Grand Festival du chocolat

Площадь Св. Иеронима

Воскресенье

 

Начались школьные каникулы, и площадь теперь кишит детьми. Они то и дело прижимаются носами к затянутому стеклу в надежде узреть, как идут приготовления к празднику. Я уже набрала заказов на восемь тысяч франков — некоторые поступили аж из Монтобана и даже из Ажена, — а спрос по-прежнему не падает, так что магазин сейчас пустует редко. Очевидно, пропаганда Каро не возымела действия. По словам Гийома, Рейно заверил прихожан, что праздник шоколада, что бы ни трепали злые языки, проводится с его полного благословения. Даже я порой замечаю, как он наблюдает за мной из маленького окна своего дома. Его голодные глаза пылают ненавистью. Я знаю, что он желает мне зла, но что-то мешает ему выпустить жало. Я пыталась выяснить это у Арманды, — ей известно больше, чем она рассказывает, — но старушка в ответ лишь качает головой.

— Дела давно минувших дней, — уклончиво говорит она. — А я дряхлею, память подводит.

И тут же начинает расспрашивать о меню, которое я составила на её день рождения, заранее нахваливает каждое блюдо, вносит дополнения. Паста из трюфелей, волованы с грибами, приготовленные в вине со сливками и лисичками на гарнир, жареные лангустины с рокет-салатом, пять видов шоколадного торта, все её любимые, шоколадное мороженое домашнего приготовления… Глаза Арманды сияют радостью и озорством.

— В молодости никогда не устраивала вечеринок, — объясняет она. — Ни разу. Однажды ездила на танцы, в Монтобан, с одним парнем с побережья. Уж какой был красавчик. Чернявый, как патока, и такой же слащавый. Мы пили шампанское, ели клубничное мороженое, танцевали… — Она вздохнула. — Видела бы ты меня тогда, Вианн. Теперь в это трудно поверить. Он говорил, что я — вылитая Грета Гарбо. Льстил мне. И мы оба сделали вид, будто верим, что он говорит от чистого сердца. — Старушка усмехнулась. — Жениться на мне он, естественно, не собирался. Все они такие, — философски заметила она.

Теперь я почти не сплю по ночам, перед глазами всё пляшут сладости. Анук ночует в своей комнате на чердаке, а я грежу наяву, дремлю, бодрствую в полусне, вновь погружаюсь в дремоту, пока мои веки наконец не тяжелеют и комната не начинает качаться, словно корабль на волнах. Ещё один день, говорю я себе. Ещё один день.

Вчера я поднялась среди ночи и достала из ящичка гадальные карты, которые поклялась никогда больше не брать в руки. Они холодные и гладкие, как слоновая кость, развернулись разноцветным — сине-лилово-зелёно-чёрным — веером в моих ладонях, знакомые изображения мелькают перед глазами, будто цветы, зажатые между листами чёрного стекла. Башня. Смерть. Влюблённые. Смерть. Шестёрка пик. Смерть. Отшельник. Смерть. Я убеждаю себя, что это ничего не значит. Мать верила в карты, и что это ей дало? Всю жизнь она провела в бегах. Флюгер на церковной башне теперь молчалив и неподвижен, пугающе неподвижен. Ветер прекратился. Затишье тревожит меня сильнее, чем скрежет ржавого железа. Воздух тёплый и душистый, полнится ароматами надвигающегося лета. А лето в Ланскне наступает быстро вслед за мартовскими ветрами, и оно пахнет цирком, древесными опилками, жидким тестом на раскалённой сковороде, срезанными прутьями и навозом. Голос матери внутри меня нашёптывает: время перемен. Дом Арманды освещён. Из своей спальни я вижу маленький жёлтый квадратик её окна, отбрасывающий клетчатое отражение на воды Танна. Интересно, чем она сейчас занимается? После того единственного раза она прямо не касалась своего плана в разговоре со мной. Вместо этого обсуждала рецепты, способы приготовления воздушного бисквита и пьяной вишни. В своём медицинском справочнике я нашла статью, описывающую состояние её здоровья. Она не даёт реального представления, потому что медицинский язык такой же непонятный и загадочный, как образы на гадальных картах. Даже не верится, что эти бездушные термины можно применять к живой плоти. Её зрение падает, в глазах её постоянно качаются островки темноты, так что она видит только неясные расплывчатые крапинки, которые в конечном итоге сольются в единое чёрное пятно.

Я понимаю её. Стоит ли бороться за продление жалкого существования? Упрёки в расточительстве — эта мысль, рождённая от неуверенности в завтрашнем дне и постоянной экономии, принадлежит моей матери — в данном случае неуместны, убеждаю я себя. Лучше уж красивый жест, богатая пирушка, яркие огни, а после — внезапное погружение в темноту. И всё же что-то во мне вопит — это несправедливо! — в детской надежде на чудо. Это опять голос матери. А Арманда знает, что чудес не бывает.

 

В последние недели перед гибелью мать уже ни минуты не могла обходиться без морфия и на целые часы утрачивала связь с реальностью. Глядя вокруг стеклянным взглядом, витала в собственных фантазиях, как бабочка между цветами. Некоторые из них были приятные — она парила в небесах, видела огни, встречалась с душами почивших кинозвёзд и неземными существами, другие — тяжёлые, пронизаны паранойей. В последних всегда присутствовал Чёрный человек — выглядывал из-за углов домов, торчал в окне какого-нибудь кафе или стоял за прилавком галантерейного магазина. Иногда он представлялся ей таксистом, сидел за рулём чёрного катафалка, наподобие тех, что встречаются в Лондоне. На нём надвинутая на глаза бейс-болка с надписью «ОХОТНИК». Потому он и преследует её, говорила она, её, нас, всех, кому удавалось ускользнуть от него в прошлом. Но это не будет продолжаться вечно, уверяла она, с умным видом качая головой, всё когда-нибудь кончается. В одно из таких мрачных затмений она показала мне жёлтый пластмассовый футляр, набитый газетными вырезками конца шестидесятых — начала семидесятых годов. Среди статей на французском языке — их было большинство — встречались заметки на итальянском, немецком и греческом. Во всех шла речь о похищении и исчезновении детей, либо о нападении на них.

