Лечебно-эвакуационное обеспечение 5 страница

К башне пришли носильщики и открыли дверь. Один из них громко крикнул:

— Ну, что тут у вас случилось?

В ответ послышались стоны и хрипы умирающих. Трое из артиллерийской прислуги — Власов, Финогенов и Марьин, обуглившиеся, лежали мертвыми. Квартирмейстер Волжанин и комендор Зуев были едва живы. Вместо платья на них виднелись обгорелые лохмотья».

Это на параде солдаты и матросы выглядят браво и подтянуто. В парадной форме, поблескивая медалями, успокоившиеся и отдохнувшие, все они, как на подбор — красавцы.

Побывали в боях, защищали родину, смотрели смерти в лицо. Все выглядят мужественно и решительно. Все кажутся бесстрашными героями. В такие моменты представлять этих людей в бою можно только такими, как их изображают на пропагандистских плакатах.

А на самом деле бой, война, совсем другие. И в настоящем бою эти красивые, сильные люди, обезумев, катались по палубе с нечеловеческими «воплями, визгами и ревом».

Если взрыв был бессилен пробраться внутрь помещений, то он с исполинской силой бил снаружи по плитам башен, мостиков, помещений. Словно великан, он встряхивал их, как спичечные коробки, одним только сотрясением убивая и уродуя находящихся внутри людей. Можно привести множество таких случаев.

«Вдруг где-то рядом раздался взрыв. Перед амбразурой широким парусом взвилось на мгновение пламя, озарив внутри башни все предметы. Что-то мощно треснуло, словно корабль развалился надвое. Люди, замкнутые тяжелой броней, задыхались от тошнотворных газов и в течение нескольких секунд ничего не соображали…

Лейтенант Славинский вскрикнул и слетел с командной площадки. На лбу у него багровела круглая, как печать ссадина, один глаз запорошило, другой выбило, полное веснушчатое лицо, обливаясь кровью, болезненно передергивалось. (…)

Руки и ноги его (мичмана Щербачева] разметались по железной платформе, словно ему было жарко. Матросы бросились к командиру башни и начали поднимать его. Около переносицы у него кровавилась дыра, за ухом перебит сосуд, вместо правого глаза осталось пустое углубление. Раздались восклицания:

— Кончено — убит!

— Даже не пикнул!

— Наповал убит!

Мичман Щербачев как раз в этот момент очнулся и спросил:

— Кто убит?

— Вы, ваше благородие, — ответил один из матросов.

Шербачев испуганно откинул назад голову и метнул левым уцелевшим глазом но лицам матросов.

— Как, я убит? Братцы, скажите, я уже мертвый?

— Да нет, ваше благородие, не убиты. Мы только думали, что конец вам. А теперь выходит — вы живы.

Щербачев, ощутив пальцами пустое углубление правой глазницы, горестно воскликнул:

— Пропал мой глаз!.

Через несколько минут снова загрохотали орудия. Башней теперь командовал кондуктор Расторгуев. А мичман Щербачев, привалившись к пробойнику, сидел и тяжело стонал, опуская все ниже и ниже обмотанную бинтом голову. В операционный пункт он был доставлен в бессознательном состоянии. (…)

Один удар был настолько силен, что никто не мог устоять на ногах. Орудийная прислуга, разметанная силой газа, оцепенела от ужаса. На какой-то короткий промежуток времени выключилось из сознания правильное представление о событии и показалось, что башня куда-то с грохотом проваливается… Комендор Вольняков лежал на платформе без движения, широко открыв глаза. Легко раненные бросились к нему:

— Что с тобою, дружище? Ну, довольно валяться! Вставай!

Он был мертв, хотя на нем не нашли ни одной раны».

Достоверность этих сиен подтверждает А. Маклин, описывая события, произошедшие почти сорок лет спустя после Русско-японской войны. Пока человечество использует в своих войнах снаряды, то и ранения будут оставаться теми же. И нет никакой разницы в том, какие при этом по морям плавают корабли: с паровыми машинами, с дизельными двигателями или с атомными реакторами.

