Мне захотелось рассердиться, назвать его параноиком, но мое здравомыслие, всегда готовое взять на себя управление, вдруг куда-то исчезло. Что-то во мне мешало задать себе любимый вопрос: а что, если все это правда? В ту ночь, когда он говорил мне это, я нутром чуял, что все, что он говорит, — правда, и в то же время с такой же силой чувствовал, что все им сказанное — сама абсурдность. — Что ты говоришь, дон Хуан? — еле смог спросить я. Мне стиснуло гортань, и я с трудом мог дышать. — Я говорю, что то, что выступает против нас, — непростой хищник. Он весьма ловок и изощрен. Он методично делает нас никчемными. Человек, которому предназначено быть магическим существом, уже не является таковым. Теперь он простой кусок мяса. Заурядный, косный и глупый, он не мечтает больше ни о чем, кроме куска мяса. Слова дона Хуана вызывали странную телесную реакцию, напоминавшую тошноту. Меня словно бы вновь потянуло на рвоту. Но тошнота эта исходила из самых глубин моего естества, чуть ли не из мозга костей. Я скорчился в судороге. Дон Хуан решительно встряхнул меня за плечи. Я почувствовал, как моя голова болтается из стороны в сторону. Это сразу успокоило меня. Я более или менее обрел над собой контроль. — Этот хищник, — сказал дон Хуан, — который, разумеется, является неорганическим существом, в отличие от других неорганических существ, -%"($(, для нас целиком. Я думаю, что будучи детьми, мы все-таки видим его, но он кажется нам столь пугающим, что мы предпочитаем о нем не думать. Дети, конечно, могут сосредоточить на нем свое внимание, но окружающие убеждают их не делать этого. — Все, что остается людям, — это дисциплина, — продолжал он. — Лишь дисциплина способна отпугнуть его. Но под дисциплиной я не подразумеваю суровый распорядок дня. Я не имею в виду, что нужно ежедневно вставать в полшестого и до посинения обливаться холодной водой. Маги понимают под дисциплиной способность спокойно противостоять неблагоприятным обстоятельствам, не входящим в наши расчеты. Для них дисциплина — это искусство, искусство неуклонно противостоять бесконечности, не потому, что ты силен и несгибаем, а потому, что исполнен благоговения. — И каким же образом дисциплина магов может отпугнуть его? — спросил я. — Маги говорят, что дисциплина делает сверкающую оболочку осознания невкусной для летуна, — сказал дон Хуан, внимательно всматриваясь в мое лицо, как будто стараясь разглядеть в нем какие-либо признаки недоверия. — В результате хищники оказываются сбиты с толку. Несъедобность сверкающей оболочки осознания, как мне кажется, оказывается выше их понимания. После этого им не остается ничего, как только оставить свое гнусное занятие. — Когда же хищники на какое-то время перестают поедать нашу сверкающую оболочку осознания, — продолжал он, — она начинает расти. Говоря упрощенно, маги отпугивают хищников на время, достаточное для того, чтобы их сверкающая оболочка осознания выросла выше уровня пальцев ног. Когда это происходит, она возвращается к своему естественному размеру. Маги древней Мексики говорили, что сверкающая оболочка осознания подобна дереву. Если ее не подрезать, она вырастает до своих естественных размеров. Когда же осознание поднимается выше пальцев ног, все чудеса восприятия становятся чем-то само собой разумеющимся. — Величайшим трюком этих древних магов, — продолжал дон Хуан, — было обременение разума летуна дисциплиной. Они обнаружили, что если нагрузить его внутренним безмолвием, то чужеродное устройство улетучивается, благодаря чему тот, кто практикует это, полностью убеждается в инородности разума, которая, разумеется, возвращается, но уже не такая сильная, после чего устранение разума летуна становится привычным делом. Так происходит до тех пор, пока однажды он не улетучивается навсегда. О, это поистине печальный день! С этого дня тебе приходится полагаться лишь на свои приборы, стрелки которых оказываются практически на нуле. Никто не подскажет тебе, что делать. Чужеродного разума, диктующего столь привычные тебе глупости, больше нет. — Мой учитель, нагваль Хулиан, предупреждал всех своих учеников, — продолжал дон Хуан, — что это самый тяжелый день в жизни мага, ведь тогда наш реальный разум, вся совокупность нашего опыта, тяготевшая над нами всю жизнь, становится робкой, неверной и зыбкой. Мне кажется, настоящее