— Это же так легко, — говорила она, глядя на меня огромными мутными глазами. — В большом городе ничего не стоит потерять ребёнка. Очень легко потерять ребёнка. Такого, как ты. — Она подмигнула мне сквозь слёзы.

— Ну что ты, maman. — Я ободряюще потрепала её по руке. — Ты всегда была крайне осторожна. Всегда внимательно смотрела за мной. Я никогда не терялась.

Она опять подмигнула и сказала с улыбкой:

— Как же, терялась. Теря-ялась. — Кривя лицо в улыбке, невидящим взглядом она уставилась в пространство. Её пальцы лежали в моей руке, и мне казалось, что я держу в ладони связку сухих прутьев. — Теря-яяя-лассь, — несчастным голосом протянула она и заплакала. Я принялась утешать её, одновременно убирая вырезки в футляр. Несколько из них, я заметила, были посвящены одному и тому же случаю — исчезновению в Париже некой Сильвиан Кэллу, девочки полутора лет. Её мать на пару минут отлучилась в аптеку, оставив дочь в машине, где та была привязана к сиденью, а когда вернулась, малышки уже не было. Вместе с ребёнком исчезли сумка со сменой одежды и плюшевые игрушки — красный слон и коричневый медвежонок.

Мать, увидев, что я читаю одну из этих статей, вновь улыбнулась.

— Думаю, тебе тогда было года два, — лукавым тоном сказала она. — Или почти два. Да и волосы у неё гораздо светлее. Не может быть, чтобы это была ты, верно? Да и потом, я, как мать, гораздо лучше той женщины.

— Конечно, это не я. Ты — отличная мама, замечательная. Не волнуйся. Ты ни за что не стала бы подвергать меня опасности.

Мать раскачивалась и улыбалась.

— Беспечная женщина, — проникновенно напевала она. — Легкомысленная. Абсолютно не заслуживает такой милой доченьки, верно? — Я мотнула головой, чувствуя, как всё моё существо внезапно объял холод. — А я была тебе хорошей матерью, правда, Вианн? — совсем как ребёнок допытывается она.

Я поёжилась. Бумага слоится под моими пальцами.

— Да, — заверила я её. — Ты хорошая мать.

— Я хорошо заботилась о тебе, правда? Никогда тебя не бросала. Не отказалась, даже когда тот священник сказал… сказал то, что сказал. Я тебя не оставила.

— Нет, maman. He оставила.

Я уже парализована холодом, с трудом соображаю. Только и думаю про то имя, так похожее на моё, сопоставляю даты… И разве я не помню того медведя, того красного слонёнка с истёршимся плюшем, неутомимо путешествовавшего со мной из Парижа в Рим, из Рима в Вену?

Конечно, это могла быть её очередная иллюзия. Ей всё время что-то казалось — то змея под одеялом, то женщина в зеркале. Не исключено, что и про меня она нафантазировала. В жизни матери почти всё сплошная выдумка. И к тому же столько лет прошло. Какая теперь разница?

 

В три часа я встала. Постель горячая, простыни скомкались, сна ни в одном глазу. Я зажгла свечу и прошла в пустующую комнату Жозефины. Карты лежали на своём месте, в ящичке матери. В моих руках они как живые. Влюблённые. Башня. Отшельник. Смерть. Я сижу, скрестив ноги, на голом полу и тасую, раскладываю карты — отнюдь не для того, чтобы убить время. Рушащаяся башня с падающими людьми. Что это означает — понятно. Мой извечный страх непостоянства, страх перед дорогой, боязнь утрат. Отшельник в капюшоне, наполовину скрывающем его лукавое бледное лицо с впалыми щеками, очень похож на Рейно. Смерть я знаю хорошо, потому заученным жестом машинально выкидываю вилкой пальцы на карту — прочь! Но о чём же предупреждают меня Влюблённые? Я подумала о Ру и Жозефине — они даже не подозревают, как много у них общего, — и не смогла подавить в себе зависть. Зато у меня вдруг возникла уверенность, что эта карта выдала ещё не все секреты. В комнате запахло сиренью. Может, в одном из флакончиков матери треснула пробка? Несмотря на ночную прохладу, меня окутывало тепло, жар проникал в подложечную ямку. Ру? Ру?

Дрожащими пальцами я поспешно перевернула карту.

Ещё один день. Что бы это ни было, один день подождёт. Я опять стала тасовать карты, но мне не хватало сноровки матери, и колода посыпалась из рук на деревянный пол. Отшельник упал лицом вверх. В мерцающем сиянии свечи он как никогда похож на Рейно. Кажется, будто он посылает мне злобную улыбку из складок капюшона. Я найду способ расправиться с тобой, обещает он. Ты думаешь, что победила, а я всё равно отомщу. Я ощущаю его желчь на кончиках своих пальцев.

Мама назвала бы это знамением.

Внезапно, в непроизвольном порыве, природа которого мне и самой неясна, я схватила Отшельника и поднесла его к пламени свечи. Несколько секунд огонь просто облизывал твёрдую карту, потом её поверхность начала пузыриться. Бледное лицо исказилось в гримасе и почернело.

— Я тебе покажу, — шептала я. — Только попробуй вмешаться, я…

Карта вспыхнула, и я бросила её на пол. Огонь угасал, разбрасывая искры и пепел по половицам.

Я ликовала. Ну, кто теперь командует сменой декораций, а, мама?

И всё же сегодня меня не покидает ощущение, что я стала игрушкой в чьих-то руках, по чьему-то наущению вытащила наружу то, что лучше было бы не обнажать. Я не сделала ничего дурного, успокаиваю я себя. У меня не было злого умысла.

А тревожное ощущение не проходит. Я чувствую себя лёгкой, невесомой, как пушинка молочая. Готова лететь, куда прикажет ветер.