«Все до единого в башне были мертвы. Старший унтер-офицер Ивенс сидел, выпрямившись на своем сиденье. (…) Рядом с ним лежал Фостер — смелый, вспыльчивый капитан морской пехоты. Смерть застала его врасплох. Остальные сидели или лежали, находясь на своих боевых постах, с первого взгляда совершенно невредимые. Лишь кое у кого из уголка рта или из уха сбегала струйка крови. На морозе кровь уже застыла: пламя, бушевавшее на палубе, относило ветром к корме, и оно не касалось брони орудийной башни. Удар, очевидно, был страшен, смерть — мгновенна. (…) По словам лейтенанта, причина гибели — удар взрывной волны. (…)

Сжав в кулаки изуродованные руки, адмирал замолчал: послышался пронзительный визги оглушительный треск снарядов, разорвавшихся до жути близко. Оба эти звука слились в адскую какофонию. (…)

Отчаянно размахивая руками, чтобы сохранить равновесие, адмирал ударился спиной о палубу, да с такой силой, что едва не отбил себе легкие. Это Дэвис, взвившись точно снаряд катапульты, перелетел через последние три ступеньки трапа и с размаху ударил головой и плечами в живот адмиралу. Упав на ноги Тиндалла, юноша неподвижно лежал, раскинув руки.

С усилием набрав воздуха в легкие, Тиндалл словно всплывал из пучины обморока, ещё ничего не соображая, он машинально приподнялся, но сломанная рука подломилась, не выдержав тяжести тела. От ног, похоже, тоже не было проку. Они были точно ватные. Туман рассеялся, и в потемневшем небе возникали ослепительные разноцветные вспышки — красные, зеленые, белые. Что это, осветительные снаряды? Какой-то новый тип? Усилием воли адмирал заставил себя размышлять. До его сознания дошло, что между этими яркими отблесками и пронзительной болью где-то в лобной части его мозга есть какая-то связь. Он провел по лицу тыльной стороной ладони: глаза его все еще были зажмурены…»

Мальчишки любят играть в войну. А если они играют в морские сражение, то оно превращается в стрельбу по корабликам-мишеням. Как в тире.

И реальный морской бой в их представлении мало чем отличается от игры. Ведь в нем не надо окапываться, бегать в атаку, драться врукопашную. Наводи пушки, подноси снаряды и стреляй. И можно радоваться, когда на вражеском корабле, кажущимся вдали таким маленьким, вспыхивает пожар и начинает валить черный дым, когда взрывы на нем разбрасывают куски металла и валятся мачты и трубы. Со стороны можно определять: если вырываются белые облака пара — значит, попали в машинное отделение, если вражеский кораблик начинает зарываться в воду и теряет ход — значит, получил пробоины и в него поступает вода.

Нотам, на ограниченном пространстве, на крохотном железном островке, мечутся люди. Им некуда деваться от губительных взрывов. Кругом враждебное море. На крохотном островке — пожар.

Почему бы мальчишкам не представить себя на месте именно этих людей?

«Лейтенант Гире, опаленный, без фуражки, с трудом открыл дверь и выскочил из башни, оставив в ней ползающих и стонущих людей. (…) Но когда он начал подниматься по шторм-трапу на мостик, под ногами от разрыва снаряда загорелся пластырь, и вторично лейтенант Гире был весь охвачен пламенем. Добравшись до боевой рубки, он остановился в ее проходе, вытянулся и, держа обгорелые руки по швам, четко, как на параде, произнес:

— Ecть!

Заметив, что его, очевидно, не узнают и молча таращат на него глаза, он добавил:

— Лейтенант Гире!