сражение начинается для мага именно в этот момент. Все, что было прежде, было лишь подготовкой. Меня охватило неподдельное волнение. Я хотел узнать об этом больше, но что-то во мне настойчиво требовало, чтобы я остановился. Оно наводило на мысли о неприятных последствиях и расплате; это было чтото вроде Божьего гнева, обрушившегося на меня за то, что я вмешиваюсь в нечто, сокрытое самим Богом. Я сделал титаническое усилие, чтобы позволить своему любопытству взять верх. — Ч-ч-что ты подразумеваешь под «нагрузкой разума летуна»? — услышал я свой голос. — Дисциплина чрезвычайно нагружает чужеродный разум, — ответил он. — Таким образом, с помощью своей дисциплины маги подавляют чужеродное устройство. Утверждения дона Хуана сбили меня с толкну. Я решил, что он либо явно ненормален, либо говорит нечто столь душераздирающее, что у меня «-cb`(все похолодело. Вместе с тем я заметил, насколько быстро я вновь обрел способность отвергать все им сказанное. После мгновенного замешательства я рассмеялся, как будто дон Хуан рассказал мне анекдот. Я даже слышал свой голос, говоривший: «Дон Хуан, дон Хуан, ты неисправим!» Дон Хуан, казалось, понимал все, что со мной происходит. Он качал головой и возводил очи горе в шутливом жесте отчаяния. — Я настолько неисправим, — сказал он, — что собираюсь нанести по разуму летуна, который ты в себе носишь, еще один удар. Я хочу открыть тебе одну из самых необычных тайн магии. Я расскажу тебе об открытии, на проверку которого магам потребовались тысячелетия. Он взглянул на меня и ухмыльнулся. — Разум летуна улетучивается навсегда, — сказал он, — когда магу удается подчинить себе вибрирующую силу, удерживающую нас в виде конгломерата энергетических полей. Если маг достаточно долго будет сдерживать это давление, разум летуна будет побежден. И это как раз то, что ты собираешься сделать — обуздать энергию, удерживающую тебя как целое. Я отреагировал на это в высшей степени необъяснимым образом. Что-то во мне буквально вздрогнуло, как будто получив удар. Меня охватил необъяснимый страх, который я тут же связал со своим религиозным воспитанием. Дон Хуан смерил меня взглядом. — Ты испугался Божьего гнева, не так ли? — спросил он.Успокойся. Это не твой страх; это страх летуна, ведь он знает, что ты поступишь в точности так, как я тебе говорю. Его слова отнюдь не успокоили меня. Я почувствовал себя хуже. Судорога буквально корежила меня, и я ничего не мог с ней поделать. — Не волнуйся, — мягко сказал дон Хуан. — Я точно знаю, что эти приступы пройдут очень быстро. Разум летуна не столь силен. Как и предсказывал дон Хуан, через какое-то мгновение все закончилось. Сказать, в который уже раз, что я был сбит с толку, значило бы не сказать ничего. Со мной впервые, будь то в связи с доном Хуаном или нет, было так, что я буквально не мог понять, где верх, а где низ. Я хотел встать с кресла и пройтись, но был насмерть перепуган. Меня переполняли разумные суждения и одновременно детские страхи. Меня прошиб холодный пот, и я глубоко задышал. Откуда-то всплыла душераздирающая картина: мечущиеся черные тени, заполонившие все вокруг меня. Я закрыл глаза и опустил голову на подлокотник кресла. — Не знаю, что и делать, дон Хуан, — сказал я. — Ты сегодня просто разбил меня наголову. — Тебя терзает внутренняя борьба, — сказал дон Хуан. — В глубине души ты согласен, что не в силах спорить с тем, что неотъемлемая часть тебя, твоя сверкающая оболочка осознания, готова служить непостижимым источником питания столь же непостижимым существам. Другая же часть тебя всеми силами восстает против этого. — Подход магов, — продолжал он, — коренным образом отличается тем, что они не чтут договоренности, в достижении которой не принимали участия. Никто никогда не спрашивал меня, согласен ли я с тем, что меня будут пожирать существа с иным осознанием. Родители просто ввели меня в этот мир в качестве пищи, такой же, как они сами, вот и все. Дон Хуан встал с кресла и потянулся. — Мы сидим здесь уже четыре часа. Пора в дом. Я собираюсь поесть. Не присоединишься ли ты ко мне? Я отказался. В желудке у меня клокотало. — Думаю, что тебе лучше было бы лечь спать, — сказал он. — Моя атака истощила тебя. Меня не пришлось долго упрашивать. Я рухнул в кровать и уснул как мертвый. Когда я спустя какое-то время вернулся домой, идея летунов стала одной из наиболее навязчивых в моей жизни. Я пришел к пониманию того, что дон Хуан был совершенно прав насчет них. Как я ни пытался, я не,.