 

Глава 35

 

 

Марта. Страстная пятница

 

Знаю, я должен быть со своей паствой, pere. Воздух в церкви насыщен благовониями, убранство траурное — только пурпур и чернь. Ни единого серебряного предмета, ни одного цветка. Я должен быть там. Сегодня величайший день в моей жизни, pere. Торжественность, благочестие, звенит орган, словно гигантский подводный колокол. Церковные колокола, разумеется, молчат — в знак скорби по распятому Христу. Я сам в чёрном и пурпуре, голос мой модулирует в тон органу. Они смотрят на меня во все глаза, взгляды у всех серьёзные. Сегодня здесь даже вероотступники — как и полагается, в строгих одеждах, с напомаженными волосами. Их нужды, их ожидания заполняют пустоту в моей душе. На короткое мгновение меня захлёстывает беспредельная любовь к ним. Я люблю их за всё — за соблазны, за страдания во имя искупления собственных грехов, за их мелочные заботы, за их ничтожность. Я знаю, тебе понятно моё состояние, ибо ты тоже был их пастырем. В определённом смысле ты, равно как Господь наш, принял смерть ради них. Чтобы защитить их от грехов — от своих и от их собственных. Они ведь так ни о чём и не узнали, верно, pere? Я ничего им не открыл. Но когда я увидел тебя и мою мать в канцелярии… Обширный инсульт, сказал врач. Должно быть, потрясение было очень сильным. Ты замкнулся, ушёл в себя, хотя я знаю, что ты слышишь меня и видишь лучше, чем когда бы то ни было прежде. И я уверен, что однажды ты вернёшься к нам. Я постился и молился, pere. Смирял себя. Но довольства собой не ощущаю. Потому что не достиг главного.

После службы ко мне подошла девочка, Матильда Арнольд. Вложив свою ручку в мою, она прошептала с улыбкой:

— А вам они тоже принесут шоколад, monsieur le cure?

— Кто должен принести мне шоколад? — озадаченно спросил я.

— Колокола, конечно! — с нетерпением в голосе воскликнула она и хихикнула. — Летающие колокола!

— А-а, колокола. Конечно.

От растерянности я не сразу нашёл что ответить. Она потянула меня за сутану, настойчиво требуя моего внимания.

— Ну да, колокола. Они полетят в Рим на встречу с папой и вернутся с шоколадом…

Они одержимы шоколадом. О чём бы ни думали, аккордом их мыслей становится шоколад — слово-припев, повторяемое шёпотом, в полный голос, хором.

— Почему все только и твердят о шоколаде? — взревел я, не сумев сдержать всколыхнувшийся во мне гнев. Личико девочки сморщилось в смятении и ужасе, и она с плачем кинулась от меня через площадь. Опомнившись, я окликнул её, но было поздно. Маленький магазинчик с витриной, затянутой подарочной бумагой, посылал мне издалека торжествующую улыбку.

Сегодня вечером будет исполнен обряд погребения Тела Христова в Гробу Господнем, дети нашего прихода разыграют сцену последних минут жизни Христа, и в церкви, как только начнёт меркнуть свет, зажгутся свечи. Для меня это одно из самых волнующих событий в году, потому что в эти мгновения они — мои дети, серьёзные и степенные в своих строгих одеждах, — принадлежат только мне. Но станут ли они нынче думать о страданиях Иисуса и торжественной мессе? Или будут облизываться в предвкушении непотребного обжорства? Её россказни о летающих колоколах и пиршестве заразительны, вводят в искус незрелые души. Я тоже пытаюсь соблазнить их, проповедуя выгоды благочестия, но мрачное великолепие церкви не идёт ни в какое сравнение с её небылицами о коврах-самолётах.

После обеда я навестил Арманду, ведь она сегодня именинница. В её доме царит суета. Я, конечно, знал, что она собирает гостей, но подобного размаха не мог себе представить. Каро упоминала о вечеринке раз или два — говорила, что предпочла бы не ходить, но не хочет упускать возможность раз и навсегда помириться с матерью, — хотя я подозреваю, она даже не догадывается, сколь грандиозное планируется торжество. На кухне я застал Вианн Роше, она возилась там с раннего утра. Жозефина Мускат предложила использовать также и кухню кафе, поскольку в маленьком домике Арманды трудно вести большие приготовления, и потому, прибыв туда, я увидел, как целая фаланга помощников переносит блюда, кастрюли и супницы из кафе в дом именинницы. Из распахнутого окна струился густой пряный аромат, от которого у меня невольно потекли слюнки. В саду работал Нарсисс — накидывал ветви растений на решётку, сооружённую между домом и калиткой. Впечатление потрясающее: деревянная конструкция, оплетённая ломоносом, ипомеей, сиренью и чубушником похожа на цветастый навес, сквозь который сочатся лучи солнца. Арманды нигде не видно.

Меня покоробила показная демонстрация столь неумеренной расточительности. Устроить банкет в Страстную пятницу… на это способна только Арманда. Столь вопиющая пышность — цветы, еда, обложенные льдом ящики с шампанским у двери — это же кощунство, глумление над принявшим муки сыном Господним. Завтра я обязательно поговорю с ней. Я уже хотел уйти, но вдруг заметил у стены Гийома Дюплесси, поглаживающего одну из кошек Арманды. Он учтиво приподнял шляпу.

— Помогаете? — осведомился я.

Гийом кивнул.

— Да, вызвался пособить, — не стал отрицать он. — Здесь до вечера ещё ох сколько дел.

— Ваше участие меня удивляет, — выговорил ему я. — Да ещё в какой день! На это раз Арманда переусердствовала. Такие расходы! Не говоря уже о неуважении к церкви…

— Она вправе отметить свой маленький праздник, — тихо ответил Гийом, пожимая плечами.

— Она погубит себя обжорством, — сердито заметил я.

— Пожалуй, она уже в том возрасте, когда может поступать так, как считает нужным, — сказал Гийом.

Я с осуждением посмотрел на него. Он сильно изменился с тех пор, как начал общаться с Роше. Прежде свойственное его лицу выражение скорбной смиренности уступило место своеволию на грани наглости.

— И мне не нравится, что родные Арманды вмешиваются в её личную жизнь, — дерзко добавил он.

Я пожал плечами.

— А меня удивляет, что вы взяли её сторону. От вас я этого не ожидал.