Все находившиеся в боевой рубке действительно не узнали его. На нем еще тлело изорванное платье. Череп его совершенно оголился, были опалены усы, бачки, брови и даже ресницы. Губы вздулись двумя волдырями. Кожа на голове и лице полопалась и свисала клочьями, обнажив красное мясо. (…)

Так продолжалось несколько секунд. Лейтенант Гире зашатался. К нему на помощь бросились матросы и, подхватив под руки, ввели его в рубку. Опускаясь на палубу, он тяжко прохрипел:

— Пить…»

До какого состояния нужно дойти, чтобы в шоке не осознавать: ты обезображен настолько, что тебя не узнают твои сослуживцы! Ведь ты продолжаешь действовать, сражаться, выполнять команды. Неужели ты превратился в страшный, ходячий кусок обгорелого мяса, на который нельзя смотреть без содрогания?!

«Блохин немедленно поднялся на мостик и, заглянув в исковерканную и полуразрушенную рубку, на мгновение остолбенел. Вся палуба в ней блестела свежей кровью. Лейтенант Дурново, привалившись к стенке, сидел неподвижно, согнутый, словно о чем-то задумался, но у него с фуражкой был снесен череп и жутко розовел застывающий мозг. Рулевой квартирмейстер Поляков свернулся калачиком у нактоуза. Лейтенант Гире валялся с распоротым животом. Над этими мертвецами, стиснув от боли зубы, возвышался один лишь командир Лебедев, едва удерживаясь за ручки штурвала. У него оказалась сквозная рана в бедре с переломом кости. Кроме того, все его тело было поранено мелкими осколками. Он стоял на одной ноге и пытался удержать крейсер на курсе, сам не подозревая того, что рулевой привод разбит и что судно неуклонно катится вправо».

Спасаясь от гибельных взрывов, от вездесущих осколков и всепожирающего огня, не в силах больше выносить все это люди невольно стремились спрятаться в недрах корабля. Происходил психологический надлом, после чего человеком овладевала апатия. Под разными предлогами члены экипажа покидали свои посты и скрывались в трюмах, в операционных пунктах старались задержаться подольше. Огромное количество раненых приводило к тому, что палубы постепенно пустели.

«Крыша с башни оказалась сорванной. По-видимому, один из снарядов разорвался в амбразуре. Внутри башни одному человеку оторвало голову, а всех остальных тяжело ранило. Послышались стоны, крики. Из башни вынесли комендора Бобкова с оторванной ногой. Лежа на носилках, по пути в операционный пункт, он, проклиная кого-то, ругался самыми отчаянными словами…

Разорвался снаряд около боевой рубки. От находившегося здесь барабанщика остался безобразный обрубок без головы и без ног. Осколки от снаряда влетели через прорези внутрь рубки. Кондуктор Прокюс, стоявший у штурвала, свалился мертвым. Были тяжело ранены старший флаг-офицер лейтенант Косинский (морской писатель, автор книжек «Баковый вестник») и судовые офицеры. Некоторые из них ушли в операционный пункт и больше сюда не возвращались…

(…)

У ее [боевой рубки] входа разорвался снаряд крупного калибра, разрушивший весь мостик. Старший штурман Чайковский и младший штурман де Ливорн были разорваны. Старший минер, лейтенант Геркен, был отнесен в операционный пункт в бессознательном состоянии. Старший артиллерист лейтенант Завалишин сам спустился с мостика, но из его распоротого живота вывалились внутренности, — он упал и через несколько минут умер. Были убиты телефонисты и рулевые. У командира Серебренникова оторвало кисть правой руки. Командовать судном он больше не мог, и его отправили в операционный пункт.

(…)

Когда его несли, он был ранен в третий раз. Осколок величиной с грецкий орех пробил ему, как определил старший врач, печень, легкие, желудок и застрял в спине под кожей. Быстро извлеченный осколок оказался настолько горячим, что его нельзя было удержать в руках».