# опровергнуть его логику. Чем больше я об этом думал и чем больше разговаривал с окружавшими меня людьми и наблюдал за ними, тем более крепло во мне убеждение, что есть нечто, делающее нас неспособными ни на какую деятельность, ни на какую мысль, в центре которой не находилось бы наше «я». Меня, да и всех, кого я знал и с кем разговаривал, заботило только оно. Не будучи в состоянии как-либо объяснить такое единообразие, я уверился, что ход мыслей дона Хуана наилучшим образом соответствовал происходящему. Я углубился в литературу о мифах и легендах. Это занятие породило во мне никогда прежде не испытанное ощущение: каждая из прочитанных мною книг была интерпретацией мифов и легенд. В каждой из них обнаруживалось присутствие одного и того же склада ума. Книги отличались стилистикой, но скрытая за словами тенденция была в точности одной и той же; при том даже, что темой этих книг были столь отвлеченные вещи, как мифы и легенды, авторы всегда ухитрялись вставить словечко о себе. Эта характерная для всех книг тенденция не объяснялась сходством их тематики; это было услужение самому себе. Прежде у меня никогда не было такого ощущения. Я приписал свою реакцию влиянию дона Хуана. Передо мной неизбежно возникал вопрос: то ли это он так на меня повлиял, то ли действительно всеми нашими поступками управляет некий инородный разум. И вновь я невольно стал склоняться к тому, чтобы отвергнуть эту мысль, и болезненно заметался, то соглашаясь с ней, то опять отвергая. Что-то во мне знало, что все, о чем говорил дон Хуан, было энергетическим фактом, но в то же время что-то не менее значительное было убеждено, что все это чушь. Результатом этой моей внутренней борьбы стало дурное предчувствие — ощущение того, что на меня надвигается некая опасность. Я предпринял обширное антропологическое исследование вопроса о летунах в других культурах, но нигде не нашел ничего подобного. Дон Хуан представлялся мне единственным источником информации по этому поводу. Когда я вновь встретился с ним, то тут же перевел беседу на летунов. — Я изо всех сил пытался быть рассудительным в этом вопросе, — сказал я, — но у меня ничего не вышло. Время от времени я чувствую, что полностью согласен с тобой насчет этих хищников. — Сконцентрируй свое внимание на тех мечущихся тенях, что ты видел, — улыбаясь, сказал дон Хуан. Я сказал дону Хуану, что эти мечущиеся тени собираются положить конец моей рациональной жизни. Я видел их повсюду. С тех пор как я покинул этот дом, я не мог уснуть в темноте. Свет совершенно не мешал мне спать, но, как только я щелкал выключателем, все вокруг меня начинало прыгать. Я никогда не видел устойчивых фигур и очертаний — одни лишь мечущиеся черные тени. — Разум хищника еще не покинул тебя, — сказал дон Хуан. — Но он был серьезно уязвлен. Всеми своими силами он стремится восстановить с тобой прежние взаимоотношения. Но что-то в тебе разъединилось навсегда. Летун знает об этом. И настоящая опасность заключается в том, что разум летуна может взять верх, измотав тебя и заставив отступить, играя на противоречии между тем, что говорит он, и тем, что говорю я. — Видишь ли, у разума летуна нет соперников, — продолжал дон Хуан. — Когда он утверждает что-либо, то соглашается с собственным утверждением и заставляет тебя поверить, что ты сделал что-то не так. Разум летуна скажет, что все, что говорит тебе Хуан Матус, — полная чепуха, затем тот же разум согласится со своим собственным утверждением:"Да, конечно, это чепуха», — скажешь ты. Вот так они нас и побеждают. Мне захотелось, чтобы дон Хуан продолжил. Но он лишь сказал: — Несмотря на то что атака завершилась еще в твой предыдущий приезд, ты только и можешь говорить, что о летунах. Настало время для маневра несколько иного рода. Этой ночью мне не спалось. Неглубокий сон овладел мною лишь под утро, когда дон Хуан вытащил меня из постели и повел на прогулку в горы. Kандшафт той местности, где он жил, сильно отличался от пустыни Соноры, но он велел мне не увлекаться сравнениями, ведь после того, как пройдешь четверть мили, все места в мире становятся совершенно одинаковыми. — Осмотр достопримечательностей — удел автомобилистов, — сказал