— Жизнь полна сюрпризов, — ответил Гийом.

Если бы.

 

Глава 36

 

 

Марта. Страстная пятница

 

На каком-то этапе, довольно рано, я позабыла о том, по какому поводу организуется торжество, и увлеклась собственной деятельностью. Анук играла в Мароде, а я самозабвенно, стараясь не упустить ни малейшей детали, руководила приготовлениями к самому грандиозному и богатому пиршеству, какое мне когда-либо доводилось устраивать. В моём распоряжении три кухни. В огромных печах «Миндаля» я пеку торты, в кафе «Марод» готовлю морепродукты, в крохотной кухоньке Арманды — супы, овощи, приправы и гарниры. Жозефина хотела одолжить Арманде столовые приборы и тарелки, но старушка с улыбкой покачала головой.

— Посуда есть, — ответила она. И действительно, в четверг рано утром прибыл фургон из Лиможа с эмблемой крупной фирмы, доставивший два ящика с бокалами и столовым серебром и один ящик с посудой из изящного фарфора. Весь товар был упакован в стружку.

— Никак внучку замуж выдаёте, а? — с улыбкой поинтересовался водитель, забирая у Арманды подписанные чеки. Старушка весело хмыкнула.

— Возможно, — сказала она. — Может, и так.

Всю пятницу она пребывала в бодром настроении, якобы надзирая за приготовлениями, а на самом деле просто мешая другим. Словно шаловливый ребёнок, совала пальцы в соусы, снимала крышки с блюд и заглядывала в горячие кастрюли, пока я наконец не упросила Гийома свозить её на пару часов к парикмахеру в Ажен, — хотя бы для того, чтобы избавиться от её назойливого участия. Вернулась она преобразившейся — с элегантной стрижкой на голове, в новой модной шляпке, в новых перчатках, в новых туфлях. Туфли, перчатки и шляпка одного оттенка — вишнёво-красные. Это любимый цвет Арманды.

— Понемногу избавляюсь от чёрного, — с радостью доложила она мне, усаживаясь в своё кресло-качалку, чтобы наблюдать за приготовлениями. — К концу недели, глядишь, совсем осмелею и куплю себе красное платье. Представляешь, как явлюсь в нём церковь. Блеск!

— Отдохните немного, — строго сказала я. — Вам целый вечер принимать гостей. Не хватало ещё, чтоб вы уснули за десертом.

— Не усну, — заверила меня старушка, но согласилась подремать с часок на послеполуденном солнцепёке, пока я буду накрывать на стол. Остальные разошлись по домам, чтобы чуть отдохнуть и переодеться к ужину. Обеденный стол — огромный, непомерно огромный для маленькой гостиной Арманды. Все приглашённые уместятся без труда. Потребовалось четыре человека, чтобы перенести эту тяжёлую махину из бархатного дуба в сооружённую Нарсиссом беседку, под навес из листвы и цветов. Скатерть из камчатного полотна с изящной кружевной каймой пахнет лавандой из шкафа, которой Арманда обложила её давным-давно, сразу же после свадьбы. Подарок бабушки, объяснила она, ни разу ещё не пользовалась. Тарелки из Лиможа белые, с крошечными жёлтыми цветочками по ободку, бокалы — три вида — хрустальные, отбрасывают радужные блики на белую скатерть, словно сотканные из солнечного света гнезда. В центре — композиция из весенних цветов, принесённых Нарсиссом. Возле тарелок аккуратно свёрнутые салфетки, на каждой — именная карточка гостя.

Арманда Вуазен, Вианн Роше, Анук Роше, Каролина Клэрмон, Жорж Клэрмон, Люк Клэрмон, Гийом Дюплесси, Жозефина Бонне, Жюльен Нарсисс, Мишель Ру, Бланш Дюман, Серизет Плансон.

Последние два имени вызвали у меня недоумение, но потом я вспомнила Бланш с Зезет, они жили на судне, пришвартованном в ожидании чуть выше по реке. Очень удивилась, когда поняла, что, оказывается, до этой минуты не знала фамилии Ру, — думала, что это прозвище[4], потому что он рыжий.

В восемь часов начали прибывать гости. Я сама покинула кухню в семь, чтобы быстро принять душ и переодеться, и, когда вернулась, увидела на реке перед домом Арманды приставшее судно, с которого сходили речные бродяги. На Бланш широкая юбка в сборку и кружевная блузка; Зезет в старом чёрном вечернем платье, руки в татуировках, в брови горит рубин; Ру в чистых джинсах и белой футболке. Все с подарками, завёрнутыми либо в нарядную бумагу, либо в лист обоев, либо в кусок материи. Потом пришёл Нарсисс в своём воскресном костюме, за ним — Гийом с жёлтым цветком в петлице, следом — Клэрмоны, натужно добродушные и весёлые. Каро подозрительно косится на речных цыган, но демонстрирует хорошее настроение, раз уж такая жертва неизбежна… Пока мы разжигали себе аппетит аперитивом, солёными орешками и крошечными печеньями, Арманда на наших глазах раскрывала подарки. Анук нарисовала для неё кошку и преподнесла подарок в красном конверте, Бланш подарила банку мёда, Зезет — лавандовое саше с вышитой буквой «Б». «Не успела смастерить с вашими инициалами, — беззаботно объясняет она, — но на следующий год обязательно сделаю». Ру вручил имениннице вырезанный из дерева дубовый листок — очень похожий на настоящий — с гроздью желудей у корешка. Нарсисс принёс большую корзину фруктов с цветами. Подарки Клэрмонов более дорогие. Каро преподнесла Арманде шарф — не «Гермес», но всё же шёлковый, отмечаю я, — и серебряную цветочную вазу, Люк — нечто переливчато-красное в пакете из гофрированной бумаги, который он прячет от матери под ворохом содранной упаковки… Арманда, прикрывая ладонью рот, с самодовольной ухмылкой шепчет мне: «Блеск!» Жозефина подарила золотой медальон.

— Только он не новый, — с виноватой улыбкой говорит она.