Новиков-Прибой недаром говорил о том, что из-за специфики морского боя «об эвакуации пострадавших не может быть и речи». И поэтому «и раненые, и медицинский персонал, и все остальные люди одинаково разделяют судьбу своего корабля».

И они разделяли.

«В полдень на «Громком» был сбит стопорный клапан котла номер второй. Ошпаренные паром кочегары едва успели выскочить из кочегарки. Их отправили в носовой кубрик на перевязку, но единственный фельдшер был уже ранен в спину, с переломом позвоночника. Раненые сами перевязывали друг друга.

(…)

…Разбит перевязочный пункт в жилой палубе около сборной церкви. Раненые здесь были превращены в кровавое месиво…

(…)

Пробив флагдек и адмиральский салон, бомба разорвалась в лазарете, битком набитом тяжелоранеными и умирающими. Для многих взрыв этот, должно быть, оказался избавлением, ниспосланным с неба, потому что на корабле давно кончились анестезирующие средства. Не уцелел никто. В числе прочих погиб Маршалл — минный офицер; Джонсон — старший санитар корабельного лазарета; старшина корабельной полиции, час назад раненный осколком трубы торпедного аппарата; Бэрджесс, беспомощно лежавший, стянутый смирительной рубашкой (ночью, когда бушевал страшный шторм, он получил контузию и сошел с ума). В числе погибших оказались Браун, лежавший с раздробленным крышкой орудийного погреба бедром, и Брайерли, которого так или иначе ожидал конец: легкие у него разъело соляром».

Наверное, именно поэтому, некоторые люди полностью покорялись своей судьбе. Не все ли равно, где застигнет смерть: у зенитного пулемета, в орудийной башне, в корабельном лазарете или на самом дне трюма, в машинном отделении?

«Глаза его внезапно расширились, заметив лежавшую на баке знакомую фигуру офицера. Голова его была накрыта тужуркой. Из-под нее торчала окровавленная култышка, оставшаяся от левой руки, а правая ухватилась за якорный канат. Все узнали в нем старшего штурмана. Очевидно, он решил не расставаться с крейсером».

Сколько обреченности было в этой изуродованной фигуре! Как нужно устать от страха, чтобы лечь под обстрелом на открытую палубу и прикрыться тужуркой от летящих бомб и снарядов, как ребенок прячется, сунув голову под мамкин подол. Только чтобы не видеть бомб, не видеть взрывов, не видеть крови, страданий других людей и страшного обрубка, оставшегося от собственной руки. Уцепиться за канат, чтобы раньше времени не смыло за борт водой или не сдуло взрывной волной, и ждать конца…

Конечно, все происходящее не могло не сказываться на психике людей: куски тел, залитые кровью палубы, распространяющийся огонь, морская пучина, в которую можешь провалиться в любую минуту.

«В операционном пункте на столе лежал тяжело раненный и слабо стонал. Старший врач Макаров, штопая ему иглой пробитый сальник, выпрямился и, повернув голову к фельдшеру, хотел, очевидно, что-то сказать ему. В это время крупный снаряд ударил в правый броневой пояс, против операционного пункта. (…) В операционном пункте немногие устояли на ногах. Старший врач Макаров качнулся и свалился на оперируемого пациента. Тот визгливо завопил. В тревоге подняли головы и другие раненые. Не прошло и полминуты, как раздался второй такой же удар в правый борт. Электрическое освещение погасло. Началось общее смятение. В темноте, заглушая стоны завозившихся раненых, прокричал старший врач:

— Успокойтесь, ребята! Ничего особенного не случилось. Успокойтесь!

Санитары уже зажигали заранее приготовленные свечи. В полумраке я увидел бледные лица и налившиеся ужасом глаза. У матроса с тяжелой раной в груди началась рвота; он встал на четвереньки и, хрипя, выливал содержимое своего желудка на неподвижно лежавшего своего соседа. Другой, мотая забинтованной головой, лез на переборку и царапал ногтями железо. Бредил, дергаясь на матраце, командир судна:

— Ваше превосходительство, где ваш план боя? Увольте со службы… Подлости я не потерплю… Ваше превосходительство…

И громко командовал:

— Вызвать наверх всех кондукторов!.