он. — Они несутся с бешеной скоростью безо всяких усилий со своей стороны. Это занятие не для пешеходов. Так, когда ты едешь на автомобиле, ты можешь увидеть огромную гору, вид которой поразит тебя своим великолепием. Тот же вид уже не поразит тебя точно так же, если ты будешь идти пешком; он поразит тебя совсем по-другому, особенно если тебе придется на нее карабкаться или обходить ее. Утро было очень жарким. Мы шли вдоль пересохшего русла реки. Единственное, что было общим у этой местности с Сонорой, были тучи насекомых. Комары и мухи напоминали пикирующие бомбардировщики, целившие мне в ноздри, уши и глаза. Дон Хуан посоветовал мне не обращать на их гул внимания. — Не пытайся от них отмахнуться, — твердо произнес он. — Вознамерь их прочь. Установи вокруг себя энергетический барьер. Будь безмолвным, и этот барьер воздвигнется из твоего безмолвия. Никто не знает, как это получается. Это одна из тех вещей, которые древние маги называли энергетическими фактами. Останови свой внутренний диалог — вот все, что требуется. — Я хочу предложить тебе одну необычную идею, — продолжал дон Хуан, шагая впереди меня. Мне пришлось подналечь, чтобы приблизиться к нему настолько, чтобы не пропустить ничего из его слов. — Должен подчеркнуть, что идея эта настолько необычна, что вызовет у тебя резкий отпор, — сказал он. — Заранее предупреждаю, что тебе будет нелегко принять ее. Но ее необычность не должна тебя отпугнуть. Ты ведь занимаешься общественными науками, так что обладаешь пытливым разумом, не так ли? Дон Хуан откровенно насмехался надо мной. Я знал об этом, но это меня не беспокоило. Он шел настолько быстро, что мне приходилось лезть из кожи вон, чтобы поспевать за ним, и его сарказм отскакивал от меня и, вместо того чтобы злить, только смешил. Мое внимание было безраздельно сосредоточено на его словах, и насекомые перестали докучать мне, то ли потому, что я вознамерил вокруг себя энергетический барьер, то ли потому, что я был настолько поглощен тем, что говорил дон Хуан, что не обращал на их гул никакого внимания. — Необычная идея, — проговорил он с расстановкой, оценивая производимый его словами эффект, — состоит в том, что каждый человек на этой Земле обладает, по-видимому, одними и теми же реакциями, теми же мыслями, теми же чувствами. По всей вероятности, все люди более или менее одинаково откликаются на одинаковые раздражители. Язык, на котором они говорят, несколько вуалирует это, но, приоткрыв эту вуаль, мы обнаружим, что всех людей на Земле беспокоят одни и те же проблемы. Мне бы хотелось, чтобы ты заинтересовался этим, разумеется, как ученый и сказал, можешь ли ты найти формальное объяснение такому единообразию. Дон Хуан собрал небольшую коллекцию растений. Некоторые из них было трудно рассмотреть; они скорее относились ко мхам или лишайникам. Я молча раскрыл передним его сумку. Набрав достаточно растений, он повернул к дому и зашагал так быстро, как только мог. Он сказал, что торопится разобрать их и развесить должным образом, прежде чем они засохнут. Я глубоко задумался над задачей, которую он мне обрисовал. Начал я с того, что попытался извлечь из своей памяти какие-нибудь статьи по этому вопросу. Я решил, что возьмусь за такое исследование и прежде всего перечитаю все доступные мне работы по «национальному характеру». Тема пробудила во мне энтузиазм, и мне захотелось тут же отправиться домой, чтобы погрузиться в нее, но по дороге к своему дому дон Хуан присел на высокий выступ и обвел взглядом долину. Какое-то время он не произносил ни слова. Непохоже было, чтобы он запыхался, и я не мог /.-obl, с чего бы вдруг ему вздумалось сделать эту остановку. — Главная задача для тебя сегодня, — внезапно проговорил он тоном, не предвещавшим ничего хорошего, — это одна из наиболее таинственных в магии вещей, нечто недоступное для объяснений, невыразимое словами. Сегодня мы отправились на прогулку, мы беседовали, потому что тайны магии следует обходить в повседневной жизни молчанием. Они должны истекать из ничего и вновь возвращаться в ничто. В этом искусство воина-путешественника — проходить сквозь игольное ушко незамеченным. Так что хорошенько обопрись об эту скалу; я буду рядом на случай, если ты упадешь в обморок. — Что ты собираешься делать, дон Хуан? — спросил я со столь явной тревогой, что заметил это и понизил