Арманда надела медальон на шею, крепко обняла Жозефину и лихо плеснула в свой бокал красного вина «Сен-Рафаэль». Я удалилась на кухню, откуда слушаю происходящий в саду разговор. Готовить на большое количество гостей — дело непростое, требующее от меня предельной сосредоточенности, но всё же я успеваю следить за тем, что творится в саду. Каро благодушна, готова предаться удовольствиям. Жозефина молчит. Ру и Нарсисс увлечённо беседуют об экзотических фруктовых деревьях. Зезет, небрежно держа в согнутой руке ребёнка, писклявым голоском напевает какую-то народную песенку. Я заметила, что её малыш тоже разукрашен хной. Пухлый, сероглазый, с разрисованной татуировками золотистой кожей, он похож на маленькую дыньку.

Они перешли к столу. Арманда, радостная и энергичная, говорит больше всех. Я также слышу тихий приятный голос Люка, он рассказывает о прочитанной им книге. Голос Каро суровеет, — очевидно, Арманда налила себе ещё.

— Maman, ты же знаешь, тебе нельзя… — упрекает она мать, но та в ответ лишь смеётся.

— Сегодня мой день рожденья, — весело заявляет она. — И на своём празднике я никому не позволю скучать. Тем более себе самой.

Больше на эту тему не сказано ни слова. Я слушаю, как Зезет флиртует с Жоржем, а Ру с Нарсиссом обсуждают сорт слив.

— Лангедокская красавица, — важно провозглашает последний. — По мне это самый лучший сорт. — Плоды сладкие, маленькие, с нежным пушком, как на крыле бабочки… — Ру не согласен.

— Мирабель, — утверждает он. — Единственная слива, которую стоит выращивать. Мирабель.

Я отворачиваюсь к плите, на время сосредотачиваясь на стряпне.

Меня никто не учил готовить, я — повар-самоучка, мой учитель — одержимость. Мать колдовала над зельями и снадобьями, я же возвысила перенятые у неё навыки до настоящего искусства. Мы с ней всегда были разными. Она мечтала о парении духа, встречах в астрале и загадочных субстанциях; я изучала рецепты и меню, выкраденные из ресторанов, которые нам были не по карману. Мать беззлобно подшучивала над моими мирскими увлечениями.

— Это даже очень хорошо, что у нас нет денег, — говорила она мне. — Иначе ты давно бы растолстела, как хрюшка. — Бедная мама. Тщеславие не оставляло её до конца: она радовалась, что теряет вес, даже когда уже усохла от рака. И в то время как она гадала на картах, что-то бормоча себе под нос, я затверживала названия никогда не пробованных блюд, повторяла их, как заклинания, как таинственные формулы бессмертия. Тушёная говядина. Грибы по-гречески. Эскалоп по-рейнски. Крем-брюле. Шоколадный торт. Тирамису. В незримой кухне своего воображения я готовила, дегустировала, экспериментировала, пополняла свою коллекцию рецептов традиционными блюдами тех мест, в которые заводила нас дорога, вклеивала их в свой альбом, словно фотографии старых друзей. Они придавали смысл моим скитаниям. Глянцевые вырезки на грязных страницах были сродни указательным столбам на тернистом пути наших странствий.

И сейчас я представляю их, будто давно забытых друзей. Томатный суп по-гасконски подаю каждому со свежим базиликом и кусочком пирога, приготовленным следующим образом: на пропитанный оливковым маслом тонкий корж укладываются ломтики сочных помидоров и анчоус с оливками, и всё это запекается на медленном огне до состояния почти пьянящей душистости. Я разлила в высокие фужеры «Шабли» восемьдесят пятого года. Анук потягивает лимонад из своего бокала с видом искушённой аристократки. Нарсисс интересуется рецептом пирога, нахваливая достоинства уродливых местных помидоров, которые, по его мнению, гораздо мясистее и ароматнее геометрически правильных, но безвкусных тепличных томатов. Ру разжёг жаровни по обеим сторонам стола и сбрызнул их цитронеллой, чтобы отогнать насекомых. Каро наблюдает за матерью с осуждением во взгляде. Я ем мало. Надышавшись за день кухонными запахами, к вечеру я испытываю необычайную лёгкость в голове, все мои чувства неестественно обострены, я взвинчена, и потому, когда рука Жозефины ненароком коснулась моей ноги, я едва не вскрикнула от неожиданности. «Шабли» холодное и терпкое, и я пью больше, чем следовало бы. Краски вокруг становятся ярче, голоса звучат звонче. Я слышу, как Арманда восторгается моей стряпнёй. Несу зелёный салат, чтобы зажевать вкус съеденных блюд, потом подаю гусиную печёнку на тёплых тостах. Гийом привёл с собой своего щенка и теперь тайком, под накрахмаленной скатертью, скармливает ему объедки. Мы оживлённо беседуем, перескакивая с темы на тему: обсуждаем политическую обстановку, баскских сепаратистов, женскую моду, способы выращивания рокет-салата и преимущества дикорастущего латука в сравнении с культивируемым. «Шабли» течёт рекой. За волованами, пышными и нежными, как дыхание летнего ветерка, следует шербет со вкусом бузины, затем морские деликатесы — жареные лангустины, креветки, устрицы, bemiques, крабы, как маленькие, так и большие — taurteaux, способные отгрызть человеческий палец так же быстро, как я — перекусить стебелёк розмарина, береговые улитки, palourdes, и на самом вверху блюда из морепродуктов здоровенный чёрный омар — король на троне из морских водорослей. Огромное блюдо — кладезь деликатесов русалки — переливается всеми оттенками красного, розового, сине-зелёного, жемчужного и лилового цветов, источая незабываемый солёный аромат детства, проведённого на берегу моря. Мы передаём друг другу щипчики для крабов, крошечные вилки для моллюсков, лимон и майонез. Невозможно сохранять невозмутимость при потреблении такого блюда, требующего внимания и абсолютной непринуждённости. Бокалы и серебряная посуда мерцают в свете фонарей, свисающих с оплетённой зеленью решётки над нашими головами. Ночь пахнет цветами и рекой. Арманда проворно орудует пальцами, будто кружевница; горка очисток перед ней растёт с каждой секундой. Я принесла ещё несколько бутылок «Шабли». Глаза у всех блестят, лица раскраснелись от усилий: нелегко выковыривать скользких моллюсков из их домиков.