Бредили и другие раненые.

Все это было настолько непривычно для меня, что кружилась голова. (…)

Медицинский персонал опять занимался своим делом. Но мне эта работа уже казалась бессмысленной. Броненосец, до сих пор охранявший нас, скоро превратится для всего экипажа в железный балласт. А не все ли равно, как опускаться в морскую пучину — с перевязанными или неперевязанными ранами?

Меня тошнило от запаха крови и лекарств. Мозг переставал воспринимать новые впечатления. Я не мог больше оставаться в операционном пункте и, ничего не соображая, полез на верхнюю палубу, усталый и безразличный к опасности».

Оказавшиеся в недрах корабля матросы не успокаивалась, а наоборот, чувствовали запертыми себя в бронированной коробке, ещё несколько минут они стремились сюда, как к спасению, а теперь чувство неизвестности и бездействия порождало панику.

А паника заразительна.

«В жилую палубу давно уже был послан священник Добровольский. На его обязанности лежало успокаивать людей. Широкий, чернобородый, с серебряны крестом на выпуклой груди, он сам пугливо озирался, видя вокруг себя не воображаемый, а действительный ад, населенный сумасшедшими существами, стенающими призраками и полный орудийным грохотом. Священник что-то бормотал о «христолюбивом воинстве», но его никто не слушал. Вокруг лазарета, превращенного в операционный пункт, где работал старший врач Герцог с фельдшерами, росла толпа раненых. Одни из них стояли, ожидая помощи, другие лежали, корчась от боли. Своим рваным и кровавым мясом, своими поломанными костями и ожогами, своими стонами и жалобами они только усиливали панику…

(…)

Электрическое освещение выключилось. В непроглядном мраке метались матросы и офицеры, сталкивались друге другом и разбивали головы. Многие, блуждая между переборками, не зная, как найти выход. Некоторые проваливались в люки и ломали себе кости. Нельзя было сделать и нескольких шагов, чтобы не попасть в какую-нибудь западню. Вопли отчаяния, подавляя разум, неслись из нижних и верхних помещений и со всех сторон. Казалось, кричал от боли сам корабль.

Седов, чувствуя сухость и горечь в горле, несколько раз падал, прежде чем добрался до выхода. Первый трап он пробежал быстро, а на втором столпилось столько людей, что невозможно было протискиваться вперед. Каждый, напрягая последние силы, старался выбежать на верхнюю палубу скорее других. Толкаемые инстинктом самосохранения, все лезли друг на друга, давя и сбивая под ноги слабых, и бились, словно рыба в мотне невода, притоненного к берегу.

— О, дьяволы, выходите! — кричали задние на передних, нажимая на них до боли в ребрах, били их по головам кулаками.

— Дайте дорогу! Меня пропустите! Я — офицер! — бешено приказывал кто-то, задыхаясь от навалившихся на него тел, но его никто не слушал.

Седов не мог пробиться к выходу. Казалось, что ему уже не спастись. Неожиданно дерзкая мысль мелькнула в его сознании. Он отступил шага два назад, сделал большой прыжок и, вскочив на плечи товарищей, начал быстро подниматься наверх, хватаясь за их головы. На верхних ступенях трапа его задержали чьи-то руки. Посыпались удары по лицу и бокам, кто-то больно вцепился зубами в ногу. Собрав последние силы, Седов рванулся вперед с таким порывом, что заставил передние ряды раздвинуться, и сразу оказался на свободе».

На других кораблях происходило то же самое. Паника всюду одинаковая. Под маской романтики у ВОЙНЫ одно лицо.

