Едва ли можно указать сейчас психологическое исследование, которое так или иначе не считалось бы с тем фактом, что поведение и сознание человека испытывают на себе воздействие общественно-исторических условий и изменяются вместе с изменением последних.
Даже исследования, посвященные узким психофизиологическим вопросам, вынуждены учитывать влияние социальных воздействий — словесной инструкции, оценки экспериментатором достижений испытуемого и т. п. В некоторых же областях психологии изучение обусловленности психики социальными условиями составляет главную задачу. Такова область исследований, посвященных историческому развитию психики человека и развитию психики детей; то же относится к педагогической психологии, к психологии речи и человеческих взаимоотношений, к психологии личности.
Общетеоретическое значение проблемы социальной обусловленности психики также совершенно очевидно. Другой вопрос, как именно решается эта проблема, какое принципиальное место отводится ей в том или другом научном психологическом направлении. Различие взглядов здесь очень велико, и оно сказывается в столкновении уже исходных теоретических позиций.
Одна из этих позиций выражает теоретическую линию, идущую от позитивистского эволюционизма Спенсера[132] идеи которого оказали прямое влияние, в частности, на американскую прагматическую психологию[133]. В основе этой принципиальной позиции лежит то положение, что человек, в отличие от животных, существуя не только в природной, но и в «надорганической», т. е. социальной среде, постоянно испытывает на себе ее воздействия и вынужден приспосабливаться к ней; при этом признается, что законы и механизмы этого приспособления, и в частности механизмы приобретения индивидуального опыта, при переходе к человеку принципиально не меняются. Происходит лишь их усложнение благодаря появлению новых действующих факторов, таких, как язык и разного рода социальные институции. Следовательно, при изучении человека должны быть сохранены все основные понятия биологической эволюции: понятие приспособления к среде и выживания, понятие об интеграции и дифференциации органов и функций, понятие о двух формах опыта — наследственном (видовом) и индивидуальном. Словом, при переходе от животных к человеку создается лишь количественное усложнение процессов приспособления — и видового, и индивидуального. Поэтому большинство исследователей, стоящих на этой позиции, разрабатывая, например, проблему механизмов приобретения человеком индивидуального опыта (научения — learning'a) обычно безоговорочно опирается на данные опытов с животными. Хотя имеются, конечно, известные различия во взглядах на значение этих данных, но различия эти не затрагивают существа общего подхода. Так, если одни авторы прямо говорят о том, что приобретение индивидуального опыта у животных и человека одинаково (Газри[134]), другие видят особенности научения у человека в том, что у него этот процесс может проходить в плане речи (Скиннер[135]); в крайнем случае допускается, что у человека в процессе научения вмешиваются еще и особые факторы — вроде, скажем, «воли к учению» Уэллера[136].
Чаще всего среди факторов, «очеловечивающих» поведение, решающее значение придается речи. Именно прибавление на этапе человека речи (и соответственно систем речевого — внешнего и внутреннего — поведения) принимается как удовлетворительно объясняющее специфически человеческие способности: способность выделения целей, планирования действия и управления движениями. Правда, как об этом справедливо напомнил недавно Нюттин[137], еще на заре развития идей бихевиоризма Торндейк предупреждал против того, чтобы механически прибавлять речь к Поведению животных для объяснения особенностей, присущих человеку. Человек, писал он в своей ранней классической монографии, так же мало является животным, к которому прибавлена речь, как слон — коровой, к которой прибавлен хобот... Впрочем, это не помешало Торндейку настаивать на том, что человека характеризует только дальнейший рост тех же самых психических способностей, которые свойственны и животным, что развитие любого поведения вообще состоит лишь «в количественном усложнении тех же самых процессов связи между ситуацией и ответной реакцией, которые присущи всем позвоночным и даже низшим животным, начиная хотя бы с миног и кончая человеком»[138].
Тот же подход, остающийся в рамках проблемы приспособления организма к среде, сохраняется во многих современных зарубежных работах даже в области такой специально человеческой проблемы, как проблема личности. Здесь этот подход выражается в том, что личность человека рассматривается как организм, как продукт интеграции совокупности приспособительных актов по отношению к физической и особенно к социальной среде, как продукт интеркоррелятивных связей, образующих целостную систему, формирующуюся в борьбе за выживание. Кратко этот подход к личности можно сформулировать так: предметом исследования в психологии личности является индивидуальный человеческий организм; организм же есть не что иное, как «история его приспособлений»[139]:
Подход, о котором идет речь и который заключается в том, что взаимоотношения человека и общества рассматриваются натуралистически, т. е. по аналогии со взаимоотношениями животного и среды, является одним из тех, которые в теоретико-познавательном плане обосновывают прагматическую точку зрения.
Если, действительно, жизнь человека сводить к осуществлению актов, единственная цель которых — выживание, то в качестве высшего основания человеческого поведения и познания нужно признать полезность его для субъекта. Успех, положительный эффект (ср. «закон эффекта») становится с этой точки зрения единственным критерием адекватности, правильности: правильно, истинно то, что ведет к успеху. А это и есть главный тезис всякого прагматизма.
Утилитаризм, прагматизм представляют собой необходимое следствие механического переноса на уровень человека биологических взаимоотношений; ведь животные действительно являются как бы «практическими прагматиками» — в томсмысле, что для регуляции их поведения нет иных оснований, кроме биологической полезности. Но ведь для них не существует и тех проблем, которые стоят перед человеком и человечеством.
Натуралистический подход не только приводит к невозможности научно объяснить действительную специфику деятельности человека и его сознания, но ретроспективно подкрепляет ложные представления и в биологии. Возвращение к миру животных от поведения человека, особенности которого выступают при этом подходе как принципиально не раскрываемые, неизбежно закрепляет и в биологии идею существования непознаваемого начала. Такой подход поддерживает в теории эволюции — теперь как бы «сверху» — метафизические, идеалистические концепции, постулирующие то таинственное «инстинктивное» движение отростков нейронов или существование энтелехии, то универсальную тенденцию к «хорошей форме» или глубинные, извечно действующие влечения и т. п.