голос. — Я хочу, чтобы ты скрестил ноги и вошел во внутреннее безмолвие, — сказал он. — Предположим, ты решил выяснить, какие статьи ты можешь привести в доказательство или же в опровержение того, чем я просил тебя заняться в твоей научной среде. Войди во внутреннее безмолвие, но не засыпай. Это не путешествие по темному морю осознания. Это видение из внутреннего безмолвия. Мне было довольно трудно войти во внутреннее безмолвие, не уснув. Желание уснуть было почти неодолимым. Все же я совладал с ним и обнаружил, что всматриваюсь в дно долины из окружающей меня непроглядной тьмы. И тут я увидел нечто, от чего меня пробрал холод до мозга костей. Я увидел огромную тень, футов, наверное, пятнадцати в поперечнике, которая металась в воздухе и с глухим стуком падала на землю. Стук этот я не услышал, а ощутил своим телом. — Они действительно тяжелые, — проговорил дон Хуан мне на ухо. Он держал меня за левую руку так крепко, как только мог. Я увидел что-то, напоминавшее грязную тень, которая ерзала по земле, затем совершала очередной гигантский прыжок, футов, наверное, на пятьдесят, после чего опускалась на землю все с тем же зловещим глухим стуком. Я старался не ослабить своей сосредоточенности. Мною овладел страх, не поддающийся никакому рациональному описанию. Взгляд мой был прикован к прыгающей по дну долины тени. Затем я услышал в высшей степени своеобразное гудение — смесь хлопанья крыльев со свистом плохо настроенного радиоприемника. Последовавший же за этим стук был чем-то незабываемым. Он потряс нас с доном Хуаном до глубины души — гигантская грязно-черная тень приземлилась у наших ног. — Не бойся, — властно проговорил дон Хуан. — Сохраняй свое внутреннее безмолвие, и она исчезнет. Меня трясло с головы до пят. Я твердо знал, что, если не сохраню свое внутреннее безмолвие, грязная тень накроет меня подобно одеялу и задушит. Не рассеивая тьмы вокруг себя, я издал вопль во всю мощь своего голоса. Никогда я не чувствовал себя таким разозленным и в высшей степени расстроенным. Грязная тень совершила очередной прыжок, прямиком на дно долины. Я продолжал вопить, дрыгая ногами. Мне хотелось отшвырнуть от себя все, что могло прийти и проглотить меня, чем бы оно ни было. Я был столь взвинчен, что потерял счет времени. Вероятно, я потерял сознание. Придя в себя, я обнаружил, что лежу в своей постели в доме дона Хуана. На моем лбу лежало полотенце, смоченное ледяной водой. Меня лихорадило. Одна из женщин-магов из группы дона Хуана растерла мне спину, грудь и лоб спиртовым настоем, но это не принесло мне облегчения. Огонь, который жег меня, исходил изнутри. Его порождали гнев и бессилие. Дон Хуан смеялся так, как будто на свете не было ничего смешнее того, что со мной произошло. Взрывам его смеха, казалось, не будет конца. — Никогда бы не подумал, что ты примешь видение летуна так близко к сердцу, — сказал он. Он взял меня за руку и повел на задний двор, где полностью одетым, в обуви, с часами на руке и прочим окунул в огромную лохань с водой. — Часы, мои часы! — вскричал я. Дон Хуан зашелся смехом. — Тебе не следовало надевать часы, отправляясь ко мне,сказал он. — Rеперь им крышка! Я снял часы и положил их на край лохани. Я знал, что они водонепроницаемы и с ними ничего не могло случиться. Купание очень помогло мне. Когда дон Хуан вытащил меня из ледяной воды, я уже немного овладел собой. — Совершенно нелепое зрелище! — твердил я, не в силах сказать ничего более. Хищник, которого описывал мне дон Хуан, отнюдь не был добродушным существом. Он был чрезвычайно тяжелым, огромным и равнодушным. Я ощутил его презрение к нам. Несомненно, он сокрушил нас много веков назад, сделав, как и говорил дон Хуан, слабыми, уязвимыми и покорными. Я снял с себя мокрую одежду, завернулся в пончо, присел на кровать и буквально разревелся, но мне было жаль не себя. У меня были моя ярость, мое несгибаемое намерение, которые не позволят им пожирать меня. Я плакал о своих собратьях, особенно о своем отце. До этого мгновения я никогда не отдавал себе отчета в том, что до такой степени люблю его. — Ему никогда не везло, — услышал я свой голос, вновь и вновь твердящий эту фразу, как будто повторяя чьи-то слова. Мой бедный отец, самое мягкое существо, которое я когда-либо знал, такой нежный, такой добрый и такой беспомощный.
Часть четвертая