Люди «то ложились на палубу, то вскакивали, метались взад и вперед, кружились, как слепые, и несуразно размахивали руками, кому-то угрожая. Кто-то плакал, кто-то проклинал… Один сигнальщик с иеной на губах бился в эпилепсии. Комендоре красной нашивкой на рукаве, без фуражки, извивался на палубе и, держа в одной руке свернутую парусиновую койку, а другой — размахивая, словно выгребая на воде, громко орал:

— Спасите! Тону! Спасите!

Тут же на рундуке сидел матрос, из виска которого сочилась кровь, и он, бормоча, то раздевался догола, то снова одевался с торопливой озабоченностью. Некоторые спрятались по углам и, дрожа, молча ждали провала в бездну. (…)

Те, кто успел выбраться из жилой палубы, очумело, с искаженными лицами бегали по судну, не зная, где искать спасения. Некоторые забрались на ростры. Прапорщик запаса Мамонтов спрятался в шкафчике, в котором обыкновенно хранились снаряды для первых выстрелов 47-миллиметровой кормовой пушки. (…)

[Матросы) не могли больше выдерживать нарастающего ужаса: напряжение человеческих нервов имеет свой предел. Но и командующий состав не мог допустить бунта во время сражения, да еще на корабле, который и без того изнемогал в неравном бою. Блохин, сойдя с мостика, немедленно мобилизовал офицеров, кондукторов и унтеров. Среди происходившего вокруг безумия он начал распоряжаться с тем удивительным каменным спокойствием, каким владеют смелые укротители зверей. И началось усмирение толпы под грохот своих пушек, под разрывы снарядов, в дыму и пламени разгорающихся пожаров. Били по лицу чем попало не только (…) матросов, но и их офицеров. В них опять направили из шлангов сильные струи воды, в них стреляли из револьверов. Все это походило скорее на бред, на кошмарный сон, чем на действительность».

Новиков-Прибой некоторые сцены записывал со слов уцелевших очевидцев, стараясь восстановить реалистичную картину того, что во время боя творилось на других кораблях эскадры.

Записывал, я думаю, с пониманием.

Страшно другое — потом, когда люди пришли в себя, никто не косился в сторону товарищей, отличавшихся буйством, не напоминал им их дикого поведения: Потому что все понимали то состояние, в котором они находились, всем оно было знакомо. Иначе было нельзя!

Подобное поведение в тот момент было ЕСТЕСТВЕННЫМ (если вообще естественной можно назвать войну). Вот это и есть самое страшное на войне.

И выбитую ударом офицерского сапога челюсть, или голову, расшибленную об угол в момент безумного метания, или вырванный человеческим укусом из ноги кусок мяса — тоже можно считать боевым ранением. ЭТО РАНЫ, ПОЛУЧЕННЫЕ В БОЮ!

Вот только потом о таких ранах стараются не распространяться. И лишь понимающе переглядываются друг с другом в парадном строю, при вручении Георгиевских крестов или Золотых Звезд Героя. Разговаривают глазами: «Ты помнишь?» — «Помню…»

И на вопросы о происхождении подобных боевых шрамов отмалчиваются, или выдумывают небылицы.

А зря.

Здесь нечего стыдиться. Может быть, тогда о войне сложилось бы более правильное представление.

А виноваты мы, ожидая, буквально требуя от них героических повествований, желательно, с подробностями, да с такими, чтобы они соответствовали нашему видению войны…

Но настоящий «судный день» для раненых наступал тогда, когда корабль начинал тонуть.

«На броненосце, внизу, под защитой брони, было два перевязочно-операционных пункта: один постоянный, а другой импровизированный, сделанный на время из бани. 13 первом работал старший врач Васильев, а во втором — младший, Бунтинг. Всюду виднелась кровь, бледные лица, помутившиеся или лихорадочно-настороженные взгляды раненых. Вокруг операционного стола валялись ампутированные части человеческого тела. Вместе с живыми людьми лежали и мертвые. Одуряющий запах свежей крови вызывал тошноту. Слышались стоны и жалобы. Кто-то просил:

— Дайте скорее пить… Все внутренности мои горят…

Строевой унтер-офицер бредил:

— Не жалей колокола… Отбивай рынду! Видишь, какой туман…

Комендор с повязкой на выбитых глазах, сидя в углу, все спрашивал:

— Где мои глаза? Кому я слепой нужен?