Это еда не для ленивых, требует времени. Жозефина начала понемногу расслабляться, даже завела разговор с Каро, сражаясь с клешнёй рака. Каро неловко дёрнула рукой, и в глаз ей ударил фонтан солёной воды из краба. Жозефина весело хохочет. Через минуту дуэт ей составляет Каро. Я тоже принимаю участие в застольной беседе. Вино обманчиво мягкое, пьётся легко, алкоголь на языке совсем не ощущается. Каро уже несколько опьянела. Она раскраснелась, её волосы растрепались, свисают беспорядочными завитками. Жорж под скатертью тискает мою ногу, непристойно подмигивает мне. Бланш делится впечатлениями о своих путешествиях. Она бывала там же, где и я. В Ницце, Вене, Турине. Малыш Зезет запищал, и она вместо соски сунула ему в рот свой палец, предварительно окунув его в вино. Арманда обсуждает с внуком творчество Мюссе. Люк чем больше пьёт, тем меньше заикается. Наконец я убираю опустошённое блюдо из-под морепродуктов, превратившихся в горы жемчужных очисток на дюжине тарелок. Пирующие макают пальцы в чаши с лимонной водой, освежают рты мятным салатом. Я уношу со стола винные бокалы и расставляю вместо них фужеры для шампанского. У Каро вновь встревоженный вид. В очередной раз направляясь на кухню, я слышу, как она что-то тихо говорит Арманде с настойчивостью в голосе.

— Позже скажешь, — шикает на дочь старушка. — А сейчас я хочу праздновать. — Громким возгласом она приветствует шампанское.

На десерт — шоколадное фондю. Это лакомство готовят в ясный день — облачность лишает расплавленный шоколад должного блеска — из семидесятипроцентного горького шоколада, сливочного масла, миндального масла и двойных сливок, добавляемых в самый последний момент, когда смесь, в которую обычно макают наколотые на шпажки кусочки пирога или фруктов, уже греется на медленном огне. Сегодня я выставила на стол все их любимые блюда, хотя для макания предназначен только савойский пирог. Каро заявляет, что больше не в силах съесть ни крошки и тут же кладёт себе на тарелку два ломтика рулета из чёрного и белого шоколада. Арманда не оставляет своим вниманием ни единого блюда. Разрумянившаяся, она с каждой минутой становится всё более экспансивной. Жозефина объясняет Бланш, почему она ушла от мужа. Жорж слащаво улыбается мне, прикрывая лицо измазанными в шоколаде пальцами. Люк поддразнивает Анук: та уже клюёт носом. Пёс Гийома играет с ножкой стола. Зезет без всякого стеснения вытаскивает грудь и начинает кормить малыша. Каро собралась было сделать ей замечание, но промолчала, лишь недовольно передёрнув плечами. Я откупорила ещё одну бутылку шампанского.

— Ты точно хорошо себя чувствуешь? — тихо пытает Арманду Люк. — Ничего не болит? Лекарства не забываешь принимать?

Арманда смеётся.

— Ты слишком много волнуешься, — укоряет она внука. — Для мальчика твоего возраста это противоестественно. Наоборот, ты должен сам на ушах стоять, повергая в трепет свою мать. А не поучать бабушку. — Настроение у неё по-прежнему приподнятое, но вид немного утомлённый. Мы сидим за столом почти четыре часа. Уже без десяти минут полночь.

— Знаю, — с улыбкой ответствует Люк. — Но я не спешу получить н-наследство.

Арманда треплет его по ладони и наливает ему ещё один бокал. Рука её дрожит, и несколько капель вина падают на скатерть.

— Не беда, — живо говорит она. — Вина полно.

Мы завершаем ужин моим шоколадным мороженым, трюфелями и кофе в крохотных чашках. Напоследок глоток кальвадоса из горячей чашечки; ощущение такое, будто во рту взорвались цветы. Анук требует свой canard — кусочек сахара, сбрызнутый ликёром, и ещё один — для Пантуфля. Чашки и тарелки опустошены. Огонь в жаровнях угасает. Я наблюдаю за Армандой. Держа под столом руку Люка, она по-прежнему болтает и смеётся, но уже менее оживлённо. Её глаза слипаются.

— Который час? — спрашивает она спустя некоторое время.

— Почти час, — отвечает Гийом.

Старушка вздыхает.

— Что ж, мне пора в постель, — объявляет она. — Старею.

Арманда неуклюже поднялась и, порывшись под стулом, вытащила охапку подарков. Гийом не сводит с неё внимательного взгляда. Он знает. Она посылает ему добрую насмешливую улыбку.

— Так, речей от меня не ждите, — грубоватым шутливым тоном провозглашает она. — Терпеть не могу речи. Просто хочу поблагодарить вас всех и каждого в отдельности. Сегодня мне было очень хорошо. Даже и не помню, когда так веселилась. Лучше не бывает. Почему-то бытует мнение, что старикам удовольствия ни к чему. Я не согласна. — Ру, Жорж и Зезет аплодируют ей. Арманда глубокомысленно кивает. — Завтра не являйтесь ко мне слишком рано, — советует она, чуть морщась. — Я, наверно, лет с двадцати столько не пила. Мне нужно выспаться. — Она предостерегающе глянула на меня, рассеянно повторила: — Нужно выспаться. — И стала выбираться из-за стола. Каро поднялась, чтобы её поддержать, но Арманда властным жестом приказала дочери оставаться на месте.

— Не суетись, детка, — сказала она. — Никак ты без этого не можешь. Всё чего-то хлопочешь, хлопочешь. — Она бросила на меня лучезарный взгляд и заявила: — Меня проводит Вианн. С остальными прощаюсь до утра.

