем смотрел, как занимается новый день, и ощущал обычную тоску, томившую его по утрам. Вот уже тридцать лет сидел он на крутом спуске в своей лавчонке, куда редко заглядывали покупатели. Теперь уже поздно было что‑либо менять в жизни; торговать хрусталем — вот все, что он умел. Было время, когда в лавке его толпились арабские торговцы, английские и французские геологи, немецкие солдаты — все люди с деньгами. Когда‑то торговля хрусталем была делом выгодным, и он мечтал, как разбогатеет и старость его будет скрашена и согрета красивыми женами.

Но изменилось время, а вместе с ним и город. Сеута разрослась и затмила Танжер, и центр торговли сместился. Соседи‑торговцы разъехались, на спуске осталось лишь несколько лавочек, и никто не хотел подниматься в гору, чтобы зайти в одну из них.

Но у Торговца Хрусталем выбора не было. Тридцать лет занимался он тем лишь, что продавал и покупал хрусталь, а теперь было уже поздно менять жизнь.

Целое утро он смотрел, как проходят мимо редкие прохожие. Это повторялось из года в год, и он наперед знал, когда появится тот, а когда — этот. Но за несколько минут до обеда у его витрины остановился юный чужестранец. Одет он был прилично, однако наметанным глазом Торговец Хрусталем определил, что денег у него нет. И все же он решил отворить ему и подождать, пока тот уйдет.

На двери висело объявление, извещавшее, что здесь говорят на иностранных языках. Сантьяго увидел, как за прилавком появился хозяин.

— Хотите, я вам все эти стаканы перемою? — спросил юноша. — А в таком виде их у вас никто не купит.

Хозяин ничего не отвечал.

— А вы мне за это дадите какой‑нибудь еды.

Хозяин все так же молча смотрел на него. Сантьяго понял, что должен принимать решение. В котомке у него лежала куртка — в пустыне она не понадобится. Он достал ее и принялся перетирать стаканы. Через полчаса все стаканы на витрине блестели, и тут как раз пришли двое и купили кое‑что из хрустальных изделий.

Окончив работу, Сантьяго попросил у хозяина еды.

— Идем со мной, — отвечал тот.

Он повесил на дверь табличку „Закрыто на обед" и повел Сантьяго в маленький бар, стоявший на самом верху переулка. Там они сели за единственный стол. Торговец Хрусталем улыбнулся:

— Тебе ничего и не надо было мыть. Коран велит кормить голодных.

— Отчего же вы меня не остановили?

— Оттого что стаканы были грязные. И тебе, и мне ннадо было очистить разум от дурных мыслей.

А когда они поели, он сказал:

— Я хочу, чтобы ты работал в моей лавке. Сегодня, пока ты мыл товар, пришли двое покупателей — это добрый знак.

„Люди часто говорят о знаках, — подумал пастух, — но не понимают этого. Да и я, сам того не зная, столько лет беседовал со своими овцами на бессловесном языке".

— Ну так как? — настаивал продавец. — Пойдешь ко мне работать?

— До рассвета перемою весь товар, — ответил юноша. — А вы мне за это дадите денег добраться до Египта.

Старик снова рассмеялся.

— Если ты даже целый год будешь мыть хрусталь в моей лавке, если будешь получать хороший процент с каждой покупки, все равно придется одалживать деньги. От Танжера до пирамид тысячи километров пути по пустыне.

На минуту стало так тихо, словно весь город погрузился в сон. Исчезли базары, торговцы, расхваливавшие свой товар, люди, поднимавшиеся на минареты и выпевавшие сло