На операционном столе лежал матрос и орал. Старший врач в халате, густо заалевшим от крови, рылся большим зондом в плечевой ране, выбирая из нее осколки. Число искалеченных все увеличивалось.

— Ребята, не напирайте. Мне нельзя работать, — упрашивал старший врач.

Его плохо слушали.

Каждый снаряд, попадая в броненосец, производил невообразимый грохот. Весь корпус судна содрогался, как будто с большой высоты сбрасывали на палубу сразу сотню рельсов. Раненые в такие моменты дергались и вопросительно смотрели на выход: конец или нет? Вот еще одного принесли на носилках. У него на боку было сорвано мясо, оголились ребpa, из которых одно торчало в сторону, как обломанный сук на дереве. Раненый завопил:

— Ваше высокоблагородие, помогите скорей!

— У меня полно. К младшему врачу несите.

— Там тоже много. Он к вам послал.

Броненосец сильно качнулся.

Слепой комендор вскочил и, вытянув вперед руки, крикнул:

— Тонем, братцы!

Раненые зашевелились, послышались стоны и предсмертный хрип. Но тревога оказалась ложной. Комендора с руганью усадили опять в угол. Однако крен судна на левый борт все увеличивался, и в ужасе расширялись зрачки у всех, кто находился в операционном пункте. Старший врач, невзирая на то, что минуты его были сочтены, продолжал работать на своем посту…

Корабль стал быстро валиться на левый борт. Все уже из без приказа командира поняли, что наступил момент катастрофы. Из погребов, кочегарок, отделений минных аппаратов по шахтам и скобам полезли люди, карабкаясь, хватаясь за что попало, срываясь вниз и снова цепляясь. Каждый стремился скорее, выбраться на батарейную палубу, куда вели все выходы, и оттуда рассчитывал выскочить наружу, за борт.

Из перевязочных пунктов рванулись раненые, завопили. Те, которые сами не могли двигаться, умоляли помочь им выбраться на трап, но каждый думал только о самом себе. Нельзя было терять ни одной секунды. Вода потоками шумела на нижней палубе, заполняя коридоры и заливая операционный пункт. Цепляясь друг за друга, лезли окровавленные люди по уцелевшему трапу на батарейную палубу. Отсюда удалось вырваться только тем, кто меньше пострадал от ран».

Пусть каждый в силу своих способностей представит эту сцену, всех этих безруких, безногих, ослепших, обожженных людей, которых инстинкт самосохранения гнал неведомо куда — ведь даже если бы им удалось выброситься в море, у них не не было ни единого шанса спастись. Но это будет потом, а пока главное — выбраться, выбраться из помещения любой ценой!!!

А в воде спасшихся людей, здоровых и тех «кто меньше пострадал от ран», поджидали очередные страдания. Здесь продолжали наноситься новые раны, травмы и увечья.

«Вокруг [броненосца] «Осляби», отплывая от него, барахтались в воде люди. Но многие из экипажа, словно не решаясь расстаться с судном, все ещё находились на его палубе. Это продолжалось до тех пор, пока стальной гигант окончательно не свалился на левый борт. Плоскость палубы стала вертикально. Скользя по ней, люди повалились вниз, клевому борту, а вместе с ними покатились обломки дерева, куски железа, ящики, скамейки и другие неприкрепленные предметы. Ломались руки и ноги, разбивались головы. Бедствие усугублялось еще тем, что противник не прекращал огня по броненосцу. Вокруг все время падали снаряды, калеча и убивая тех, которые уже держались на воде. Мало того, из трех колоссальных труб, лежавших горизонтально на поверхности моря, не переставал выходить густой дым, клубами расстилаясь понизу и отравляя последние минуты утопающих. От шлюпок, разбитых еще в начале боя, всплывали теперь обломки, за которые хватались люди, воздух оглашался призывами о помощи. И среди этой каши живых человеческих голов, колеблемой волнами, то в одном месте, то в другом вздымались от взрыва снарядов столбы воды.