Я повела её в дом. Гости медленно расходились, всё ещё смеясь и разговаривая. Каро опиралась на руку мужа, Люк поддерживал мать с другого бока. Волосы Каро совсем растрепались, придав её чертам мягкость, отчего она выглядела значительно моложе своих лет. Открывая дверь в комнату Арманды, я услышала, как она говорит кому-то:

— …фактически пообещала, что переселится в «Мимозы»… прямо камень с души…

Арманда, тоже услышав слова дочери, сонно хмыкнула.

— Места себе не находит с такой непутёвой матерью, как я, — прокомментировала она. — Уложи меня, Вианн, пока я не свалилась.

Я помогла ей раздеться. У подушки лежала приготовленная льняная ночная сорочка. Пока старушка натягивала её через голову, я аккуратно сложила её одежду.

— Подарки. Положи их там, чтобы я видела, — попросила Арманда, неопределённо махнув в сторону туалетного столика с зеркалом. — Хмм. Хорошо-то как.

Я машинально, будто в оцепенении, выполнила её указания. Наверно, я тоже выпила больше, чем намеревалась, ибо была совершенно спокойна. Судя по количеству ампул с инсулином в холодильнике, Арманда прекратила лечение два дня назад. Мне хотелось спросить, тверда ли она в своём решении, осознает ли, что делает, но я вместо этого просто развесила перед ней на спинке стула подарок Люка — шёлковую комбинацию бесстыдно кричащего сочного красного цвета. Она опять издала сдавленный смешок и, протянув руку, пощупала богатую ткань.

— Теперь можешь идти, Вианн, — ласково, но твёрдо сказала она. — Всё было замечательно.

Я медлила. Глянув в зеркало туалетного столика, увидела в нём своё и её отражение. В моём зрительном восприятии Арманда, улыбающаяся, с новой стрижкой, предстала стариком, но её ладони купались в чём-то алом. Она закрыла глаза.

— Свет гасить не надо, Вианн. — Она выгоняла меня. — Спокойной ночи.

Я коснулась губами её щеки. От неё пахло лавандой и шоколадом. Я отправилась на кухню мыть посуду.

Ру остался, чтобы помочь мне. Остальные гости разошлись. Анук спала на диване, засунув в рот большой палец. Мы убирались в молчании. Новые тарелки и бокалы я расставляла в буфетах Арманды. Раз или два Ру попытался завести со мной беседу, но я не могла говорить с ним. Тишину дома нарушало только негромкое позвякиванье стекла и фарфора.

— Что с тобой? — наконец не выдержал Ру, осторожно кладя руку мне на плечо. Его волосы отливали желтизной, как ноготки.

— Да так, вспомнила маму, — сказала я первое, что пришло в голову, и тут же осознала, что, как ни странно, не солгала. — Она была бы в восторге от такого вечера. Она любила… праздники.

Он посмотрел на меня. В тусклом желтоватом свете его необычные серовато-голубые глаза потемнели, приобрели почти фиолетовый оттенок. Если б я была вправе посвятить его в планы Арманды!

— Я и не знала, что тебя зовут Мишель, — проронила я.

Он пожал плечами:

— Имена не имеют значения.

— И ещё у тебя пропадает акцент, — с удивлением отметила я. — Прежде ты говорил с очень сильным марсельским акцентом, а теперь…

Он одарил меня одной из своих редких чарующих улыбок.

— Акценты тоже не имеют значения.

Он заключил моё лицо в ладони. Трудно поверить, что это руки работяги. Они у него мягкие и совершенно не загорелые, как у женщины. Интересно, есть хоть доля правды в том, что он мне рассказывал о себе? Впрочем, сейчас это неважно. Я поцеловала его. Он пахнет краской, мылом и шоколадом. Я смакую вкус шоколада на его губах и думаю об Арманде. Ру, мне всегда казалось, неравнодушен к Жозефине. Я понимаю, что моя догадка верна, но продолжаю целовать его, потому что нам обоим нужно как-то пережить эту ночь. И мы поддаёмся очарованию, уступаем зову естества, разжигая костры Белтейна у подножия холма, — в этом году несколько раньше, чем заведено по обычаю. Ищем успокоения в нехитрых удовольствиях плоти, чтобы победить темноту. Его ладони проникли под мой свитер и нащупали груди.

На секунду меня одолели сомнения. На моём пути уже было столько мужчин, хороших мужчин, как этот. Все они мне нравились, но никого из них я не любила. Если я не ошиблась и Ру с Жозефиной принадлежат друг другу, как это отразится на них? На мне? Его губы стелятся по моему лицу, словно пух, прикосновения выдают все его желания. Тёплый воздух, поднимающийся от жаровен, приносит в кухню запах сирени.

— Не здесь, — тихо говорю я. — Пойдём в сад.

Ру глянул на Анук, спящую на диване, и кивнул. Неслышным шагом мы вышли на улицу, под усыпанное звёздами фиолетовое небо.

В саду ещё тепло от неостывших жаровен. Чубушник и сирень с зелёной беседки Нарсисса обволакивают нас своими ароматами. Мы лежим на траве, словно дети. О любви не сказано ни слова, мы не давали друг другу никаких обещаний. Ру медленно, осторожно, почти бесстрастно двигается на мне, языком водя по моей коже. Над его головой простирается фиолетово-чёрное, как его глаза, небо; я вижу широкую ленту Млечного Пути, опоясывающую весь мир. Я знаю, что другого такого раза между нами не будет, но при этой мысли испытываю только смутную тоску. Во мне нарастает что-то могучее, всё существо затопляет исступление, в котором тонет и моё одиночество, и даже скорбь по Арманде. Ещё будет время предаться печали. А пока я наслаждаюсь простыми чудесами. Лежу обнажённая на траве, рядом с затихшим мужчиной, в объятьях безграничности, окутывающей меня как снаружи, так и изнутри. Мы с Ру долго так лежали. На наших остывающих телах, впитавших запахи лаванды и тимьяна с клумбы у нас в ногах, бегали мелкие насекомые. Держась за руки, мы смотрели на невыносимо медленно плывущее в вышине небо.

Ру тихо напевал себе под нос:

 

V'la l'bon vent, V'la l'joli vent,

V'la l'bon vent, ma vie m'appelle.