(…)

Среди пловцов то водном месте, то в другом поднимались столбы воды. Что-то гулко шлепнулось около минно-артиллерийского содержателя Воробьева. В ту же секунду, оглушенный ревом, он был подброшен водяным вихрем вверх. Первое впечатление было такое, что его разорвало на части. Он уже больше ничего не чувствовал и не сознавал. Очнувшись, Воробьев с трудом приходил в себя. Долго ему никак не верилось, что он остался невредим. Только в ногах ощущалась сильная ломота, как будто кто-то вывернул их, разорвал суставы».

Описание настолько точное, что отпадают все подозрения в художественном вымысле, если они еще оставались до сих пор.

Слово военным медикам.

«В воде повреждающий эффект оказывает лишь фаза компрессии.

Степень и локализация повреждений зависят от мощности взрыва, расстояния и положения тела в воде по отношению к ударной волне, степени наполнения желудка и кишечника жидкостью и газами. Внутренние органы наиболее сильно повреждаются при вертикальном положении тела под водой и при плавании на животе, когда ударная волна направлена к поверхности тела под углом 90 град. При плавании на спине и на боку (спиной к ударной волне) внутренние органы повреждаются менее тяжело. В обоих случаях повреждаются только части тела, погруженные в воду, и наиболее тяжело — органы, содержащие воздух и газы (желудок, кишечник, легкие, придаточные пазухи носа). Наружных признаков травмы при этом обычно не видно. В брюшной полости возникают ушибы кишечных петель, мелкоточечные и разлитые кровоизлияния в стенках кишок, отрыв брыжейки, иногда ретроперитонеальная гематома; в более тяжелых случаях — разрывы желудка, кишечника, печени и селезенки, с последующим перитонитом. В грудной полости, преимущественно в нижних долях легких, образуются кровоизлияния, в тяжелых случаях — разрыв легкого, плевры, гемоторакс. Если голова плавающего при взрыве погружена в воду, то ударная волна может вызвать тяжелые переломы костей черепа (особенно в области придаточных пазух носа) и повреждения мозга.

Пораженные отмечают, что в момент травмы они почувствовали как бы удар в поясницу и внезапное онемение нижних конечностей, позыв к мочеиспусканию и дефекации, некоторые теряли сознание. У пострадавших нередко развивается шок и отмечаются признаки сотрясения мозга. При повреждениях органов брюшной полости наблюдаются самостоятельные боли в животе и болезненность при исследовании, защитное напряжение мышц и др. признаки перитонита…»

Очевидцы свидетельствуют: «Для человека, оказавшегося в непосредственной близости от подводного взрыва, нет ни тени надежды уцелеть. Действие такого взрыва страшно, отвратительно, потрясающе: представить себе его не в силах ничье воображение. Даже видавшие виды патологоанатомы с трудом могут заставить себя взглянуть на то, что некогда было человеческим существом…»

Вряд ли кто-то из уцелевших счастливцев станет потом рассказывать о том, как он барахтался в нефтяной пленке, среди обломков и сошедших с ума товарищей, среди кусков тел и выбитых взрывом экскрементов, как захлебывался в розовой от крови воде, приманивающей акул, и со слабой искоркой надежды на спасение — ведь вокруг продолжался бой…

Новиков-Прибой писал правду. Если не оставалось очевидцев, то он так и говорил, как, например, о судьбе броненосца «Александр III».