 

И во мне теперь бушует ветер, дёргает, требушит меня с неумолимой настойчивостью. Но крохотный пятачок в самой сердцевине каким-то чудом остаётся незатронутым. И почти знакомое ощущение чего-то нового… Это тоже своего рода чародейство, волшебство, которого моя мать никогда не понимала. И всё же я как никогда уверена в том, что явилось моему взору, — зародившееся во мне дивное живое тепло. По крайней мере, теперь ясно, почему я вытащила карту с влюблёнными в ту ночь. Думая о своём открытии, я зажмуриваюсь и пытаюсь грезить о ней — о маленькой незнакомке с румяными щёчками и хлопающими чёрными глазёнками, — как я это делала перед рождением Анук.

Когда я проснулась, Ру рядом уже не было. Ветер снова поменял направление.

 

Глава 37

 

 

Марта. Страстная суббота

 

Помоги мне, pere. Неужели я мало молился? Мало страдал за наши грехи? Моё исполнение епитимьи — образец для подражания. От недоедания и недосыпания у меня кружится голова. Разве теперь не время искупления, когда нам прощаются все грехи? Серебро вновь на алтаре, в преддверии святого праздника горят свечи. Часовню — впервые со дня наступления Великого поста — украшают цветы. Даже святой Франциск увенчан лилиями, источающими аромат чистой плоти. Мы с тобой так долго ждали. Шесть лет минуло с тех пор, как тебя первый раз хватил удар. Уже тогда ты не отвечал мне, хотя с другими разговаривал. Потом, в прошлом году, второй удар. Мне сказали, что теперь ты не способен общаться, но я знаю, что это всего лишь притворство, выжидательная тактика. Придёт время, и ты очнёшься.

Сегодня утром нашли мёртвой Арманду Вуазен, с улыбкой на лице. Она скончалась в своей постели, pere. Ещё одна грешница, ускользнувшая от нас. Я прочёл над ней молитву, хотя она вряд ли поблагодарила бы меня за это. Возможно, я — единственный, кому ещё доставляют утешение подобные обряды.

Она запланировала свою смерть на минувшую ночь, организовала всё до мелочей — стол, напитки, компанию. Обманом собрала вокруг себя родных, пообещав им исправиться. Будь проклята эта её заносчивость! Она заплатит, клянётся Каро. Отслужите по ней двадцать месс, тридцать. Молитесь за неё. Молитесь за неё. Меня до сих пор трясёт от гнева. Не могу сдержанно говорить о ней. Похороны во вторник. Представляя, как она лежит сейчас в больничном морге — в изголовье пионы, на белых губах застывшая улыбка, — я испытываю вовсе не сожаление и даже не удовлетворение, а испепеляющую бессильную ярость.

Разумеется, ясно, кто за всем этим стоит. Роше. О да, Каро мне всё рассказала. Эта женщина — зло, pere, паразит, вторгшийся в наш сад и пустивший в нём корни. Зря я не прислушался к своим инстинктам. Следовало прогнать её в ту же минуту, как только мой взгляд упал на неё. Она чинит мне препоны на каждом углу, смеётся надо мной за затянутой витриной своего магазина, протягивает свои коварные щупальца во всех направлениях. Я был глупцом, pere. Моя глупость явилась причиной гибели Арманды Вуазен. С нами живёт зло. Зло с торжествующей улыбкой, зло в ярких одеждах. Ребёнком я со страхом слушал сказку про ведьму, заманивавшую маленьких детей в пряничный домик, чтобы потом съесть их там. Я смотрю на её магазинчик в блестящей упаковке, словно подарок, ожидающий, когда его раскроют, и думаю, сколько же человек, сколько душ она уже безвозвратно совратила. Арманда Вуазен. Жозефина Мускат. Поль-Мари Мускат. Жюльен Нарсисс. Люк Клэрмон. Нужно расправиться с ней. И с её отродьем тоже. Деликатничать поздно, pere. У меня уже есть один грех на душе. Если б мне вновь стало двенадцать лет. Я пытаюсь вспомнить необузданность, изобретательность двенадцатилетнего мальчишки, каким я был когда-то. Мальчишки, разом решившего все проблемы одним броском бутылки с горючей смесью. Но тех дней уж не вернуть. Я должен действовать умно. Чтобы не замарать честь сутаны. И всё же, если я потерплю неудачу…

Как поступил бы Мускат? Да, он ничтожество, грубое животное. Но он заметил опасность гораздо раньше, чем я. Как бы он поступил? Мне следует равняться на Муската. Пусть он грязная жестокая свинья, зато хитёр, как лис.

Как поступил бы он?

Завтра праздник шоколада. От его успеха или провала зависит её судьба. Настраивать общественное мнение против неё слишком поздно. В глазах окружающих я должен быть безупречен.

За затянутой витриной ожидают своего часа тысячи шоколадных лакомств. Украшенные лентами яйца, звери, пасхальные гнёзда, подарочные коробочки, кролики в целлофановых рюшках… Завтра дети проснутся под праздничный трезвон колоколов, но их первой мыслью будет не «Он воскрес!», а «Шоколад! Пасхальный шоколад!». А что, если шоколада не окажется?

Эта мысль парализует моё сознание. В следующую секунду меня заливает жгучая радость. Хитрая свинья во мне ликует и склабится. Я могу пробраться к ней в дом, подсказывает она. Задняя дверь полусгнила от старости. Я взломаю её, проникну в магазин с дубинкой. Шоколад — изделие хрупкое, разломать его легче лёгкого. Пять минут, и её подарочные коробочки превратятся в месиво. Она спит наверху. Возможно, ничего и не услышит. А я управлюсь быстро. К тому же я буду в маске, так что если она и увидит… Подозрение падёт на Муската. Акт мести. А опровергнуть он не сможет, ведь его здесь нет. И потом…

Реге, ты шевельнулся? Я абсолютно точно видел, как секунду назад твоя рука дёрнулась, два первых пальца согнулись, словно даруя благословение. И вот опять ты содрогнулся, будто старый воин, грезящий о былых битвах. Это знамение.

Хвала Господу. Знамение.

 

Глава 38